Хайнц Хёне. СС. Орден «Мертвая голова»

СС: орден «Мертвая голова»

ЗАО «Центрполиграф» Москва 2006 5-9524-1124-X

Введение

Они носили черную форму. Они держали нацию в страхе и присягали своему фюреру на вечную верность. На кокардах был изображен череп – «мертвая голова», которую их дивизии пронесли по всей Европе. Их высшим символом был сдвоенный древнегерманский знак победы «зиг». Они уничтожили миллионы людей.

Все сферы жизни немецкого народа были под их неусыпным контролем. Они командовали в полиции и спецслужбах, охраняли рейхсканцелярию и концентрационные лагеря, занимали ключевые позиции в сельском хозяйстве и в здравоохранении, в науке и в национальной политике. Им удалось просочиться в традиционную твердыню дипломатии и захватить командные высоты в чиновной иерархии.

Их официальное название – охранные отряды Национал-социалистической германской рабочей партии, или Schutz-staffel, сокращенно – СС. Они ощущали себя, как сформулировал гауптштурмфюрер СС Дитер Вислицени, «сектой нового типа, со своими собственными нормами и обычаями».

Непосвященному не дано было заглянуть во внутренний мир тайной секты СС. Она оставалась для простых граждан такой же пугающей и непостижимой, как орден иезуитов, против которого органы СС официально боролись, однако при этом подражали ему до мельчайших деталей. Руководители черного ордена сознательно культивировали в народе страх перед собой. «Тайная государственная полиция, уголовная полиция и служба безопасности окутаны таинственным ореолом политического криминального романа», – с удовольствием признавал шеф полиции безопасности обер-группенфюрер СС Рейнхард Гейдрих. Сам же гроссмейстер черного ордена рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер говорил не без удовлетворения: «Я знаю, что в Германии есть люди, которым становится плохо, когда они видят наш черный мундир, мы понимаем это и не ожидаем, чтобы нас любили».

Люди чувствовали, что некая тайная организация разбросала над рейхом огромную тончайшую сеть, однако разглядеть ее они были не в состоянии. Немцы могли слышать лишь чеканный шаг черных колонн по асфальту и рвущиеся из сотен глоток песни-лозунги:

Тысячи и тысячи невидимых глаз наблюдали за каждым шагом соотечественников. Гигантский полицейский спрут крепко держал в своих щупальцах нацию. 45 тысяч чиновников и служащих гестапо, разбросанных по 20 головным отделениям (Leitstellen) и 39 отделениям (Stellen) рейха, а также по сотням комиссариатов пограничной полиции, фиксировали любые крамольные проявления. 30 высших руководителей СС и полиции во главе армии в 65 тысяч сотрудников полиции безопасности (Зипо) и 2,8 миллиона служащих полиции порядка (Орпо) отвечали за государственную безопасность. 40 тысяч охранников и надзирателей терроризировали в 20 концентрационных и 160 трудовых лагерях сотни тысяч мнимых и настоящих врагов диктатуры. 950 тысяч солдат войск СС, в том числе 310 тысяч так называемых «фольксдойче» – этнических немцев, живущих в Юго-Восточной Европе, и 200 тысяч иностранцев, наряду с вермахтом, постоянно находились в боевой готовности, не забывая при этом о слежке за своими военными коллегами-соперниками.

Стотысячная теневая орда агентов и информаторов службы безопасности (СД) ежечасно контролировала дела и мысли сограждан. В университетах и на производстве, в крестьянских хозяйствах и на государственной службе вылавливалась любая представлявшая интерес информация и перекачивалась затем в берлинский Центр.

Но о том, что происходило внутри СС, тем более о мыслях, витавших в империи Генриха Гиммлера, ни слова не могло проникнуть во внешний мир. Рейхсфюрер внимательно следил за тем, чтобы члены его ордена не входили в близкие контакты с обывателями. Гиммлер запрещал фюрерам СС принимать участие в гражданских юридических тяжбах с частными лицами, чтобы не дать суду возможность заглянуть во внутреннюю жизнь СС. Имперскому министерству экономики было отказано в информации о хозяйственной деятельности принадлежавших СС предприятий. Для тех подразделений «Мертвая голова», которым вверена была охрана концентрационных лагерей, Гиммлер издал специальный приказ: «Первое: ни одна часть не может проходить службу по месту формирования. Померанской роте категорически запрещается служить в Померании. Второе: каждая часть по истечении трех месяцев должна быть переведена на новое место службы. Третье: части „Мертвая голова“ запрещается использовать при городском патрулировании».

Даже самые видные руководители Третьего рейха не могли себе позволить заглянуть за кулисы черной секты. «Я ничего не знал о деятельности СС. Вряд ли человек со стороны вообще способен что-либо рассказать о гиммлеровской организации», – заявил в 1945 году Герман Геринг.

Только падение Третьего рейха сбросило завесу тайны с империи черного ордена. Тогда в качестве обвиняемых в подготовке войны и совершении других немыслимых преступлений скамью подсудимых Международного военного трибунала в Нюрнберге заняли люди, долгие годы руководившие охранными отрядами.

В протоколы военных трибуналов союзников попали данные, тщательно скрываемые аппаратом СС. Из показаний свидетелей и представленных обвинением улик сложилась картина апокалипсического расового безумия. Черный орден предстал миру как гильотина, управляемая психопатами – фанатиками расовой чистоты. Предъявлен страшный счет: уничтожено от 4 до 5 миллионов евреев, ликвидировано 2,5 миллиона поляков, убито 520 тысяч цыган, казнено 473 тысячи русских военнопленных, в рамках программы эвтаназии в газовых камерах умерщвлено 100 тысяч неизлечимо больных.

30 сентября 1946 года судьи союзников вынесли приговор гиммлеровским СС, объявив их преступной организацией на основании того, что «СС использовались для целей, которые являются преступными и включают преследование и уничтожение евреев, зверства и убийства в концентрационных лагерях, жестокость при управлении оккупированными территориями, осуществление программы рабского труда, жестокое обращение и убийство военнопленных». Вывод: в преступлениях подозреваются все лица, «которые были официально приняты в члены СС… которые стали членами этой организации или оставались таковыми, зная, что эта организация используется для совершения действий, определяемых как преступные в соответствии со статьей 6 Устава». (Имеется в виду Устав Международного военного трибунала, принятый 8 августа 1945 года в Лондоне. – Примеч. пер.)

Нюрнбергский приговор превратил эмблему СС в знак политической преступности, в каинову печать, которая отныне стояла на всех, кто когда-либо надевал черную форму. Охранные отряды – еще недавно собирательный образ самозваной национальной элиты – обратились в «армию прокаженных», как сказал в порыве жалости к себе самом, генерал СС Феликс Штайнер. Приговор союзников имел однако, один серьезный недостаток: он не уточнял, как могли более миллиона человек коллективно и одним махом превратиться в массовых убийц. Он также не объяснил источник силы СС, давший им возможность сделать расовые фантазии нацистского режима кошмарным фактом реальности.

Бывшие эсэсовцы не могли или не хотели раскрыть эту тайну. Одни находили выход в том, чтобы притвориться, буд то вообще ни о чем не знали, другие же сваливали всю ответственность на тех, кого уже не было в живых. Первой робкой попыткой самокритичного осмысления проблемы перед широкой общественностью можно считать книгу «Великая химера», написанную в 1948 году бывшим унтерштурмфюрером СС Эрихом Кернмайром под псевдонимом Керн. Однако затем в Западной Германии, в благодатной атмосфере «реабилитации» и восстановления жизни, начала появляться оправдательная литература. Бывшие фюреры СС твердо верили в короткую память современников. Например, ветеран войск СС оберстгруппенфюрер Пауль Хауссер на Нюрнбергском процессе отзывался о Гиммлере как о человеке «совершенно не военном» и не мог припомнить случая, чтобы Гиммлер когда-либо появлялся в расположении воинских частей. Штурмбаннфюрер СС Брилль заявил, что всегда воспринимал так называемые «альгемайне (общие) СС» как добровольное объединение, к которому войска СС не имели никакого отношения. Эсэсовцы не уставали утверждать, что никогда не учились расовой ненависти.

Между тем заговорили и бывшие узники концлагерей. Люди, пережившие нацистский террор, дали свое объяснение загадке черного ордена. СС являлись монолитной организацией, управляемой демонической волей одного человека. Охранные отряды, состоявшие из людей, фанатично преданных идее, и «жаждущих власти функционеров без чести и совести», постепенно захватывали все руководящие позиции в Третьем рейхе, чтобы в итоге создать «хорошо отлаженную и полностью контролируемую систему рабов – господ». Это слова бывшего узника Бухенвальда, профессора Дармштадтского института политики Ойгена Когона. В своем знаменитом труде «Государство СС» он изображает верхушку черного ордена единой, тесно спаянной, готовой на все кликой. «Каждый шаг запланирован и просчитан до мелочей, каждая цель преследуется с запредельной, не поддающейся нормальным представлениям жестокостью». Только такими методами, утверждает аналитик Когон, и могла быть создана крепчайшая структура «государства СС», которое покорило сначала партию, затем Германию и, наконец, всю Европу.

Иными словами, концентрационный лагерь был моделью эсэсовского государства в миниатюре, и именно СС являлись истинными хозяевами в гитлеровской Германии.

Таким образом, Ойген Когон запустил в оборот цепкую теорию, объясняющую суть феномена СС. Даже сидящий в камере смертников в 1948 году генерал СС Отто Олендорф написал: «Этого Когона нам придется принимать всерьез».

Отдавая должное профессору, надо все же признать, что его теория допускала некоторые оговорки, но другие умы принялись тут же рисовать в еще более черных красках картину безраздельной власти СС. Английский историк Джеральд Рейтлингер в «Окончательном решении» описывает «империю Гиммлера» как «государство в государстве, сравнимое, пожалуй, лишь с русским НКВД». Биограф Эйхмана Комер Кларк убежден, что охранные отряды «принесли тень нацистского террора почти в каждый дом на Европейском континенте», а на взгляд французского писателя Жозефа Кесселя, вся Европа была под пятой эсэсовского сапога: «От Арктики до Средиземноморья, от Атлантики до Волги и Кавказа – все лежали ниц у его [Гиммлера] ног».

И чем большую власть приписывали немецкие и иностранные авторы черному ордену, тем ярче и страшнее становился портрет его «рыцарей».

«Глаза эсэсовцев, с их мертвым рыбьим блеском, выдающим полное отсутствие внутренней духовной жизни, имели „общий знаменатель“», – находил бывший узник Заксенхаузена издатель «Дойче рундшау» Рудольф Пехель. Он утверждал, что просто по выражению глаз может распознать ищейку из СД. Когон видел в членах СС «внутренне глубоко неудовлетворенных людей, зачастую по тем или иным причинам потерпевших неудачу в жизни». Средний состав гестапо, по его мнению, изобиловал «опустившимися существами». В армию осведомителей СД, согласно Когону, влились отбросы всех слоев общества, отторгнутые аристократией, буржуазией, чиновничеством и рабочим классом.

Исчерпав отрицательные эпитеты, сторонники теории «государства СС» прибегали к формулам новейшего психоанализа. Так, согласно бывшему заключенному Освенцима Эли Коэну, «эсэсовцы, за редким исключением, были в массе обычными людьми, которые под воздействием преступного „суперэго“ превратились в обычных преступников». Другой психолог, Лео Александер, сравнивал черный орден с бандой гангстеров – и тем и другим присущи одинаковые нормы морали: «Если один из членов совершает проступок, ставящий под сомнение его преданность организации, его либо ликвидируют, либо заставляют совершить нечто такое, что навсегда свяжет его с организацией. С незапамятных времен в уголовном мире таким деянием считалось убийство».

Тем временем у школы Когона появились оппоненты. В 1954 году в своем социологическом исследовании немецко-американский публицист Карл О. Петель задавался вопросом, а можно ли всех членов СС оценивать столь однозначно: «Эсэсовская среда состояла из людей разного типа… Встречались преступники и идеалисты, тупицы и интеллектуалы». Доктор Эрменхильд Нойзюсс-Хункель в опубликованной в 1956 году работе об СС утверждала, что «различие в функциях многочисленных подразделений гиммлеровской организации означает также и различие в характере членства в СС». Она пришла к выводу, что не более 15 процентов из общего числа членов черного ордена были напрямую задействованы в нацистской системе тирании: из 800 тысяч списочного состава СС на 1944 год 39 415 человек служили в главных управлениях СС; 26 тысяч – в так называемом «полицейском усилении»; 19 254 – в подразделениях полиции безопасности и полиции порядка на оккупированных территориях, менее 6 тысяч – в аналогичных службах внутри страны и 2 тысячи – в охране концлагерей.

Изучение архивов СС, рассекреченных союзниками, внесло новые коррективы в послевоенный портрет черного ордена. В первую очередь под сомнение попала книга Когона. Документы показали, как много неточностей допустил профессор в датах, цифрах и именах, когда дело не касалось его личного опыта в Бухенвальде. Уже ранее было подмечено, что с каждым новым переизданием книги дармштадтскому профессору приходилось опровергать самого себя.

Однако примечательно, что, хотя профессиональные историки и начали корректировать расхожие стереотипы в летописи охранных отрядов, сами немцы это полностью проигнорировали, и не без оснований: исчезновение догмы о всеобъемлющей власти СС угрожало разрушить алиби нации!

Разоблачения массовых преступлений СС немцы воспринимали одновременно с негодованием и облегчением. С негодованием – потому что эти преступления покрыли их фатерланд позором на многие десятилетия, а со вздохом облегчения – потому что тезис о всепоглощающем, абсолютном могуществе черного ордена давал возможность старшему поколению ускользнуть от прошлого. Если гиммлеровская организация была на самом деле настолько мощной структурой, что способна держать в железном кулаке весь народ, говорили они сами себе, то для простого бюргера было бы чистым самоубийством критиковать режим, не говоря уже об активном ему сопротивлении.

Разоблачение преступлений черного ордена воспринималось многими немцами с известной долей удовлетворения: все эти ужасы стали хорошим алиби, оправданием нации перед собой и перед всем миром. В сравнении с тем, что натворили гиммлеровские головорезы, прегрешения остальных стали выглядеть тусклыми и незначительными. Еще в 1946 году адвокат армейской верхушки – ОКБ – на Нюрнбергском процессе Ганс Латернзер заявлял: «Вожди СС в любом случае должны умереть. Так пусть все останется на их совести. Щит вермахта должен остаться незапятнанным!» Позднее, когда из американских источников стало известно, что сам Гиммлер какое-то время заигрывал с заговорщиками 20 июля 1944 года с целью убийства Гитлера, историк Ганс Ротфельс призвал своих немецких коллег не слишком увлекаться этой версией: «В истории немецкого подпольного движения нет такой главы „Гиммлер“».

Но германские историки словно бы поставили для себя табу на теме СС. Из-под их пера не вышло ни одного труда об охранных отрядах, ни одного исследования о нацистском полицейском аппарате, ни одной научной работы о восточной политике Гиммлера. Они тщательно скрывали свои мысли о самой чудовищной организации, когда-либо существовавшей на их земле. В итоге немецкие ученые оставили поле деятельности иностранцам, которые с разной степенью сочувствия, профессионализма и информированности принялись исследовать новейший период немецкой истории.

Такие труды, как «Истребление европейских евреев» американца Рауля Хильберга и «Германское правление в России» его соотечественника Александра Далина, можно смело отнести к серьезным базовым исследованиям. Однако большая часть работ, переведенных и опубликованных ведущими немецкими издательствами, страдает от недостатка фактического материала и ничего не добавляет к имеющейся картине.

Так, французский писатель Жак Деларю опубликовал свою «Историю гестапо», даже не ознакомившись с важнейшим источником по теме – ныне доступными документами из личного кабинета Гиммлера. Другой «летописец» гестапо, английский журналист Эдвард Кренкшоу, по-видимому, не в состоянии различить сферы компетенции государственной тайной полиции и эйнзацгруппе – оперативных карательных отрядов СС, действовавших на Востоке. Француз Жак Бенуа-Мешен, автор десятитомной «Истории германских вооруженных сил», обошелся с «заговором Рема» парой цитат из Гитлера и старых газет. Естественно, в результате автору удалось лишь подтвердить выводы, декларированные ранее самими нацистами.

Когда история пишется с такой легкостью, эксперты должны быть готовы «к работе над ошибками».

Первый серьезный труд принадлежит Ханне Арендт, немецко-американскому политологу. Ее книга «Эйхман в Иерусалиме» впервые дает по-человечески достоверный портрет видного эсэсовца. В том же 1963 году молодой историк Энно Георг на примере хозяйственных предприятий СС показал, насколько разными были люди, объединенные эмблемой с двойным зигзагом. Вскоре после этого Мюнхенский институт современной истории опубликовал работу Ганса Буххайма «СС и полиция в национал-социалистическом государстве», а также двухтомник «Анатомия государства СС» как противовес широко распространенной привычке приукрашивать факты эмоциями «во имя высшей истины, пусть даже в ущерб правде исторической». Из-за океана их поддержал немец по рождению Джордж X. Стейн, профессор нью-йоркского Колумбийского университета, издавший первый труд о войсках СС, вполне соответствующий научным требованиям. Стейн делает следующий вывод: «Доктрина преступного заговора и коллективной вины, сформулированная в эпоху Нюрнбергских процессов, больше не может удовлетворять серьезных ученых. Не уменьшая масштаб диких преступлений гиммлеровских приспешников, последние исследования показывают, что на самом деле охранные отряды были более разнообразной и сложной организацией, чем тот преступный супермонолит, который был представлен миру на скамье подсудимых Международного военного трибунала».

Но и сторонники такой точки зрения еще пока не могут полностью избавиться от призрака «государства СС». Многие, подобно Карлу О. Петелю, уверены, что Третьим рейхом (в его финальной фазе – определенно) управляли два человека, а именно Адольф Гитлер и Генрих Гиммлер. Многие просто слишком долгое время придерживались ошибочной концепции, будто бы черный орден являлся единственной структурой нацистской империи, обладавшей влиянием и непререкаемой властью. Конечно, трудно ждать, что они скоро откажутся от любимой идеи.

Третий рейх представлялся им как «насквозь заорганизованное» (слова Когона) тоталитарное государство, всеохватное, включающее каждого отдельного гражданина и подчиняющее всех единой централизованной силе. Нацистам словно бы удалось воплотить вековую мечту немецкого народа: построить сильное государство, в котором существует только одна воля – воля фюрера – и только одно мировоззрение – нацизм, а законом и порядком управляет только одна сила – полиция СС.

Однако мечта о сильном государстве осталась лишь мечтой. Третий рейх не был тоталитарным государством – он был карикатурой на него. Насмешкой над ранними надеждами и идеями, с которыми нацистские лидеры приступали к строительству своего государства. Ганс Буххайм пришел к выводу, что «тоталитарное создание фюрера» на деле оказалось вовсе не «продуманным до мелочей аппаратом и сверхрациональной системой, а лабиринтом привилегий и политических связей, компетенций и полномочий, а в итоге борьбой всех против всех – своего рода нацистскими боевыми играми». Британский историк, профессор Трево-Ропер удивлялся: «Скольких же людей нацистская пропаганда заставила поверить, что нацистская Германия была организована, как тоталитарное государство, сплоченное воедино, полностью отмобилизованное и контролируемое из единого центра! На самом деле германский тоталитаризм был чем-то совершенно иным».

Абсолютной в нацистском рейхе была только воля Гитлера, управлявшего 80-миллионным народом посредством собственных указов и декретов. После того как намерения фюрера были изложены черным по белому, СС, как главный инструмент диктатуры, получали все полномочия для их исполнения. Однако в глазах СС подверженный влиянию сиюминутных настроений и всех подозревающий Гитлер совершал ошибку: он не всегда достаточно ясно объявлял в своих директивах, чего добивается, да и не все сферы жизни государства подпадали под его указы. Поскольку имперский кабинет уже не собирался, а Гитлер в своей Ставке еще больше отдалился от министров, результативность указов фюрера зачастую зависела просто от воли случая.

Гитлер был весьма искусен в умении держать центр политической власти, постоянно тасуя колоду своих ближайших соратников, чтобы предотвратить появление нежелательных конкурентов. По неписаному закону фюрерской диктатуры никакая государственная или иная властная структура не могла ограничить свободу маневрирования Гитлера. Суть нацистского режима определяло не монолитное единство, а «анархия полномочий», как в свое время высказался разочаровавшийся в нацизме «верховный правовед» Третьего рейха Ганс Франк. Гитлер не желал быть связанным никакой иерархией, поэтому он отдавал аналогичные приказы по возможности большему количеству малых иерархов. Такая система множественности, выбранная скорее инстинктивно, чем обдуманно, заставляла его подчиненных соперничать между собой и не давала им возможности объединиться против диктатора.

Возникла курьезная система «перманентного саморазрушения», как определила это Ханна Арендт. Подключение нескольких сановников для решения одной и той же проблемы обеспечивало диктатору полную независимость от подчиненных. При этом, однако, само государство превращалось в поле борьбы чиновников – борьбы, которая мешала эффективной работе государственной машины гораздо в большей степени, чем презираемая нацистами межпартийная борьба в демократических государствах. Государство при Гитлере деградировало до уровня плохо управляемого бюрократического аппарата, до фасада, за которым сановники рейха вели свои подковерные войны. Ульрих фон Кассель, один из вождей антигитлеровского заговора 20 июля 1944 года, однажды сказал: «Эта публика вообще не знает, что такое государство!»

Эсэсовские интеллектуалы типа Отто Олендорфа пожимали плечами: «Странная штука, – в теории существует абсолютная диктатура фюрера, а на практике, особенно во время войны, процветала анархия плюрализма». Олендорф заявил в 1947 году в Нюрнберге: «Фюрер не только отрицал государство как таковое, он полностью разрушил его, так что оно уже не могло служить ему инструментом управления. Место государства по произволу было отдано многочисленным и разнообразным чиновникам». В этом лабиринте частных империй, частных армий и частных спецслужб не было места для монополии СС. В вопросах, которые не регулировались конкретными указами Гитлера, черному ордену, как и прочим другим властным группировкам, приходилось самостоятельно бороться за первенство и влияние.

А когда СС не имели четких директив от Гитлера, то они не имели и его покровительства. Гиммлер в таких случаях был вынужден искать соглашения с другими иерархами рейха. В довольно частых столкновениях верх брал не самый правоверный национал-социалист, а тот, за кем стояла более сильная армия и кто обладал большей личной властью и влиянием. И это тоже соответствовало воле фюрера: долголетняя борьба клик и фракций внутри партии перекинулась на государство. Междоусобная грызня соратников гарантировала Гитлеру неоспоримое положение и в партии, и в государстве.

Сатрапы Гитлера, по образу и подобию феодальных князей прошлого, создавали коалиции, враждовали, опять мирились. Иной раз даже образовывали формальные союзы. Так, в 1936 году полиция безопасности заключила с военной разведкой – абвером – соглашение из 10 пунктов, вошедшее в связи с этим в историю как «Договор о десяти заповедях». Министру иностранных дел Риббентропу пришлось принять несколько эсэсовских чинов на работу в МИД в качестве платы за короткое перемирие в войне с черным орденом. Рейхсминистр по делам оккупированных восточных территорий Розенберг объединился с группенфюрером СС Бергером, чтобы отразить интриги формально подчиненного ему рейхскомиссара Украины Коха.

Эта «война в джунглях» была столь трудоемкой, что у черного ордена едва ли достало бы сил или времени для захвата главной высоты в Германии. Гиммлер действительно узурпировал одну властную позицию за другой, но существовали две силы, которые СС так и не удалось одолеть, – партия и армия. Гиммлер был вынужден молча терпеть, когда партия, Рабочий фронт и штурмовики СА начали охоту на так называемых «доверенных лиц» – осведомителей службы безопасности; он терпел, когда запретили выпуск «Сообщений из рейха» – готовившихся в недрах СД информационных бюллетеней о внутриполитической ситуации; смолчал и тогда, когда самый влиятельный человек на территории оккупированной Польши, генерал-губернатор Франк, под радостную овацию вермахта и СА выставил за дверь его обергруппенфюрера Крюгера.

Хотя в ближайшем окружении Гитлера все чаще мелькали эсэсовские мундиры, недоверчивый диктатор всегда держал СС на должном расстоянии от решающих властных вершин государства. Гитлер постоянно напоминал фюрерам СС, для какой роли они созданы. «Полиция новой Германии так же плоха, как в старой», – любил он ворчать. Когда же руководство СС против его воли вмешалось в немецкую политику в Румынии, фюрер закричал, что он «выкурит эту черную чуму». Рейхсфюрера СС бросало в холодный пот, когда его вызывали к шефу. Гитлер обращался с ним не иначе как с подмастерьем, усердным, но не слишком смышленым. Он никогда не рассматривал Гиммлера в качестве преемника и в марте 1945 года привел свои резоны: его отвергнет партия, и вообще он неприемлем, потому что начисто лишен творческого начала и артистического чувства.

В этой всеобщей свалке были все же свои правила. Одно из них гласило: нечего и пытаться противостоять СС, если не чувствуешь на своей стороне еще большей силы. Что же говорить о тех, кто полностью беззащитен? А в империи Адольфа Гитлера существовала такая группа, абсолютно беспомощная и бесправная, – евреи. Их легко поедали концентрационные лагеря и крематории СС, за них не вступился бы ни один из партийных боссов. Здесь пролегала граница из колючей проволоки, окружавшая реальное государство СС: изолированный мир концентрационных лагерей – KZ. Узники гиммлеровских лагерей были настоящими рабами, жертвами неумолимого процесса уничтожения. Однако история истребления евреев показывает, что были же люди и среди тех, кто носил коричневые рубашки, и среди старых нацистов, и среди видных функционеров СС, – везде находились такие люди, которые осмеливались бросать вызов гиммлеровской машине смерти.

К ним можно отнести бывшего гауляйтера, а затем нацистского генерального комиссара оккупированной Белоруссии Вильгельма Кубе. Он обвинил офицеров полиции в бесчинствах по отношению к еврейскому населению, взял под свою защиту евреев, привезенных в Минск для уничтожения, и вел свою собственную единоличную борьбу против СД и СС до того самого дня, когда подорвался на бомбе советских партизан. Можно вспомнить обер-группенфюрера СС доктора Вернера Беста, который саботировал программу своего рейхсфюрера по массовому истреблению датских евреев и дал возможность тысячам людей переправиться в нейтральную Швецию. Очень многое сделал личный врач и массажист Гиммлера Феликс Керстен, которого сам рейхсфюрер называл «мой лучший друг, мой Будда». Доктор Керстен, движениями своих рук избавлявший сановного пациента от мучительных болей в желудке, спас тысячи жизней. Благодаря ему сначала евреи из Финляндии, а потом многие другие получили разрешение эмигрировать в Швецию. Были также итальянские генералы, балканские политики и французские коллаборационисты: разбросав над сотнями тысяч европейских евреев замысловатую сеть, сотканную из хитрости и лжи, они на протяжении ряда лет морочили голову ищейкам Эйхмана, пока опасность не миновала.

Поступок эсэсовца Вернера Беста подтверждает несостоятельность теории о «государстве СС». Охранные отряды никогда не были монолитной организацией. Из всех формирований Третьего рейха СС являлись самыми неоднородными и внутренне противоречивыми. Наверное, едва ли нашелся бы хоть один агент, который бы не был на ножах с другим эсэсовцем своего уровня; и не сыскалось бы конкретного вопроса практической политики, по которому любые два руководителя сошлись бы во мнениях. В Нюрнберге оберфюрер СС Рейнеке жаловался, что «СС просто набиты людьми и организациями, совершенно чуждыми характеру охранных отрядов».

Секретные досье СС способны пролить свет на многочисленные конфликты внутри эсэсовской иерархии. Изучая архивные документы, можно узнать о том, что Гиммлер обвинял группенфюрера СС Редера в саботаже «германизации» Бельгии; что начальник Нюрнбергского гарнизона войск СС наотрез отказывался сотрудничать с местными руководителями общих СС и СД; что один унтер-штурмфюрер СС собирал компромат на группенфюрера Бергера, а тот писал доносы на соратников, обвиняя их в потворстве католической церкви. Имеются данные о том, как Олендорф издевался над гиммлеровской навязчивой идеей «крови и почвы»; как Главное управление имперской безопасности – РСХА затеяло свару с хозяйственниками на предмет того, следует ли евреев сразу убивать или же сначала превращать их в рабов; о том, как гестапо расстреливало русских дезертиров, из которых СД собиралась создавать русскую антисоветскую армию. Определенный вклад во внутренние распри СС вносило и наличие в их структурах представителей «непосвященного народа», то есть не являвшихся даже членами черного ордена. Так, благочестивый католик доктор Рихард Коргер был назначен инспектором Гиммлера по вопросам статистики, бухгалтер Ганс Хоберг сделался «серым кардиналом» промышленных предприятий СС, а гражданский служащий из строительного управления министерства авиации Ганс Каммлер за несколько лет вырос до генерала СС – руководителя строительства концентрационных лагерей.

Действительно, мир СС был весьма причудливым и странным образованием, напрочь лишенным всякой логики. Столь же причудливы, при видимой стройности и логичности, были и теории, пытавшиеся объяснить этот феномен.

Фактическая история показывает, что СС никак нельзя считать организацией, созданной и направляемой по дьявольски эффективной системе. Это скорее продукт несчастного случая, сложившихся обстоятельств и автоматизма. История СС – это история идеалистов и преступников, искателей теплого места и романтиков; история самого фантастического человеческого объединения, которое только можно вообразить.

Глава 1. ОБРАЗОВАНИЕ СС

Истоки возникновения СС, как и нацистского движения, приходятся на суматошную послевоенную весну 1919 года, когда добровольческие отряды – «Фрайкор» и армейские части рейхсвера разогнали рабочие и солдатские советы в Баварии.

Повивальной бабкой национал-социализма нечаянно оказался мюнхенский историк Карл Александр фон Мюллер. Он близко сошелся с группой националистически настроенных молодых офицеров, задававших тогда тон в Мюнхене Во время митинга на Мюллера произвел сильное впечатление один человек, который по всем данным должен был обладать необычайным, неотразимым ораторским талантом.

«Я видел, – рассказывал Мюллер впоследствии, – бледное худое лицо, совсем не воинственным образом свисающую на лоб челку, коротко подстриженные усики и – поразительно большие голубые глаза, светившиеся холодным фанатизмом».

Мюллер толкнул локтем сидящего рядом школьного друга Карла Майра: «А тебе известно, что среди твоих парней есть прирожденный оратор?» Капитан Майр руководил отделом пропаганды в штабе баварской группы войск рейхсвера. Он понял, о ком речь: «Это же Гитлер из полка „Лист“… Эй, Гитлер, подойди-ка на минутку!» Тот сделал, как было велено. В его скованных, неловких движениях Мюллер заметил странную смесь: стеснительность и вызов одновременно. Эта сцена наглядно иллюстрирует зависимость раннего Адольфа Гитлера от офицеров баварского рейхсвера, свойственное ему чувство подобострастия перед старшими по званию и комплекс неполноценности, от которого будущий фюрер Великой Германии долгие годы не мог избавиться.

Капитан Майр быстро распознал пропагандистские способности капрала Гитлера. В июле 1919 года отдел Майра составил для баварского военного министерства список «контактов» в различных воинских частях. В этом конфиденциальном документе значился некий Гитлер Адольф. Майр считал Гитлера в высшей степени готовым к любому бою на идеологическом фронте. Постепенно капрал сделался просто незаменимым, и капитан оставил свой командный тон, обращаясь теперь к нему в письмах с вежливой формулой: «Уважаемый господин Гитлер!» Выдвиженец Майра стал часто бывать в военном министерстве и считался «политическим сотрудником» отдела. Однажды в демобилизационном лагере Лехфельд возникла опасность солдатского бунта, офицеры теряли контроль над ситуацией. Туда сразу направился Гитлер и восстановил порядок.

23 августа 1919 года другой «контактный человек», Лоренц Франк, докладывал по инстанции: «Гитлер как личность просто рожден для демагогии, необычайно притягательной манерой держаться и своим фанатизмом он без труда заставил митингующих прислушаться к себе».

Майр решил, что пора использовать свое открытие для более крупных дел. Помимо пропаганды, в задачи отдела входило наблюдение за политическими партиями в Баварии. И вот в сентябре 1919 года Майр посылает Гитлера на собрание Немецкой рабочей партии (Deutsche Arbeiter Partai – ДАП), представлявшей собой кучку фанатиков-националистов. Они пылали ненавистью к республике и к евреям, а кроме того, проповедовали социализм, причем очень эмоционально, с помощью таких выражений, как «сбросим ярмо» и «сломаем хребет угнетателям».

Гитлер быстро стал звездой партийных митингов, а уж перекричать более осторожных говорунов в пивных ему вообще не составляло труда. В январе 1920 года ДАП численностью 64 человека избрала Гитлера своим главным пропагандистом и утвердила подготовленную им новую программу. Позже ДАП изменила название и стала именоваться как Национал-социалистическая германская рабочая партия – НСДАП.

К тому времени Майр ушел в отставку, а его место занял курносый, маленького роста человек с багровым лицом, выдававшим необузданные страсти и нерастраченную энергию хозяина. Это был капитан Эрнст Рем. Именно он, больше чем кто-либо другой, ответствен за выпуск Гитлера, уже уволенного из армии, в сферы большой политики.

По натуре Рем представлял собой странный симбиоз военного реформатора и пройдохи из баварской глубинки. Заговорщик, гомосексуалист, грубый, неотесанный солдафон, Рем считался среди своих товарищей честным парнем, к тому же по-настоящему смелым и крепким духом.

В широкой натуре капитана соединялось многое. Верный баварский монархист, бывший ротный командир в 10-м Баварском собственном его величества короля Людвига III полку, он в 1918 году, когда монархия пала, был готов «идти на смерть ради чести». Но теперь он рассматривал Баварию как тихую гавань, где националисты могли собирать силы, перед тем как идти на штурм Берлина – революционной крепости. Мюнхенские кондотьеры 1919 года происходили в основном из экстремистов «потерянного поколения» – разочарованных офицеров-фронтовиков, которые после поражения в войне и крушения монархии считали себя приговоренными к скучной и убогой жизни.

Лишенные былого статуса, а заодно, как им казалось, и всех заслуг, фронтовики внимательно пригляделись к новому жизненному укладу, возникшему, пока они воевали. Так демократия «Ноябрьской республики», и без того слабая и шаткая, стала объектом ярости офицерства и должна была держать ответ за все несчастья. Военные очень решительно настроились на возвращение своих утраченных социальных позиций и боевой мощи империи, уничтоженной союзниками в 1918 году.

И такой шанс они получили. На короткое время, и именно в Баварии, борьба с коммунистами привела военных во власть. После падения «Красной республики» никто не мог равняться с человеком в форме. Пока конституционное правление не было восстановлено, в Баварии верховодило офицерство, имея незначительную оппозицию в лице социал-демократов и столь же незначительную поддержку со стороны правокатолической Баварской народной партии. Капитан Карл Майр наблюдал за политическими партиями и движениями, доктор Христиан Рот возглавлял органы юстиции, Эрнст Пёнер заведовал мюнхенским полицей-президиумом. На капитана Эрнста Рема, тогда 32 лет, была возложена в высшей степени хитроумная задача: организовать на территории Баварии систему вооруженной гражданской самообороны.

Дело в том, что по условиям Версальского договора численность личного состава и вооружений германской армии – рейхсвера – была строго ограничена. Разрешалось иметь 7 пехотных и 3 кавалерийские дивизии, то есть никаких резервов на случай опасности. Военные видели выход из положения в формировании второго, «черного» рейхсвера. Эрнст Рем вынашивал другую мысль: создать нечто вроде народной милиции или гражданской армии из бюргеров с ружьями в шкафах. В лице члена католической партии Георга Эшериха капитан нашел весьма изобретательного помощника. Вдвоем им удалось сколотить самую мощную в истории Германии организацию гражданского ополчения – баварские отряды самообороны.

Неутомимый Рем энергично взялся за дело. Он приобретал оружие, доставал снаряжение, оборудовал тайные склады боеприпасов. Союзники что-то заподозрили, но он тщательно заметал следы. Только в Мюнхене предприимчивому капитану удалось собрать впечатляющий арсенал, которому могла бы позавидовать иная воинская часть: 169 легких и 11 тяжелых орудий, 760 пулеметов, 21 350 винтовок, карабинов и пистолетов, 300 тысяч ручных гранат, 8 миллионов патронов. Когда в середине 30-х годов Гитлер увеличил армию, то одна треть дополнительных вооружений поступила из ремовских тайных арсеналов.

Однако уже летом 1921 года в истории баварского гражданского ополчения была поставлена жирная точка. Центральное правительство в Берлине сдержало обещание, данное союзникам, и объявило отряды самообороны вне закона. Эрнст Рем остался ни с чем. Его армия сократилась до немногочисленной кучки бойцов из ультраправых полувоенных группировок, игравших в солдатики в мюнхенских пивных и время от времени устраивавших кровавые драки.

Вскоре борцы с демократией сообразили, что без поддержки народных масс у них ничего не выйдет. В командирах разного уровня недостатка не было, не хватало главного – свиты, последователей, исполнителей, – той самой толпы, о которой так метко и с таким великолепным презрением писал Богислав фон Зельков:

Но Рем считал, что он знает человека, способного притягивать массы. На одной из сходок в группировке «Железный кулак» он познакомился с Гитлером из НСДАП. Капитан сразу увидел в нем подходящего демагога. Такой сможет мобилизовать людей в поддержку его тайной армии.

В июле 1921 года Адольф Гитлер был избран председателем НСДАП, и Эрнст Рем тут же все для себя решил: с Гитлером он придет к власти.

Пока австрийский агитатор бегал по мюнхенским пивным, настраивая мелких бюргеров, недовольных инфляцией, против «ноябрьских преступников». Рем сформировал мобильный отряд, призванный оберегать оратора. Командир 19-й минометной роты капитан Шрек выделил ему своих солдат, готовых изувечить любого, кто осмелится посягнуть на «порядок» нацистских сборищ. Так появилась на свет вооруженная организация, которая сначала имела вид физкультурно-спортивной секции, а в итоге обратилась в штурмовые отряды (штурмабтайлунг), сокращенно СА, без которые немыслима история всего нацистского движения.

Рем лично подбирал бойцов для первого штурмового отряда, а затем стал подыскивать командиров. Он нашел их среди остатков 2-й морской бригады капитана Эрхарда. За участие в попытке посадить на место канцлера Германии доктора Каппа бригаду расформировали. Офицеры рассеялись по стране. В Мюнхене беглецы собрались вновь, назвавшись теперь «Организацией Консул», сокращенно – «O.K.». Поначалу прямой и резкий моряк Эрхард категорически отказался иметь дело с Гитлером. Услышав это имя, он воскликнул: «О господи, что же этому болвану еще понадобилось?!» Однако Рем резонно указал ему, что офицерам нужно же кем-то командовать, а теперь у них с этим проблем не будет. В конце концов Эрхард согласился и выделил Рему своих лучших людей. Лейтенант Иоахим Ульрих Клинч занялся обучением штурмовиков и координацией, его тезка, капитан-лейтенант Иоахим Хоффман, возглавил штаб СА. Позже к ним примкнул капитан-лейтенант Манфред фон Киллингер, находившийся в розыске за соучастие в нашумевшем убийстве Матиаса Эрцбергера. В общем, бригада Эрхарда просто превратилась в штурмовой отряд Гитлера, и даже боевая песня моряков претерпела очень мало изменений. Конечно, в текст вошли «свастика на касках» и «штурмотряды Гитлера».

3 августа 1921 года, в день учреждения штурмового отряда, его бойцы торжественно поклялись, что «железная организация» СА будет верно служить НСДАП и «с радостью повиноваться фюреру, партии». Однако очень скоро Гитлер убедился, что в СА он аутсайдер. Не он задавал здесь тон: штурмовики подчинялись только Рему и офицерам Эрхарда. Не разделяли создатели СА и взглядов Гитлера на предназначение и функции штурмовых отрядов. Фюрер НСДАП видел в СА лишь орудие политической пропаганды: штурмовики могли оперативно оклеить весь город нацистскими предвыборными плакатами, легко одержать победу в «пивных баталиях», очаровать впечатлительных и любящих дисциплину сограждан своими парадами и построениями. Но в глазах командиров СА были настоящим воинским формированием. Да и на самом деле они фигурировали как регулярные части в планах рейхсвера. На 7-й саперный батальон и 19-й пехотный полк была возложена военная подготовка штурмовиков. Мюнхенский полк СА, численный состав которого в 1923 году достиг 1150 человек, включал кавалерийский взвод и артиллерийскую роту.

Для того чтобы создать противовес группировке Эрхарда, Гитлер поставил во главе СА кавалера ордена «За заслуги» капитана Германа Геринга. В начале 1923 года Геринг сформировал главное командование СА по образу и подобию штаба армейской дивизии. Гитлер интуитивно чувствовал, что и внутри партии зреет сила, подчиняющаяся чужим приказам. Уже были многочисленные сигналы опасности. Так, подполковник в отставке Герман Крибель, военный руководитель так называемого Объединения патриотических союзов фронтовиков, в состав которого НСДАП входила наравне с другими крайне правыми группировками, заявил напрямик: «Политики пусть заткнутся!» В информационном бюллетене номер 2, издаваемом главным командованием СА, было напечатано, что ортсгруппенфюреры (руководители региональных штурмовых отрядов. – Примеч. пер.) полностью поддержат своего командира, если он возьмет на себя еще и роль «говоруна». А из директивы начальника штаба СА Хоффмана Гитлер узнал, что штурмовые отряды являются «особой организацией национал-социалистического движения, независимой от партийного руководства и местных парторганизаций». Для Гитлера это читалось как открытая угроза.

Так обозначился конфликт, которому суждено было сотрясать движение вплоть до смерти Рема. Начинался период беспощадной борьбы между вожаками СА и партии. Гитлеру удалось предвосхитить опасность. Именно тогда он и решил создать собственную гвардию, чтобы оградить себя от давления неуправляемых офицеров СА.

В марте 1923 года возникла структура, ставшая зародышем будущего черного ордена. А начиналось все так: несколько старых борцов поклялись защищать Гитлера от внешних и внутренних врагов, даже с риском для собственной жизни. Они называли себя «Штабсвахе» – охрана штаба. Черный цвет, впоследствии принятый эсэсовцами, впервые появляется в форменной одежде. Гвардейцы фюрера решили дистанцироваться от общей массы штурмовиков: при серо-зеленых фронтовых мундирах и шинелях они стали носить черные лыжные кепки с серебристым изображением черепа, а красное поле нарукавной повязки со свастикой обшили по краям черной полосой.

Но эта стража просуществовала недолго: через два месяца капитан Эрхард порвал с Гитлером и забрал своих людей из СА. Вслед за этим лидер нацистов создает новую охранную структуру со скромным названием «Штосструпп» (ударный отряд «Адольф Гитлер»). Возглавил новое подразделение торговец канцтоварами и казначей партии карликоподобный Йозеф Берхтольд, а его заместителем был назначен штурмовик Юлиус Шрек.

Обычным местом встреч стала мюнхенская пивная «Торброй» у Изартора. Там, в прокуренных залах кегельбана, обсуждались первые назначения в «Штоссе». Следует отметить, что члены этой группы принадлежали к иному социальному слою, чем штурмовики Рема и Эрхарда. В основном это был трудовой люд из низов, мелкие торговцы и рабочие, а если среди них и встречались офицеры, то не выше лейтенанта запаса. Первый и главный телохранитель фюрера Ульрих Граф был мясником и сделал себе имя как боксер-любитель. Закадычный друг Гитлера часовщик Эмиль Морис обвинялся в присвоении чужих денег; бывший конюх Христиан Вебер зарабатывал мизерные чаевые в мюнхенском трактире «Блауе Бок».

Этих людей объединяло общее дело: оберегать жизнь Гитлера и других нацистских вождей. Гитлеру достаточно было только слово сказать, чтобы его гвардейцы тут же бросились со своими резинками и зажигалками (так они называли резиновые дубинки и пистолеты), дабы избавить фюрера от назойливых противников. Даже в 1942 году Гитлер будет еще говорить «о людях, которые были готовы к революционному подвигу и знали, что впереди – день жестокой схватки».

Тот день наступил в ноябре 1923 года. В политической жизни происходили резкие перемены: глава правительства Баварии Густав фон Кар и командующий местным рейхсвером генерал-майор Герман Лоссов, оба убежденные монархисты и сепаратисты, до такой степени были на ножах с Берлином, что казалось, Бавария вот-вот выйдет из состава рейха. Все силы, годами группировавшиеся в этом «тихом уголке», все силы, противостоящие демократии и прогрессу, стали собираться в кулак для решающего удара.

Гитлер решил использовать сложившуюся ситуацию в своих целях. Как только фон Кар объявил о созыве 8 ноября собрания почетных граждан, которое должно было состояться в мюнхенском пивном ресторане «Бюргербройкеллер» на Розенхаймерштассе, фюрер нацистов приступил к подготовке своего собственного переворота. Он догадывался, что на собрании Кар намеревается провозгласить независимость Баварии. Однако австрийцу хотелось подтолкнуть сепаратистов к еще более решительным действиям – походу на Берлин для свержения «Ноябрьской республики».

Гитлер спешно предупредил своих союзников, уговаривая вместе участвовать в его удивительной акции. Не забыл он оповестить и бывшего главного квартирмейстера рейхсвера генерала Эриха Людендорфа, и тот прибыл, абсолютно не подозревая, что приглашен всего лишь в качестве свадебного генерала. Гитлер собрал 50 человек своего ударного отряда, и на этом подготовка закончилась. Надев черный парадный костюм, Железный крест 1-го класса, фюрер выступил. Около восьми часов вечера он уже стоял перед дверьми в «Бюргербройкеллер», выжидая момент.

Через сорок пять минут командир «Штосса» Берхтольд привез к ресторану пулемет и установил его у входа. Не теряя ни секунды, Гитлер в окружении своих гвардейцев ворвался в переполненный зал пивной, вынул пистолет и выстрелил в воздух. Потом вспрыгнул на стол и прокричал: «Национальная революция началась! Зал окружен шестью сотнями хорошо вооруженных людей! Всем оставаться на местах! Баварское правительство и правительство Германии низложены! Формируется временное правительство!» Захваченные врасплох баварские военные и политики разрешили этому явно сумасшедшему продолжать и даже объявили, что согласны с ним. Однако на следующий день Кар и Лоссов его уже не признавали и подняли подчиненные им войска против «национального революционера». А Гитлера словно парализовало. Он так и сидел в «Бюргербройкеллер», ожидая хороших вестей, а их все не было. Единственное сообщение вселяло надежду, оно и заставило Гитлера выйти на улицу: Рем вместе со своими боевиками из отряда «Имперский военный флаг» вломился в здание военного министерства и удерживается там, несмотря на возросшие силы армии и полиции.

В середине дня 9 ноября Гитлер, его приверженцы и союзники, построившись по восемь в ряд, промаршировали по узкой Резиденцштрассе к военному министерству – на выручку к Рему. На Одеонплац они наткнулись на отряд полиции, численностью человек в сто, расположившийся на ступенях мюнхенского Дворца героев и преградивший им дорогу. Путчисты не сбавляли шаг. Тогда взвод вооруженных служителей порядка шагнул навстречу. Гитлеровский охранник Ульрих Граф выскочил прямо на дула полицейских винтовок и закричал: «Не стреляйте! Это его превосходительство Людендорф и Гитлер!» Полиция открыла огонь: было убито 16 национал-социалистов, в том числе пятеро из личной охраны Гитлера. Погибли также трое полицейских. Почти все вожаки нацистского движения были арестованы. Лишь командир, «Штосса» Берхтольду и командиру штурмовиков Герингу хоть и серьезно раненному, удалось скрыться в Австрии.

Гитлеровский припадок лунатизма уничтожил НСДАП. Партия, СА и «Штосе» были запрещены. Оставшиеся на свободе кучки нацистов разодрались между собой. Сначала они попытались объединиться под спасительным флагом Людендорфа, но затем стали распадаться на все новые группировки, фракции и клики. Лишь неутомимый Эрнст Рем, изгнанный из армии, арестованный, но вскоре выпущенный на поруки, не потерял надежду на продолжение борьбы. Гитлер, находившийся в тюремной камере Ландсберга, назначил его командиром СА – теперь подпольной организации.

Очень скоро Рем понял, что баварское правительство не собирается снимать запрета с СА. Дело в том, что Кар с помощью бывшего начальника Рема, фон Эппа, объединил все полувоенные формирования в полностью контролируемый правительством отряд «Нотбан» – для чрезвычайных ситуаций. Тогда из остатков разгромленных СА Рем образовал новую структуру – «Фронтбан» (отряд фронтовиков) и поставил ее под патронат Людендорфа.

До «пивного путча» 1923 года география гитлеровского движения не выходила за пределы Баварии. Создание «Фронтбана» привело к Рему и Гитлеру новых сторонников по всей Германии. В эту структуру потянулись бойцы былых «вольных корпусов» и нацисты из Северной Германии, оставшиеся без лидера, к Рему примкнули разного рода отчаявшиеся, – словом, собралась пестрая шайка разбойников и всяческих экстремистов, сделавшая грабеж стилем жизни будущих СА. Такими были капитан Хайдебрек и граф Хельдорф. А с лейтенантом Хайнесом, хулиганом, большим специалистом во всех видах порока, Рем, всегда заинтересованный в новых связях, согласно его же мемуарам, «решил познакомиться поближе».

В лучшие времена в гитлеровских СА было максимум 2 тысячи человек. Теперь же Рем мог сообщить узнику Ландсбергской тюрьмы о «Фронтбане» численностью в 30 тысяч бойцов. Однако Гитлер, узнав о растущем войске капитана, почувствовал себя несколько неуютно: Рем не прекращал заявлять о самостоятельности своей «военной» организации по отношению к партии («Я и сегодня солдат, и только – солдат»). «Политическое и военное движение должны быть полностью независимы друг от друга», – писал он Людендорфу.

Когда в декабре 1924 года освобожденный из тюрьмы Гитлер поручил капитану сформировать новые СА, между партнерами чуть было не дошло до драки. Гитлер не хотел ничего слышать о независимых штурмовых отрядах типа бригады Эрхарда. Рем же твердо стоял на своем, доказывая, что партийный босс не может командовать солдатом, а уж Гитлер-то для оборонительных отрядов вообще не больше чем кочерга в печи – жару поддавать! «Никакой политики ни во „Фронтбане“, ни в СА!.. Я строжайше требую запретить личному составу СА всякое участие в партийных делах. Я также категорически против того, чтобы фюреры СА выполняли указания партийных функционеров» – такова была позиция Рема, изложенная в специальном меморандуме бывшему капралу.

Рем не уловил момента, когда Гитлер принял решение: не допускать воссоздания СА, пока он не будет полностью уверен, что люди в форме штурмовиков не будут навязывать ему чужую волю. Так Гитлер порвал с Ремом.

Бывшему основателю СА не оставалось ничего другого, как попрощаться. 30 апреля 1925 года он написал: «В память о тяжелых и прекрасных днях, пережитых вместе, сердечно благодарю тебя за товарищеское отношение и прошу не лишать меня в будущем твоей дружбы». Меньше чем через месяц Гитлер дал понять о своих планах. Его секретариат объявил следующее: «Г-н Гитлер не намерен создавать новую военную организацию. То, что он однажды сделал, было долгом по отношению к известному господину, который в итоге оставил его в беде. Сегодня же он нуждается только в охране порядка на партийных собраниях, как это было до 1923 года».

Час рождения черного ордена приближался. То, к чему оказались не приспособлены штурмовые отряды Рема – Эрхарда, должно было стать обязанностью СС: находиться постоянно рядом с Гитлером, гарантировать его власть в партии, беспрекословно выполнять все приказы фюрера. В 1942 году Гитлер вспоминал: «Я сказал себе тогда, что мне необходима личная охрана, пусть немногочисленная, но безоговорочно преданная, чтобы эти люди, если потребуется, были готовы пойти даже против собственных братьев. Лучше иметь всего 20 человек на целый город, при условии, разумеется, что на них можно полностью положиться, чем ненадежную массу».

Партия в целом, а затем и весь Третий рейх получили иную версию основания СС. Поскольку СА все еще находились под запретом, гласит легенда, то, когда в феврале 1925 года была вновь воссоздана партия, возникла необходимость в службе самоохраны для защиты от террора со стороны политических противников. Умалчивалось о тех фактах, что Гитлер сознательно оттягивал воссоздание штурмовых отрядов, что запрет их деятельности отнюдь не распространялся на все немецкие земли и что в северо-западной части страны СА даже росли и крепли, но только отказывались признать своим вождем сомнительного мюнхенского фюрера.

И вот Гитлер приступил к формированию своей «лейб-гвардии». В апреле 1925 года он приказал ветерану «Штосса» Юлиусу Шреку, ставшему к тому времени его личным шофером, подобрать людей в новую охрану штаба. Через две недели стражу перекрестили в SS – Shutzstaffel, или охранный отряд. Первых эсэсовцев Шрек нашел там же, где ранее набирал личный состав в «Штабсвахе» и «Штосструпп», – среди завсегдатаев пивной «Торброй» у Изартора в Мюнхене. Первоначально у него лишь восемь человек, почти все успели послужить в ударном отряде «Адольф Гитлер», «Штосе». Сохранилась и старая униформа. Нововведением стала общепартийная коричневая рубашка с черным галстуком, сменившая серо-зеленый френч.

Кстати сказать, коричневая рубашка стала нацистской униформой по чистой случайности. Некий офицер Росбах был в Австрии и там принял груз, предназначенный для немецких частей в Восточной Африке, – коричневые рубашки. В 1924 году он забрал их с собой в Германию. Штурмовики носили их с коричневым же галстуком, а эсэсовцы надели черный.

Далее Шрек принялся сколачивать эсэсовские группы за пределами Баварии. 21 сентября 1925 года он разослал циркуляр номер 1, которым обязывал каждое региональное отделение НСДАП иметь отряд СС. Партийным органам предлагалось формировать небольшие боеспособные элитные группы (командир и 10 подчиненных), лишь Берлину выделялась повышенная квота – два фюрера и 20 человек. Шрек внимательно следил за тем, чтобы в СС попадали только хорошо отобранные люди, соответствующие нацистской расовой теории. Принимались к рассмотрению кандидаты в возрасте от 23 до 35 лет, обладающие «отличным здоровьем и крепким телосложением». При поступлении им надлежало представить две рекомендации, а также полицейскую справку о проживании в течение последних пяти лет в конкретной местности. «Хронические пьяницы, болтуны и лица с иными пороками не подлежат обсуждению», – гласили «Правила СС».

Когда в ноябре 1925 года партийный орган НСДАП «Фёлькише беобахтер» опубликовал заметку о том, что в мюнхенском районе Нойхаузен некий партайгеноссе Дауб сформировал из 15 бывших штурмовиков охранный отряд и назначил себя командиром, Юлиус Шрек пришел в бешенство. 27 ноября он направил руководству партии письмо следующего содержания: «Это формирование – не что иное, как старые СА, переименованные в СС. В связи с этим отряд СС просит руководство партии сделать все возможное, чтобы не допускать подобных случаев. Нельзя портить дурными копиями образ созданной такими усилиями организации, базирующейся на здоровой основе».

Шрек не покладая рук работал над объединением «лучших и надежнейших» членов партии для защиты нацистского движения. Главными задачами СС он считал «охрану собраний, привлечение подписчиков и спонсоров для газе ты „Фёлькише беобахтер“, вербовку новых членов партии». Алоис Розенвинк, начальник отдела и фактический организатор высшего органа СС – так называемого главного руководства («оберляйтунг»), заявлял с типичным для нацистов пафосом: «Черепа на наших черных фуражках – это предостережение врагам и знак готовности ценой собственной жизни защищать идеи нашего фюрера».

Тем временем в Мюнхен начали поступать победные донесения с мест. В Дрездене эсэсовцам удалось предотвратить попытку 50 коммунистов сорвать нацистский митинг, а в Мраморном дворце Хемница «объединенные отряды СС из Дрездена, Плауэна, Цвикау и Хемница так задали жару коммунистам, да еще повыкидывали их из окон, что теперь ни один коммунист в Саксонии больше не посмеет сунуться на наши собрания!» – кичился Розенвинк. К Рождеству 1925 года руководство СС могло отчитаться: «Мы располагаем сильной, хорошо организованной охранной службой численностью около 1000 человек». Правда, вскоре реальное число членов СС сократилось до 200 человек, и все же именно СС стали первым структурным подразделением НСДАП, занявшим серьезные позиции фактически на всей территории Германии.

В апреле 1926 года прибывший из австрийской эмиграции прежний командир «Штосса» Йозеф Берхтольд сменил Шрека на посту руководителя СС. После возвращения участников «пивного путча» Гитлер публично провозгласил охранные отряды как собственную элитную организацию. 4 июля 1926 года на втором съезде партии в Веймаре фюрер вручил СС «кровавое знамя», то самое, с которым его колонна шла по Резиденцштрассе 9 ноября 1923 года.

СС росли и набирали силу. Теперь Гитлер смог бы повторить попытку создать свои СА: он прекрасно понимал, что без такой массовой организации – связующего звена с народом – ему не пробиться к власти в Германии, помешанной на партийных армиях и марширующих колоннах.

Однако вожаки большинства штурмовых отрядов за пределами Баварии продолжали с недоверием относиться к Гитлеру: ведь он, кроме всего прочего, был всего лишь какой-то австриец. Тогда он стал искать контактера – достаточно авторитетного человека для объединения увязших в междоусобицах группенфюреров. Он выбрал командира северо-германского вольного корпуса капитана Франца Пфеффера фон Заломона. 27 июля 1926 года Йозеф Геббельс записал в своем дневнике: «12 часов: был у шефа. Серьезный разговор. Пфеффер будет фюрером СА всей Германии».

Положение было серьезное и с точки зрения Гитлера: Пфефферу нужно было дать определенное место в партийной иерархии, он становился сторожевым псом.

Само собой разумеется, Гитлеру пришлось наделить Заломона значительными полномочиями. С 1 ноября 1926 года вступало в силу его назначение Верховным командующим СА (оберстер СА-фюрер, сокращенно – ОСАФ), он получал под свое начало все штурмовые отряды на территории Германии. Хотя Пфеффер и должен был безоговорочно выполнять приказы партийного вождя Гитлера, он мог по своему усмотрению заниматься организацией и строительством под чиненной ему структуры. Тем не менее союз с нацистами Северной Германии, которых представлял Пфеффер, на взгляд Гитлера, стоил даже того, чтобы умерить властные амбиции своего любимого детища – СС. В итоге охранные отряды тоже перешли под Пфеффера, правда, их руководитель Берхтольд завоевал утешительный приз: отныне его пост стал именоваться рейхсфюрер СС.

Однако вскоре Берхтольд почувствовал опасность, что его элитное подразделение полностью подомнут штурмовики и партийные функционеры. Эта проблема появилась еще до назначения Берхтольда. Его предшественника Шрека отвергли сами члены главного руководства СС. Со своим уступчивым характером шеф все больше превращался в футбольный мяч, которым играли лукавые партаппаратчики типа будущих рейхсляйтеров Филиппа Боулера и Франца Ксавьера Шварца. «Мы пришли к выводу, – писал Гитлеру член „оберляйтунга“ Эрнст Вагнер, – что Шрек не обладает качествами, необходимыми руководителю и организатору, а также не имеет веса, способного гарантировать, что СС останется элитным подразделением партии». Тогда и позвали энергичного Берхтольда, однако и перед ним вскоре встал вопрос, как оградить СС от вмешательства чиновников.

«Местные органы партии, – говорилось в директиве рейхсфюрера, – не вправе вмешиваться во внутренние организационные дела отрядов СС». В другом приказе подчеркивалось: «Охранные отряды занимают в составе движения полностью самостоятельное положение». Но победить аппарат Берхтольду не удалось. Так между элитными СС и партийной бюрократией началась тихая война, которая продолжалась вплоть до падения Третьего рейха.

11 мая 1926 года во время партийного собрания эсэсовец Вагнер высказался, что «бонз» следует «выкурить» из зала. Названные им бонзы Боулер и Шварц тут же отреагировали, они запретили пускать его в помещение главного руководства СС, располагавшегося тогда в задней части дома номер 50 по мюнхенской Шеллингштрассе, причем рейхсфюреру Берхтольду пришлось собственноручно подписать об этом приказ. «П/г (партайгеноссе) Берхтольд дал мне понять, что его принудили к этому господа Боулер и Шварц!» – жаловался возмущенный Вагнер Адольфу Гитлеру.

После того как к этим неприятностям добавилось увеличение численности и мощи СА, Берхтольд подал в отставку. В марте 1927 года новым рейхсфюрером СС стал его заместитель Эрхард Хайден. Ему, как и предшественникам, оказалось не по силам соревноваться с СА.

Пфеффер запретил создавать подразделения СС в городах, где СА были недостаточно представлены. Эсэсовцам было позволено держать в каждой общине подразделения численностью не более 10 процентов от местных отрядов СА. В результате к 1928 году состав СС едва дотягивал до жалкой цифры в 280 человек. Все чаще элите из СС приходилось выполнять текущие поручения фюреров СА: раздавать пропагандистские материалы, распространять газету «Фёлькише беобахтер», нести другую вспомогательную службу. Вот такие у них теперь были «победные реляции»: «В октябре месяце отдельным подразделениям СС удалось привлечь в НСДАП 249 новых членов; подписать 54 новых читателя на „Фёлькише беобахтер“, 169 – на журнал „Штюрмер“, 84 читателя – на журнал „Национал-социалист“, 140 новых читателей – на газету „Зюдвестдойчер беобахтер“ и собрать еще 189 читателей для других национал-социалистических изданий. Помимо этого распродано 2 тысячи номеров журнала „Иллюстриртер беобахтер“».

Только вера в свою исключительность заставила «это войско, возможно, на пределе своих сил, вопреки или благодаря честолюбию» (Конрад Хайден) маршировать вперед. Для СС действовал пароль: «Аристократия молчит!» Охранные отряды превратились в молчаливых попутчиков коричневых колонн штурмовиков, чеканивших шаг по мостовым германских городов. Ужесточенные условия приема и доведенная до автоматизма дисциплина должны были поддерживать в эсэсовцах чувство избранности.

«СС никогда не участвуют ни в каких дискуссиях на партийных собраниях или лекциях. То, что ни один член СС, присутствуя на подобных мероприятиях, не позволяет себе курить или покидать помещение до окончания собрания, служит политическому воспитанию личного состава», – гласил приказ № 1, подписанный рейхсфюрером Эрхардом Хайденом 13 сентября 1927 года. «Рядовые эсэсовцы и командиры не принимают участия в делах [местного партийного руководства и СА], которые их не касаются».

Согласно приказам, каждое подразделение перед началом партийного мероприятия должно было выстроиться «по росту в колонну по двое» и приготовиться к проверке документов; каждый эсэсовец должен был постоянно иметь при себе членский билет НСДАП, удостоверение СС и песенник охранных отрядов. Особенно строго должен был выполняться приказ № 8, запрещавший ношение оружия. Гитлер собирался соблюсти видимость законности при захвате власти, поэтому партия демонстративно держалась в стороне от всевозможных оборонных организаций и нелегальных военных объединений. Офицеры СС должны были перед выходом на задание обыскивать личный состав и конфисковывать любое найденное оружие.

Железная дисциплина охранных отрядов производила впечатление даже на политических противников. В секретной сводке Мюнхенского управления полиции от 7 мая 1929 года отмечалось: «Членам СС предъявляются жесткие требования. При малейших отступлениях от правил, закрепленных текущими приказами СС, провинившегося ожидают денежные штрафы, изъятие нарукавной повязки на определенное время или вовсе снятие со службы. Особое внимание уделяется внешнему виду, выправке и поведению».

Каждое публичное появление охранных отрядов должно было демонстрировать, что СС – это аристократия партии. «Эсэсовец – самый примерный член партии, какого можно себе представить», – говорилось в одном из наставлений руководства. И в отрядной песне, которой обычно заканчивались мероприятия СС, должна была звучать вера в эсэсовскую исключительность:

Пусть изменят все на свете —
Мы верны всегда!
Будет вечно на планете
Вам сиять звезда!

«Если СА – это пехота, то СС – гвардия. Гвардия была у всех: у персов и греков, у Цезаря, Наполеона и Фридриха Великого – так было на протяжении всей истории, вплоть до мировой войны. СС будут гвардией новой Германии». Эти слова принадлежат человеку, который вознамерился сделать СС хозяевами страны. С этого момента рассказ о них превращается в рассказ о нем, их история становится его историей, преступления охранных отрядов – его преступлениями. 6 января 1929 года Гитлер назначил его новым рейхсфюрером СС. Имя этого человека – Генрих Гиммлер.

Глава 2

ГЕНРИХ ГИММЛЕР

Состав медленно тащился на север. Лицо пассажира становилось все мрачнее. Вот уже несколько часов первый нацистский гауляйтер Гамбурга доктор Альберт Кребс был вынужден выслушивать болтовню человека напротив, который, как и сам Кребс, сел в поезд в Эльберфельде.

Визави гауляйтера был среднего роста, крепко сбит и носил выражение собственной значимости на вполне заурядном лице. Если маленький, слегка скошенный подбородок говорил о некоторой хлипкости характера, то острый взгляд серо-голубых глаз за стеклышками пенсне свидетельствовал о значительной силе воли. Грубоватые манеры плохо сочетались с аккуратными, ухоженными, почти женскими руками.

Впрочем, тогда, весной 1929 года, гауляйтер не обратил особого внимания на несообразность в облике и повадках своего попутчика. Он просто с растущим раздражением внимал тому, что новый рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер имел сообщить о политической ситуации. В политике, поучал его Гиммлер, многое зависит от тайных обстоятельств и частной жизни людей. Вот хотелось бы знать, например, как получил фюрер СА Конн столь странную фамилию? Очень уж созвучна она еврейской фамилии Коган, не правда ли? Далее: гауляйтер Генрих Лозе был в свое время банковским служащим, а значит, мог попасть в зависимость от еврейского капитала… Надо докопаться… Кребсу оставалось только молча кивать. И по прошествии тридцати лет эти гиммлеровские речи все еще казались ему «ужасающими»: он назвал их «смесью воинственного пафоса, каких-то сплетен из пивной и нетерпимости фанатика-проповедника».

Гиммлеру тогда было всего 29 лет, и он совершил свою первую инспекционную поездку по охранным отрядам НСДАП. Кребс описывает его как громогласного, но не слишком в себе уверенного и довольно провинциального гитлеровского прихвостня. Эту точку зрения разделяли и другие национал-социалисты, сохранившие способность самостоятельного мышления. Дьявольские, демонические черты в портрете «проповедника» и «сплетника из пивной» проявились позже. Чем большую власть захватывали «женственные ручки» Гиммлера, тем призрачнее и страшнее становился его образ для немцев. Со временем рейхс-фюрер утратил для них черты личности, превратился в некую абстракцию, бездушное воплощение нацистского полицейского государства, в монстра, чуждого всему человеческому, только и стремившегося уничтожать любое инакомыслие. Никакая деталь частной жизни не раскрывала, что это был за человек – рейхсфюрер СС; мы и сегодня толком этого не знаем.

Те, кто видел его, так сказать, во плоти, не в состоянии дать вразумительное описание Гиммлера как человека. Любая сколько-нибудь связная картина содержит столько противоречий, что современники и биографы предпочли показать его во множестве разных обличий: есть портреты Гиммлера – палача, Гиммлера – добропорядочного бюргера. Гиммлера – фанатичного идеолога расизма, Гиммлера – неподкупного апостола нравственной чистоты, Гиммлера – послушного исполнителя воли своего фюрера и, наконец. Гиммлера – тайного сторонника немецкого Сопротивления.

«Этот человек – злой дух Гитлера, холодный, расчетливый, жаждущий власти. Он являлся, пожалуй, наиболее целеустремленной и самой бесчестной фигурой Третьего рейха», – считает бывший военный адъютант Гитлера генерал Хоссбах. А генерал Гудериан сказал: «Он был вообще как с другой планеты». Верховный комиссар Лиги Наций по Данцигу швейцарец Карл Буркхардт писал о Гиммлере: «Что делало эту фигуру особенно зловещей, так это умение концентрироваться на мелочах, пугающая добросовестность в крючкотворстве и абсолютно бесчеловечная методичность. В нем было что-то от робота». Разглядывая фотографию вождя черного ордена, нацистский идеолог Альфред Розенберг обнаружил факт: «Мне ни разу не удалось взглянуть в глаза Гиммлеру. Его глаза всегда были скрыты за отблесками стекол пенсне. Сейчас же они смотрят на меня прямо с фотографии, и мне кажется, я в них кое-что смог разглядеть. Это зло». Генералу-ракетчику Вальтеру Дорнбергу, напротив, рейхсфюрер казался похожим «на интеллигентного школьного учителя, вовсе не способного к насилию». По его словам, Гиммлер «обладал редким талантом внимательного слушателя, был спокойным, сдержанным – человеком без нервов».

Граф Бернадотт из Швеции, проводивший с Гиммлером тайные переговоры в 1945 году, был удивлен: «Я не нашел в нем ничего демонического». По словам шведа, Гиммлер был весьма любезен в общении, показал, что обладает чувством юмора, всегда был готов к шутке, если разговор не клеился. Многие дипломаты признавали трезвость его суждений, а немецкие и иностранные участники Сопротивления считали его единственным нацистским лидером, которого можно было бы использовать для свержения Гитлера. Британский историк Трево-Ропер заключает: «Это чудовище – Гиммлер – обладало множеством любопытных качеств, которые делают его в глазах некоторых невероятной, загадочной личностью».

В итоге биографы рейхсфюрера выдвинули теорию, призванную хоть как-то объяснить наличие столь разных людей в одном человеке. Они решили, что ключ к разгадке личности Гиммлера следует искать в отрочестве и юности их героя. Чувствуя себя совершенно одиноким в семье среднего достатка, задавленный отцом-педантом и жестокосердной матерью, он искал другого общества и понимания в послевоенной жизни, пока не обрел наконец защиту в нацистском движении.

Гипотеза выглядит привлекательно и соответствует веянию времени, когда все непонятное легко объяснялось с помощью психоанализа. К сожалению, это неправда. Гиммлер происходил из очень добропорядочной, совершенно обычной баварской буржуазной семьи. Ничто не омрачало его отношения к родителям и братьям, старшему – Гебхарду, родившемуся в 1898 году, и младшему – Эрнсту, 1905 года рождения. Когда он стал расти в чинах и переполнился сознанием важности своего дела, то да, семейная гармония в какой-то степени пострадала. Его жена Маргарита, нервная и нудная особа, не сошлась с его родными. Тем не менее Гиммлер никогда не порывал с отчим домом. Несмотря на то что сам был нездоров, целую ночь провел у постели умирающей матери. Во время похорон над могилой, взяв за руки братьев, он произнес с обычным пафосом: «Мы всегда будем вместе!»

Он сам себя назначил наставником для семьи. «Папеньке не следует так много работать. Пусть в течение недели чаще выходит на прогулку», – писал в 1921 году сын-студент Гиммлер «милой маменьке». К братьям он относился с педантизмом школьного учителя. «Меня весьма радуют твои хорошие оценки. Однако зазнаваться не следует! – прочел 14 ноября 1920 года малыш Эрнст в письме Генриха, который был лишь на пять лет старше его самого. – Я ожидаю, что ты исправишься и по истории… Нельзя быть столь односторонним. Будь хорошим и послушным, не серди папочку и мамочку».

Свою долю воинственной заботливости получил и старший брат Гебхард, имевший несчастье обручиться с дочерью банкира Паулой Штольце, а наш «железный блюститель нравственности» этого не одобрил. И вот 18 апреля 1923 года Генрих без обиняков сообщил девушке все, что о ней думает: «Чтобы ваш союз принес счастье вам обоим, а также пользу народу, который строится из здоровых, чистых в нравственном отношении семей, вы обязаны сдерживать свои порывы. В связи с тем, что ваше поведение не отличается строгостью, а ваш будущий супруг слишком мягкосердечен, этим вопросом придется заниматься кому-то еще. Я почитаю это своим долгом». Решимость увериться, что женщины XX века следуют тому же моральному кодексу, что и героини германских саг, была одной из навязчивых идей будущего рейхсфюрера СС; он рассматривал любые внебрачные связи как личное оскорбление. Поэтому он дал задание мюнхенскому детективному бюро Макса Блюмля расследовать прошлое девушки. Блюмль прислал отчет 14 марта, но нетерпеливый Генрих обратился за два дня до этого к некоему чиновнику Рёсснеру: «Прошу вас безотлагательно сообщить мне все, что вам известно о фройляйн Штольце и в особенности о ее отношениях с вашим сотрудником Дафнером!» Брат Гебхард капитулировал и расторг помолвку.

Этот эпизод из жизни Генриха Гиммлера показывает, что тот, в отличие от большинства нацистских вождей, вырос в обеспеченной, добропорядочной бюргерской среде.

Гитлера замучили кошмарные воспоминания о работном доме в Вене; Геббельс был сыном рабочего-десятника; выходца из Прибалтики Альфреда Розенберга ожесточила эмиграция; но Гиммлер – это действительно произведение чиновного класса, всего-навсего второй сын Гебхарда Гиммлера, школьного наставника, домашнего учителя.

Генрих появился на свет 7 октября 1900 года на втором этаже дома номер 3 по Хильдегардштрассе в Мюнхене. Гиммлеру-старшему не было нужды беспокоиться о будущем общественном положении сына: над новорожденным простиралась заботливая длань одного из влиятельнейших людей Баварского королевства – виттельсбахского принца Генриха, бывшего когда-то учеником Гиммлера-старшего. Принц милостиво согласился дать ребенку свое имя и стать крестным отцом. С таким именем и таким крестным Генриху было обеспечено достойное место среди верных монархии граждан.

Никогда юный Гиммлер не ставил под сомнение авторитет родителей, не говоря уже об общественном устройстве. От отца он узнал, какими замечательными были древние германцы, уже тогда в нем была заложена основа вагнеровского исторического романтизма – мира, населенного мужественными германскими героями и их величественными женщинами, которым в недалеком будущем суждено было трансформироваться в нордическую расу людей-господ, в соответствии с потребностями нацистской диктатуры. Мальчик быстро научился обращаться с должным почтением к окружающим. Еще в школе он завел дневник, где все знакомые упоминаются при полных чинах и титулах.

Если у тебя в крестных отцах принц, ты, разумеется, должен стать офицером. Здесь и лежит ключ к пониманию натуры Гиммлера: он всегда мечтал вести свои войска к победе, но не мог сделать этого в действительности. Поначалу он хотел пойти во флот, но у него было слабое зрение, а во флот очкариков не брали. Тогда Генрих подумал о сухопутных войсках. 26 июня 1917 года папа Гиммлер написал: «Мой сын изъявил настойчивое желание стать профессиональным пехотным офицером». Генриху не терпелось попасть на фронт. Еще в феврале 1915 года, когда брат Гебхард вступил в ополчение, в дневнике Генриха появилась запись: «Ах, как бы я хотел быть таким взрослым и тоже воевать!» Слово в слово он переписывал фронтовые сводки Генерального штаба и упрекал обитателей города Ландсхута, куда семья переехала на жительство, в отсутствии военного пыла.

Генрих так упорствовал, что отец вынужден был просить своих друзей при дворе досрочно устроить сына на военную службу. Друзья обещали похлопотать. Примерно в это самое время молодой Гиммлер получил последний презент от своего крестного, уже убитого в бою. Управление двора сообщило Гебхарду Гиммлеру, что банкирский дом Оберндорфера уполномочен перечислить ему тысячу рейхсмарок из пяти-процентного военного займа. «Примите эту сумму в качестве дара Вашему сыну Генриху от его крестного отца – ныне покойного, его королевского высочества принца Генриха».

В конце 1917 года Генрих Гиммлер был зачислен в 11-й пехотный полк «Фон дер Танн». Однако военная карьера закончилась, фактически так и не начавшись. Незадолго до своей смерти рейхсфюрер рассказывал шведскому графу Бернадотту, как «вместе со своими согражданами ушел на войну», а в других источниках вообще говорится о том, что Гиммлер участвовал в сражении на Западном фронте. Все это чистый вымысел, Гиммлер никогда не был на передовой, он так и остался кадетом. Полгода у него ушло на начальную военную подготовку в Регенсбурге, с 15 июня по 15 сентября 1918 года – кадетские курсы во Фрайзинге, а с 15 сентября по 1 октября он осваивал пулемет в 17-й пулеметной роте в Байройте. Через два месяца он был демобилизован из 4-й роты запасного батальона 11-го пехотного полка.

И, как ни странно, послевоенная неразбериха вроде бы предоставила Гиммлеру шанс сделать военную карьеру. В феврале 1919 года баварский премьер-министр Курт Айснер, принадлежавший к левому крылу социалистов, был убит офицером. Коммунисты тут же провозгласили Баварскую советскую республику. Законное правительство социал-демократов бежало в Бамберг, где вокруг него, даже против его воли, стало собираться войско. Оно состояло в основном из бывших фронтовиков и добровольцев, которые назвали себя фрайкор – вольный корпус. Берлин поднял регулярные войска рейхсвера, и в апреле 1919 года фрайкор изготовился к походу на Мюнхен. В небольшой отряд лейтенанта Лаутенбахера записался и Гиммлер, но опять пропустил бой: эта часть не дошла в Мюнхен, и Гиммлер так и остался «солдатом на плацу». Однако руки не сложил и 17 июня 1919 года он отправил письмо в штаб 11-го пехотного полка с просьбой выдать ему его военные документы «в связи с тем, что в ближайшие дни меня переводят в рейхсвер».

С рейхсвером тоже ничего не вышло. Дело в том, что утрата высокого покровительства при дворе и растущая инфляция подсказали прагматичному Гиммлеру-старшему единственно правильное решение относительно дальнейшей судьбы сына: Генриху следует заняться чем-нибудь более солидным и пригодным для мирных времен. Например, сельским хозяйством. Тот согласился, потому что сельское хозяйство его тоже очень интересовало, разумеется, после военного дела. Еще мальчиком он собрал огромный гербарий, и прямо-таки болезненное пристрастие к цветам и всяческим растениям все усиливалось. Позже это ляжет дополнительным бременем на узников нацистских концентрационных лагерей: каждый лагерь должен выращивать все мыслимые травы, так как рейхсфюрер СС ценил их целебные качества выше лекарств.

Но и с фермерством неудачи гнались за ним по пятам: только-только Генрих Гиммлер приступил к обучению в крупном крестьянском хозяйстве под Ингольштадтом, как его свалил тиф. Врач по фамилии Грюнштадт решил: «Работу прекратить на год и поучиться». После выздоровления, 18 октября 1919 года, Гиммлер был зачислен на сельскохозяйственное отделение Высшего технического училища при Мюнхенском университете.

Ничего удивительного, если бы Гиммлера сломили пережитые неудачи и он превратился в «одинокого волка», брошенного всеми на задворках общества, как говорят легенды.

Но все наоборот! В Мюнхене начался самый светлый, безоблачный период его жизни, поставивший перед биографами массу проблем.

Он был дружелюбен, всегда готов помочь, очень прилежен и довольно нуден. Однажды он явился на вечеринку с маскарадом в костюме турецкого султана Абдул-Хамида. Он пережил несчастную любовь к девушке по имени Майя Лориц. В нем развилась страсть гурмана. И никто не подозревал, что вот он, перед ними, – будущий массовый убийца.

Правда, политика и военные дела по-прежнему завораживали его. Согласно членскому удостоверению от 16 мая 1920 года, он записался в Мюнхенский отряд самообороны и получил на складе 21-й стрелковой бригады «1 винтовку и 50 патронов к ней; 1 стальной шлем; 2 патронташа, 1 мешок для сухарей (старого образца)». 1 декабря 1921 года Гиммлер считал великим днем в своей жизни: пришло сообщение из рейхсвера, что ему присвоено звание прапорщика. Вместе с группой других националистов – студентов и офицеров – Генрих готовил заговор, чтобы освободить из тюрьмы убийцу премьер-министра Баварии Айснера – графа Арко-Валлея. Когда же смертный приговор графу был заменен пожизненным заключением, заговорщики отказались от своего плана. По этому поводу Гиммлер особо расстраиваться не стал. Он невозмутимо записал в дневнике: «Что ж, как-нибудь в другой раз».

У него были гораздо более неприятные проблемы. В ноябре 1919 года он вступил в студенческое объединение «Аполлон» и теперь ломал голову, как примирить свою новую жизнь со строгим католическим воспитанием и слабым желудком. Дело в том, что церковь запрещала драки, а врач – пивные возлияния. Проблему пива он уладил сравнительно легко – братство выдало ему специальное освобождение от пивных застолий. Безусловно, сотоварищи не слишком дорожили им и провалили на следующих же выборах «Аполлона». Долго не мог он найти партнера для драки: сокурсники считали его малоспособным и в этой области. Только в последнем семестре в июне 1922 года нашелся студент, изукрасивший Гиммлеру физиономию; тогда и у будущего главаря СС тоже появились шрамы, без коих он не представлял себе истинно тевтонского воспитания.

Церковное табу на поединки, на борьбу оказалось куда более серьезной проблемой, чем пиво! Гиммлеры всегда относились к верным католикам. Кузен Генриха – Август Вильгельм Патин даже стал каноником кафедрального собора в Мюнхене. Да и сам Генрих Гиммлер считался прилежным прихожанином. Посещение воскресной мессы являлось для него не просто ритуалом, а внутренней потребностью. В дневнике он каждый раз записывал впечатления от мессы и порой отмечал: «В этой церкви я чувствовал себя особенно хорошо». Когда от девушки, за которой он робко ухаживал, Генрих услышал, что она причащается каждый день, он записал в дневнике: «Это была самая большая радость, что я испытал за последние восемь дней!»

Вступление в студенческое братство отодвинуло в тень отношения с церковью. Ничего похожего на резкий разрыв, просто постепенно Генрих отдалялся все больше и больше. Поначалу он пытался сохранить в себе церковное неприятие поединков, тем более что и сам действительно питал отвращение к дракам, но настоятельная потребность соответствовать своему кругу (тоже семейное наследие) одержала верх над религиозной традицией. «Я полагаю, что вступил в конфликт со своей религией, – записал Гиммлер в дневник 15 декабря 1919 года. – Но, что бы ни произошло, я всегда буду любить Господа, буду ему молиться, я навсегда останусь верным сыном католической церкви и буду ее защищать, даже если она отвернется от меня». (И это писал человек, который в будущем заставит десятки тысяч эсэсовцев отречься от церкви и предложит прилюдно казнить папу римского.)

Новое отношение к церкви оставило неприятный осадок, но и только. К тому времени его интересы уже перенеслись в сферу мирской суеты. Политика и религия отошли на задний план: его захватывала полная соблазнов жизнь буржуазного Мюнхена, обеды у фрау Лориц и вопросы пола, волновавшие молодежь.

Анна Лориц, вдова оперного певца, приходилась Гиммлерам дальней родственницей. Она содержала семейный пансион на Егерштрассе. Генрих влюбился в ее дочь Марию (все звали ее Майя), но ему перебежал дорогу будущий торговец кожгалантереей из Штутгарта Ганс Книпп, оказавшийся более удачливым ухажером. Большая семья Гиммлеров частенько собиралась вместе под гостеприимным кровом пансиона. «Когда все пятеро появлялись в доме Лориц, там начинался веселый переполох, – вспоминал позже Книпп, – семья Г. могла быть уверена: у доброй тетки Лориц всегда для них накрыт хороший стол».

Генрих бывал, естественно, и на вечеринках, которые устраивала фрау Лориц. «Учишься ли ты танцевать?» – поинтересовался как-то в письме сослуживец по полку Роберт Кистлер, и Гиммлер тут же стал брать уроки танцев, чтобы не спасовать перед красавицей Майей. В январе 1920 года он даже овладел модным тогда бостоном. Вместе со своим приятелем Людвигом, или Лу, он стал завсегдатаем мюнхенских традиционных карнавалов. Даже подобные развлечения он считал событиями, достойными записи в дневнике: «Зал был разукрашен под восточный гарем, – описывал он прием в доме тетки Лориц. – В углу у камина – большой шатер для меня и Лу… Фрау Лориц наготовила необыкновенно много. Подали какао, и я пролил его себе на штаны…»

Гиммлер был так занят своей собственной жизнью, что от него ускользнуло одно немаловажное событие – состоявшийся в это самое время в Мюнхене съезд НСДАП. Американские историки Вернер Ангресс и Бредли Смит пишут о Гиммлере тех дней как о молодом человеке, который «мыслил банальными категориями, наслаждался ценностями баварского среднего класса и казался в целом добродушным, бесцветным, вполне заурядным».

Его усердие не знало границ. Во время рождественских каникул он носил булочки для бедной старушки, читал слепому, играл в благотворительном спектакле в пользу бедных венских детей и бегал с одного собрания на другое, являясь членом бесчисленных кружков и объединений: разведения домашних животных, сельскохозяйственного, гуманитарного, стрелкового, ветеранов войны, альпинистов, туристов, спортсменов, полковых товарищей. При таком количестве членских билетов человек не может испытывать трудностей в общении с окружающими. Политические взгляды молодого Гиммлера были простым отражением взглядов и предрассудков его среды: обычный национализм среднего класса, без следа фанатизма и веры в призраков, свойственных нацистскому мировоззрению.

В ту пору он принадлежал к баварским консерваторам. Чтобы проводить в последний путь бывшего короля Людвига III, он взял напрокат цилиндр и фрак; на выборах студенческого комитета отдал свой голос националистам: Генрих гордился тем, что он баварец. В тот период даже его замечания в адрес евреев были умеренными и не переходили рамки приличия. В связи с убийством министра иностранных дел Ратенау Гиммлер бросил фразу: «Я доволен», однако тут же поспешил добавить, что покойный был «весьма толковым человеком». Своего одноклассника Вольфганга Халльгартена он называл «вшивым еврейчиком», но просто смеясь; а свою знакомую по бару «Рейхсадлер», танцовщицу еврейского кабаре Инге Барко, изгнанную из дома за связь со студентом, Гиммлер считал «девушкой, достойной уважения».

И только в одном вопросе дневники указывают на агрессивность, свойственную позднему Гиммлеру: он никак не может смириться с постигшей его неудачей в военной карьере. Когда Майя Лориц, девушка его мечты, окончательно дала несчастному влюбленному отвод, Генрих решил, что только война и солдатская жизнь смогут принести успокоение его измученному сердцу. 28 ноября 1919 года он записал в дневнике: «Если бы сейчас я мог смотреть в лицо опасности, рисковать жизнью, сражаться – это стало бы для меня освобождением». 22 ноября 1921 года впервые проявился стиль будущего, зрелого Гиммлера. Он пишет: «Если начнется новая война на Востоке, я буду участвовать. Восток для нас важнее всего. С Западом будет легко покончить. На Востоке надо бороться, его следует колонизировать». Со временем тяга Гиммлера к военщине все усиливается. 19 февраля 1922 года: «Скорей бы снова сражения, война, выступление войск!» 11 июня 1922 года: «Наверное, я, так или иначе, все же попаду на службу. Я же в основе своей – солдат… Но сначала сдам экзамены».

В июле он сообщил родителям: «Пока на экзаменах я чувствую себя достаточно уверенно». Но затем в жизнь Генриха Гиммлера ворвался капитан Эрнст Рем и предложил неудачливому влюбленному перспективу удовлетворения его милитаристских амбиций.

Когда впервые встретились эти двое, чьи судьбы связались таким кроваво-драматическим узлом, установить не представляется возможным. Уже не раз пересекались их пути: в конце 1918 года Рем служил при штабе 12-й Баварской пехотной дивизии в Ландсхуте, где тогда проживали Гиммлеры, позже он руководил вооружением и снабжением в 21-м стрелковом полку, со складов которого Гиммлер в мае 1920 года получил свое первое оружие. К тому же Рем являлся основным поставщиком оружия для полу легальных оборонных организаций – своеобразного ополчения, народной милиции, сформированной в тени официального рейхсвера. Запись в дневнике Гиммлера свидетельствует, что в январе 1922 года они увиделись на собрании одного из таких отрядов в мюнхенской пивной «Арцбергеркеллер». «Капитан Рем и майор Ангерер (бывший ротный командир Гиммлера) тоже там были. Все очень дружественно, Рем пессимистически настроен к большевизму».

Капитан произвел на Генриха сильное впечатление. Он снова чувствовал себя кадетом, зеленым новобранцем, не в силах отрешиться от мысли, что на военной иерархической лестнице Рем стоит на несколько ступенек выше. Встречаясь с «господином капитаном», Гиммлер и в дальнейшем всегда внутренне вытягивался в струнку. Казалось бы, несовместимая пара: отмеченный наградами и боевыми шрамами воин Первой мировой – и добропорядочный бюргерский сынок, этакий гомосексуальный «солдат удачи» Эрнст Рем – и «нравозащитник» Генрих Гиммлер… Однако капитан сумел найти верный подход к студенту. Для старшего товарища Гиммлер был готов на все.

Сдав 5 августа 1922 года выпускные экзамены и получив должность сельскохозяйственного ассистента на фабрике удобрений в Шляйсхайме, он сразу вступает по совету Рема в националистическую организацию «Рейхсфлагге» («Флаг империи»). Наконец-то он был удостоен чести снова носить униформу. Форма была, разумеется, не армейская, просто серая куртка-ветровка да ботинки с обмотками. Но это была ФОРМА! Субботними вечерами, после работы, Гиммлер с упоением занимался военными упражнениями готовясь с единомышленниками к уличным боям будущей гражданской войны…

Вскоре у Гиммлера появилась возможность делом доказать свое восхищение Ремом. В конце августа 1923 года он оставил работу в Шляйсхайме и переселился в Мюнхен, где уже в ноябре, во время «пивного путча» Адольфа Гитлера впервые вплотную столкнулся с нацистским движением.

Организация «Рейхсфлагге», после внутренних раздоров переименованная в «Рейхскригсфлагге» («Имперский военный флаг», сокращенно – РКФ), перешла к этому времени в руки Гитлера и Рема. Эрнст Рем давно уже был членом гитлеровской партии и знал, как уговорить своих друзей вступить в НСДАП. Гиммлер тоже вступил. Это еще не значит, что он стал настоящим нацистом. Своим вождем он считал вовсе не Гитлера, а Рема, и символом будущего ему казалась не свастика, а знамя монархии.

Вечером 8 ноября 1923 года Гиммлер предстал перед сподвижниками с военным знаменем в руках. Это было на собрании РКФ, проходившем в мюнхенской пивной «Лёвенбройкеллер». Туда поступило сообщение, что Гитлер, размахивая пистолетом, убедил ведущих политиков и военных Баварии, собравшихся в другой пивной – «Бюргербройкеллер», выступить против «ноябрьских преступников» в Берлине. Рем вспоминал, что люди в порыве энтузиазма «вскакивали на стулья, обнимались, многие плакали от радости и восторга. Солдаты рейхсвера срывали с фуражек желтые кокарды. „Наконец-то!“ – этот вздох облегчения вырывался из каждой груди».

Рем вручил Гиммлеру военный флаг империи, на котором только что присягали бойцы РКФ, и дал приказ к выступлению. Дикая толпа быстро построилась в походную колонну и направилась в сторону «Бюргербройкеллер», где Гитлер и баварская политическая верхушка – государственный комиссар фон Кар и генерал рейхсвера фон Лоссов договаривались о «народной революции». Однако по пути колонну остановил гонец от Гитлера. Он передал Рему приказ захватить здание военного министерства, где располагался штаб VII (Баварского) военного округа. Капитан сделал, как велено. Через час военное министерство было в его руках.

Окна здания ощетинились стволами винтовок и пулеметов четырехсотенного ремовского войска. Однако капитан уже начал осознавать: что-то идет не так.

Все действительно пошло «не так»: оправившись от изумления, политики и генералы решили нанести ответный удар. Ранним утром 9 ноября грохот танковых моторов известил об этом «защитников» здания военного министерства. Части рейхсвера и полиции выдвигались вперед, блокируя все дома вокруг; артиллерийские расчеты готовили к бою орудия и пулеметы.

Наступила убийственная тишина. На Людвигштрассе у заграждения из колючей проволоки, разделявшей противников, стоял Гиммлер, вцепившись в древко военного флага.

Гитлеровский порыв безумия причудливо перемешал в этой толпе будущих друзей и врагов; рядом стояли будущие убийцы и их жертвы. Рядом с Гиммлером – Рем, будущий вождь штурмовиков, через одиннадцать лет его убьют эсэсовцы, посланные его нынешним знаменосцем. Дальше – будущий начальник разведки СА граф Мулен-Экарт, он встретит свой конец в концлагере Гиммлера.

По ту сторону колючей проволоки лейтенант рейхсвера Герман Хефле, бывший адъютант Рема и тайный член «Рейхскригсфлагге». Летом 1934 года он предупредит своего бывшего шефа о смертельной опасности, а позднее, уже в ранге генерала войск СС, надоест Гиммлеру хуже занозы в мягком месте.

Вот уж точно: не знаешь, кто тебе завтра друг, кто враг. Фон Кар и Рем, враги в 1923 году, – оба приняли смерть от рук эсэсовских головорезов, и в один день – 30 июня 1934 года. Мало кто из действующих лиц 1923 года пережил историю черного ордена. Среди них – бывший командир Рема Франц фон Эпп, пытавшийся в тот день примирить Кара с путчистами. Но попытка посредничества не удалась. Рему пришлось капитулировать перед рейхсвером и полицией и сложить оружие. Только безоружных выпускали за оцепление. Итог: движение Гитлера и Рема было разгромлено, капитана посадили в тюрьму Штадельхайм.

Гиммлер остался один, без идола, без униформы, без веры. Он переживал кризис: прежнюю работу потерял, а новую, несмотря на многочисленные попытки, найти никак не удавалось, Майя Лориц решительно его отвергла, а политическая борьба принесла полное разочарование. Лишь благодаря моральной поддержке своих новоявленных почитательниц Гиммлеру удалось остаться на плаву. Они на самом деле верили, что 9 ноября 1923 года бравый знаменосец совершил подвиг исторического значения. Одна поклонница буквально упивалась воспоминаниями: «Перед военным министерством – колонны „Рейхскригсфлагге“. Впереди – Гиммлер со знаменем. Видно, как надежно чувствует себя знамя в его руках и как он горд этим. Я подхожу к нему, не в состоянии произнести того, что звучит во мне:

Гордитесь – я знаменосец!
Не бойтесь – я знаменосец!
Любите меня – я знаменосец!»

Подружка Гиммлера Мария Р. (возможно, Мариэле Раушмайер), направляя «знаменосцу» письмо неизвестной поклонницы, сделала следующую приписку: «Это письмо – моему другу Генриху. Оно должно стать маленьким знаком горячей благодарности и дорогих воспоминаний о подвиге, который вновь научил нас надеяться».

Гиммлер все же решил остаться в политике. Когда НСДАП была запрещена, движение раскололось на две «народных» группировки. Он сделал выбор в пользу национал-социалистического освободительного движения, возглавляемого генералом Людендорфом. К данному объединению также принадлежал случайный знакомый Генриха, ландсхутский аптекарь Грегор Штрассер, по-деревенски хитрый и напористый, считавшийся истинным главой «освободительного движения». Штрассер быстро распознал в Гиммлере организаторский талант и сразу привлек его к работе.

На май 1924 года были намечены выборы в рейхстаг. Враги республики решили, что это удобный случай – перехватить «оружие демократии» и уничтожить демократию. Штрассер хотел, использовав гитлеровский путч, ставший сенсацией для всей Германии, провести своих нацистов в рейхстаг. Первый спектакль предвыборной борьбы увлек Баварию. Привычной чертой предвыборной шумихи стал треск мотора шведского мотоцикла. На нем восседал затянутый в кожу пропагандист: он носился по деревням Нижней Баварии, распространяя послания Грегора Штрассера.

Мотоциклист Гиммлер побил все рекорды нацистской демагогии. Он разоблачал евреев и масонов, натравливал крестьян на финансовых магнатов, воспевал будущий мир, населенный исключительно благородным крестьянством, он метал гром и молнии в сторону большевизма, клеймил демократию и другие направления рациональной политики. Не зная ни отдыха, ни усталости, переезжал он из одной деревни в другую. Вот запись в его рабочем календаре:

«У меня ужасно много дел, – писал Гиммлер своему другу Кистлеру. – Я должен создать организацию на территории всей Нижней Баварии и направлять ее работу». Его усилия не пропали даром: движение Штрассера получило почти 2 миллиона голосов и смогло провести в рейхстаг 32 депутата.

Однако успех на выборах не обрадовал Гиммлера. Он засомневался: а является ли движение, к которому он примкнул, по-настоящему перспективным? Другу Кистлеру он жаловался: «Никакие самоотверженные усилия, по-видимому, не принесут нам, народникам, быстрых и видимых результатов» – и добавлял, что по его ощущению он поддерживал «заведомо проигранное дело».

Разногласия между группировками, интриги противников и сторонников находящегося в заключении Гитлера смущали слабохарактерного Гиммлера. И вот он стоит в полной растерянности – член экстремистской крайне правой группировки, озираясь в поисках своего идола – вождя, под которого можно приспособиться. Он готов стать рабом, но не видит хозяина. Он готов верить во что угодно, но вот во что? Он страстно желает играть роль в истории и уже представляет себя мучеником. В дневнике Гиммлера есть и такие строки:

Даже если будешь ранен,
Встань, борись, держись!
Подними повыше знамя,
Пусть ценою – жизнь!

И далее – о том, что он приведет других к победе и славе, о которых мечтал и за что готов отдать свою жизнь. Проблема была в неизвестности, что это за знамя и в чем состоит то самое святое дело, за которое стоит отдать жизнь? Генрих Гиммлер прекрасно знал только то, что никакой он не спаситель, он не рожден для великих дел. Постоянно его точили сомнения, будущий всесильный рейхсфюрер так и не смог увериться, что создан быть лидером. В дневнике Гиммлер честно записывал, что думает о себе самом. Так, он считал, что ему не хватает внутренней опоры, что слишком много болтает лишнего, сыплет дурацкими шутками. Однажды написал: «Какое все-таки жалкое создание – человек!» В другой раз: «Я просто болтун и пустая погремушка. У меня не хватает энергии. Ничего не получается… меня считают парнем, которому все дается играючи, который всегда обо всем позаботится: „Хайни? Он справится!“» Это относится к началу 1922 года.

Он до такой степени не понимал себя, что даже стал носиться с мыслью об эмиграции. Изучал русский язык, чтобы уехать куда-нибудь на Восток, осесть в деревне, заняться там крестьянским трудом. В другой раз он представлял свое будущее в Перу или в Турции. За период с 1919-го по 1924 год упоминания о планах эмиграции встречаются в дневнике Гиммлера раз пятнадцать.

В конце концов этот нерешительный суеверный человек пришел к убеждению, что его преследует злой рок. Позже, годы спустя, он писал жене: «Нам, ландскнехтам, на роду написано быть одиночками, изгоями», на что получил следующий ответ: «Довольно видеть все в черном цвете! Оставь будущее в покое – оно само распорядится». Через несколько дней фрау Гиммлер выразилась еще яснее: «Опять у тебя одно и то же: новый год будет неудачным! Ты что, стал астрологом и веришь, что над нами довлеет Марс и поэтому нас ждут сплошные несчастья? Прошу тебя, оставь это».

Справиться со своими мучительными сомнениями Гиммлер смог лишь тогда, когда на его горизонте появился человек, ставший для него полубогом, – Адольф Гитлер.

Из тюрьмы Ландсберг Гитлер был освобожден в декабре 1924 года. Он сразу приступил к восстановлению своей запрещенной и расколовшейся партии. То, что Гиммлера смущало в лагере народников, Гитлер смог устранить в течение года. 27 февраля 1925 года ему удалось объединить под своим руководством Национал-социалистическую и Народную партии Баварии, сформировав новую НСДАП. Еще через два месяца он образовал СС, потом разобрался с внутренней оппозицией в собственном лагере, а к концу 1926 года собрал собственную партийную армию – СА.

Гиммлер, подсознательно искавший, кому бы подчиниться, чутьем понял, что нашел своего идола. В августе 1925 года он получил членский билет обновленной НСДАП и вскоре после этого очутился в убого обставленном помещении рядом с церковью Святого Мартина в Ландсхуте в качестве секретаря Грегора Штрассера, с окладом 120 марок в месяц. Штрассер, руководивший тогда пропагандой в Нижней Баварии, был рад загрузить помощника. Гиммлеру поручено было поддерживать постоянную связь с самыми отдаленными нацистскими группами. В итоге для нацистов из баварской глубинки он и его мотоцикл стали олицетворением партийного руководства. Через некоторое время Гиммлера выдвинули на должность управляющего делами партийного округа (гау) Нижней Баварии.

Устоялось мнение, будто бы Гиммлер подобно рейнскому оратору Йозефу Геббельсу был искренним приверженцем идей Штрассера – будущего противника Гитлера. На самом деле Гиммлер считал себя скорее конторским служащим правления партии, чем соратником Штрассера. Когда тот перебрался в Берлин, став северогерманским противовесом фюрера, Гиммлер плотнее придвинулся к своему вождю. Никто не знает, когда впервые встретились эти двое. Известно, однако, что Гиммлер до конца своих дней так и не сумел преодолеть в себе робость, постоянно возникавшую при общении с «величайшим умом всех времен и народов», как он называл Гитлера.

Еще работая в Ландсхуте у Штрассера, Гиммлер по-детски преклонялся перед вождем. Один его приятель рассказал английскому писателю Вилли Фришауэру, что Гиммлер нередко вполголоса бормотал что-то, обращаясь к портрету Гитлера, висевшему у него в конторе. А при телефонных разговорах с фюрером Гиммлер вытягивался по стойке «смирно» и щелкал каблуками. Был случай во время войны, когда массажист рейхсфюрера Феликс Керстен ответил на телефонный звонок Гитлера. Так Гиммлера после этого просто распирало: «Господин Керстен, вам известно, с кем вы только что говорили? Вы слышали голос ФЮРЕРА! Вот удача! Напишите сейчас же об этом супруге! Представляю, как она будет счастлива что вам выпал такой исключительный случай…»

Дни борьбы, когда он находился рядом с Гитлером, были величайшим взлетом его карьеры. «Это было славное время, – взволнованно вспоминал он уже в 1945 году. – Мы, бойцы нашего движения, постоянно подвергались смертельной опасности. Но страха мы не испытывали. Адольф Гитлер сплотил нас и повел за собой. Эти годы – самые лучшие в моей жизни».

Служа фюреру, он без устали носился на мотоцикле по сельским дорогам, сжигаемый честолюбием и болями в желудке, доводившими его порой до обморока. «Это колоссально – то, что вы делаете, – восхищалась осенью 1927 года одна из его берлинских поклонниц. – Но вы слишком много требуете от себя, и вот ваш организм мстит вам. Справедливо: организм прав». «Ты опять в дороге, и мне приходится думать, что вся твоя жизнь – одна сплошная гонка!» – отчаивалась будущая жена.

Гитлер воздавал ему по заслугам, и Гиммлер поднимался по лестнице партийной иерархии: в 1925 году он стал заместителем гауляйтера Верхней Баварии – Швабии, в том же году – заместителем главного пропагандиста партии, а в 1927-м – заместителем рейхсфюрера СС. За несколько лет нерешительный, не имеющий цели в жизни студент превратился в фанатичного приверженца Гитлера, поражавшего фюрера выдающимися организаторскими способностями. Но одна только оргработа Гиммлера не удовлетворяла. Он желал быть наставником и воспитателем, мечтал вывести партию и нацию к «истинным источникам жизни».

Долговременное пребывание в сельских краях Нижней Баварии сделало для него неодолимо притягательной философию «крови и почвы». С самого нежного возраста благодаря своему романтическому восприятию истории Гиммлер привык видеть в крестьянстве первоисточник народной силы. Позже он заявлял: «Человек на своем собственном участке земли – вот источник мощи и становой хребет национального характера германской нации». Он говорил, что «по происхождению, крови и характеру я и сам тоже крестьянин». Гиммлер не мог себе представить великих людей истории иначе, как выходцами из крестьянства. Своего любимого героя, саксонского короля и покорителя славян Генриха I Птицелова (876–936) он тоже причислял к «крестьянской знати народа».

После университета, околдованный народнической пропагандой, он рисовал себе общество будущего, построенное на простых, крестьянских ценностях. Сохранилась недатированная записка: сельскую школу он считал ячейкой государства типа «назад – к земле!»; взаимоотношения учителей и учеников там являют «картину истинной немецкой государственности» и потому должны стать предвестниками нового общества.

Учителями в этой школе, равно как и среди всего воображаемого «народа», должны быть «мастера» и их помощники обоего пола. Мужчины должны обладать «качествами вождя», они обязаны уметь распознавать «ложь и обман этого мира». А учительницам надлежит быть милыми, жизнерадостными, высоконравственными; они обладают настоящим материнским чувством и не знают недугов, свойственных современным городским женщинам. Они сильны и грациозны и с удовольствием оставляют за мужчинами право последнего слова. Домашнее тепло будет способствовать тому, чтобы эта «школа» стала духовным центром притяжения и для горожан, для поэтов и художников; домом, всегда открытым для соотечественников. Рабочие городов тоже должны иметь возможность черпать силы в этом источнике, чтобы пройти через предрассудки современности. Вот они – начала нацистской и эсэсовской общественной утопии! «Никакие ценности, даже знания, не могут стоять выше характера и убеждений», – утверждал геополитик Гиммлер, представляя воображаемый продукт своей лаборатории – людей «со стопроцентным здоровьем, крепкой нервной системой и сильной волей, которым постоянная тесная связь со школой помогает вырасти и стать вождями своего народа».

Гиммлеру даже удалось найти единомышленников, готовых воплотить его фантазии. Они приобрели ферму в Нижней Баварии и предоставили ее в распоряжение Гиммлера. Однако надежды на то, что «найдется еще немало благородных людей, способных в зависимости от их состояния и сил материально поддержать» его начинание, оказались тщетными. «Деревенская школа будущего» оставалась игрой воображения. Тем не менее Гиммлер не отступился от идеи своей сельской утопии. В конце концов, его отец был учителем, а значит, педагогический дар должен быть и у сына. И он решил, что рожден для великой просветительской миссии, даже готов был извлечь урок из случившегося.

Поучая окружающих, Гиммлер вечно донимал их рассказами, как бы поступили предки в том или ином случае. У него всегда был наготове подходящий пример из истории, чтобы проиллюстрировать настоящее и прикинуть, чего ждать от будущего. В годы войны, по словам его массажиста и самого близкого друга Керстена, Гиммлер мечтал о мирном времени, когда снова можно будет заниматься образованием. Керстен вполне серьезно считал, что в глубине души Гиммлер предпочел бы перевоспитывать восточные народы, а не истреблять их.

Из неудавшейся затеи с «деревенской школой» Гиммлер все же извлек пользу: впервые непосредственно столкнулся с трудностями, в которых билось немецкое крестьянство. Однако сделал из увиденного весьма своеобразные выводы, очень далекие от реальности.

Крестьянский мистик Гиммлер не разглядел тяжелейший системный кризис, настигший германское сельское хозяйство после прекращения бисмарковской политики протекционизма, а может быть, и раньше. Не осознал он и настоятельной необходимости рационализации, отказа от непродуктивных мелких хозяйств. Гиммлер все воспринял совершенно иначе. Он увидел многоцветную, дьявольскую паутину с ярлыком: «Мировое еврейство». «Главным врагом крестьянства, – писал он в 1924 году, – является международный еврейский капитал, натравляющий горожан на сельское население». А происходит все это следующим образом: «С помощью спекуляций и рыночных афер еврейский капитал добивается низких цен от производителя и высоких цен при продаже. Сельский производитель, таким образом, меньше зарабатывает, а горожанин больше платит. Полученную прибыль заглатывает еврейство и его приспешники».

До «пивного путча» 1923 года евреи попадали в дневниковые записи Гиммлера как отдельные личности. Теперь они были объединены в некий общий страшный стереотип, и в каждом неарийце можно было подозревать диверсанта всемирного еврейского заговора. С этого момента евреи в сознании будущего рейхсфюрера превратились в предмет коллективного поношения. Гиммлер нашел своего врага.

В том же самом меморандуме он ссылается и на другого смертельного врага, без которого рейхсфюрер больше не сможет обойтись, – славян. «Только в борьбе со славянством, – доказывал Гиммлер, – немецкое крестьянство проявит себя и окрепнет, так как будущее лежит на Востоке… На Востоке имеются громадные территории, пригодные для обработки. Сейчас их держат крупные хозяйства. Сыновья фермеров и сельские рабочие должны переселиться туда, чтобы прекратилась практика, при которой второй и третий сыновья немецкого крестьянина вынуждены ехать в города. Расширение немецкого влияния будет способствовать тому, чтобы крестьянское население вернуло себе ведущую роль в Германии». Переселение, согласно Гиммлеру, – это также проявление немецкого национального духа: «Увеличение численности сельского населения будет также препятствовать нашествию рабочих масс с Востока. Как и шестьсот лет назад, немецкий крестьянин должен чувствовать себя призванным перед немецкой нацией бороться против славянской расы за обладание и увеличение территории святой матери-земли».

Не осознавая того, уже в 1924 году Генрих Гиммлер сформулировал два ключевых пункта программы будущих СС, дал обоснование антисемитской и антиславянской политики Третьего рейха.

Борьба со славянским «недочеловеком» и «всемирным еврейством» превратилась в идею фикс. В программе, конечно, пока отсутствовали фанатизм и псевдорелигиозный экстаз, однако в случае с Гиммлером это можно назвать точкой отсчета. Дальше политическая фантасмагория будет развиваться неудержимо.

НСДАП в тот период была еще не настолько влиятельной организацией, чтобы осуществить на практике крестьянские мечты Гиммлера, и тогда он примкнул к группе, серьезно воспринявшей его лозунг «Назад – к земле!». Это так называемые «артаманы» – народническое крыло немецкого молодежного движения, идеалисты, помешанные на «собственном клочке земли». Большинство из них не были членами НСДАП, но их вождь Георг Кестлер – был. Однако и эти молодые люди молились «крови и почве», и им были присущи антиславянские комплексы. Так, например, они планировали вытеснить польских сельскохозяйственных рабочих с земель восточнее Эльбы и заставить вернуться в Польшу.

В 1924 году первая группа артаманов отправилась в Саксонию, чтобы выполнить то, что они считали своим долгом и перед экономикой, и перед соотечественниками в целом. (Возможно, хозяйство Гиммлера в Нижней Баварии тоже должно было служить целям этого ордена.) Две тысячи человек разъехались по фермам Восточной Германии, где стали готовиться к отражению «нашествия славян».

Вскоре Гиммлер уже был в первых рядах этого движения. В качестве гауфюрера Баварии он поддерживал контакты с другими объединениями артаманов, в том числе и с бранденбургской группой, членом которой был Рудольф Гесс, ставший впоследствии комендантом Освенцима и одним из самых жутких сподвижников рейхсфюрера СС.

Среди артаманов Гиммлер встретил человека, который возвел его крестьянские теории в ранг идеологии и увязал их с расовой доктриной, построенной на превосходстве нордической расы. Это был Вальтер Дарре, аргентинский немец, получивший образование в Королевском колледже Уимблдона. Он уже успел послужить в прусском аграрном министерстве, а в дальнейшем стал нацистским аграрным экспертом. Дарре был на пять лет старше Гиммлера и решил взять его под свое крылышко. Он разъяснил ученику, что проблема сельского хозяйства не является чисто экономической – это в первую очередь проблема чистоты крови. С этой точки зрения крестьянство «составляет единственную, надежную опору нации». Государство должно укреплять эту крестьянскую основу путем создания поселений, увеличения рождаемости и ограничения миграции в города. Необходимо, чтобы люди, в чьих жилах течет лучшая кровь, были тесно связаны с почвой. Носителями же чистой крови являются исключительно представители нордической расы. По словам Дарре, эту концепцию уже взяла на вооружение артаманская молодежь. Именно люди с нордической кровью, утверждал он, создали почти все великие империи и великие цивилизации, а падение империй было связано с тем, что люди нордической расы не заботились о чистоте своей крови.

Практический вывод из данной теории состоял в том, что в Германии следует подавлять все влияния, чуждые мифу о нордической расе, от масонства, которое нацистская пропаганда наделила атрибутами господствующей в мире силы, до христианства с его проповедью мира и добрых отношений между странами и людьми. Гиммлер был покорен этой философией: она вполне отвечала его собственным настроениям.

Дарре со своей доктриной «крови и почвы» открыл Гиммлеру глаза, и то, что он увидел, было величественно и прекрасно: элита нации, новые боги германских племен – словом, люди его ордена СС.

Движение артаманов кануло в Лету: крупные землевладельцы восточных областей быстренько приспособили городских мечтателей к делу. Но Гиммлер помнил о своем долге перед ними и перед Дарре. Позднее он ввел Дарре в СС и поставил во главе управления расселения арийской расы, который для Дарре стал ступенькой на пути к нацистскому аграрному министерству.

А Гиммлер теперь сам начал проповедовать миф о «крови и почве» в своей организации – среди эсэсовцев Нижней Баварии. Крестьянский теоретик в форме СС не мог не обратить на себя внимание заправил партии. Перед ним открывалась перспектива стать во главе всех СС в целом. Но Гиммлер не был еще уверен, с чем связать свое будущее, – с землей или СС. И он думал, что нашел женщину, с которой можно разделить радости и тяготы крестьянской жизни.

Это было в 1926 году в Бад-Рейхенхалле. Спасаясь от внезапного ливня, он заскочил в вестибюль гостиницы и едва не сбил с ног какую-то молодую даму. Подняв глаза, Генрих увидел перед собой богиню из своих грез – светловолосую, голубоглазую, ну просто валькирию. Ее звали Марго – Маргарита Боден. Дочь помещика из Западной Пруссии, во время Первой мировой войны она работала сестрой милосердия, ненадолго «сбегала замуж», а после развода купила на отцовские деньги небольшую частную больницу. Гиммлер влюбился в нее с первого взгляда, однако его родители не очень одобрительно отнеслись к выбору сына: девушка была на восемь лет старше Генриха, к тому же протестантка и, главное, разведенная! Поэтому он долго колебался, прежде чем представить ее своим родителям. Однако родители решили не вмешиваться, и Гиммлер женился на Марго 3 июля 1928 года. Они планировали вместе поселиться на ферме и начать разводить птицу. Маргарита продала свою больницу, они купили участок земли в Вальдтрудеринге около Мюнхена и построили там небольшой деревянный дом: три комнаты наверху и две внизу. Они купили 50 кур-несушек, но затея с фермой провалилась: и денег не было, и партийная карьера не давала возможности сосредоточиться на курятнике. В качестве сотрудника НСДАП он получал 200 марок в месяц – явно меньше, чем требовалось для птицефермы. 6 мая 1929 года жена писала ему: «Куры несутся очень плохо – два яйца в день, и я беспокоюсь о том, на что мы с тобой будем жить дальше и сможем ли накопить денег на Троицын день». В другой раз она писала: «Ты мне не пишешь. Это очень скверно. Если завтра деньги не поступят, то Берта [служанка] не сможет заплатить за твои туфли».

Их брак дал трещину гораздо быстрее, чем кто-то из них мог ожидать. И не только из-за денежных трудностей. Марго оказалась холодной, раздражительной женщиной, и уж никак не жизнерадостной. Она так сильно донимала своего чувствительного супруга, что он старался пореже бывать дома. После рождения дочери, их единственного ребенка, Гиммлеры жили порознь.

Марго напрасно надеялась, что муж оторвется от своей национал-социалистической деятельности и вернется к ней. Она писала: «Когда выборы, наконец, завершатся, мы сможем несколько лет пожить спокойно, и ты всегда будешь со мной». И в другом письме: «Пусть ты приезжаешь на два дня, все же ты приезжаешь».

Постепенно она поняла, что теряет его. Маргарита писала мужу: «Мне грустно, что приходится все время сидеть дома одной. Милый, может быть, нам вместе сходить, например, на выставку? Мы никогда нигде не были». И снова о том же: «Мне плохо и одиноко. О, дорогой, что же со мной будет? Я все время только и думаю, что теперь со мной будет».

Генрих Гиммлер не думал о том, что будет с ней. Он был весь во власти чар своего фюрера. 6 января 1929 года Гитлер сказал, что он должен возглавить СС, где он состоял под номером 168. Теперь для Гиммлера настала пора показать, чему он научился у Штрассера и Дарре. По его мнению, СС как раз не хватало крепкой руки, чтобы превратить эту организацию в орден немецких рыцарей, в элиту национал-социализма. Однако вскоре новый рейхсфюрер СС понял, что его фюрер вовсе не требует от него чистоты идеологии. Гитлеру тогда был нужен не орден верных рыцарей, а просто слепо послушная охрана, орудие личной власти. Нацисты подошли к перепутью. Экономический кризис конца 1920-х годов приводил все больше озлобленных немцев в их стан, а это одновременно и укрепляло позиции Гитлера как партийного лидера, и усиливало опасность соперничества. Требовалось устоять перед любой угрозой. Начиналась самая кровавая глава в германской политической истории.

Глава 3

ОТ ЛИЧНОЙ ОХРАНЫ ДО ПАРТИЙНОЙ ПОЛИЦИИ

Во время нацистского периода борьбы глава местной организации в южном Ганновере Людорф Хаазе направил в центральный орган партии докладную, в которой утверждал, что партия распалась после «пивного путча» потому, что у нее не было когорты лидеров, а у лидеров не было инструмента власти. По его мнению НСДАП нуждалась в своеобразном ордене в своих рядах, тайном обществе, которое стало бы железным ядром, способным вновь сплотить ее воедино. Этот орден мог бы действенно наводить порядок в партии, включая смежные формирования, и в то же время получать достоверную информацию о планах и действиях врагов. В целом орден призван стать орудием фюрера партии, «если он хочет рассчитывать на успех в политической борьбе». В своей записке Хаазе пророчески изложил концепцию будущих всесильных СС, но в то время на меморандум не обратили внимания, и он был забыт.

Однако в январе 1929 года в мюнхенскую штаб-квартиру НСДАП прибыл человек, мысливший так же, как и Хаазе. Это был Генрих Гиммлер, новый рейхсфюрер СС. Правда, тогда еще партийная верхушка относилась к его амбициям снисходительно-высокомерно. О Гиммлере иные говорили как об эксцентричном чудаке, который решил применить свои знания в области животноводства к расовой доктрине партии. Вдобавок претензии Гиммлера казались явно не соответствующими масштабам организации, руководство которой он тогда принял на себя. В СС в то время состояло всего 280 человек, и они были подчинены «главнокомандующему штурмовиков» Францу Пфефферу, который не жаловал это подразделение.

Но Гиммлера все это не смущало. Он имел далеко идущие планы быстрого роста рядов СС и превращения этой организации в элиту НСДАП. В апреле того же года он представил Гитлеру и Пфефферу проект устава будущего ордена СС. Согласно замыслу Гиммлера, отныне в эту организацию можно принимать только тех кто соответствует самым строгим расовым критериям в духе теории «крови и почвы». Гиммлеру, в свойственном ему мистико-романтическом духе, виделся орден, сплошь состоящий из «нордических героев». Если бы Гиммлер начал тогда же придерживаться этих принципов, то ему пришлось бы уволить добрую половину своих эсэсовцев, поскольку это были в большинстве своем выходцы из германского среднего класса, мало похожие на германских рыцарей. Но он вовсе не собирался проводить подобных разрушительных акций и объявил, что новый устав не коснется старых кадров СС. Пока он ввел только одну норму для новых кандидатов – рост не ниже 5 футов и 8 дюймов, поскольку полагал, что определенный рост является «в какой-то мере показателем чистоты крови».

Каждый кандидат должен был представить фотокарточку, которую Гиммлер потом изучал под лупой, чтобы проверить, нет ли признаков неарийского происхождения, например монголоидных скул или чего-нибудь славянского. Объясняя эти действия своим офицерам, Гиммлер говорил: «Я хотел бы обратить ваше внимание на уроки прошлого. Вспомните тех типов, которые были членами солдатских советов в 1918–1919 годах».

Это заявление показывает, что Гиммлер настаивал на биологических критериях, основываясь не только на фантазиях расиста. Он также взывал к чувствам бывших офицеров, которым солдатские советы живо напоминали о мятежах в конце войны, когда левые экстремисты из этих советов срывали с них офицерские знаки отличия (хотя те же офицеры тогда и пальцем не шевельнули, чтобы защитить имперского главнокомандующего от революции). Сам Гиммлер в то время был лишь кадетом и не имел подобного личного опыта, однако бывшим офицерам настойчиво твердил: «Вы, конечно, согласитесь, что такого рода личности выглядели несколько странно, не как настоящие немцы, а как люди с признаками чуждой нам крови».

Это было точно рассчитанное обращение к чувствам того социального слоя, откуда он набирал своих первых эсэсовцев. Помимо бывших военных в этот контингент входили безработные, а также специалисты, чья карьера была разрушена инфляцией. Пройдя через вольные корпуса и прочие организации самообороны, они вновь искали, куда бы прибиться, а тут Гиммлер со своей теорией расовой избранности. Он мог обещать им дом и избавление от унижений их теперешней неприкаянной жизни. До сих пор слово «элита» означало узкий круг лиц, занимающих определенное положение в обществе, получивших соответствующее воспитание и образование. Но для «потерянного поколения», повзрослевшего на фронте, все двери были уже закрыты. Гиммлер открыл им существование совершенно другой элиты – расовой и идеологической.

Первыми эсэсовцами были обычно люди из городских предместий, представители нижнего слоя среднего класса: теперь же в СС стали во множестве вступать заблудшие души: представители верхних слоев среднего класса. Эта организация привлекала новичков, прежде всего, духом суровой воинственности, что не обязательно увязывалось ими со специфической идеологией будущего ордена. Люди из корпуса добровольцев, пополнявшие ряды СС, были типичными представителями поколения, презиравшего культуру и цивилизацию. В 1930 году Эрнст фон Заломон, менестрель вольных корпусов и один из убийц Ратенау, так говорил об этом поколении: «Это люди, которых война никогда не отпустит, вечно будет война в их крови». Они жаждали войны, чтобы уничтожить буржуазное общество с его лицемерием и злом. Первая мировая война закончилась, ненавистный им порядок остался, но они продолжали верить, что его можно разрушить силой. Дело усугублялось тем, что среди них были поэты, для которых красивый слог важнее мысли. Рупором потерянного поколения стал Эрнст Юнгер, дослужившийся до капитанского чина; он возглашал: «Война всегда пребудет в наших душах, подобная утесу. Нам предстоит спуститься вниз, в долину, к земле обетованной. Но война не вечно будет осью, вокруг которой вращается все бытие. Вот бой закончен; опустели поля сражений и прокляты несчастья военных времен. Но дух войны неистребим, он не отпустит слуг своих».

В послевоенной Германии действительно во многих случаях жизнь вращалась вокруг военной оси. Государство нуждалось в бойцах для защиты от коммунистических мятежников и польских повстанцев, а военное поколение только радо было случаю снова взяться за оружие. Юнгер пел: «Нет святыни выше, чем человек-борец». Однако эти новые солдаты сильно отличались от старых. Они называли свои соединения вольным корпусом, чтобы подчеркнуть: они пришли по своей воле и также по собственной воле могут этот корпус покинуть. Они были верны не правительству, но своему командиру и любому знамени, под которым случится воевать. В немецкой военной истории едва ли найдется параллель этому сборищу драчливых политических авантюристов – вольным корпусам 1919–1920 годов. Лейтенанты командовали так называемыми полками, приказы из далекого штаба выполнялись или не выполнялись – это зависело от тех, кто эти приказы получал. Они сами именовали себя солдатами удачи, и, как для прежних солдат удачи – ландскнехтов, их отряд становился их домом, а боевые товарищи – семьей. Всего их было около 70 тысяч.

Они были вполне готовы воспринять идеи о неограниченном применении силы. Старые традиции и нормы военной дисциплины теперь были отброшены и заменены системой военно-полевых судов. Всех, кого считали виновными, они расстреливали. Они мало ценили жизнь, как чужую, так и собственную. Их девизом, как позднее у армейских СС, было сражаться или умереть. В 1930 году. Эрнст фон Заломон восхвалял добровольцев за их «беспощадные акции против вооруженных и безоружных масс врага, полное презрение к так называемой святости жизни и нежелание брать пленных ни при каких обстоятельствах». Десять лет спустя эти свойства стали отличительными чертами солдат Гиммлера.

Когда вольному корпусу пришел конец, политика была уже заражена насилием, а его жертвами стали демократы и республиканцы; террор стал обычным оружием «защитных» формирований. Между тем бывшие солдаты удачи так и остались неприкаянными. Часть из них нашла себе дело в СА, даже поднялась до главенствующих позиций. Но тут кризис погнал в СА тысячи безработных, и бывшие добровольцы вскоре осознали, что штурмовые отряды не могут стать для них семьей. Безработные просто надеялись, что Гитлер даст им работу, чтобы сами они смогли вернуться к женам и детям, а солдаты удачи глубоко презирали буржуазный мир, которого, по сути, жаждали многие активные штурмовики.

Вот гиммлеровский орден избранных – это другое дело. И с 1929 года они потянулись в СС. Первая волна новообращенных включала ветеранов, которые не хотели и не могли вписаться в мирную жизнь. Среди них были известные личности, такие, как Бах-Целевски, ставший организатором СС на границе с Австрией, барон фон Эберштейн – руководитель СС в Саксонии, или фон Воирш – глава СС в Силезии.

Экономический кризис породил вторую волну кандидатов в СС. На этот раз пошли бывшие военные, которые попытались ногой открыть дверь в нормальную жизнь, но потерпели неудачу в жестокой конкуренции свободной экономики. Став банкротами, они решили надеть эсэсовскую форму. К примеру, Фридрих Вильгельм Крюгер пытал счастья как коммивояжер, Карл Вольф был хозяином рекламного агентства, доктор Оберг владел фирмой по импорту бананов.

Теперь, имея у себя в СС так много бывших добровольцев, Гиммлер мог прищемить нос любому партийному функционеру, возражавшему против его кампании по расширению СС. Он продолжал колесить по Германии, отбирая себе новую элиту. Когда он объявил в Гамбурге, что намерен создать там соединение СС из 500 человек, то гауляйтер Кребс возразил, что во всем Гамбурге едва ли наберется 500 нацистов; Гиммлер бросил надменно, что его не волнуют обстоятельства, людей надо найти – только это и имеет значение. Тем временем его бывший наставник Рем успел поссориться с Гитлером и отправился в Боливию в качестве немецкого военного инструктора. В январе 1930 года Гиммлер писал ему: «Ряды СС растут, и их численность к концу квартала достигнет 2000». Он также добавил, что с каждым месяцем условия принятия в СС ужесточаются. С января 1929 года по декабрь 1930-го число эсэсовцев увеличилось с 280 до 2717 человек. Рост шел так быстро, что Гиммлер наконец почувствовал себя достаточно сильным, чтобы прибегнуть и к вербовке в рядах СА, чего прежде делать избегал.

В штурмовых отрядах по-прежнему служили бывшие добровольцы, которые были не прочь перебраться в СС. Пфеффер, командующий СА, заботился о том, чтобы ни один из его подчиненных не переметнулся к Гиммлеру. Еще в 1926 году он распорядился, чтобы эсэсовцы всегда тесно координировали свои действия со штаб-квартирой СА. На практике это означало, что СС не имели права действовать самостоятельно, а в совместных акциях их подразделения подчинялись командирам штурмовиков. Особенно строго Пфеффер следил за вербовкой в СС, опасаясь, что «СС оттянет всех потенциальных командиров и тем самым задушит СА». Но Гиммлера все это не смутило. Он преспокойно стал петь дифирамбы своему ордену в среде штурмовиков и многих отлучил от материнской груди. В связи с этим командующий СА в Восточной Германии написал ему в 1931 году: «Самая серьезная опасность исходит от новых формирований СС, которые продолжают свою вербовку, уводя людей прямо из-под рук, и вдобавок стараются разрушить СА». А в Берлине негодующие штурмовики распространяли анонимные листовки с протестами против СС, обзывая их «личной охраной гражданских господ, живущей за счет СА».

Чтобы предотвратить рост вражды между двумя своими партийными армиями, Гитлер в конце 1930 года сделал Гиммлеру грандиозный подарок – дал организации СС независимость от СА, объявив, что «ни один командир штурмовиков не полномочен отдавать приказы отрядам СС». (Хотя формально еще сохранялось подчинение Верховному командованию СА.) Как бы подчеркивая эту независимость, эсэсовцы обзавелись собственной черной формой (штурмовики продолжали ходить в коричневой). Они надели все черное: фуражки, галстуки, гимнастерки, брюки и обведенную черным свастику на нарукавных повязках. Черная нашивка на левом рукаве арабскими цифрами указывала номер штурма – роты СС.

СС выиграли свою первую войну – войну за независимость. Сверх того, Гитлер разрешил эсэсовцам создать новую структуру. Прежде у них существовала система десятков, то есть в любом отдельном пункте мог существовать отряд в десять бойцов плюс командир. Теперь наименьшей единицей стало звено – шар, от 8 человек во главе с шарфюрером – капралом. Три шара могли составить трупп численностью до 60 человек во главе с труппфюрером, соответствующим командиру взвода в обычной армии. Три труппа – это основное эсэсовское подразделение штурм (рота) под командованием штурмфюрера – капитана. Из трех штурмов состоял штурмбанн (батальон, 250–600 человек) во главе со штурмбаннфюрером – майором. Из 3–4 штурмбаннов формировался штандарте – полк (1–3 тысячи человек) под командованием штандартенфюрера – полковника. Несколько штандарте составляли унтергруппе (или абшнит) – бригаду, под командованием оберфюрера – генерал-майора. Несколько унтергруппе формировались в группе (оберабшнит) – дивизию (или округ), во главе с группенфюрером – генерал-лейтенантом.

Новая эсэсовская армия существовала, конечно, только на бумаге: кадров Гиммлеру не хватало. Но Гитлер предоставил ему возможность роста. Правда, он запретил эсэсовцам в дальнейшем вербовать людей из СА, однако возложил на командиров СА обязанность поставлять кандидатов для местных подразделений СС (с целью укомплектования до 1/2 состава). Условие, что для СС требуется «отборный персонал», пришлось штурмовикам особенно не по вкусу. Более того, местные штурмбаннфюреры получили право отвергать неугодных кандидатов. Причина такого благоволения Гитлера была, по сути, указана в приказе от 7 ноября 1930 года: «На СС возлагаются в первую очередь полицейские функции внутри партии». Сбылась мечта Хаазе о создании в партии тайного охранного ордена.

Гитлер в тот момент имел все основания призвать на помощь свою личную стражу. Его положение было шатким, как никогда. Нацистское движение стало ареной интриг и противоборства. СС и должны были, по мысли фюрера, сплотить партию, укрепить дисциплину, подавить любое неповиновение. А таких случаев в партии было очень много, НСДАП не отличалась однородностью. Она начиналась как партия низших слоев германского среднего класса, затем туда влился ряд радикальных политиков «народнического» лагеря, потом – деклассированные элементы из СА, и, наконец, ею заинтересовались крайне правые политические лидеры и капитаны индустрии. Объединяла их всех только ненависть к демократии и стремление к власти. В партии кипела вражда между лидерами и шли постоянные споры по программным вопросам. Геббельс вообще выступал за то, чтобы «этот мелкий буржуйчик Адольф Гитлер» был изгнан из партии; чуть не на каждом съезде требовал исключения Штрайхера за симпатию к евреям. Грегор Штрассер хотел союза с СССР в борьбе против Версальского договора, но тут решительно возражал Альфред Розенберг, главный антисоветский крестоносец. Нацисты не были едины даже в отношении евреев. Тот же Геббельс говорил: «Этот вопрос не так прост, как можно подумать. Может оказаться, что еврей-капиталист и еврей-большевик – совсем не одно и то же».

Пришлось даже создать арбитражную комиссию во главе с командиром СА Вальтером Бухом для разрешения мелких споров между членами партии.

Но Гитлер умел использовать это противоборство и интриги для укрепления собственной позиции. Будучи посредником между конфликтующими группами, он не только оплачивал правящую клику, но и прокладывал себе путь наверх. Постепенно он становился единственным человеком, способным поддерживать единство партии, но при этом не упускал случая подлить масла в огонь. Во время Нюрнбергского процесса Розенберг признал: «Гитлер намеренно позволял враждующим группам существовать внутри партии, чтобы он сам мог играть роль арбитра и лидера».

В 1925 году, в самом начале реорганизации партии, его власть почти не выходила за пределы Баварии. На севере и на западе ему противостояли три человека: Грегор Штрассер – бывший аптекарь из Ландсхута и одаренный организатор; его брат Отто, эксцентричный доктринер, и их главный пропагандист Йозеф Геббельс. Они контролировали нацистские организации севера и идеологически расходились с Гитлером. Он колебался в выборе курса между реставрацией монархии и революцией, они верили в народный социализм, выступали за национализацию индустрии и за русско-германский пролетарский союз. Но в феврале 1926 года Гитлер их обошел. На митинге в Бамберге, где были сплошь его сторонники, он поставил на голосование их левацкую программу и выиграл. После этого Геббельс сразу перешел на его сторону, а Грегор Штрассер вынужден был заключить с ним временное перемирие. Только Отто Штрассер продолжал из Берлина открытую борьбу с Гитлером. Отто был редактором «Берлинер арбайтер цайтунг», самой влиятельной нацистской газеты на севере, и главой группы интеллектуалов, настроенных придать нацизму левый уклон. Берлин стал главным центром внутренней оппозиции. Но тут на сцену вышла третья сила – берлинские СА. Вожаком у них был некий Курт Далюге, бывший доброволец, драчливый хулиган громадного роста и ограниченного ума, за что и получил прозвище Дубина. Он освобождал Верхнюю Силезию от польских повстанцев в 1921 году. После путча 1923 года вступил в отряд «Фронтбан» – к штурмовикам Рема, а позднее организовал первое берлинское подразделение СА. В 1926 году у него было 500 человек, больше, чем во всей берлинской организации НСДАП.

Штурмовики воспользовались своим численным преимуществом. Их не устраивал берлинский гауфюрер Шланге, штатский человек, которого они считали слишком слабым. У них был на этот пост свой кандидат, бывший фронтовой офицер Хауэнштейн. На совместном собрании лидеров партии и СА в августе 1925 года Штрассер поддерживал своего человека, но Хауэнштейн дал ему затрещину, и штурмовики удалились вполне счастливые. Смена правления как будто состоялась.

Гитлер, однако, и на этот раз решил сыграть на противоречиях. В ноябре он назначил первым гауляйтером в Берлин перебежчика Геббельса. Тому оставалось только послушно следовать указаниям Гитлера, поскольку другой опоры у него не было: прежние берлинские соратники считали его изменником, а штурмовики – просто подлым трусом. Гитлер ввел в действие штурмовиков, используя вражду между СА и так называемой «политической организацией» Штрассера, чтобы они взаимно нейтрализовали друг друга, а сам он спокойно возвышался бы над партией.

Но это была не единственная и далеко не главная причина, чтобы ставить на СА. Он надеялся с их помощью захватить власть, и без истории надежд и разочарований фюрера, связанных с СА, нельзя понять, отчего именно СС стали главным орудием гитлеровской диктатуры.

В марширующих колоннах СА он видел средство морального давления на население в период предвыборной борьбы, средство запугивания, призванное ослабить и без того вялое сопротивление своих демократических оппонентов. Такого же взгляда на СА придерживался и их командующий Пфеффер фон Заломон. Пфефферу принадлежит, вероятно, самое откровенное и, по сути, полное описание механизма воздействия нацистских методов, своего рода массового гипноза: «Вид большого количества марширующих людей, подчиненных и телом и духом единой дисциплине, производит сильнейшее впечатление на каждого немца… Немцы – в высшей степени эмоционально восприимчивый народ, и, если они видят такую мощь, они верят, что и дело, которому служат эти мощные отряды, тоже очень значительное и благое».

Бывший армейский капитан, Пфеффер считал бывших офицеров лучшими наставниками для своих марширующих колонн. Военные хорошо знали армейские уставы, и многие из них сами командовали людьми во время боевых действий, поэтому он подбирал командиров именно из таких людей. В 1928 году Пфеффер назначил семь человек бригадирами СА, все из бывших армейских или полицейских офицеров: Штенес (Восток – Берлин), Динклаге (Север – Ганновер), фон Ульрих (Запад – Кассель), фон Киллингер (Центр – Дрезден), Шнайдхубер (Юг – Мюнхен), Лютце (Рур – Эльберфельд) и капитан Решни был наготове принять командование в Австрии.

В следующем, 1929 году Пфеффер укрепил внутреннюю организацию, назначив Штенеса, Шнайдхубера, Динклаге своими заместителями, а Ульриха – еще и генеральным инспектором по военной подготовке. Теперь партийная армия могла принять поток новобранцев. С осени 1929 года, когда разразился экономический кризис, множество новых людей стали вливаться в ряды СА. Рост нищеты и безработицы привел к резкому, просто драматическому росту армии штурмовиков. В 1930 году в их рядах насчитывалось, по разным оценкам, от 60 до 100 тысяч человек.

Но вместе с увеличением численности СА росла и самоуверенность командиров – они все меньше склонны были считаться с приказами политических функционеров. СА сами стали превращаться в независимую от партии политическую организацию, Гитлер начал относиться к ним подозрительно. Его подозрения возросли, когда из Берлина поступили сведения о том, что его хитрая игра в баланс сил находится под угрозой срыва. Экономический кризис породил волну недовольства Гитлером: его стали упрекать в «недостаточной революционности». Интеллектуалы Отто Штрассера и командиры штурмовиков пошли на сближение, и даже сторожевой пес Гитлера – Геббельс заколебался. Но Гитлер успел предотвратить большие неприятности еще до создания новой коалиции. 21 мая 1930 года он появляется – «без доклада» – в Берлине и завлекает Отто Штрассера в идеологический спор, который намеренно заканчивает ссорой. После чего отказывается признавать Отто за своего и, опираясь на Геббельса, изгоняет из берлинской партийной организации всю группу. Свой триумф он увенчал, расписавшись в получении телеграммы от Грегора Штрассера с выражением преданности. Гитлер решил, что теперь берлинская оппозиция умолкнет. СС уже следовали тенью за фюрером, и Гитлер высоко оценил сыщицкие таланты того же Далюге, который еще весной 1929 года оставил СА и стал начальником берлинского отряда СС.

Этот Далюге отдавал себе отчет, что занял ключевую позицию именно благодаря внутрипартийным распрям. Он получил независимость даже от рейхсфюрера СС в Мюнхене и теперь фактически имел дело лишь с Гитлером. По его указаниям он следил за каждым шагом берлинских руководителей СА. Неподалеку от Дворца спорта, облюбованного штурмовиками, он оборудовал помещение, которое один из его сотрудников назвал «местом встреч особо надежных эсэсовцев или тех, кто стремился такими стать». Лишь немногие в Берлине знали о существовании этой штаб-квартиры, а из тех, кто знал, большинство все же не догадывались о подлинном характере ее деятельности.

Среди тех, кто работал на Далюге, был его старый друг еще по вольному корпусу Герберт Пакебуш. Как командир роты штурмовиков, он имел стол в штаб-квартире СА и дол жен был по заданию Далюге фиксировать все, что замечал. К сожалению, он не замечал практически ничего. Он прошляпил заговор, который формировался вокруг Штенеса, и не видел, что СА планируют сместить мюнхенского фюрера. То есть Гитлеру не удалось так вот просто изгнать Отто Штрассера: берлинские СА остались под обаянием его революционных речей. Да и сама экономическая ситуация толкала лидеров штурмовиков к борьбе против политических соперников и даже против Гитлера. Потоки безработных вливались в ряды СА, привлеченные бесплатными обедами не меньше, чем экстремистскими лозунгами. Фонды СА постепенно сходили на нет. Штенес писал в Мюнхен: «Некоторые берлинские отряды на 60–70 процентов состоят из безработных. Рота в Бреслау не может построиться на плацу, во всяком случае, в снег и мороз, потому что у людей нет подходящей обуви». К этому времени (то есть к концу 1930 года) в Германии было уже 3 миллиона безработных.

Наряду с ними в СА проникали криминальные элементы. В результате постоянная подпольная борьба между СА и Красным фронтом перешла в открытые военные действия, как у гангстеров Чикаго. У штурмовиков появились клички: Громила, Пуля, Мельник, Резиновая нога и т. п. Командиры штурмовиков, не желая терять новых рекрутов, требовали больше денег, чтобы их люди не переметнулись к коммунистам, но гауляйтеры, имевшие деньги, не спешили с ними расставаться. Зачем потворствовать расточительству?

Эта скупость породила в рядах штурмовиков подозрения, что партийное руководство специально держит СА в черном теле, что их считают помехой на пути к власти и спокойной сытой жизни. Начался ропот, пошли разговоры, что «Адольф предает нас, пролетариат», появились анонимные памфлеты, например такой: «Мы, пролетарская секция движения, абсолютно всем довольны. Мы счастливы голодать, зная, что наши любимые „вожди“ получают по 5 тысяч марок в месяц. Мы визжим от восторга, узнав, что наш Адольф Гитлер выложил 10 тысяч за новый „мерседес“».

Ходили слухи и о том, будто Гитлер свертывает деятельность СА ради коалиции с националистической партией. Штенес решил взять быка за рога и, уверившись в поддержке со стороны других членов Пфеффера, направил в Мюнхен ряд ультимативных требований: разрешение командирам СА избираться в рейхстаг, ограничение влияния гауляйтера, плату штурмовикам за поддержание порядка во время партийных митингов и демонстраций. Момент был выбран обдуманно: в сентябре 1930 года предстояли выборы, и у НСДАП появились реальные шансы пройти в рейхстаг на волне недовольства безработных и неимущих, а у штурмовиков в этом смысле были ключевые позиции в избирательной кампании.

Однако Гитлер не принял делегацию берлинских штурмовиков, которые привезли указанные требования, а вскоре был опубликован список нацистских кандидатов, в котором опять не оказалось ни Штенеса, ни других берлинских руководителей СА. Взрыв ярости! В августе берлинские командиры СА сложили свои полномочия, а штурмовики объявили о забастовке на период выборов. Когда Геббельс организовал во Дворце спорта предвыборное действо, штурмовики в разгар митинга вышли из зала, оставив нацистских ораторов против орущей толпы.

Потом они провели антигеббельсовскую демонстрацию на Виттенбергплац; причем одни требовали, чтобы «доктор Геббельс вышел и отчитался» перед ними, а другие призыва ли пойти во Дворец спорта и «выкинуть оттуда всю геббельсовскую банду». Испугавшись, Геббельс вызвал берлинских эсэсовцев, они выставили охрану и во дворце, и в штаб-квартире гауляйтера. Но он опасался, что штурмовики могут напасть в любой момент. Вот ночью 30 августа они и напали. Смяв эсэсовскую охрану из 33 человек, штурмовики ворвались в помещение и стали крушить мебель. Геббельс в отчаянии обратился к презренной городской полиции. Наряд полиции прибыл на место, навел порядок и задержал 25 штурмовиков. Геббельс спешно бросился в Мюнхен – доложить своему фюреру о катастрофе. Хоть и на грани нервного срыва, Гитлер все же сохранил голову на плечах.

На другой день он сам предстал перед Штенесом, прося его не оставлять партию. Фюрер лично ездил по кабакам и убеждал штурмовиков, что ему по-прежнему можно верить. Вечером 1 сентября было торжественно отмечено примирение, и Гитлер пообещал удовлетворить наиболее важные требования Штенеса.

Тем не менее впервые эсэсовцам пришлось вступиться за своего фюрера – против своих же товарищей из СА. И этот случай еще больше укрепил фюрера в его намерении беспощадно использовать СС как полицейскую силу внутри партии. Он понимал, что Штенес – ненадежный союзник, и вдобавок получил информацию, что тот может повторить атаку. Это предупреждение пришло 8 сентября от доктора Леонардо Конти, главного военного врача в бригаде Штенеса, впоследствии ставшего обергруппенфюрером СС и главой медицинского ведомства рейха. От донес Гитлеру, что «под руководством Штенеса СА превращаются в силу, не имеющую ничего общего с нацистским движением и его идеалами. Сам Штенес ничего не смыслит в идеологии нацизма и отказывается ее изучать. В любой момент он может дать волю своим войскам».

Осознавая опасность своего положения, Гитлер освободил Пфеффера от должности командующего СА (тот был только рад уйти), заявив, что принимает командование на себя, и вызвал из Боливии своего старого друга Рема, которого хотел сделать начальником штаба. Не дожидаясь даже, пока тот получит приглашение, Гитлер ввел обязательную для каждого штурмовика присягу лично себе, фюреру, персонально воплощающему единство партии.

Фюрер теперь сделал важнейший шаг к единовластию, подвел партию СС к культу харизматического лидера. 3 сентября тогдашний начальник штаба СА сообщил всем замам главнокомандующего, что им надлежит принести присягу на верность главе партии и СА – Адольфу Гитлеру. В тек сте клятвы для штурмовиков была строка о безусловном подчинении любым приказам командиров: «Я знаю, что мои командиры не прикажут мне совершать противозаконных действий». Командиров же назначал лично Гитлер.

СС в качестве партийной полиции понадобились ему даже раньше, чем он предполагал, потому что еще существовали нацисты, не желавшие слепо поклоняться идолу. Информатор фюрера не ошибся: Штенес действительно готовил новый удар. Гитлер и Рем ужесточили централизацию СА, что сразу вызвало сопротивление Штенеса и его людей. На этот раз Далюге и Пакебуш были внимательнее: они доложили, что Штенес спланировал удар по Мюнхену и ждет только подходящего момента.

Ранним утром 1 апреля 1931 года Далюге рапортовал Рему: «Мне только что позвонили сообщить, что в три часа ночи состоялось строго секретное совещание командиров берлинских штурмовиков, которое провел помощник Штенеса Ян. Он проинформировал, что наш фюрер Адольф Гитлер намеревается на конференции в Веймаре сегодня же, 1 апреля, отстранить Штенеса. Однако стало ясно, что приказ фюрера не будет выполнен. Во время совещания все присутствующие командиры заявили, что они за Штенеса и против Гитлера».

Эсэсовцев снова двинули против СА, и снова они были потеснены численно превосходящей силой. Сторонники Штенеса заняли штаб гауляйтера и помещение редакции нацистской газеты «Ангриф». Бунт быстро распространился на север и восток Германии. Большинство старших командиров в Бранденбурге, Силезии, Померании, Мекленбурге выступили против Гитлера. Какой-то краткий миг демократы, подавленные предвыборными успехами нацистов, могли забавляться, глядя, как враги бьют друг друга. Однако путч быстро выдохся, когда опустела казна СА. Гитлер принялся складывать уцелевшие куски организации. Паулю Шульцу из Штеттина было поручено реорганизовать штурмовые отряды Восточного региона, а Геринг провел чистку СА от сторонников Штенеса.

Гитлер уведомил партию, что обязан победой единственно бдительности своих СС. Новым группенфюрером СА по востоку был назначен эсэсовец, унтерштурмфюрер Крюгер. В это же время в письме к Далюге Гитлер сформулировал фразу, которая, по сути, навсегда стала девизом СС: «Эсэсовец, твоя верность – вот твоя честь». Эсэсовцы теперь крепко сидели в седле. Где бы Гитлер ни увидел угрозу своему положению, когда бы ни проявилось недовольство «коричневых рубашек» культом фюрера, – СС всегда были под рукой. На конференции лидеров организации СС Гиммлер взволнованно восклицал: «Да, нас не любят! Когда мы честно выполнили свой долг, мы можем постоять в стороне. Мы и не ждем благодарности. Но наш фюрер знает цену СС. Мы – его любимая и самая ценная организация, поскольку мы никогда его не подводили».

Гиммлер разработал новые инструкции, целью которых было сделать СС быстрым и безмолвным орудием фюрера.

Подразделения СС были поделены на тройки и пятерки, каждая из которых была ответственна за улицу или квартал. Они собирались за полчаса до общих построений, чтобы старший группы знал, все ли на месте, а если нет, то почему. По уставу за отсутствие без уважительных причин в первый раз объявлялся письменный выговор, во второй раз – выговор перед строем и письменное предупреждение, в третий раз наказанием было исключение из СС. Командирам предписали позаботиться о том, чтобы в их частях было достаточно мотоциклов и велосипедов, они должны были устраивать рейды на большие расстояния и практиковать быструю передачу закрытых сообщений. Деятельность СС была отныне покрыта завесой строгой секретности. Никому, даже членам партии и штурмовикам не дано было знать, чем заняты СС. Один приказ Далюге устанавливал, что «даже в случаях резкой критики рядовым и командирам строго запрещается вступать в переговоры с бойцами и командирами СА или гражданскими членами партии, кроме как по случайной необходимости; если же критические замечания раздадутся в узком кругу, члены СС немедленно и молча покидают помещение; допускается лишь краткое замечание, что СС выполняют приказы Гитлера».

Вагнер, начальник штаба СА, издал приказ, поясняющий партии, почему СС должны руководствоваться собственным законом: «СС является организацией безопасности, в задачи которой входят: во-первых, полицейские функции внутри движения; во-вторых, обеспечение порядка, при котором члены движения не совершают никаких нарушений установленных правил или законов. Поскольку именно в этом состоит их долг, они должны быть действительно независимыми; иными словами – быть независимыми и от партийного руководства и от командования СА». Имея такую крышу, эсэсовцы направили все силы на выполнение задачи, которую сами всегда считали первостепенной: расследование антигитлеровской деятельности. Еще с 1925 года они начали собирать конфиденциальную информацию о жизни членов партии, кто казался им подозрительным. Сначала такого рода информация давалась от случая к случаю и годилась в основном для корзины, но с приходом Гиммлера была создана определенная система. В июне 1931 года Гиммлер заявил: «Наши враги наращивают усилия по большевизации Германии. Наша информационная и разведывательная служба должна раскрыть, а затем подавить наших еврейских и масонских врагов. Это сегодня наиболее важное дело СС».

Гиммлер передавал фюреру всю информацию, которую считал существенной. Вот, например, донесения от 10 октября 1931 года. «В ряде мест коммунисты „исключили“ из своих рядов некоторых активистов, чтобы внедрить их в СС для шпионажа». «Капитан Эрхард, командир официально расформированного корпуса викингов, недавно снова начал проявлять активность. В сотрудничестве с правительственными кругами он готовится сформировать добровольческий корпус, и целью его будет, по нашим данным, подрыв НСДАП».

За несколько месяцев до этого в партию и в СС вступил бывший морской офицер Рейнхард Гейдрих. С его помощью Гиммлер стал создавать службу разведки, которая впоследствии развилась в службу собственной безопасности СС – так называемую СД. Гейдрих проявил такие недюжинные способности в своей области, что СС вскоре действительно превратились в главную секретную службу партии. Собственную безопасность Гитлер также теперь целиком связывал с СС. 25 января 1932 года он назначил Гиммлера начальником службы безопасности в Коричневом доме – штаб-квартире партии в Мюнхене, на Бринерштрассе, 45. Приказом ему было поручено «отражение нападений коммунистов и предотвращение вмешательства полиции». Гиммлер делал только первые шаги на новом месте, когда Коричневый дом потрясла история с убийством, причем следы явно вели не к противникам нацистов, а скорее прямо в сам Коричневый дом.

Эта история также показывает, что в то время о безоговорочной единоличной власти фюрера в партии говорить еще не приходилось. Штенесовский мятеж продемонстрировал, насколько сурово Гитлер может обойтись с вожаками СА; новый скандал заставил задуматься, достаточно ли силен Гитлер, чтобы совсем не считаться, так сказать, с моральными устоями партии. А дело было в том, что назначенный им Эрнст Рем внаглую окружил себя гомосексуалистами, превратив революционное войско в арену игр извращенцев.

Сам Рем не делал секрета из своих склонностей. «Скажу откровенно: я никогда не был святошей и не собираюсь им быть». Любые попытки государства «подчинить закону человеческую природу» он парировал цитатой из Рихарда Вагнера: «Безумие, безумие, везде одно безумие». Он с презрением отмахивался от протестов руководящих нацистов и однажды заявил: «Я в ссоре с этим тупым моралистом Альфредом Розенбергом. Я знаю, что всякие там его статьи направлены против меня, поскольку я никогда не скрывал своих взглядов».

Ненормальные склонности Рема стали общеизвестны, когда он привлек к суду берлинского жиголо Германа Сигизмунда за кражу чемодана. Сигизмунд дал следующие показания: «Герр Рем пригласил меня в казино выпить пива. Потом мы сидели полностью одетые в номере отеля, и, когда герр Рем доставал из кармана портсигар, на пол выпала бумажка, которую я машинально поднял. Через полчаса я покинул комнату, так как герр Рем хотел от меня таких форм половых отношений, которые мне отвратительны. На улице я развернул бумажку, это была багажная квитанция герра Рема». Он взял чемодан, который оказался набит компрометирующими письмами. Это произошло в январе 1925 года.

Гитлер знал все про Рема, но стоял на том, что это его личное дело. Когда он взял Рема начальником штаба, а сам оставался официальным главой СА, то подчеркнул, что «СА – это не школа для девочек, а отряд жестких бойцов». Все жалобы он отвергал, считая недопустимым вторжение в частную жизнь. Но похождения Рема трудно было считать «просто частным делом». Он использовал СА для иных целей, нежели чистая политика. Его люди поставляли своему шеф, партнеров, и если фаворит выказывал признаки неверности то был бит дубинками штурмовиков. Роль «сводника» играл некий Гранигер, бывший партнер Рема, который теперь действовал под крышей разведывательной службы СА и за 200 марок в месяц находил ему новых дружков. Главными охотничьими угодьями служила ему мюнхенская высшая школа Гизела. Оттуда он привел не менее десятка человек, и некоторые даже заняли вакансии при штабе.

Обычным местом встреч людей Гранигера был один кабачок в Мюнхене, где у Рема был собственный столик. Хозяин заведения Центер разделял интересы Гранигера и «помогал ему по дому». Среди завсегдатаев ремовского столика были командир штурмовиков из Берлина Хайнес, новый начальник берлинского штаба СА Карл Эрнст и другие. Этот кружок казался неразрывным. Когда Гитлера спрашивали, знает ли он, что творится в окружении Рема, фюрер отговаривался тем, что по поводу Рема ведь ничего не доказано, вот если ему дадут железные доказательства, тогда да, тогда он сделает выводы.

Отлично организованная команда информаторов Рема поднаторела в искусстве заметания следов. Однако в марте 1932 года некоторые его письма были опубликованы в газете социал-демократов «Мюнхнер пост». Друзья Рема запаниковали. Рем настолько переволновался, что даже дал своему близкому другу Георгу Беллу очень странное поручение – отправил его с секретной миссией к бывшему офицеру Карлу Майру, с которым они вместе в 1919 году «открыли» Гитлера. Потом Майр ушел к социал-демократам и был полон решимости не допустить нацистов к власти. Белл встретился с Майром и передал требование Рема дать гарантии, чтобы его письма больше не публиковались в газетах социалистов. «Майр все об этом знал», – написал позже Белл. По его словам, реакция Рема была такова: «Значит, эти свиньи действительно хотели нас подставить».

Кто бы ни были эти свиньи, организовавшие утечку, но нацистские враги Рема в любом случае пожелали решить возникшую проблему на свой лад. После очередного отказа Гитлера сместить Рема Бух, глава партийного суда и блюститель «чистоты рядов», разработал план убийства начальника штаба СА и четверых его основных компаньонов. Но действовал он осторожно. Бух вспомнил о своем старом друге Данцейзене, который прежде сам командовал штурмовым отрядом, а теперь был владельцем фабрики перевязочного материала. Бух сообщил Данцейзену, что в недрах движения созрел заговор изменников.

Один из командиров СА Уль выдал полиции сеть информаторов СА, а вокруг фаворитов Рема, графов Шпрети и Мулен-Экарта, сформировалась клика, рвущаяся к власти, и вдобавок они заражают партию гомосексуальным развратом. Данцейзен все понял правильно. Найти парочку головорезов было несложно. Он подобрал группу во главе с Горном, безработным архитектором, а сам ради алиби уехал в Австрию, откуда слал инструкции под псевдонимом Виланд-II. 16 марта 1932 года он сообщил, что «граф М., работающий в комнате 50, подходит под ст. 175 (статья уголовного кодекса об ответственности за гомосексуализм). Как таковой, имеет значительное влияние на своего начальника Р. История давняя. Обоих шантажировал г-н Белл. То же самое относится к штабсфюреру СА Улю». Горн предложил начать с Белла: пусть его подкараулит шайка, человек восемь, изобьют, а потом вздернут, приколов свастику. А потом придет очередь самого Рема. Данцейзен прислал ответ: «Исполняйте ваш долг, не забывайте о начштаба». Потом от него пришла новая инструкция: «Обитатель комнаты № 50 ездит на большом „опеле“. Обратите внимание на колеса». Комнату номер 50 в Коричневом доме занимал граф Мулен-Экарт, глава разведслужбы СА. Письмо означало, что он должен стать жертвой автомобильной аварии. Однако тут Горна, начавшего самолично следить за Коричневым домом, вдруг одолели сомнения. И вот, вместо того чтобы аккуратно вывести из строя автомобиль Мулена, он сам явился к нему и все выложил. Граф, который уж во всяком случае не был гомосексуалистом, задумался: предположим, Горн поможет ему повернуть весь заговор прямо против самих организаторов… Тот согласился.

Затем Горн расставил силки. Он нашел личный номер Буха и позвонил ему:

– Это Горн. Мне настоятельно необходимо переговорить с вами.

– Хорошо, будьте сегодня в четыре пятнадцать на станции Хольцкирхер.

– На мне будет коричневый костюм, серое пальто и серая шляпа. Пальто я расстегну.

Однако Бух оказался гораздо проницательнее, чем Горн мог подумать, он быстро разгадал игру Горна и заверил его, что дело можно считать законченным, раз информация о графе не подтвердилась. Бух попросил отправить Данцейзену телеграмму: «Помолвка Елены расстроена». На другой день Горн получил доказательство – очень убедительное, в виде трех выстрелов, – что Бух на самом деле не отказался от своего плана. Стреляли поздно вечером у входа в дом Данцейзена. Нетрудно было догадаться, кто приказал стрелять. Во всяком случае, граф Шпрети, помощник Рема, очень хорошо знал, что в то утро Бух видел, как Горн выходит из кабинета начальника штаба. А это означало, что штаб-квартира взяла Горна под свою опеку.

Тут вмешался Гиммлер. Отвечая за безопасность в Коричневом доме, он счел своим долгом защитить Рема от людей Буха. 24 марта Гиммлер вызвал Буха и потребовал от него объяснений, после чего дело закрыли. Однако Рем не был так уж уверен, что ему больше ничего не грозит. Вместе с Беллом они отправились в Берлин узнать, что на уме у политических противников. 1 апреля Рем встретился с Майром и потребовал свидетельства против Шульца, ответственного за реорганизацию СА, которого он ошибочно считал виновным в заговоре убийц. Через неделю Белл наведался в редакцию социал-демократической газеты «Форвертс» и снова пересказал там всю эту историю. Как заметил редактор Ф. Штампфер, «по сути, они спасались бегством, так как боялись, что их казнят свои же. Белл получил указание сообщить все нам, так чтобы в случае, если их убьют, люди узнали, кто в этом виновен».

Гиммлер появляется в этой истории еще раз, теперь в берлинском убежище Рема, правда, неясно, в какой роли. Но он уговорил-таки его вернуться в Мюнхен. Конечно, Гиммлер не мог предотвратить публичного скандала. У двух графов из СА, дю Мулена и Шпрети, сдали нервы, и они отправились в полицию – обвинять Буха и его сообщников. В октябре 1932 года Данцейзен был приговорен к шести месяцам тюрьмы за подстрекательство к убийству. Бух и банда Горна остались безнаказанными. Впоследствии партия предъявила редакции «Мюнхнер пост» иск за клевету.

Самое смешное во всей этой истории, что извращенцы из СА обратились к своему врагу, светочу демократов Майру, чтобы он защитил их от убийц, которых науськивал один из их собственных партийных судей. Зять и доверенное лицо Буха Мартин Борман был возмущен: «Один из ведущих членов партии видит в другом своего злейшего врага и оскорбляет лидеров партии, обзывая их свиньями!» Однако одно стало очевидно – без ордена, созданного Гиммлером, партия обойтись не может. В октябре того же года Борман писал Рудольфу Гессу, личному помощнику Гитлера: «Приглядитесь к СС. Гиммлер, в конце концов, человек известный, и его способности нам тоже хорошо известны».

За пределами партии люди также стали понимать, что 50 тысяч эсэсовцев – это сила, способная цыкнуть на буйную толпу извращенцев-штурмовиков. Люди Гиммлера помнили его слова, сказанные 13 июня 1931 года: «Пройдет несколько месяцев, а может быть, всего несколько дней, прежде чем настанет решительный момент. Мы пойдем туда, куда укажет нам фюрер». Эсэсовцам оставалось недолго ждать – 30 января 1933 года было уже не за горами. Готовилась «ночь длинных ножей», но вот у кого они будут в руках – у штурмовиков или у эсэсовцев, – пока не было ясно.

Глава 4

ЗАХВАТ ВЛАСТИ

Для Генриха Гиммлера история Третьего рейха началась с разочарования. 30 января 1933 года грянула «национальная революция», но рейхсфюрера СС не назначили ни на один из ключевых государственных постов. По улицам городов маршировали штурмовики, наводя страх на противников нового режима. Помощники Гитлера получили высшие должности, но Гиммлера, похоже, обошли стороной.

Некоторые даже сочли, что глава СС – аутсайдер среди руководства НСДАП. Он и его люди обеспечивали безопасность Гитлера, но хозяин, как видно, о нем забыл. Геринг, Геббельс, Фрик и другие были вознаграждены сполна, но только не Гиммлер.

Даже во время переворота 9 марта, когда СА и СС свергли законное баварское правительство, Гиммлер не играл ведущей роли. Путчем руководил дивизионный командир Рема генерал Франц фон Эпп. И именно его Гитлер назначил главноуправляющим Баварией. А Гиммлер по-прежнему оставался где-то с краю – он получил только должность и. о. полицей-президента Мюнхена. Что еще хуже, Геринг, ставший в Пруссии министром внутренних дел, а потом министром-президентом, назначил на высший полицейский пост главного соперника Гиммлера – группенфюрера Курта Далюге. Геринг, который питал антипатию к Гиммлеру, сделал это, очевидно, вполне сознательно. Он дал Далюге чин генерал-лейтенанта и назначил его директором департамента полиции и министром без портфеля в прусском правительстве. Далюге не терял времени, пробивая себе путь, а теперь, став самым молодым генералом со времен Наполеона, не видел причин, с какой стати ему принимать приказы от Гиммлера из Мюнхена.

Чтобы держать под контролем выскочку-перебежчика, Гиммлер отправил в Берлин одного из своих лучших людей, Гейдриха, к этому времени уже штандартенфюрера СС. Гейдрих упаковал вещи, забрал свою беременную жену Лину и по приезде в Берлин снял дом. Затем стал думать, как наладить отношения с Геринговым псевдо-Наполеоном. Однако к Далюге его не пустили дальше приемной, сказав, что генерал не может принять штандартенфюрера, – он занят другими делами. Гейдрих попробовал действовать окольными путями, но и тут потерпел неудачу. Более того, руководители гестапо, подчиненные Герингу, даже пригрозили ему арестом, если он не перестанет «мешать работать» Далюге. Гейдриху оставалось только вернуться в Мюнхен. Жена его подождала, пока родится ребенок, и тоже приехала домой.

Гиммлер и Гейдрих поняли, что власть не упадет им в руки просто так. Третий рейх пока весьма мало напоминал тоталитарное государство, описанное теоретиками. Повсюду шли интриги и соперничество, и желающим получить власть в новом государстве следовало включиться в конкурентную борьбу.

До того как свершилась национальная революция, Гиммлер имел весьма смутные представления о будущем правлении нацистов. Многие думали, что нацисты просто засядут в аппарат Веймарской республики и покончат с демократией. Но любой, кто смотрел глубже, понимал, что произойдет полное слияние нацистского движения с государством, причем неизбежно, раз они займут все ключевые позиции. Геббельс провозглашал: «Целью национальной революции должно стать тоталитарное государство, ему будут подчинены все сферы общественной жизни». Фрик говорил о «сильном правительстве, не стесненном в своих действиях никакими партиями, группами и отдельными лицами». Гитлер объявлял о создании «единовластного государства».

В действительности все оказалось иначе. После 30 января 1933 года место демократических партий заняли различные клики внутри НСДАП, вместо парламентской борьбы в рейхстаге началась борьба между сатрапами нацизма. Государство теперь было поставлено под контроль партии – внешне монолитной, но на самом деле наиболее противоречивой в истории немецких политических партий. Различные фракции и группы были объединены лишь харизматическим лидерством Гитлера.

По мнению американского историка Роберта Коля, в партии Гитлера можно было выделить четыре основные группы: старые бойцы, составлявшие ядро НСДАП; их союзники – крайне правые экстремисты, приверженцы расизма, вступившие в партию между 1925-м и 1929 годами, когда с нацистами еще не считались; далее смесь народничества и мелкобуржуазного социализма – порождение экономического кризиса 1930–1933 годов, и, наконец, респектабельные граждане – столпы промышленности, бюрократии, армии, которые верили, что с помощью Гитлера они смогут возродить довоенный уклад.

Эта партия не была единой, даже находясь в оппозиции, но тогда это были ее проблемы. А после назначения Гитлера рейхсканцлером внутрипартийные дрязги отразились на государстве. К тому же Гитлер вынужден был на первых порах включить в правительство правобуржуазных политиков и консервативных чиновников, которые помогли ему прийти к власти. Тенью традиционных государственных ведомств стали параллельные нацистские организации, контролировавшие их работу. Практически все властные структуры имели своего сторожевого пса коричневой масти. Например, МИД работал в тандеме с внешнеполитическими органами НСДАП (позднее – с так называемым «бюро Риббентропа». Помимо рейхсминистра юстиции были также рейхскомиссар юстиции Франк и комиссар юстиции Керл, причем все они соперничали между собой. Рейхскомиссар экономики Вагнер – тот самый, что был начальником штаба СА до Рема, глаз не спускал с министра экономики. Почти все они стремились превратить свои вотчины в «государства в государстве»: Бальдур фон Ширах, лидер молодежного движения, жаждал своей Молодой Германии; Лаш, группенфюрер СА в Тюрингии, требовал создания Государства СА как выражения нацистской идеи в чистом виде; Гиммлер же, естественно, грезил Государством СС.

Они не утруждались теориями – просто хватали, что плохо лежит. Геринг, который и так уже был министром-президентом Пруссии и рейхсминистром авиации, взял и оттяпал лесное управление от министерства сельского хозяйства, присвоив себе звание главного лесничего рейха. Министру пропаганды Геббельсу мало показалось, что для него специально создали целое ведомство, – он обзавелся еще и собственной Культурной палатой, покушаясь на территорию Бернарда Руста. Гитлеровские «вице-короли» проводили время в строительстве собственных империй и кляузах на соседей. Можно назвать Роберта Лея, вождя Трудового фронта, и Альфреда Розенберга, главного идеолога нацизма, которые считали, что их подопечные и есть воплощение национал-социалистического идеала, а значит, достойны именоваться орденом нацизма. А Рем вообще недоумевал: что им еще нужно, когда уже есть СА, предел совершенства.

Но помимо этих интриг существовали противоречия более высокого уровня – между партией и государством. Были идеологи вроде доктора Фрика, в то время рейхсминистра внутренних дел, которые развивали концепцию всеобъемлющего, самодовлеющего государства, имея в виду свести роль партии к чисто пропагандистским функциям, однако партийная верхушка не желала и слышать об этом. Кроме того, часть партийной и государственной бюрократии противилась его проектам централизации, ущемлявшим права германских земель. Предлагаемая им реформа нашла оппозицию в лице самого Геринга, главы администрации крупнейшей из немецких земель – Пруссии.

Так на практике выглядело гитлеровское всемогущее тоталитарное государство с сильным правительством, которое должно быть независимым от давления личностей, классов, партий и групп. Каково же было место СС в этих административных джунглях? В 1933 году после провала миссии Гейдриха, ответ на этот вопрос едва ли знал и сам Гиммлер. Ему оставалось только ждать своего часа и делать то, что он делал всегда, – охранять своего полубога Гитлера и обеспечивать прочность его позиций в партии. На должности полицей-президента у него было полно возможностей показать своему патрону, как тот ошибся, когда обошел его. Гиммлера, при дележе кресел.

В середине марта Гиммлер арестовал графа Арко-Валлея, обвинив его в «тайной подготовке путча против рейхсканцлера». Это был убийца Айснера – тот самый человек, ради освобождения которого из тюрьмы Гиммлер в студенческие годы примкнул к заговорщикам. Через две недели Гиммлер объявил, что раскрыта попытка покушения на Адольфа Гитлера. По словам главного эсэсовца, трое советских агентов разместили три взрывных устройства около мемориала Рихарда Вагнера, где должен был проехать автомобиль фюрера. После этого неутомимый полицей-президент оповестил фюрера и страну о новой опасности: «По информации из Швейцарии через несколько дней следует ожидать нового нападения коммунистов на рейхсканцлера Гитлера и других руководителей нового государства».

Вся эта белиберда затрагивала слабое место Гитлера. Полубог постоянно опасался заговоров и взрывов. Едва ли были заседания правительства, на которых он не возвращался бы к этой теме. 7 марта он заявил: «Если покушение на меня удастся, это произведет ужасное впечатление на народ». Никто не мог убедить его в том, что для его охраны принимаются адекватные меры. Воображение рисовало ему убийц во всех мыслимых обличьях. Например: «Однажды где-нибудь на Вильгельмштрассе поселится под самой крышей абсолютно ничем не примечательная личность. В высшей степени заурядный человечек. Внешне он будет похож на замученного школьного учителя. Очочки, плохо побрит, бороденка. И никому не будет доступа в его убогое жилище. А там он преспокойно установит винтовку и через оптический прицел будет наблюдать за балконом рейхсканцелярии. Час за часом, день за днем, с чудовищным упорством. И наконец он спускает курок!»

Даже в своем кабинете фюрер не чувствовал себя в безопасности. Рейхсканцелярию во время заседаний охранял вермахт, а Гитлер не мог быть уверен, что генералы не организуют против него путча. Кто же, кроме верного Гиммлера и его бойцов, мог бы позаботиться об охране фюрера должным образом? Гитлер распорядился, чтобы штаб-квартира СС выделила ему особую охрану из своих отборных людей. Командиром был назначен группенфюрер Йозеф (Зепп) Дитрих, баварец. В свое подчинение он получил 120 эсэсовцев, выполнявших такие же функции в Коричневом доме. Они образовали вокруг канцлера тройной кордон. Создавая это подразделение, которое он окрестил «Лейбштандарте Адольф Гитлер», фюрер, сам того еще не зная, закладывал основы второго вермахта.

Гиммлер, вдохновленный примером «Лейбштандарте», принялся формировать эсэсовские зондеркоманды (части особого назначения.) Во многих землях возникла своего рода эсэсовская параллельная полиция – охранять новых хозяев страны и терроризировать политических противников. Таким образом, Гиммлер одним махом получал контроль над полицейской машиной нескольких территорий. Новые шефы полиции во многих землях, плохо знавшие свое дело, но видевшие высокоорганизованные отряды Гиммлера, обращались теперь к нему за советом и помощью. Его дед, Конрад Гиммлер, был в свое время комиссаром в мюнхенской жандармерии. Теперь и внук понимал: полицейская карьера – единственный для него путь в высшую нацистскую иерархию.

В самой Баварии Гиммлера оценили тоже. 1 апреля 1933 года он был назначен начальником баварской политической полиции. С холодным педантизмом и настойчивостью он преследовал политических оппонентов нацизма и в то же время пресекал всякого рода эксцессы со стороны штурмовиков, которые по-прежнему видели в эсэсовцах своих конкурентов. Гиммлер запретил аресты католических священников без собственной санкции. В то же время он ввел систему в политический террор. В Дахау по приказу Гиммлера был создан первый специальный лагерь, где держали под стражей арестованных коммунистов и социал-демократов. В лексику немцев вошло новое выражение: «концентрационный лагерь», это стало своего рода опознавательным знаком гиммлеровской полиции. Едва ли хоть одна живая душа осознала только значение этого концлагеря. Полицейское начальство было загипнотизировано бюрократической четкостью и высочайшей организованностью гиммлеровского аппарата. В первый раз они почувствовали, что Гиммлер – будущий шеф полиции всей Германии. Он уже строил планы объединения сил порядка, считая старую машину неэффективной. Он заявлял: «Я хочу создать настоящую имперскую полицию взамен существующих шестнадцати разрозненных земельных сил. Общенациональная полицейская система – важнейший скрепляющий механизм государства». Среди помощников Гиммлера появился Вернер Бест, начальник одного из местных департаментов полиции. Между тем Гейдрих, второе «я» Гиммлера, подбирал кандидатуры для работы в будущей имперской системе. В его список попала четверка мюнхенских знакомых Гиммлера: Флах, Мюллер, Майзингер и Губер, были там и многие другие офицеры старой школы.

Но больше половины территории Германии оставалось для него закрытой: у Гиммлера был сильный соперник – Геринг. Они питали одни и те же амбиции, оба хотели властвовать над силами порядка во всей Германии, но у Геринга было одно преимущество – он уже контролировал полицию Пруссии, которая могла стать естественным ядром общенациональной полицейской системы. Геринг произвел чистку прусской полиции от противников режима, уволив почти полторы тысячи человек, и создал личную охрану во главе с майором Веке, видным членом нацистской партии. Опорным пунктом геринговской системы контроля стал малозаметный отдел 1А в Главном управлении полиции Берлина, который даже при Веймарской республике, вопреки официальному запрету на политический сыск, играл роль специальной разведывательной службы для всей Германии. Теперь он дал жизнь страшной прусской политической полиции. Геринг поставил во главе ее Рудольфа Дильса, чиновника прусского министерства внутренних дел, имевшего опыт подобной работы.

Этакий бонвиван, Дильс выказал, однако, выдающиеся способности хитроумного, умеющего ко всему приспособиться управленца. У него всегда были наготове свежие предложения, чтобы удовлетворить Герингову детскую тягу к тому, что видит глаз. Дильс не был нацистом, не обещал Герингу (с которым в 1943 году даже породнился, женившись на вдове его младшего брата Карла), что создаст для него такой мощный инструмент власти, какого не знала еще прусская история.

Численность отдела 1А он довел с 60 до 250 человек, переманив лучших офицеров из криминальной полиции. Геринг тем временем провел нужный закон, постепенно обособляя эту свою службу от прусской администрации. Так он создал прусское управление политической полиции, впоследствии ставшее известным как Geheime Staats Polizei – государственная тайная полиция – гестапо. Штаб-квартира нового ведомства была даже переведена из-под общей полицейской крыши в новое здание – в помещение бывшей школы искусств на Принц-Альбрехт-штрассе, неподалеку от резиденции самого Геринга. Государственная тайная полиция была освобождена от необходимости «действовать только в рамках существующего законодательства», как того требовала статья 14 Закона о полиции, иными словами, могла не обращать внимания на основные права человека; подчинялась она только министру-президенту Герингу. В конце апреля какой-то безвестный почтовый работник, пытаясь уместить название на штампе, изобрел аббревиатуру гестапо, и это слово стало в Германии самым зловещим на весь период господства нацистов.

Но при столь мощной поддержке позиция Геринга не была неуязвимой. Соперник не дремал, и Геринг точно имел это в виду, когда весной 1933 года заявил, что расценивает СА как вспомогательную полицейскую силу в борьбе против последних островков демократии. Обращаясь к штурмовикам, он объявил: «Я не считаю себя обязанным придерживаться буквы закона, мое дело – просто уничтожать врагов государства! Против коммунизма не годятся законные методы! Я буду вести эту борьбу до конца, плечом к плечу с людьми в коричневых рубахах. Я заставлю народ понять, что он должен уметь защищаться!»

Однако, когда «люди в коричневых рубахах» начали действовать, даже Геринг поразился жестокости той силы, которую сам же и выпустил. Все их инстинкты, все социальное недовольство, все зажигательные речи, которыми прожужжали им уши ораторы и пропагандисты, – все разом выплеснулось наружу, и Пруссия превратилась в арену террора против населения. Отряды штурмовиков повсюду, в том числе в самом Берлине, хватали людей прямо на улицах, тащили их в подвалы и просто заброшенные помещения, избивали и пытали. Только в Берлине силами СА было создано 50 импровизированных концлагерей. Террор царил также в провинции. Геринг понял, что он утратил контроль над СА. К несчастью для него, он сам был окружен этими людьми: многие из тех, кого он назначал полицей-президентами, носили форму СА. Вдобавок так называемые советники, тоже из СА, были приставлены ко всем главам администрации. Это, вне всякого сомнения, означало, что авторитет Геринга в крупнейшей из немецких земель подорван.

Дильс пытался побудить его открыто выступить против штурмовых отрядов, но Геринг колебался. Дильсу пришлось действовать самостоятельно. От своих информаторов он узнал, что камера пыток находится в том же помещении, где и главный штаб берлинских СА, отряда полиции особого назначения, и они – с пулеметами! – окружили место. После долгих переговоров он убедил штурмовиков отдать узников. «Жертвы, которых мы обнаружили, были полумертвыми от голода, – написал Дильс. – Чтобы добыть признания, их держали стоя в узких застенках по нескольку дней. Допросы состояли в избиении. Когда мы вошли, эти живые скелеты лежали рядами на грязной соломе, с гноящимися ранами».

Дильс продолжил кампанию. Он мобилизовал свою тайную полицию и начал одно за другим ликвидировать убежища штурмовиков, рискуя нарваться на их месть. К концу мая импровизированных концлагерей СА в Пруссии уже не осталось. Но Дильс не останавливался: вместе с группой храбрецов-законников из министерства юстиции он решил выявлять бандитов-штурмовиков и судить их.

В разгар этой войны он стал подозревать, что играет на руку Гиммлеру, а СС – еще большая угроза позициям Геринга, нежели СА. «В СС все планировалось с дальним прицелом, – заметил он, – и в том, что они делали, было гораздо больше логики, чем у безалаберных СА». Дильс знал, что говорит. Несколько раз ему пришлось крепко схлестнуться с гиммлеровским воинством. Эсэсовцы не могли простить Дильсу, что он увел у них из-под носа мятежного командира СА Штенеса, которого считали своей добычей и чуть ли не главным доказательством своей эффективности. Но Дильс уговорил Геринга не допустить казни Штенеса – дела уже предрешенного – и затребовал его перевода в тюрьму гестапо. Осенью 1933 года Штенеса удалось переправить в Голландию, а оттуда в Китай, где он стал начальником личной охраны Чан Кайши.

Но такие победы над СС были редкостью. Чаще Дильсу приходилось туго. Ему не удалось добраться до Колумбийского дома – эсэсовской камеры пыток в Берлине, а подпольный концлагерь СС Папенбург – еще один объект Дильсовой кампании против зверств – был закрыт только по прямому приказу Гитлера. После беседы с Дильсом диктатор так расчувствовался, что приказал артиллерийским огнем разнести в клочья весь этот лагерь вместе с неуправляемой командой эсэсовцев.

Особенно Дильсу не нравилось то обстоятельство, что члены СС освоились и у Гиммлера, и у Геринга. Ну и долго ли они будут верны Герингу и Пруссии? Группенфюрер и шеф прусской полиции Далюге мог, конечно, иметь свои резоны, чтобы отдалиться от Гиммлера; но рядом были другие люди, их не особенно продвигали, и они, ясное дело, были недовольны этим. Особенно подозрительными ему казались двое: Небе и Гизевиус. Небе, один из немногих нацистов в гестапо, занимал пост замначальника и был известен своими амбициями. Он любил афоризм, принадлежавший бальзаковскому герою Вотрену: «Не существует принципов, есть лишь обстоятельства». Когда ему напоминали, что Вотрен был каторжником, он отвечал: «Но ведь потом он стал шефом полиции». Комиссар уголовной полиции сказал о нем: «Или он действительно станет когда-нибудь большим человеком, или его повесят». Небе считал, что Дильс мешает ему делать карьеру. У Дильса было все, чего не хватало Небе: образование, происхождение из верхушек среднего класса, уверенные манеры в обществе и некая особая бесстрастность, которая порой поражала даже Геринга. Шеф однажды заметил ему: «Что-то меня тревожит, Дильс, не сидите ли вы сразу на двух стульях», – а Дильс парировал: «Герр министр-президент, глава тайной полиции просто обязан сидеть на всех стульях сразу».

В такой «бесхарактерности» Небе усмотрел указание на то, что Дильс – тайный коммунист. Кажется, им с Гизевиусом удалось внушить эту идею даже Далюге. Однако соперник Гиммлера с животной проницательностью предупредил: «Смотрите, как бы вам не попасть из огня да в полымя». Мало он знал эту парочку – они уже давно играли с огнем. Гиммлер был информирован о каждом шаге Геринга. В начале октября 1933 года рейхсфюрер решил, что позиции Геринга ослабли и можно пойти на штурм прусской крепости.

Руководство СС обратилось к Гитлеру с просьбой о переносе офисов СС и СД из Мюнхена в Берлин. И в это же время Пакебуш, старый приятель Далюге, явился с эсэсовцами на квартиру к Дильсу в его отсутствие. Жену его заперли в спальне, а сами взломали ящики стола Дильса. Но жена ухитрилась позвонить мужу, и через несколько минут он прибыл с нарядом полиции. Пакебуша арестовали, Дильс торжествовал, но недолго. Далюге объяснил Герингу самоуправство Пакебуша существованием сильных подозрений, что Дильс интригует против берлинских СС. Геринг изумился, хоть и так считал шефа своей полиции загадочной фигурой, но Пакебуша из-под ареста освободил. А через две недели, когда полиция и СС по инструкции Геринга обыскали кабинет Дильса, он запаниковал и спешно умчался в Карлсбад переждать неприятные времена. Между тем Геринг выдержал натиск СС. Гитлер отказался санкционировать перенос управления СС в Берлин, и в качестве утешительного приза рейхсфюрер получил разрешение на столичный аванпост СД. Возглавил эту службу некий Герман Берендс, давний друг Гейдриха. Его отец был хозяином гостиницы в Киле, где Гейдрих останавливался, когда служил на флоте. Берендс сформировал в Берлине региональное отделение СД-Восток. Другой конфидент Гейдриха был назначен представителем СС в гестапо.

Но больше никак пока не удавалось Гиммлеру вклиниться в империю Геринга. А тот снова вызвал к себе Дильса и выразил уверенность, что Гиммлер с Гейдрихом в Берлине никогда не обоснуются. Дальше Гиммлер должен был изобразить примирение с Герингом и дать отступного своему врагу Дильсу. И вот 9 ноября 1933 года Дильс удостаивается чести носить мундир штандартенфюрера СС. Но в его личном деле было записано, что действительно о нем все думают: верткий, как угорь, неискренний и корыстный.

И тут Гиммлер неожиданно находит себе нового союзника в лице руководителя министерства внутренних дел Вильгельма Фрика. После выборов в рейхстаг 12 ноября 1933 года Фрик решил отменить как пережиток суверенные права немецких земель. Пусть останутся просто административными единицами, управляемыми из центра. Соответственно по плану рейхсминистра и полиция земель должна теперь подчиняться Берлину. Это во многом совпадало и с планами Гиммлера. Как он объяснял своему новому помощнику доктору Бесту, «главное, вывести полицию из-под власти местных баронов».

Но был один местный барон, который на это идти никак не хотел. Уже 30 ноября он провел в Пруссии закон, придающий независимый статус прусской тайной полиции. Гестапо больше не подчинялось прусскому МВД, а значит, и не могло быть передано в МВД рейха. Назначив самого себя главным инспектором гестапо, Геринг нанес упреждающий удар по позициям реформаторов.

Вот почему Фрик так обрадовался сильному союзнику, которого обрел в лице Гиммлера, руководившего нацистской внутрипартийной полицией. По воле министра и с молчаливого согласия Гитлера с ноября 1933-го по январь 1934 года Гиммлер получил под свое начало политическую полицию Гамбурга, Любека, Анхальта, Мекленбурга – Шверина, Бадена, Бремена, Гессе, Тюрингии, Вюртемберга, Ольденбурга, Брунсвика и Саксонии. В январе 1934 года, когда Фрик представил рейхстагу «Закон о реконструкции государства», Гиммлер фактически уже был главой политической полиции всех немецких земель, кроме Пруссии и Шаумбурга – Липпе. Геринг не подчинился, конечно. Напротив, он приготовился к ответному удару.

19 февраля 1934 года Фрик издал указ о прямом подчинении ему всех земельных полицейских служб в Германии. В ответ 9 марта Геринг издал свой указ – о том, что он лично берет на себя руководство прусской полицией; начальника отдела полиции в прусском МВД он подчинил непосредственно себе и сделал его ответственным за всю полицейскую машину. В очередной раз Геринг разоружил противников.

Он, конечно, здорово увлекся, но сыграл хорошо. Партнеры сидели потупив взоры, в полном отчаянии. Однако и при таком раскладе Геринг осознавал, что игра не стоит свеч. Он уже видел признаки гораздо более страшной утраты своему авторитету, чем нажим со стороны Фрика и Гиммлера.

Весной 1933 года в Пруссии было только предвестие террора. Теперь же он расплескивался по всей Германии. Грохот марширующих коричневых колонн, барабанная дробь и ревущие трубы звучали все громче и громче. Боевой клич 4 миллионов штурмовиков, ничем не занятых, жадных до власти и рвущихся все перевернуть, нельзя было не услышать.

Геринг понял, что настало время помириться с Фриком и Гиммлером. В конце марта он начал с Фриком переговоры, торгуясь по каждому пункту. Кроме администрации министра-президента только министерство финансов осталось независимым от центра. Внутренние дела были все-таки переданы Фрику, а Далюге назначили шефом общей полиции в Берлине. Что же до тайной полиции, то тут Герингу пришлось пойти на неприятный компромисс: хоть эта служба и сохранила некоторую автономию, но инспектором стал Гиммлер, а главой – Гейдрих. Небе получил прусскую криминальную полицию.

Гиммлер подошел к поворотной точке своей карьеры: впервые СС стояли у руля всей немецкой полиции, но радоваться было не ко времени. Пакт с Герингом оказался очень зыбким, а за скоропалительной свадьбой последовал кровавый медовый месяц. 10 апреля Геринг ввел новых хозяев в здание гестапо со словами: «Не обязательно спотыкаться о каждый труп». Дильса он отправил для безопасности в Кельн, главой администрации. А гестапо уже получало донесения, из которых можно было сделать единственный вывод: государство Адольфа Гитлера сползает к самому жестокому кризису в своей недолгой истории. Разномастные вожаки СА сходились в одном: им совсем не нравится правление Адольфа.

Глава 5

ПУТЧ РЕМА

И снова, как перед путчем Штенеса, в рядах штурмовиков глухо роптали: «Адольф нас предает!» Даже самые младшие командиры чувствовали, что после образования нацистского государства хваленая «революционная армия СА» оказалась в новой системе инородным телом. Из года в год партийные лидеры накачивали штурмовиков «революционным духом» в ожидании великого дня захвата власти. Но, когда этот день пришел, а власть досталась им неожиданно мирным, даже конституционным путем, партия не знала, что дальше делать с СА. Пока им дали вроде безвредную задачу: воспитывать в боевом духе немецкую молодежь и вместе с рейхсвером составить «единую народную армию».

Начальник штаба СА Рем всегда смотрел на свою организацию как на ядро новой армии, бахвалился своей «армией», не замечая того факта, что кадровые офицеры относились к нему с неприязнью и даже брезгливо. Президент Гинденбург не подавал ему руки. Фельдмаршалу он внушал подозрения и как гомосексуалист, и как военный бунтарь. А Рем, еще будучи полевым командиром, понимал, что старая прусская военная система не отвечает требованиям современной войны. Было у него смутное ощущение – и он когда-то делился с Гитлером, – что «надо бы нам изобрести что-то новенькое… Другую дисциплину, другие принципы организации. Генералы все поголовно старые хрычи, у них вообще нет свежих идей». А вот у него, как он считал, такая идея была: народная милиция, ополчение, его СА. Им только и нужно, что пройти военное обучение, овладеть методами современной войны, и наступит момент, когда они займут место рейхсвера, а он, Эрнст Рем, реформатор, явится перед всеми как военачальник возрожденных вооруженных сил – вермахта.

Он уже имел готовые кадры для этой цели – полмиллиона штурмовиков, в пять раз больше, чем весь рейхсвер. Партийное воинство было организовано по армейскому принципу, имелись обергруппы (армии) и группы – дивизии. В штабе все важные должности занимали бывшие офицеры. Устав СА был списан с армейского, и каждый полк (штандарт) штурмовиков имел номер в соответствии с порядком в старой имперской армии.

В свою очередь генералы рейхсвера видели в СА потенциальный источник рекрутов, ожидая момента, когда армия будет освобождена от ограничений Версальского договора и в Германии удастся возродить всеобщую воинскую повинность. Гитлер приказал объединить две силы, но вместо старого хрыча Рем обнаружил на своем пути интригана и прожектера, имевшего совсем другие виды на СА. Амбициозному Рему противостоял другой сторонник реформ, не менее амбициозный генерал-майор фон Рейхенау из министерства обороны. Хоть он и носил монокль в правом глазу, но не разделял многих идей и понятий, присущих генералитету. Коллеги же считали его позером и карьеристом. Как бы то ни было, а Рейхенау решил, что ценный потенциал СА следует поставить под надзор и команду рейхсвера, притязания же Рема на лидерство – нейтрализовать. Каким образом? Путем некоторых уступок.

Предложения Рейхенау заключались в расширении национальной оборонительной базы путем введения элементов милиции – ополчения, и тут СА могли бы сыграть важную роль. В диспозиции рейхсвера имелись серьезные разрывы, особенно на Востоке, поэтому он хотел бы создать совместно с СА Восточную пограничную службу. Вдобавок, посулил он Рему, СА могут пройти военную подготовку на базе рейхсвера.

В мае 1933 года СА и рейхсвер пришли к соглашению, по которому СА, СС и националистическая военная организация «Стальной шлем» передавались под управление министерства обороны. Обергруппенфюрер Крюгер был назначен ответственным за военную подготовку штурмовиков – 200 тысяч в год, – которые в дальнейшем должны были вступить в ряды рейхсвера. Одновременно в СА к Рему вливалось правое крыло полувоенных формирований, в основном состоящее из членов обширного и дисциплинированного «Стального шлема».

Рейхенау, конечно, держал запасную карту в рукаве. Он надеялся, что бывшие офицеры из этой организации, вступив в огромном количестве и целым соединением в СА, лишат Рема численного преимущества. Если к тому же важнейшие посты в системе военного обучения и в Восточной пограничной службе будут заняты представителями рейхсвера, можно считать, что он обвел Рема вокруг пальца. Поначалу все выглядело гладко. Ключевые позиции получили действующие или отставные офицеры рейхсвера. Но как только к Рему поступил «Стальной шлем», все пошло наперекосяк. Рем увернулся очень ловко, разделив всю массу на три группы разного размера, и в самую важную, так называемый «актив СА», включил всех своих – 500 тысяч – и лишь 314 тысяч из «Стального шлема».

Теперь он мог сам диктовать условия и немедленно перешел в контрнаступление. Рем потребовал для своих людей командных постов в Восточной пограничной службе и, что еще хуже, контроля над арсеналами Восточной Германии. На это уж командование рейхсвера пойти никак не могло. В декабре 1933 года оно отказалось признавать возможность иной основы для национальной обороны, кроме всеобщей воинской повинности.

Но у Рема это не выбило почву из-под ног. 1 декабря того же года он был назначен министром без портфеля и разрешил обергруппам СА формировать вооруженные охранные подразделения при штабах. Рем даже попробовал подключить к делу дипломатию. Поскольку Франция в то время была готова признать право Германии на расширение ополчения, Рем начал самостоятельно вести переговоры с французским военным атташе в Берлине. В феврале 1934 года он направил своему министру обороны фон Бломбергу меморандум, составленный в столь резких выражениях, что вывод можно было сделать только один: он, Рем, фактически претендует на руководство всей системой национальной обороны, которая должна перейти в ведение СА, и готов оставить за рейхсвером лишь функции военного обучения.

Такое столкновение позиций поставило Гитлера в затруднительное положение. Он не хотел выбирать между ними и до сих пор удачно избегал этого. Вообще-то ему нравились идеи Рема; в то же время фюрер не мог обойтись, конечно, и без военных специалистов. Сказать давнему другу Рему резкое «нет» – очень плохо. И он попытался найти компромисс – пригласил руководителей рейхсвера и СА в Мраморный зал министерства обороны на своего рода «мирную конференцию». Это было 28 февраля 1934 года. Гитлер обратился к собравшимся с «волнующей, захватывающей речью», призывая их к миру. В его присутствии Бломберг и Рем просто должны были прийти к согласию; они признали, что только рейхсвер является армией Третьего рейха, а СА передавались функции до– и послеармейской военной подготовки. Это положение было скреплено рукопожатием лидеров на официальном обеде в штаб-квартире Рема. Но когда офицеры удалились, он взревел: «Этот капралишка для нас пустой звук! Я и не подумаю выполнять этот дурацкий договор!.. Гитлер – предатель, недолго ему уже осталось… Он не с нами – обойдемся без него». За тем же столом сидел обергруппенфюрер СА Виктор Лютце, в полном трансе слушая пьяные речи о почитаемом им фюрере. Измена! Государственная измена! Лютце решил, что его долг – помешать этому.

В начале марта 1934 года он предстал перед «замом фюрера» Рудольфом Гессом и пересказал ему антигитлеровские речи Рема. Но Гесс не знал, что с этим делать, и Лютце пошел дальше. Ему удалось получить аудиенцию Гитлера, которому он сообщил о недовольстве в рядах СА, но Гитлер сказал: «Надо дать этому делу созреть». Поскольку фюрер явно не хотел предпринимать никаких действий против своего друга, Лютце встретился на учениях с генералом Рейхенау и тоже все выложил. Генерал поблагодарил за ценную информацию. Как только Лютце скрылся из вида, Рейхенау иронически заметил: «Он не опасен. Пусть будет начальником штаба».

Лютце не знал, что Рейхенау с некоторых пор ведет переговоры с Гейдрихом, который давно носится с идеей радикального решения проблемы Рема. Но нужно было время, чтобы убедить Гиммлера. Рейхсфюрер СС все еще колебался, очевидно опасаясь, что ликвидация клики Рема откроет ящик Пандоры и никогда уже не будет мира между СС и СА. К тому же он не мог забыть тех лет, когда капитан Рем взял его, простого кадета, в свое ближайшее окружение. Они много сделали вместе. На последний день рождения Рема Гиммлер пожелал ему «всего того, что только может пожелать преданный солдат и верный друг», и сказал, что всегда гордился их дружбой. Они с Ремом были крестными отцами первого ребенка Гейдриха. Даже после инцидента 28 февраля Гиммлер старался прикрыть его от скорых на расправу противников.

Но весной 1934 года конъюнктурщик в Гиммлере победил ту верность в дружбе, которой он так хвастался. Союз с Герингом показался ему гораздо важнее прежних связей, а без разрыва с Ремом он был невозможен. От этого зависело, получит ли он прусское гестапо: ведь из всех силовиков рейха Геринг должен был больше всего опасаться Рема с его штурмовиками, особенно если учесть, что амбиции Рема угрожали цели самого Геринга – возродить вооруженные силы, вермахт, и стать главнокомандующим.

Поэтому Гиммлер сменил курс. Это было легко, неосмотрительный грубиян Рем перессорился со всеми группами в правящих кругах. Все были заинтересованы в устранении его шайки. Рейхсвер и Геринг избавлялись от прочного конкурента, партийные функционеры и блюстители морали освобождались от злостного развратника, дерзнувшего оскорбить фюрера; да и СС наконец-то разорвали бы последние путы, которыми связывали их с СА.

Для партии типа НСДАП, поднявшейся в годы вольных корпусов и военно-полевых судов и принесшей преступления в политику, – для такой партии не существовало иного пути разрешения внутренних конфликтов, кроме силового. Георг Белл, еще когда он был правоверным нацистом, а не ренегатом, как-то заявил: «Для нас нет особой трагедии в том, чтобы поставить человека к стенке. Мы называли это самозащитой, вы можете назвать убийством. В нравственном смысле я не вижу ничего экстраординарного в устранении человека, если это в интересах партии». (Позже штурмовики СА продемонстрируют ему всю его правоту.)

В случае с Ремом это означало, что только его смерть могла дать гарантии вождям нацизма против СА. Бывший друг Гитлера знал слишком много партийных тайн, и ни его отставка, ни, уж конечно, официальный судебный процесс в этом случае не устроили бы их. Рем должен был умереть.

Гейдрих начал действовать с апреля 1934 года. Гиммлер объезжал соединения СС, настраивая их на удар против их же товарищей из СА. А Гейдрих тем временем расставлял сеть, чтобы стащить Рема с пьедестала. Его люди собирали материал – убедить Гитлера и руководство рейхсвера в заговорщической деятельности Эрнста Рема. Требовалось железное доказательство в оправдание намеченной акции. Помощников хватало: эсэсовский офицер Фридрих Крюгер, который руководил военным обучением в одной из обергрупп СА и имел сеть агентов, граф фон Шуленбург, «почетный командир» штурмовиков, генерал рейхсвера Вильгельм Адам и множество других. Приветствовалась любая информация, дискредитирующая Рема и его свиту.

Однако результаты были довольно жалкими. Поступили рапорты о складах оружия, принадлежавших СА, в Берлине. Мюнхене и Силезии. Что касается кровожадных призывов, которые исходили от тех или иных командиров штурмовиков, то этого было явно недостаточно для обвинения в государственной измене. Сам Рем в это время считал своим долгом понуждать полицию и рейхсвер разобраться с врагами режима. Он послал своего человека в министерство обороны, чтобы предупредить об антинацистских интригах генерала фон Шлейхера, которого официальная история так называемого путча превратила потом в одного из «сообщников Рема». А об одноруком командире штурмовиков Гейдебреке рассказывали, что он был необычайно предан Гитлеру и постоянно повторял: «Я живу только ради моего фюрера». И когда его идол приказал его расстрелять, Гейдебрек кричал: «Да здравствует фюрер! Хайль Гитлер!»

В действительности силы СА не планировали путча. Было просто желание вынудить Гитлера признать «заслуженное» место этой организации в армии и государстве. Но Рем выбрал для этого очень опасную тактику. Он начал против Гитлера «войну нервов». Выступая на митингах в частях штурмовиков, Рем произносил зажигательные речи, говоря о необходимости «второй национал-социалистической революции». Он был уверен, что с помощью своих марширующих масс в коричневых рубашках добьется от Гитлера уступок. Однако такого рода действия заставили даже не очень подозрительных людей задуматься, не готовит ли и в самом деле руководство СА государственный переворот. По этим же причинам и военное командование стало рассматривать Рема как смертельного врага и включилось в игру, которую вел Гейдрих. Вот слова Конрада Патцига, главы армейской контрразведки: «Просто волосы дыбом, как подумаешь, что такие неустойчивые личности строят преступные планы, как смести армию!» Отсюда уже один шаг до криков: «Долой СА!» Большинство офицеров разделяли точку зрения, очень откровенно высказанную одним из них: «Пусть СА и не готовили переворот, все равно было самое время почистить авгиевы конюшни». Все действия координировал генерал фон Рейхенау. Кстати, он еще в начале 1932 года сказал приятелю: «Попомни мои слова, в один прекрасный день штурмовики будут есть с наших ладоней».

В начале июня оберфюрер СС Айке, комендант лагеря Дахау, провел крупные военные учения в двух немецких землях, тренируя свои подразделения на внезапное нападение. Фактически отрабатывается план атаки на СА. Почти одновременно провели подобные маневры мюнхенские части СС. Командир мотоотряда Мюллер получил приказ подготовиться к быстрым действиям и ждать условного сигнала. В штаб-квартире СД на Леопольдштрассе объявили боевую готовность. Гейдрих мобилизовал свои силы по всем направлениям, все сильнее сжимая кольцо вокруг ничего не подозревавших штурмовиков. Его люди следили за близкими друзьями Рема и составляли списки кандидатов на ликвидацию. Подобные списки составляли одновременно Геринг, гауляйтер Баварии Вагнер, СС, СД и гестапо. Иногда руководители ведомств вычеркивали из списков имена тех лиц, которых они считали верными себе (например, Геринг – Дильса).

В это время гестапо получило информацию, которая ставила под угрозу все планы Гейдриха. Гитлер и Рем неожиданно встретились 4 июня и после четырехчасовой беседы договорились об отсрочке решения проблемы СА – рейхсвер. Штурмовиков отправляли в отпуск на месяц с 1 июля. Газета «Фелькише беобахтер» опубликовала коммюнике штаба СА, заставившее всех поставить уши торчком: в нем говорилось, что Рем по совету врачей взял отпуск на несколько недель для лечения на курорте. А дальше шла любопытная фраза: «Во избежание неправильных толкований указанного заявления сообщаем, что начальник штаба после завершения курса лечения вернется к выполнению своих обязанностей в полном объеме».

Генералы рейхсвера вздохнули с облегчением. Для них это заявление явилось свидетельством шаткости позиций Рема. Зато Гейдрих расценил это как удар по своим позициям. Ведь если командиры СА в отпуске, трудно будет в это же самое время обвинить их в подготовке заговора. Гейдриха поджимало время, и ему следовало что-то предпринять как можно быстрее, чтобы вовсе не опоздать со своей затеей. И ведь все было готово: план действий, отряды убийц; единственно оставалась неопределенной реакция Гитлера – ладит он с Ремом или порвал с ним.

Гитлер до сих пор избегал прямого столкновения с руководством СА, предпочитая двойную игру, которая была скорее отражением нерешительности, чем рационального мышления. Он не мог найти в себе силы заставить руководителей штурмовых отрядов объявить о самороспуске – это означало бы самоубийство СА. Гитлер лелеял надежду, что эту тяжелую задачу кто-нибудь разрешит вместо него. Он даже готов был бы избавиться от СА с помощью переговоров о разоружении. Когда в феврале 1934 года Берлин посетил лорд Идеи, Гитлер предлагал в обмен на уступки западных держав по вопросу о вооружении демобилизовать две трети состава СА, а оставшихся поставить под контроль инспекторов Лиги Наций.

Теперь же вышли на сцену три человека: Гейдрих, Гиммлер и Геринг, и они-то как раз хорошо знали, как разрешить проблему СА. Гитлер согласился с ними, хотя и не без колебаний. Но полной убежденности не было. И тут вдруг вице-канцлер Франц фон Папен, выступая в Марбургском университете, возвысил свой голос против «эгоизма, беспринципности, вульгарности и личных амбиций, которые пытаются рядиться в тогу немецкой революции». Под аплодисменты студентов он продолжал: «Не следует путать жизненную силу и жестокость… ни один народ не может жить в состоянии перманентной революции… террористические методы обретают силу закона… следует решить, будет ли новый германский рейх христианским государством или погрязнет в сектантстве и безбожном материализме».

Эта речь имела большой резонанс в стране (несмотря на то, что министерство пропаганды запретило ее публиковать, почуяв в ней отголоски консервативной оппозиции). И Гитлер стал опасаться, как бы этот резонанс не привел к объединению СА и недовольных в обществе. Благодаря информации гестапо он знал, что сторонники реставрации монархии уже обсуждают возможный состав нового правительства, которое надлежит образовать, когда наконец умрет 86-летний президент Гинденбург. Все оппоненты Гитлера из числа буржуазных политиков хотели бы использовать институт президентства, чтобы посадить в это кресло принца Августа, сына свергнутого кайзера, что было бы первым шагом к восстановлению монархии. При поддержке рейхсвера принц мог бы свести на нет успехи национал-социализма.

И Гитлер решил сам навестить президента в его имении в Восточной Пруссии и проверить, в каком он состоянии. У Гитлера были, конечно, свои амбициозные планы, и они зависели от кончины Гинденбурга. Он хотел совместить в собственном лице должности канцлера и президента и стать настоящим фюрером Германии. Для этого Гитлеру тоже была нужна поддержка рейхсвера, но он знал, что не получит ее, пока жив Гинденбург: слишком высок был авторитет фельдмаршала, да и офицеры принесли ему присягу на верность. Но как только президент умрет, дорога будет открыта. Рейхсвер должен сказать «да» – без этого план Гитлера провалится.

Словно в подтверждение ключевой роли генералитета, первым человеком, которого канцлер встретил в Нойдеке, поместье президента, 21 июня 1934 года, был министр обороны фон Бломберг. Гинденбург вызвал его к себе вскоре после той пламенной речи фон Папена. Об этом они в основном и говорили: что в Германии необходимо восстановить внутренний мир, а революционным радикалам нет места в новой стране. Гитлер верно оценил ситуацию: чтобы получить поддержку генералитета, надо пожертвовать соперником рейхсвера, то есть СА. После этого и была проведена акция, которую по иронии истории окрестили «путчем Рема», хотя в действительности это был путч гитлеровского режима против Рема.

На следующий день Гитлер позвонил Виктору Лютце в Ганновер и вызвал его в рейхсканцелярию. Как записал сам Лютце в дневнике, Гитлер принял его сразу же по прибытии, провел к себе в кабинет и взял клятву молчать, пока не будет решено дело. Суть же дела, по словам Гитлера, состояла в том, что Рем должен быть устранен, поскольку под его председательством проходят конференции командиров СА и принимаются решения вооружить штурмовиков и натравить их на армию, чтобы освободить его, Гитлера, от генералов, пленником которых он якобы является. «Гитлер добавил, что всегда знал, что я не участвую в этих играх. В дальнейшем я должен буду получать приказы не из Мюнхена, но только непосредственно от него» – такова дневниковая запись Лютце.

К 25 июня Бломберг уже знал, что Гитлер решил освободить армию от угрозы со стороны СА. Гитлер сообщил ему, что намерен созвать командиров штурмовиков в Бад-Висзее, где Рем проходит курс лечения, там всех их арестовать и «полностью рассчитаться». Важная роль в этой акции была отведена Зеппу Дитриху, командиру «Лейбштандарте», специального гитлеровского охранного отряда, который должен был с двумя ротами прибыть в Южную Баварию, соединиться там с эсэсовцами из Дахау, всем вместе нагрянуть в Бад-Висзее и застать врасплох ближайших соратников Рема. Но в «Лейбштандарте» тогда было туго с транспортом и вооружением, поэтому Дитрих по приказу Гитлера явился в рейхсвер и обо всем договорился.

Рейхенау, Гейдрих и Гиммлер обсудили последние детали предстоящей совместной операции против Рема.

Еще 22 июня Гиммлер вызвал к себе барона Эберштейна, командира эсэсовской группы «Центр», открыл ему, что Рем спланировал переворот, и велел держать части СС в казармах в состоянии полной готовности. 23 июня полковник Фромм из штаба армии также объявил своим офицерам, что Рем готовит путч, что СС – на стороне рейхсвера и эсэсовцам следует выдавать оружие и, вообще, что им будет нужно. 24 июня главнокомандующий генерал Фрич предупредил всех командующих округами об угрозе переворота и что они должны втайне стягивать войска. 27 июня Гиммлер собрал командиров СД и велел им следить за лидерами СА и сообщать в штаб о каждом их подозрительном шаге. При всем том мало кто верил, что СА действительно готовят путч. Все это казалось фантасмагорией. Особенно скептически были настроены армейские офицеры. Вот пример с генералом Клейстом, командующим округом в Силезии. Басни о подготовке путча показались ему столь невероятными, что он предпринял шаг, который чуть не сорвал всю затею. Получив донесение о близком перевороте, генерал просто вызвал силезского командира штурмовиков Хайнеса и в открытую спросил его, правда ли это. Хайнес дал ему слово чести, что СА и в мыслях не имели ничего против рейхсвера. Клейста осенило: «А не стравливает ли нас – военных и СА – кто-то третий? Я подумал о Гиммлере». Он поехал в Берлин и выложил генералу Фричу свои подозрения. Тот вызвал Рейхенау. Выслушав генералов, Рейхенау посверкал на них своим моноклем и ответил: «Это не исключено. Но теперь уже все равно слишком поздно».

Чтобы заставить замолчать скептиков, Гейдрих обрушил на военных и политиков лавину слухов, сплетен и поддельных документов, которые должны были устранить все сомнения. Дитрих демонстрировал в министерстве обороны так называемый расстрельный лист СА, из которого явствовало, что Рем собирается ликвидировать всех высших офицеров, начиная с генералов Бека и Фрича; другие представители СС показывали в округах и гарнизонах «документы СА», согласно которым предполагалось уволить практически всех старших офицеров. К Хальдеру, начальнику одного из окружных штабов, пришел вдруг некий обергруппенфюрер СА и осведомился а чем, собственно, Хальдер занят? Пусть отчитается, а то главный штаб СА планирует вскоре подчинить себе рейхсвер. Хальдер, конечно, отказался, после чего гость поспешно удалился и больше не приходил; тогда Хальдер заподозрил, что это был никакой не обергруппенфюрер и даже вовсе не из СА, а агент-провокатор, посланный третьей стороной.

Генерал фон Рейхенау охотно поддерживал игру Гейдриха с документами. Однажды на стол начальнику армейской контрразведки Патцигу положили подписанный как бы Ремом приказ частям СА вооружаться, и Патциг, естественно, принес эту бумагу фон Рейхенау. Генерал принял негодующий вид и вскричал: «Ну все, самое время! Пора начинать!»

Гейдрих со своим компроматом имел в виду не только офицеров рейхсвера, он метил и в Гитлера, и тот не мог не знать об этом, тем более что и министр обороны постоянно жаловался канцлеру, что «СА вооружаются». Гитлер был и оставался до сих пор своего рода ахиллесовой пятой участников операции против Рема. Да, он дал согласие на акцию, но вдруг снова стал морщить нос. Возможно, он все еще жалел «старого товарища», а может быть, не хотел лишаться противовеса рейхсверу в системе баланса власти. Какова бы ни была причина, но время от времени он впадал в мрачную нерешительность.

Во всяком случае, даже 28 июня офицеры баварского округа рейхсвера не могли с уверенностью сказать, с кем все-таки Гитлер – с ними или с СА. А узнай они, какой разговор у него состоялся на следующий день с одним из замов Рема – фон Крауссером, то вообще бы растерялись. Незадолго перед казнью фон Крауссер рассказал другому командиру СА Карлу Шрейеру, который тоже был под арестом, об этой беседе. Шрейер записал следующее: «Гитлер заверил его, что сожалеет о недостаточном внимании по отношению к старым кадрам СА и воспользуется случаем, чтобы на конференции лидеров СА уладить все недоразумения. Гитлер сказал, что очень ценит Рема и он должен остаться на своем посту». Таким образом, в считаные дни, предшествовавшие кровавой бане, Гитлер дал три различные версии будущей судьбы Рема. Лютце он сказал, что Рем будет отстранен; Бломбергу заявил, что арестует Рема и «полностью рассчитается», а с Крауссером говорил о примирении.

Подобные колебания, конечно, не устраивали Гиммлера, Геринга и Гейдриха. Они понимали, что в решительный момент Гитлеру нужно будет, так сказать, «уйти в сторону».

28 июня Гитлер вместе с Герингом отправился на свадьбу гауляйтера Вестфалии Тербовена. Многие историки приняли версию, что Гитлер уехал в Западную Германию с единственной целью: продемонстрировать публике полное спокойствие и дать возможность врагам Рема ненавязчиво сделать задуманное. Но какой смысл в показном спокойствии, если Рему уже брошен вызов и каждый день кто-нибудь из ораторов готовит общественное мнение к предстоящей войне. Вот уже Рейхенау объявил об исключении Рема из Союза германских офицеров за «неподобающее поведение», а Геринг заявил: «Каждый, кто подрывает веру в фюрера, является изменником, разрушителем Германии и поплатится за это головой!» Самый недвусмысленный вызов Рему. Ну и какой такой хитрый маневр можно усмотреть в отъезде Гитлера? Это было на руку постановщикам драмы Рема, чтобы их шаткий лидер был подальше от Берлина, зависимый с этой минуты только от их сообщений, предположений, выдумок. Поэтому отсутствие фюрера в Берлине в период, когда он испытывал трудности в принятии решения, избавляло его от необходимости непосредственно участвовать в этой рискованной операции.

Как только Гитлер прибыл в Эссен для участия в торжестве, ему сразу позвонил из Берлина Гиммлер и доложил о новых угрожающих интригах руководства СА. Геринг, стоявший рядом со своим фюрером, тут же подтвердил, что и он располагает аналогичными сведениями. Гитлер так расчувствовался, что даже ушел со свадебного приема и вернулся в отель «Кайзерхоф». По свидетельству Лютце, который был в свите фюрера, в тот день в номере не прекращались телефонные разговоры. Лютце даже заметил: «У меня было чувство, что все это очень устраняет определенные круги, заинтересованные в том, чтобы усугубить и ускорить „дело“, пока фюрер ничего не видит и не слышит, кроме телефона». Тут еще прилетел из Берлина секретарь Геринга Кернер и привез свежие новости: получалось, что по всей Германии части СА явно вооружаются для мятежа. Гитлер взорвался. «Хватит с меня! – воскликнул он. – Я им всем преподам урок!» Он велел Герингу и Кернеру вернуться в Берлин и быть готовыми действовать по получении его особого приказа, причем не только против руководства СА, но и против буржуазной оппозиции. Вернувшись 29 июня в Берлин, Геринг поднял по тревоге «Лейбштандарте СС Адольф Гитлер» и особую часть прусской полиции «Генерал Геринг». Затем также написал секретное письмо, которое было передано через Гейдриха группенфюреру СС Удо фон Воиршу, командующему СС в Юго-Восточном регионе. Геринг сообщал, что фюрер ввел чрезвычайное положение и дал ему особые полномочия в Пруссии, а он сам, Геринг, передает исполнительную власть в Силезии фон Воиршу, в чьи задачи входило арестовать командиров СА и распустить их отряды обороны. Он должен действовать вместе с руководством полиции в Бреслау.

Между тем Гитлер, сидя в Эссене в отеле «Кайзерхоф», раздумывал, как лучше застать руководителей СА врасплох, и в конце концов решил прибегнуть к первоначальному плану: заманить их в Бад-Висзее и там арестовать всех. 28 июня он позвонил Рему и сказал, что штурмовики оскорбили в Рейнланде иностранного дипломата, что этого нельзя так оставить и пусть обергруппенфюреры, группенфюреры и инспекторы СА приедут к 11.00 30 июня на курорт к Рему, чтобы обсудить все с Гитлером. Он хотел проверить реакцию Рема, но тот вел себя совершенно беззаботно: 29 июня он много гулял, радовался предстоящей дискуссии с Гитлером и приветствовал старых друзей, прибывающих к нему в пансион.

А тем временем главнокомандующий армией объявил общую боевую готовность. Штабы СС собрали свои подразделения в казармы и всем раздали оружие. В три часа дня Гитлер, направлявшийся в Бад-Годесберг, передал по рации приказ Дитриху явиться туда же, в отель «Дресзее». В восемь вечера Дитрих застал там группу нацистских руководителей и функционеров, включая Геббельса, Лютце и трех помощников Гитлера. Они совещались. Дитрих вышел в вестибюль выпить кружку пива и столкнулся с фюрером. Гитлер коротко бросил: «Лети в Мюнхен и позвонит мне оттуда». Незадолго до полуночи Дитрих звонит из Коричневого дома и получает новый приказ: следовать на маленькую железнодорожную станцию Кауферинг, рядом с Ландсбергом, взять там две роты гвардейского охранного отряда «Лейбштандарте» и ехать в Бад-Висзее. Примерно в это же время (между полуночью и часом) гвардейцы «Лейбштандарте» были разбужены по тревоге из Минобороны. Дежурный офицер поднял с постели 220 человек, и вскоре две роты уже сидели в поезде, направлявшемся к Кауферинг. Дитрих тоже был в пути, когда два экстренных сообщения привели Гитлера в ярость и заставили его изменить свои планы.

Первая новость поступила из Берлина. Гиммлер сообщал, что берлинские СА готовы начать мятеж завтра, то есть уже сегодня, 30 июня, в пять часов вечера. Гитлер, находясь в Бад-Годесберге, не знал, что большая часть берлинских штурмовиков уже разъехалась по отпускам. Второе известие было ближе к правде. Вагнер, министр внутренних дел Баварии, передал, что в Мюнхене штурмовые отряды вышли на манифестацию с лозунгами против фюрера и рейхсвера.

Действительно, поздно вечером 29 июня штурмовики прошествовали по кварталу Изар с криками: «Гитлер и рейхсвер против нас!» Местных штурмовиков выманили из пивных листовками с предупреждением о мерах готовности, принятых рейхсвером. Командиры баварских соединений СА, узнав об этом, приказали своим подчиненным разойтись. Ни один из руководителей не отдавал приказов выходить на манифестацию. Более того, они напоминали штурмовикам: «Что бы ни случилось, мы всегда за фюрера».

Но Гитлер ничего такого не знал, и эти полуночные сообщения произвели на него самое тяжелое впечатление. В совершеннейшей панике он заключил, что «предатели сбросили маски» и Рем «показал себя в истинном свете».

Теперь он был бесповоротно настроен «истребить это гнездо измены». Фюрер принял решение, поразившее его свиту: немедленно в Мюнхен, немедленно в Бад-Висзее. Одержимый своими видениями, измотанный, дрожащий от возбуждения, в два часа ночи он проковылял по Боннскому аэродрому, влез со своими спутниками в трехмоторный «Юнкерс-52», шлепнулся на сиденье у кабины и молча уставился в темное ночное небо. Постепенно мгла уступала место розовой заре нового дня – самого кровавого дня в довоенной истории Германии. Выйдя из самолета на мюнхенском аэродроме, фюрер как в трансе прошел сквозь толпу встречавших и только на минуту задержался около двух военных; им он сказал: «Сегодня – самый черный день в моей жизни. Но я отправляюсь в Бад-Висзее для сурового суда. Передайте это генералу Адаму».

Прибыв в Баварское министерство внутренних дел, Гитлер срочно потребовал к себе командующих СА. Группенфюрер Шмид был разбужен телефонным звонком в начале пятого. Жена рассказывала потом, что он в отчаянии искал какие-то листки – доказательство, что он невиновен в демонстрации. Но фюрер не дал ему шансов объясниться. Гипнотизируя Шмида взглядом, фюрер обозвал его изменником, сорвал с него знаки различия и закричал: «Вы арестованы и будете расстреляны». Шмида доставили в тюрьму, где уже находился его начальник Шнайдхубер. Гитлер велел министру и гауляйтеру Вагнеру рассылать наряды эсэсовцев за руководителями СА и видными оппозиционерами, после чего с эскортом из двух машин отбыл в Бад-Висзее.

В 6.30 утра командиры СА еще спали в пансионе «Хансельбауэр», куда их вызвали для собеседования с Гитлером. Хозяйка пробормотала что-то типа «ах, какая честь, такой знаменитый гость», но вновь прибывшие, не обращая на нее внимания, ворвались внутрь и заняли позицию у дверей спальни Рема с пистолетами в руках. Лютце видел сцену ареста и записал в своем дневнике: «Детектив постучал в дверь Рема, чтобы вызвать его для важного сообщения. Прошло какое-то время, прежде чем дверь отворилась. Фюрер с пистолетом в руке встал на пороге и закричал на Рема, назвав его предателем. Тот энергично все отрицал, но Гитлер велел ему одеваться, поскольку он арестован». Горя от нетерпения, Гитлер постучал в комнату напротив. Там оказался обергруппенфюрер Хайнес и был виден спящий партнер. При виде национал-социалистического гомосексуализма в особенную ярость впал Геббельс. Он говорил потом, что это была «отвратительная, почти тошнотворная сцена». Гитлер побежал дальше, а Лютце вошел к Хайнесу и обыскал одежду – нет ли оружия. Хайнес кричал: «Лютце, я же ничего не сделал! Помоги мне!» На что Лютце в некотором замешательстве ответил: «Ничего не могу поделать… ничего не могу…» Вскоре «гнездо заговорщиков» было очищено. Арестованных отвели в подвал и заперли под охраной детективов, а затем отправили в ту же тюрьму Штадельхайм, где уже сидели мюнхенцы. Но прежде чем Гитлер уехал, появился грузовик со штурмовиками из отряда охраны штаба Рема, которых кто-то вызвал из Мюнхена. Все вооружены. Ситуация сложилась критическая. Командир Юлиус Уль сидит в подвале, а вокруг угрюмые штурмовики. Тут Гитлер вышел вперед и включил свое обычное обаяние. Они подчинились фюреру, который велел им возвращаться, но, все же подозревая что-то неладное, остановились на выезде из Бад-Висзее.

Гитлер, однако, предпочел окольный путь по южной дороге.

Между тем начальник тюрьмы Кох явился на работу и обнаружил на столе рапорт с сообщением, что в его тюрьму с семи утра непрерывно поступают командиры СА. Эсэсовцы окружили вокзал, а сотрудники политической полиции задерживали всех прибывающих руководителей СА. Некоторых отпускали, но в основном арестовывали и одного за другим отправляли в Штадельхайм: фон Крауссера, фон Киллингера, Георга Деттена и других; в списке арестованных были практически все известные имена верхушки СА.

Тех же, кто ускользнул от политической полиции и, следуя долгу, направлялся в Бад-Висзее, на дороге встречала дико жестикулирующая фигура. Гитлер говорил им, что у них теперь новый шеф – Виктор Лютце, и уже на крике сообщал: «Я только что из Висзее! Я арестовал Рема! Они со Шлейхером замыслили бунт против меня! Все замеченные в этом командиры СА будут расстреляны!»

Каждому из встреченных им вожаков СА Гитлер предлагал следовать в Мюнхен, на конференцию в Коричневый дом. В десять часов утра Гитлер сам туда прибыл (здание уже охраняла армия) и сразу пустил в ход Геббельса; тот бросился к телефону и через Геринга передал условленный пароль: «Колибри». Гиммлер и Гейдрих наконец получили свободу действий. По стране покатилась новая волна террора. Командиры отделений СД вскрыли запечатанные конверты с приказами и разослали куда следует свои «отряды смерти».

Первой жертвой оказалась Бавария. Фон Кар, поставивший в 1923 году Гитлеру шах и мат, был захвачен эсэсовцами; потом на пустоши в Дахау нашли его обезображенное тело. Отец Бернард Штемпфле, знавший слишком много гитлеровских секретов, получил перелом позвоночника и три пули в сердце. Рыскали в поисках доктора Людвига Шмита, который лечил Отто Штрассера – главного врага фюрера. Не нашли – потому что его спрятал в дровяном сарае тюремщик из Штадельхайма. А не найдя кого нужно, схватили другого – доктора Вильгельма Шмида; он жил на другой улице, он по-другому писал свое имя и он был доктором философии, а не медицины, – все равно эсэсовцы его увезли. Семья ничего не знала, пока не получила из Дахау гроб, который родным запрещено было открывать.

С этого момента Гитлер становится самым фанатичным приверженцем политического террора. Когда губернатор Баварии фон Эпп заявил, что Рема следует судить воен но-полевым судом, Гитлер страшно разбушевался, крича, что измена Рема уже доказана и он поплатится жизнью. Эпп настолько был ошарашен кровожадностью Гитлера, что пробормотал: «Сумасшедший».

Уцелевшие руководители СА были в равной степени ошеломлены, когда в 11.30 дверь конференц-зала в Коричневом доме отворилась и перед ними предстал Адольф Гитлер.

Очевидцы рассказывали, что фюрер был в состоянии крайнего возбуждения, на губах пена, слова вырывались изо рта с брызгами слюны. Он объявил, что Рем и его сообщники виновны в вероломстве, неслыханном в истории, что Рем, которому он, фюрер, всегда доверял и защищал его, отплатил ему предательством и пытался убить его, чтобы отдать Германию в руки ее врагов. Главной фигурой заговора с другой стороны, по-видимому, следовало считать французского посла, – по словам Гитлера, он дал Рему, всегда нуждавшемуся в деньгах, взятку в сумме 12 миллионов марок. Поэтому Гитлер приказал примерно наказать всех виновных: расстрелять их. Первая группа – Рем, Шнайдхубер, Шмид. Хайнес, Хаин, Хайдебрек, граф Шпрети – будет расстреляна сегодня же вечером.

Эта информация была несколько преждевременной. Гитлер пока еще не отдавал такого приказа. Он ждал Зеппа Дитриха, которому надлежало осуществить казнь.

Командир особого охранного отряда появился только в 12.30. Гитлер захотел узнать, что он делал все это время. У Дитриха были уважительные причины. Он в подробностях рассказал, что дорога на Бад-Висзее была мокрая, а шины на военных грузовиках, которые им выделил рейхсвер, совсем лысые; к тому же им пришлось заехать на заправку в артиллерийские казармы в Ландсберге. Гитлер велел Дитриху разместить эти две роты в казармах и как можно скорее вернуться в Коричневый дом. Дитрих вернулся через два часа и еще три прождал в фойе, пока Гитлер и его приближенные за закрытыми дверями совещались, решая судьбу главных заговорщиков. Рудольф Гесс и Макс Аман соревновались за право стать палачами. Гесс воскликнул: «Фюрер, это мой долг – расстрелять убийц!» Новый начальник штаба СА Лютце сидел подавленный, онемев от этих речей. Он не представлял себе, что чистка СА будет вот такой. Когда Гитлер спросил его, кого следует расстрелять, он в замешательстве ответил, что не знает, кто в чем обвиняется и кто главные сообщники Рема. Затем он тихо вышел из комнаты. Наконец двери отворились, и Мартин Борман провел Дитриха к фюреру. Тот приказал: «Возвращайтесь в казармы, возьмите офицера и шесть солдат и расстреляйте указанных руководителей СА за государственную измену». Борман вручил Дитриху список заключенных, полученный утром от начальника тюрьмы, где Гитлер своим зеленым карандашом поставил галочки против шести фамилий. Это были все те, кого он назвал утром, но Рема он не отметил. Может быть, все еще не созрел для убийства давнего друга.

Дитрих, чтобы не терять времени зря, послал в тюрьму своего человека – собрать приговоренных, а сам пошел искать хороших стрелков, которые уж точно не промажут.

В шесть часов вечера он предстал перед начальником тюрьмы Кохом и потребовал, чтобы ему передали осужденных. Но Кох был осторожным и опытным чиновником. Он уже успел вызвать баварского министра юстиции Франка и, пока тот был в пути, тянул время. Указав простоватому Дитриху, что под списком нет подписи, начальник уговорил его вернуться в Коричневый дом за новыми инструкциями. Там из высших чиновников оставался только министр внутренних дел Вагнер, который наложил резолюцию:

«По приказу фюрера следует передать группенфюреру СС Дитриху тех лиц, которых он укажет. Министр Э. Вагнер».

Прибывший в тюрьму Франк сделал одну-две слабые и, естественно, неудачные попытки помешать убийству. Он позвонил Гессу, но Гесс заявил, что надо выполнить приказ фюрера. Тогда Франк решил, по крайней мере, соблюсти необходимые формальности и начал с того, что объявил Шнайдхуберу, что он приговорен к смертной казни. Шнайдхубер реагировал так озлобленно и недоверчиво, что министр оставил эту затею. Теперь Дитрих мог выполнять свои обязанности. Лидеров СА по одному выводили в тюремный двор. Завидев Дитриха, Шнайдхубер крикнул: «Зепп, дружище, что, черт возьми, тут творится? Мы же абсолютно невиновны!» На угрюмом крестьянском лице Дитриха не дрогнул ни один мускул. Он вытянулся в струнку, щелкнул каблуками и отчеканил: «Вы приговорены фюрером к смерти. Хайль Гитлер!» Арестованных передавали офицерам СС, которые объявляли каждому: «Фюрер и рейхсканцлер приговорил вас к смертной казни. Приговор будет приведен в исполнение безотлагательно». Эхо выстрелов заметалось между стенами тюремного двора. Под конец даже у Дитриха сдали нервы, и он поспешил удалиться, не дожидаясь завершения казни. Потом он сказал: «Когда настала очередь Шнайдхубера, я ушел. С меня хватило». На следующий день, посадив своих людей в поезд, он вылетел в Берлин, где с утра 30 июня Геринг и Гиммлер осуществляли свою версию «варфоломеевской ночи».

Как только Геббельс передал по телефону кодовое слово «Колибри», началась охота на врагов режима. Полицейские машины и эсэсовские грузовики носились по улицам. Район Тиргартена, где находились наиболее важные штаб-квартиры СА, был окружен. Всех командиров СА, которых удалось найти, немедленно арестовывали. Они даже не возражали. Вице-канцлер Франц фон Папен, которого своевременно не поставили в известность об операции, попробовал протестовать, но Геринг и Гиммлер оставили его слова без внимания, а эсэсовцы блокировали его канцелярию, застрелили пресс-секретаря, а остальных сотрудников арестовали, чтобы проучить этого «реакционера». Гейдрих объявил своим людям директиву: «В связи с путчем Рема привести всех в боевую готовность. Согласно приказу фюрера, действовать немедленно». Агентам гестапо были розданы списки жертв, сформированы группы быстрого действия. Одной из спецкоманд руководил гауптштурмфюрер СС Гильдиш, которому поручили ликвидацию так называемых «врагов государства», а кроме того, Гейдрих приказал ему лично расстрелять Эриха Клаузенера, директора департамента в министерстве транспорта, президента Католического союза действий и бывшего ответственного чиновника прусского министерства внутренних дел. Гильдиш взялся за это, не зная Клаузенера в лицо и не задавшись вопросом, какие преступления он совершил, чтобы заслужить расстрел без суда и следствия. В час дня Гильдиш явился в кабинет Клаузенера и заявил ему, что он арестован. Когда тот повернулся к вешалке, чтобы надеть пиджак, Гильдиш убил его выстрелом в голову и прямо с его же телефона позвонил Гейдриху; получив приказ имитировать самоубийство, положил свой маузер возле правой руки убитого, поставил караул у дверей и удалился. В 1.15 он уже был у Гейдриха и только тут узнал, кого убил – «опасного лидера католиков». После этого его направили в Бремен для ареста Карла Эрнста, начальника берлинских СА. Гильдиш со своей группой из 18 головорезов тогда устранил целый ряд чинов СА, включая Эрвина Виллана, начальника медицинской службы СА.

Эта специальная команда вовсе не была исключительным явлением. 30 июня 1934 года эсэсовские роботы по всей Пруссии охотились за предполагаемыми врагами государства, они не раздумывали, они просто действовали. Живые автоматы Гиммлера не задавали вопросов, они просто повиновались. Имена жертв – вот все, что им нужно было знать.

Побег требовал большой смелости и быстроты. Некоторым, например отставному рейхсминистру Тревиранусу или капитану Эрхарду, бывшему ненадежному союзнику Гитлера по путчу 1923 года, удалось все же бежать за границу. Тревиранус собирался поиграть в теннис и был соответственно одет, когда услышал, как эсэсовцы рвутся в его дверь. Он выскочил в сад, перебрался через ограду и успел удрать. А Эрхард, прихватив пару дробовиков, скрывался в лесах собственного поместья, пока гестапо хозяйничало – него в доме. Когда «гости» ушли, друзья помогли ему тай но переправиться в Австрию. Генерал Фердинанд фон Бредоу прятаться отказался. Гестапо заподозрило его в авторстве «Записок генерала рейхсвера», ходивших в то время в эмигрантских кругах Парижа. Поскольку он был в очевидной опасности, один иностранный военный атташе предложил ему переночевать в посольстве. Генерал приглашение не принял. Через несколько часов его труп был выброшен из гестаповской машины у казарм Лихтерфельда. Кровожадность эсэсовцев росла час от часу. Они уже не довольствовались уничтожением тех, кто официально был признан врагом государства, но стали сводить личные счеты. Начальник особой группы Бах-Целевски послал двух человек ликвидировать своего соперника, кавалерийского офицера барона фон Хохберга; он получил пулю в голову в кабинете собственного имения. Когда в комнату вбежал его 17-летний сын, один из убийц небрежно сказал: «Мы тут прикончили твоего папашу» – и спокойно удалился.

Особенных масштабов личные расправы достигли в Силезии, где командующий частями СС фон Воирш потерял контроль над своими людьми. Месть за все стала обычным делом. Юрист доктор Ферстер был убит за то, что участвовал в законном судебном процессе против нацистов. Муниципального инженера Кампхаузена убили за отказ выдать им лицензии на строительство. Многие акции Геринга или Гиммлера также диктовались чисто личными мотивами. Например, они устроили охоту на Грегора Штрассера потому, что он их обоих слишком хорошо знал, лучше, чем кто-либо другой из нацистских лидеров. До 1932 года, когда Штрассер разошелся с Гитлером по тактическим вопросам, он считался человеком номер два в партии. Он однажды сказал что-то о «Гиммлерах и архигиммлерах» (то есть обожателях, окружающих Гитлера) как о великой опасности для фюрера и движения в целом. О Геринге же Штрассер отозвался так: «Это жестокий эгоист, и ему дела нет до Германии, пока он может из чего-то извлекать выгоду».

Для Геринга и Гиммлера такой человек был тем опаснее, что они не могли исключить возможности его политического примирения с Гитлером. Уже были тревожные для них признаки: Гитлер встречался со Штрассером и беседовал с ним наедине, а 23 июня Гитлер наградил Штрассера золотым почетным знаком партии. Поэтому Геринг и Гиммлер решили, что Штрассер должен уйти из жизни. 30 июня 1934 года он был арестован гестапо и в тот же день застрелен в тюремной камере. Его смерть была официально объявлена самоубийством.

А между прочим, где же этот ужасающий мятеж СА? Где главные организаторы «величайшего в истории акта вероломства», о котором кричал Гитлер уцелевшим офицерам в Коричневом доме? Они наслаждались субботним солнечным днем; они отдыхали; они готовились к отпуску. Генерал фон Шлейхер спокойно сидел за столом у себя в кабинете, когда кухарка впустила к нему двоих неизвестных. Один спросил: «Это и есть генерал?» Он поднял голову и ответил: «Да, это я». В тот же миг раздались выстрелы. Жена была рядом; она бросилась к нему и тоже получила пулю. Но в бумагах убитого гестаповцы не нашли ничего, указывающего на его связь с Ремом, Штрассером или французским послом. Было известно, что генерал уже год как не встречался с Ремом, и даже имя его вызывало у Шлейхера гримасу отвращения. История о «заговоре Шлейхера-Рема» выглядела столь неправдоподобно, что в нее не верило даже само министерство пропаганды. В тот день на пресс-конференции в министерстве один журналист спросил: «Правда ли, что смерть Шлейхера как-то связана с действиями против Рема?» – «Нет, это не так», – был ответ. Геринг и Гиммлер встревожились, ожидая ответного удара со стороны рейхсвера: как же, один из ведущих генералов и политиков убит ни за что ни про что! Но ничего подобного. Генерал фон Рейхенау был не такой человек, чтобы расстроить всю операцию из-за одного злосчастного трупа. В тот же день он опубликовал коммюнике: «В последнее время было установлено, что бывший министр обороны генерал фон Шлейхер имел изменнические связи с иностранными державами и враждебными государству руководителями СА. Вследствие его антигосударственной деятельности мы сочли нужным его арестовать. При аресте генерал фон Шлейхер оказал вооруженное сопротивление. Произошла перестрелка, в результате чего генерал и его жена, оказавшаяся в этот момент на линии огня, были смертельно ранены».

Однако был и еще один результат этой «перестрелки»: между сообщниками по операции возникли некоторые разногласия. Геринг позднее уверял, что собирался только арестовать генерала, а не убивать его, но гестаповцы опередили его полицейских. И вообще, он почувствовал, что надо прекращать эту оргию. Отовсюду поступали сведения о возрастающем насилии со стороны СС, а его полицейские действительно не владели ситуацией. Кроме того, Геринг не хотел терять образ «доброго дядюшки», в котором любил представать перед народом. Жертвы преследований со своей стороны сразу поняли, что могут воспользоваться этими разногласиями. Геринг освободил из-под стражи обратившегося к нему с ходатайством группенфюрера СА Каше, вычеркнул из расстрельных списков фон Бюлова, заместителя министра иностранных дел, спас бывшего кронпринца, которому угрожала такая же опасность.

Но уже в десять часов вечера Геринг решил отказаться от роли спасителя: из Мюнхена вернулся Гитлер и сообщил о намерении помиловать Рема, он даже дал слово фон Эппу. Геринг и Гиммлер были потрясены. Вся эта бойня окажется для них бессмысленной, если выживет Рем. Гитлер же, видимо, хотел сохранить баланс сил в государстве и не допустить чрезмерного усиления статуса Геринга и Гиммлера. 30 июня 1934 года он еще не был полновластным диктатором, и, если бы исчез Рем, могло исчезнуть и то шаткое равновесие сил, на котором держался Гитлер. Теперь он повел двойную игру. В Мюнхене он был беспощаден, вернувшись же в Берлин, предпочел роль уравновешенного вождя нации. Он заявил в кабинете министров, что берет на себя ответственность «за расстрел предателей, хотя мера вины каждого из них не была установлена в каждом отдельном случае», и что хотел назначить формальное расследование, но его «опередило развитие событий». Гитлер сказал также, что лично он не отдавал приказа о групповом расстреле.

Новый начальник штаба Лютце и другие, кому удалось выжить, ухватились за эти слова. А Гитлер просто сделал выигрышный ход: чем больше будет уцелевших, чем сильнее будет их ненависть к Герингу и Гиммлеру, тем ярче засияет он сам, как пример прямоты и честности. Лютце писал: «О расстрелах, санкционированных фюрером, нет вопросов, и это – не предмет для обсуждения». Он поверил, что приказ фюрера касался только первых семи лидеров СА, остальных расстреляли «под влиянием обстоятельств и без его разрешения».

Но пусть Гитлер и имел основания для игры в умеренность, Геринг и Гиммлер вовсе не желали давать шанс Рему. В ночь с 30 июня на 1 июля они удвоили натиск, а Гитлер, всегда сражался на стороне «больших батальонов». Те люди чья жизнь зависела от слова фюрера, обнаружили в ту ночь, что просчитались. Так случилось с командиром СА Шульцем – он проводил реорганизацию СА после путча Штенеса, был другом Штрассера.

Безумная логика 30 июня вдруг превратила Шульца в глазах СС из злейшего врага Рема чуть ли не в ближайшего его соратника. За ним пришли из гестапо. Позже он описал, что произошло: его арестовали пятеро гонцов, одетых кое-как, зато с пистолетами в руках. Проводили в гестапо и заперли. Потом явились трое и затолкали его в машину. Началась гонка по улицам в поисках спокойного места, чтобы пристрелить его «при попытке к бегству».

Но – субботний вечер, везде огни, люди, машины. Они выехали на Лейпцигскую дорогу и там остановились. Его вывели и велели повернуться спиной к конвою. Шульц рванулся, пуля задела его, но не убила. В полной уверенности, что он мертв, гестаповцы пошли к машине за брезентом – завернуть труп. А труп подпрыгнул и понесся в лес что было сил. В общем, оторваться ему удалось – и даже надежно спрятаться. Но что дальше? Один из его товарищей имел доступ к Гитлеру, и к нему-то, через посредство этого друга, беглец обратился за помощью. Фюрер объявил, что Шульц вне опасности, прошлое забыто, он находится под его личным покровительством. Через несколько дней Шульц убедился, что покровительство фюрера слабеет просто по часам, и единственное, что ему остается, – это покинуть Германию.

Уцелевшему главарю СА пришлось еще раньше узнать, чего стоит слово фюрера. Еще утром 1 июля Гитлер был настроен сохранить жизнь Рему, но к полудню Геринг и Гиммлер победили, и бригадефюрер СС Айке получил приказ застрелить Рема. Однако фюрер проинструктировал исполнителя дать Рему шанс совершить самоубийство. В три часа дня Айке, его заместитель Липперт и Шмаузер, ответственный за связи с рейхсвером, прибыли в тюрьму Штадельхайм.

Начальник тюрьмы Кох снова попал в трудное положение. Он боялся передавать эсэсовцам Рема лишь на основании устного приказа. Как обычно, Кох позвонил министру юстиции Франку. Когда из телефонного разговора стало ясно, что Франк берет сторону Коха, Айке выхватил трубку и заорал, что министра это дело совершенно не касается. Есть приказ фюрера, и этого достаточно. Коху пришлось уступить. Айке вошел в камеру 474, где на железной койке сидел Рем, голый по пояс и мокрый от пота. Айке сказал: «С твоей жизнью покончено. Фюрер даст тебе возможность самому завершить это дело. У тебя десять минут». Оставив на столике у койки пистолет с одним патроном, он вышел. За четверть часа из камеры не донеслось ни звука. Тогда эти трое ворвались в камеру с револьверами наготове. Раздалось два выстрела. Рем упал на пол, задыхаясь и хрипя: «Мой фюрер!» Айке холодно заметил: «О фюрере следовало думать раньше». Рем еще дышал; кто-то из них (это осталось неизвестно) выстрелил еще раз. В шесть часов вечера 1 июля 1934 года Эрнст Рем – основатель СА, единственный друг Гитлера и конкурент рейхсвера – ушел из жизни.

Смерть Рема послужила сигналом к дальнейшим расстрелам. Из своей камеры Карл Шрейер слышал стук в двери, отрывистые команды и звуки выстрелов – все ближе и ближе. В ночь на 2 июля в тюрьме были убиты: оберфюрер СА Фалькенхаузен – в 2.00, группенфюрер СА Деттен – в 2.30, и фон Крауссер, которому Гитлер даровал «прощение», – в 3.00. Через полчаса настала очередь группенфюрера СА Шрейера. Когда к нему вошли трое и объявили, что он будет расстрелян по приказу фюрера, Шрейер сказал: «Я требую расследования». Над ним засмеялись: «То-то будет славно! Ну ты, предатель, сунь-ка голову под кран, как другие, будешь хоть выглядеть посвежее, произведешь хорошее впечатление». Но пришлось задержаться: оказывается, его должны были везти для расстрела в Лихтерфельд, а машина еще не прибыла. И вдруг к дверям тюрьмы подкатывает большой «мерседес», громко сигналит, из него выскакивает штандартенфюрер особого гвардейского отряда СС и кричит: «Стоп! Стоп! Фюрер дал слово Гинденбургу, что больше никого расстреливать не будут».

Это произошло в четыре часа утра 2 июля 1934 года. Первая вспышка массовых убийств в Третьем рейхе завершилась. Было убито 83 человека – без суда, без малейшей возможности оправдаться. Гитлер возгласил: «В этот час я был высшим судьей немецкого народа». Кабинет поспешил придать законную силу этим преступлениям. 3 июля министры утвердили закон, подписанный Адольфом Гитлером и состоявший из одной фразы: «Меры, принятые 30 июня – 2 июля с. г. по пресечению деятельности изменников, согласуются с законом как направленные на защиту государства в чрезвычайных обстоятельствах».

У офицеров и в казармах рейхсвера 2 июля был праздник. Генерал фон Рейхенау отправил Патцигу, главе военной контрразведки, телеграмму: «Дело кончено». Генерал Вицлебен потирал руки, говоря: «Какая жалость, меня там не было». Министр обороны Бломберг издал приказ, восхваляя и «солдатскую решимость, и беспримерное мужество фюрера», сокрушившего «изменников и убийц». Один только голос выделялся из общего хора – прежний секретарь рейхсканцелярии Планк предупредил генерала Фрича: «Если вы думаете, что можете спокойно наблюдать, не пошевелив и пальцем, то и вас постигнет та же участь, рано или поздно».

Замечание оказалось провидческим: Фрич пал в результате такой же интриги; генерал Вицлебен кончил виселицей, приговоренный Народным судом. Но тогда даже граф фон Штауффенберг, которому в 1944-м пришлось пожинать плоды своей юношеской горячности, считал, что 30 июня 1934 года был просто «вскрыт нарыв». Но Бломберг уже в офицерском буйном веселье увидел зловещие признаки. Готовясь к докладу в министерстве обороны, он набрасывал кое-что: «Армия не заняла тех позиций, на которые вправе была рассчитывать… Негоже злорадствовать по поводу жертв и делать это предметом застольной беседы». Он уже осознал, что рейхсвер не числится среди победителей.

Таковыми оказались эсэсовские части Гиммлера, освободившиеся от соперников и обеспечившие себе власть внутри партии. Еще 9 июня СД была официально объявлена единственной службой нацистской политической разведки. А 20 июля Гитлер издал указ о том, что СС, в связи с «особыми заслугами» во время событий 30 июня 1934 года, объявляются независимой организацией в рамках НСДАП, и разрешил им создавать вооруженные формирования, тем самым лишив рейхсвер права быть единственной вооруженной силой Германии. Но именно это и было главной причиной вражды между армией и СА.

30 июня 1934 года отмечает начало новой фазы в истории Третьего рейха: наступление единоличной, неограниченной власти Гитлера, основанной на терроре. Создалась ось Геринг – Гиммлер, игравшая особую роль в подготовке новой войны. Эсэсовцы показали, что они готовы выполнить любой – буквально любой приказ фюрера. Вместе с тем эти убийства обнажили глубокую трещину в структуре партии – СА и СС теперь смертельные враги.

Тысячи штурмовиков так и не забыли тот день позора и унижения, когда Лютце вынужден был по приказу Гитлера назначить группенфюрера СС Далюге ответственным за реорганизацию и чистку всей восточно-германской организации СА, да еще и впустить его в принадлежащее штабу СА помещение.

Потом новому руководству было разрешено самим произвести чистку собственных рядов. Был создан специальный трибунал во главе с группенфюрером СА Бохенауэром и следственные комиссии во всех округах «для выявления сообщников Рема». Однако в эти комиссии вскоре пошли потоком разнообразные жалобы на неправомерные действия эсэсовцев, и непонятно стало, кого им судить.

Взаимная ненависть между СС и СА так и не утихла, перейдя в невидимую тайную войну. Вечером 17 августа 1935 года Лютце бросил вызов эсэсовцам. Это было в Штеттине, они сидели в ресторане – 20 штурмовиков и трое из СС. Пива было выпито изрядно. И тут Виктор Лютце возгласил: «Настанет время отмщения за 30 июня!» – и далее про торжество справедливости. Кто-то из эсэсовцев прошипел довольно громко: «Значит, не всех мы тогда передавили, тут есть еще желающие пойти за Ремом». Вспыхнула ссора, во время которой Лютце кричал: «Кто больше всех проталкивал Рема? Кто клялся ему в верности? Думаете, кто-нибудь из моих товарищей по СА? Нет! Я вам могу сказать, кто это был! Могу назвать имена!» Кто-то услышал в общем гаме, что он выкрикнул: «Это рейхсфюрер СС!»

Неизвестно, чем бы все кончилось, но тут вмешался штандартенфюрер СД Шульц и стал урезонивать Лютце: «Послушайте, начальник штаба, уже третий час ночи. Нам всем лучше разойтись». Он подозвал официанта и потребовал счет. На этом вечеринка закончилась, но последнее слово осталось за Лютце. Уходя, он счел нужным заметить во всеуслышание: «Я все равно буду говорить это, даже если завтра меня уволят и отправят в концлагерь!»

Глава 6

ОРДЕН СС

Однажды мюнхенские офицеры, ученые, промышленники и землевладельцы неожиданно получили приглашения на большой прием к рейхсфюреру СС. Они явились на этот прием, одни – движимые любопытством, другие – не без колебаний и неприятных подозрений. Нацистские лидеры не раз величали людей из высших слоев общества декадентами, которыми правят евреи. Однако на этот раз Гиммлер не произнес ни слова критики в их адрес. Напротив, он попросил присутствующих «помочь привнести традиции в организацию СС». Каждое государство, продолжал рейхсфюрер, нуждается в элите. В нацистском государстве такой элитой должны стать СС. Они смогут выполнять свои функции, если членами этой организации, основанной на расовом отборе, будут носители военных и аристократических традиций, ясного мышления, а также творческой активности, свойственной предпринимателям. В становлении таких традиций и должны помочь гости, приглашенные на прием. Речь его вызвала у всех изумление. Столь необычная для нациста линия, избранная Гиммлером, привела к тому, что почти все присутствующие вступили в ряды СС.

Это мероприятие, организованное в первый же год нацистской эпохи, показало, что Гиммлер умел создавать рекламу своему ордену. Из всех нацистских организаций именно СС имели тогда наилучшую репутацию, особенно на фоне плебеев в коричневых рубахах. Вальтер Шелленберг вспоминал позднее, что в СС «вступали лучшие, предпочитая эту организацию другим партийным структурам». А Гробер, католический архиепископ Фрайбурга, признавал в 1946 году: «Мы у себя в городе считали СС самой респектабельной из организаций нацистской партии».

Многие немцы как должное воспринимали притязания СС на роль элиты. Исторический опыт учил, что без них государство, демократическое или диктаторское, существовать не может, и печальный конец Веймарской республики, где все были равны, подтверждал это. Глядя на английский демократический истеблишмент или на советскую партийную иерархию, немцы понимали, что политический строй устойчив по отношению к кризисам, если опирается на правящий класс, имеющий твердую организацию. Поэтому эсэсовская пропаганда новой элиты была тогда вполне привлекательной. Тем более, что Гиммлер придал ей форму любезной немцам романтической традиции.

Биограф Гитлера Конрад Хайден, безусловно не нацист, в 1934 году считал, что на фоне «революционных СА» эсэсовцы выглядят оплотом консерватизма. Даже убийства 30 июня не поколебали уважения, которое обыватели питали к СС. Облегчение, испытанное от исчезновения отрядов в коричневых рубашках, заполонивших города, было сильнее морального чувства. Резня была забыта. Нация жила в надежде, что привычный бюргерский мир и покой никогда больше не потревожат хулиганы из СА. Немцы не распознали «дьявольского маскарада», они еще не знали, что на пути к абсолютной диктатуре идея исторической необходимости будет не раз использоваться как прикрытие «преступлений во благо».

Вдобавок то «преступление по необходимости», летом 1934 года, обрядилось в костюм самый милый немецкому сердцу – в униформу. Благоразумно спрятав плебейскую коричневую рубашку под черным мундиром, эсэсовцы теперь с головы до ног были одеты в черное. Они носили черные фуражки с серебристой эмблемой «Мертвой головы», черные кители с черными пуговицами, черные галстуки, черные ремни и черные сапоги. Создатели такой формы имели цель воздействовать на психологию чутких на иерархию немцев с помощью разного рода мистических символов и знаков различия. У офицеров в ранге гауптштурмфюрера и ниже было на погоне шесть параллельных серебристых полосок, в ранге от штурмбаннфюрера до штандартенфюрера – три переплетенные полоски, а начиная с оберфюрера – три двойные переплетенные полоски. Старшие офицеры носили также знаки различия на воротниках: штандартенфюреры – один дубовый лист, оберфюреры – два, бригадефюреры – два листа и звезду, группенфюреры – три листа, обергруппенфюреры – три листа и звезду, а сам рейхсфюрер – три листа в венке из дубовых листьев.

Вся эта мишура должна была продемонстрировать, что СС – это действительно элита, имперская гвардия, состоящая из отборных, стойких бойцов, «безоговорочно преданная фюреру, готовая без малейших колебаний выполнить любой его приказ», – как сформулировал это Гиммлер.

В этой обстановке Гиммлер широко открыл двери в СС для представителей высших классов Германии. Деньги и кадровое обеспечение – вот в чем больше всего нуждались особые формирования СС, а единственным источником и того и другого была знать и богатые промышленники и торговцы. Гиммлер с таким энтузиазмом взялся за вербовку кадров для разных структур СС, что даже не заметил, что сам себе противоречит. Годами нацисты проповедовали создание элиты на основе расово-биологического отбора. Теперь же в СС призывали людей по принципу социального престижа, богатства, высокого происхождения, а таких слов раньше не было в нацистском словаре.

Социальный состав СС радикально изменился. От старых СС (до 1933 года) сохранилась лишь крохотная кучка; они, правда, занимали ведущие позиции, но в целом в последние годы существования Третьего рейха сменилось 90 процентов состава. Первые и «пришельцы» были из аристократии. Несколько крупных имен появилось даже еще до того, как нацисты захватили власть: великий герцог Мекленбургский, наследный принц Вальдека и Пирмонта, принц Кристоф и принц Вильгельм из Нессе. Весной 1933 года произошло новое вливание голубой крови. В СС вступили принц Гогенцоллерн и граф фон дер Шуленбург; за ними потянулась свита – все из «Готического альманаха» немецкой знати. В 1938 году они составляли от 8 до 19 процентов среди высших чинов СС, начиная с ранга штандартенфюрера.

За аристократией шли представители верхов среднего класса. В отличие от своих предшественников это были «новые люди» – интеллектуалы, получившие академическое образование (чаще всего юридическое), эмоционально и духовно близкие к немецкому молодежному движению. Они в основном потянулись в СД, создавая в этой структуре особую интеллектуальную атмосферу, чуждую духу «солдатского братства» ветеранов, равно как и вульгарному национал-социализму низов. Тут были Вальтер Шелленберг, Рейнхард Хён, Франц Зикс, Отто Олендорф – «социальные инженеры» и прекрасные организаторы, они придавали диктатуре фюрера своеобразный «лоск законности». Они были прагматиками, не имели иной идеологии, кроме стремления к власти, и не связывали себя общепринятыми моральными нормами.

К этому слою примыкала группа молодых экономистов, тоже из верхов среднего класса, они подались в экономические структуры СС. Они мало отличаются от технократов, которые возглавили послевоенную индустрию Западной Германии. Идеология интересовала их еще меньше, чем новичков в СД. Подобно штандартенфюреру доктору Вальтеру Зальпетеру они видели в промышленной империи Гиммлера лишь возможность для надежной и быстрой карьеры.

Следующая группа поступила из офицерского корпуса рейхсвера. Они пополнили эсэсовские военизированные отряды (ВТ), сформированные в 1934 году, и еще усилили разнородность СС. Например, генерал Пауль Хауссер, назначенный инспектором ВТ, был стойким монархистом и, естественно, придал новым отрядам отчетливый консервативный уклон; а с другой стороны, встречались и реформаторы типа Феликса Штайнера, видевшие в СС подходящее поле для военных экспериментов.

Попадали в СС и люди из крестьянской среды; так, охранниками концлагерей часто становились дети крестьян, не видевшие для себя будущего в труде на земле. Но более развитые крестьянские дети могли поступить в кадетские школы СС (в рейхсвере подобной возможности для них не было).

И при такой-то пестроте Гиммлер еще ввел институт почетных командиров. Высокие эсэсовские ранги с правом ношения формы, но без права командовать присваивались важным государственным и партийным чиновникам, ученым, дипломатам. Эти люди вообще не служили ни часа. Просто Гиммлер надеялся поднять престиж СС и расширить их общественную поддержку.

Тот факт, что антинацист барон Эрнст Вайцзекер имел чин бригадефюрера, а такой ярый враг Гитлера, как гауляйтер Форстер, считался обергруппенфюрером СС, привел многих историков к мысли о том, что гиммлеровское государство в государстве было вообще «пятой колонной». На самом деле почетные командиры имели к СС такое же отношение, как, например, жена итальянского посла, которую Гиммлер тоже пытался наградить каким-нибудь титулом. А многие всячески дистанцировались от СС. Скажем, председатель правительства Кельна Рудольф Дильс, почетный оберфюрер СС, решительно препятствовал тому, чтобы гестапо совало нос в деятельность его администрации. Были и курьезы: Конрад Хнеляйн, лидер партии судетских немцев, стал почетным группенфюрером, после того как СД не удалось его сместить; а Мартин Борман, также почетный командир СС, постоянно мешал работе внутреннего отдела СД.

Тем не менее Гиммлер продолжал искать новые кадры для СС, иногда даже инкорпорируя в ее состав целые организации, если считал, что это нужно для укрепления позиций ордена в «хорошем обществе».

Желая завладеть оплотами немецкого консерватизма, Гиммлер старался прибрать к рукам Общества всадников. Часть из них действительно присоединились к СС, другие ограничивались сотрудничеством. Лошадники главных районов коневодства носили форму СС. В 1937 году «всадники СС» победили на всех конных чемпионатах Германии. Гиммлер дорого платил за такие победы. Он обещал руководству обществ, что будет принимать в СС их членов независимо от политических взглядов. Это вызвало недовольство старых борцов, которые считали эту публику «реакционными нацистами». Большинство новобранцев из числа «всадников» приняли суровые правила СС, но у некоторых были другие идеи. В 1933 году 11 «всадников» отказались принимать эсэсовскую присягу и были отправлены в концлагерь. Барон фон Хоберг был расстрелян эсэсовцами 2 июля 1934 года за то, что раскрыл рейхсверу какие-то их внутренние тайны, а через десять лет Гиммлер казнил еще одного видного «всадника», графа фон Сальвиати, за участие в покушении на Гитлера.

С другой стороны, договор с Обществами всадников открывал Гиммлеру доступ в мир землевладельцев. Следствием этого стал союз с полумонархической организацией бывших офицеров «Кифхаузер». Центральный совет и местные правления были приняты в СС на коллективных началах. Но когда таким образом в рядах СС оказался генерал Рейнхард, до сих пор хранивший верность кайзеру, старые борцы СС почувствовали, что они перестают понимать Гиммлера. Ведь Рейнхарда и его друзей, таких, как граф фон дер Гольц, также принятый в СС, газета эсэсовцев «Шварце корпс» только что заклеймила как «худших из реакционеров». Накладка вышла с приемов «в целом» морского корпуса: их командир произнес хватающую задушу речь, когда призвал вступить в СС, потому что «врага надо знать в лицо». После этого рейхсфюрер СС от коллективных мероприятий отказался.

Гиммлера волновала не только проблема кадров, но где взять деньги для СС. Германские промышленники и управленцы, впрочем, только рады были оказать СС финансовую поддержку. Они создали Клуб друзей рейхсфюрера СС, куда входили люди, по разным причинам считавшие, что лучше всего встать на сторону Гиммлера. Здесь были и конъюнктурщики типа Бютефиша из «А. О. Фарбен», крупнейшей химической монополии, убежденные нацисты, вроде доктора Наумана из министерства пропаганды, встревоженные предприниматели вроде Флика и даже скрытые противники нацизма, такие, как Ганс Вальц, директор на фирме Боша: и все они выделяли деньги для нужд СС.

«Друзья» были как бы отростком Комитета планирования по экономическим проблемам, который еще в 1932 году создал Вильгельм Кеплер, экономический советник Гитлера. В комитет входили крупные экономисты и финансисты, среди них президент Рейхсбанка Шахт, председатель правления «Объединенных стальных заводов» Фоглер, кельнский банкир барон фон Шредер. Правда, роль комитета как генератора экономических идей для грядущих хозяев Германии скоро сошла на нет, но молодой и шустрый помощник Кеплера заинтересовал Гиммлера мыслью о Клубе друзей, и с середины 1924 года клуб был под крылышком рейхе – фюрера. Шахт и Фоглер воздержались от членства, но на их место пришли многие другие фирмы. Они надеялись, что, уплатив контрибуцию в кассу СС, смогут таким образом защитить свое дело от вторжения нацистов. Членский список «друзей» читался из Бизнес-регистра: Дойче-банк, Дрезднер-банк, Коммерц-банк, Гамбургско-Американское пароходство, Германская трансконтинентальная нефтяная компания, «А. О. Фарбениндустри», «Симменс и Шуккерт», компания «Рейнметалл», концерн «Герман Геринг»… На всех заседаниях присутствовали высшие чины СС. Сначала клуб собирался на заседания дважды в год (в Нюрнберге во время партийного съезда и в Мюнхене во время принятия эсэсовцами присяги), но позже «друзья» стали встречаться ежемесячно в Доме летчика в Берлине. Гиммлер регулярно запрашивал финансовые контрибуции с этих господ, как он выражался, на «социальную, культурную и благотворительную деятельность СС». Общая сумма ежегодных поступлений на спецсчет СС в Дрезднер-банке составила около миллиона марок. Гиммлер умел показать свою благодарность: на Клуб друзей градом посыпались эсэсовские звания. Из 32 членов клуба 15 стали почетными командирами СС.

Прожорливые СС были единственным формированием внутри партии, которому Гитлер разрешил самостоятельно вести свои финансовые дела и позволил обзавестись даже категорией «вспомогательных членов», «спонсоров», Forder nde Mithglieden, сокращенно FM, которые оказывали СС помощь своими взносами. Они не вступали в ряды СС, не приносили присягу Гитлеру и не были обязаны выполнять приказы руководства СС. У каждого полка СС фактически была своя организация-спонсор, и руководство СС вело широкую пропаганду по привлечению отдельных или коллективных членов-спонсоров, особенно после прихода нацистов к власти, сделав расчет на то, что многие немцы скорее уж выберут такую неопределенную форму участия в общественных делах, чем вступление в партийную организацию, тем более что каждый мог сам установить для себя размер взноса, при минимуме одна марка в год. Буквы FM также являлись защитой для немецких компаний и свидетельствовали об их лояльности новому режиму. Чтобы сделать этот институт более привлекательным, Гиммлер велел разработать значок FM – серебряный овал со свастикой, двойными рунами SS и буквами FM, а также стал выпускать специальную газету, тираж которой достиг к началу войны 365 тысяч экземпляров. Усилия пропагандистской машины оказались успешными. «Теневая армия» сопутствующих стремительно росла, и потоки денег текли в эсэсовскую казну. В 1932 году таких было 13 217, и они внесли 17 тысяч марок, а в 1934-м их число достигло 342 492, а сумма взносов – 581 тысяча марок. Был даже сочинен простенький, но броский стишок в маршевом конечно же ритме:

Вступить в СС – большой почет.
Друзьям – почет и слава.
Пойдем мы об руку вперед,
Великой будь, держава!

При всем том подлинной солидарности не могло быть в организации, собранной из столь разнородных элементов. Ветераны СС вдруг увидели эсэсовскую форму на людях, о которых заведомо известно было, что они не знают азов национал-социализма. А Шварц, партийный казначей, вообще не мог больше надевать свой эсэсовский мундир, потому что «сейчас слишком многие носят форму СС и, что еще хуже, многие командиры СС не имеют на это никакого права». Сама по себе форма и эсэсовские знаки отличия вовсе не означали, что этот человек – настоящий эсэсовец по духу. Например, Генриха Мюллера, будущего главу гестапо, носившего на рукаве шеврон старого борца, комитет Верхней Баварии в январе 1937 года объявил «амбициозным, самовлюбленным» типом, которого нельзя считать товарищем по партии. Он «никогда в партии активно не работал» и поэтому «не может послужить делу национального возрождения». Отдел кадров управления госбезопасности (РСХА) характеризовал Генриха Бютефиша как «бывшего масона, дельца, которого интересует только международная кооперация; свою фирму он считает государством в государстве с особыми правилами и привилегиями». О банкире фон Шредере, оберфюрере СС, казначее «друзей рейхсфюрера СС», в секретном донесении говорилось, что он был ранее связан с рейнскими сепаратистами, дружил с Конрадом Аденауэром и «никогда не был активным борцом в эсэсовском смысле».

Гиммлер и сам со временем почувствовал опасность, угрожающую внутреннему единству СС. В 1937 году он признал, что «слишком большая численность вредна», поскольку в СС вступило множество людей, «не будучи искренними сторонниками движения и не имея идеалов». Гиммлеру казалось, что он преодолел эту опасность, но в действительности она существовала до самого конца СС. Правда, в середине 1933 года он временно прекратил рекрутирование новых членов. «Я сказал, что мы не примем больше никого, – записал Гиммлер, – и затем в 1933–1935 годах мы вычистили бесполезные элементы из числа новичков». В этот период из СС было исключено около 60 тысяч человек. В основном жертвами чистки стали откровенные ловцы удачи, гомосексуалисты, пьяницы и люди, чье арийское происхождение было под вопросом. Изгнали даже кое-кого из старых драчунов: они были нужны «в период борьбы», чтобы топтать противников, но не годились для новой «преторианской гвардии». Кроме того, Гиммлер больше не хотел терпеть профессиональных бездельников. «Если человек без уважительной причины три раза меняет работу, его надо выгонять. Нам не нужны дармоеды».

Особенно круто он расправлялся с гомосексуалистами; само их появление в рядах СС он считал личным для себя оскорблением. От его гнева не спаслись даже старые борцы, такие, как группенфюрер Курт Витте, уволенный из СС «по болезни», хотя и его соратники, и все вокруг, включая СА, хорошо знали, что это за «болезнь». В 1937 году Гиммлер настаивал на том, что каждого гомосексуалиста следует изгонять из СС и отдавать под суд. «А после отбытия наказания по приговору он будет послан по моему указанию в концлагерь и расстрелян при попытке к бегству».

И еще одно неизменно тревожило Гиммлера: а вдруг в эсэсовских жилах обнаружится хоть капля неарийской крови. С 1 июня 1935 года все командиры обязаны были представить доказательства, что ни у них самих, ни у жен не было еврейских предков. Все они, не исключая и старых товарищей Гиммлера, теперь рыскали по церквям, по регистрационным книгам, составляя свои родословные, офицеры и кадеты – начиная с 1750 года, а все остальные – начиная с 1800 года.

Каждый, у кого в корнях генеалогического древа обнаруживался след еврейского начала, обязан был немедленно подать рапорт начальству об увольнении из СС по собственному желанию; тех же, кто этого не сделал, ждал эсэсовский суд и увольнение по приговору.

Гиммлер был в этом отношении безжалостен – во всяком случае, к нижним чинам. Со старшими приходилось быть терпимее. Например, некий оберштурмфюрер М. (так он обозначен в досье) выяснил, что у его жены дед и бабка были евреи. Ему разрешили остаться в СС, но при условии, что его жена согласится не иметь больше детей, а сына своего он не станет ни при каких условиях пристраивать в СС. С течением времени Гиммлер все больше осторожничал в соответствии с рангом грешника. Уже в годы войны группенфюрер Крюгер собрался выдать свою дочь за штурмбаннфюрера Клингенберга. Вот тут и открылось неожиданно, что со стороны фрау Крюгер, по словам Гиммлера, имелся в 1711 году «чистокровный еврей в предках». Клингенбергу запретили жениться на дочери Крюгера, но сыну Крюгера разрешили поступить в «Лейбштандарте».

Итак, были изгнаны 60 тысяч эсэсовцев, но сама по себе эта акция не могла стать гарантией единства СС. Гиммлер понимал, что им недостает некоего корпоративного духа; и жестче должна быть структура, и строже условия приема. Нужен своеобразный «кодекс чести». То, что прежде было только организацией, теперь должно было стать орденом. Историческим примером, моделью для новых СС стал орден иезуитов. Не случайно Карл Эрнст, убитый глава штурмовиков, вышучивал Гиммлера как «черного иезуита», и даже сам Гитлер называл его своим Игнатием Лойолой. Именно в них Гиммлер нашел то, что считал главной чертой кастового мышления, – доктрину повиновения и культ организации. Шелленберг признавал, что Гиммлер «построил свой орден на принципах иезуитов».

И в самом деле, сходство поразительное. Оба ордена имели огромные привилегии, оба не подчинялись обычной юрисдикции, оба защищены были строжайшими условиями приема, а их члены были связаны присягой и безусловным, слепым подчинением своему владыке или хозяину – папе римскому или фюреру. Кроме того, иезуиты в XVII веке создали свое независимое государство в Парагвае, а руководители СС мечтали о создании эсэсовского государства за пределами Великой Германии, в Бургундии, со своим правительством, армией и легатом в Берлине. Даже кризисы, с которыми они сталкивались, были сходны; иезуиты всегда имели врагов внутри католической церкви, а СС – внутри нацистской партии.

Были общие моменты и в организации высшего управления. Лойола (1491–1566) создал для основанного им ордена иезуитов правительство, у главы которого было четыре помощника. У Гиммлера эти места отводились рейхсфюреру и руководителям ведомств: Карл Вольф командовал оперативным штабом рейхсфюрера, Рейнхард Гейдрих – СД, Вальте; Дарре – отделом расовой политики и колонизации (РуСХА) вровень с ними стояли глава трибунала СС Пауль Шарфе и начальник общей канцелярии Август Хайсмейер (он сменил злосчастного Витте). Этот отдел в дальнейшем вырос в огромное ведомство, занимавшееся практически всеми административными и хозяйственными делами СС (за исключением СД).

В 1942 году было создано четыре новых главных управления, к которым перешла часть функций общей канцелярии: оперативное, под началом Ганса Ютнера (штаб военных сил СС), кадровое, под руководством фон Герфа, административно-хозяйственное во главе с Освальдом Полем, который ведал и концлагерями, а также отдел Хайсмейера, занимавшийся системой политического образования.

Эти центральные ведомства контролировали все структуры огромной армии, какой стали СС. Их представители постоянно проверяли дисциплину и эффективность. Посланцы рейхсфюрера прибывали неожиданно, встречались с командирами, задавали им каверзные вопросы и таким образом проверяли знание устава и уровень компетентности. Они просматривали документы частей и структур СС и сообщали наверх о настроениях, боевом духе и порядке в подразделениях. Этих эмиссаров побаивались даже старшие командиры.

Организовав систему управления и надзора, Гиммлер освободил себе руки для следующей задачи. Вместо нынешней разношерстной публики он желал видеть человека нордического типа из расы господ, этакого стандартного эсэсовца. РуСХА получило указание заняться новыми критериями отбора.

Конкретно это дело было возложено на гауптштурмфюрера профессора Бруно Шульца, а он должен был представить свои соображения отборочной расовой комиссии. Профессор расписал свой критерий под тремя заголовками: расовые признаки, физическое здоровье, выносливость (умственные способности не учитывались). Поскольку Гиммлер верил нацистским теоретикам демократии, что раса господ состоит исключительно из светловолосых, голубоглазых нордических существ, и намеревался очистить СС от представителей других рас, Шульц соответственно и выстроил свою шкалу ценностей. Все человечество он поделил на пять расовых типов: «чисто нордический», «в основном нордический», «сбалансированный, с примесью альпийских или средиземноморских черт», «бастарды восточнобалтийского или южного типа» и «бастарды неевропейского происхождения». Только лицам первых трех категорий было разрешено вступать в ряды СС. Даже и это Гиммлер считал временным компромиссом. Он хотел бы, чтобы уже в ближайшие годы все важные государственные посты занимали блондины и чтобы максимум через сто двадцать лет немецкий народ снова превратился внешне в северных германцев. Но происхождение – это еще не все. Шульц также составил список из девяти дополнительных пунктов для физического отбора в СС: Гиммлер был просто помешан на пропорциональном сложении. Чтобы голень и бедра соответствовали друг другу, а тело не было бы слишком тяжелым для стройных ног. Считалось, что только пропорционально сложенный человек годится для долгих, изнурительных маршей.

Для приема в СС отбирались лица первых четырех категорий из девяти имеющихся в списке – с «идеальным», «отличным», «очень хорошим» и «хорошим» сложением. Нижние три категории сразу отвергались, а вот тем, кто относился к пятой или шестой группе, давали шанс, если они докажут своей выдержкой и выносливостью, что достойны считаться истинными представителями нордической расы. Гиммлер требовал еще и особого поведения: «Человек не должен держаться как подчиненный. Надо, чтобы все в нем, – походка, руки, осанка, – соотносилось с тем идеалом, к которому мы стремимся».

Кандидаты, успешно прошедшие расовую комиссию, в течение определенного срока подвергались установленным для них испытаниям и проверкам. Здесь Гиммлер опять копировал иезуитов, у которых для неофитов был установлен суровый и длительный испытательный срок, прежде чем они давали монашеский обет и становились полноправными членами ордена.

Основные моменты посвящения в СС были приурочены к главным нацистским праздникам. 9 ноября, в годовщину мюнхенского «пивного путча», претендент, достигший 18 лет, утверждался кандидатом и получал право носить эсэсовскую форму без знаков различия на воротнике. 30 января, в день прихода нацистов к власти, кандидат становился кадетом и получал временное удостоверение СС. Наконец, 20 апреля, в день рождения Гитлера, кадет становился эсэсовцем, получал постоянное удостоверение и знак на воротник. И он приносил присягу Гитлеру:

Присяга должна была дать новичку ощущение единства харизматического вождя – фюрера и его черной рати. Особый церемониал принятия присяги был установлен для ВТ (тех частей, которые в начале Второй мировой войны стали именовать ваффен-СС, то есть войска СС). В десять часов вечера 9 ноября в присутствии Гитлера в святых для нацизма местах Мюнхена устраивалось факельное шествие. Один из членов Клуба друзей вспоминал с большим чувством эту «полуночную клятву»: прекрасная молодежь, серьезные лица, пример выправки и осанки. Элита. У меня слезы навернулись на глаза, когда тысячи голосов хором повторяли клятву. При свете факелов это было похоже на религиозное действо. Для общих СС присяга не означала конец испытаний. В период между 20 апреля и поступлением на службу 1 октября каждый новичок должен был выполнить нормы на спортивный значок и выучить эсэсовский «катехизис», где идеология ордена излагалась в форме вопросов и ответов, укрепляя в сознании новобранцев культ фюрера. Например: «Почему мы верим в Германию и Гитлера?» – «Потому что мы верим в Бога, а Бог создал Германию, и мы верим в нашего фюрера, потому что он ниспослан Богом». Вопрос: «Что заставляет тебя повиноваться?» Ответ: «Мое внутреннее убеждение, моя вера в Германию, в наше движение и в СС и моя преданность».

Напичканный идеологией кандидат, поступал на службу в «трудовой лагерь» или вермахт, и если служба эта проходила успешно, то его принимали в СС «с испытательным сроком на месяц». Подступало новое 9 ноября, и на торжественной церемонии он приносил еще одну клятву. На этот раз он связывал себя и свою будущую семью изданным рейхсфюрером указом о браке. Гиммлер постановил, что член СС может и жениться «только при соблюдении необходимых условий расовой чистоты и получения здорового потомства» и только с разрешения РуСХА или лично рейхсфюрера.

Уже после этого молодой член СС получал эсэсовский кинжал и был допущен в то особое братство, в котором фанатизм религиозной секты, ритуалы феодальной эпохи и романтический культ германизма самым причудливым образом переплелись с современным предпринимательством и хладнокровием политиков у власти.

Финальной фазой программы Гиммлера было взращивание корпоративного духа. В этом случае он взял за образец прусскую офицерскую касту. Каждый его приказ, каждая деталь служебных отношений продумывались так, чтобы в эсэсовцах укоренилось убеждение: они принадлежат к элите, СС – это совсем не то, что остальные партийные формирования. Гиммлеру хотелось добиться такого же престижа для своего ордена, каким обладало средневековое рыцарство.

Шарфе, глава юридической службы СС, объяснил, почему СС стоят особняком внутри партии: «По сравнению с обычным членом партии эсэсовец, естественно, занимает особое место, потому что его долг – защищать все движения в целом и своего фюрера, причем, если необходимо, даже ценой своей жизни. Это особое положение, конечно, подразумевает, что с эсэсовцем нужно и обращаться иначе, чем с остальными». А из этого Шарфе делал вывод, что ни государственный, ни даже партийный суд не вправе судить эсэсовца. Это исключительно прерогатива эсэсовских судей и высших офицеров. Таким образом, была введена специальная юрисдикция внутри СС: для ВТ, для отрядов «Мертвая голова» (охрана концлагерей), для СД и кадетских школ. Вековые традиции европейского права были отброшены: у СС собственные законы. Кроме того, в 1935 году Гиммлер провозгласил: «Каждый эсэсовец имеет право и даже обязанность защищать свою честь с оружием в руках». Таким образом, вернулась к жизни дуэль, обычай надменных аристократов.

С согласия рейхсфюрера любой эсэсовец мог вызвать другого на поединок. С обычным педантизмом Гиммлер изложил все детали в приказе. Оскорбленная сторона должна «в течение 3-24 часов, кроме воскресных и праздничных дней, предпринять шаги с целью продемонстрировать свое желание получить объяснение или сатисфакцию». Если он не получал удовлетворительных объяснений или извинений, ему предписывалось предупредить противника, что направляет к нему своего представителя (секунданта), от которого противник «услышит дальнейшее». Секунданта следовало выбирать «по возможности соответствующего ранга»; он должен являться для выполнения своей миссии в форме. Его обязанность – передать вызов, согласовать время и место дуэли и вид оружия. Если вызов на дуэль посылался в письменном виде (это разрешалось в порядке исключения), то письмо непременно следовало зарегистрировать.

Согласно этике Гиммлера, кодекс чести должен допускать и самоубийство. Порядок был также закреплен с бюрократической тщательностью. Иллюстрацией служит дело оберштурмфюрера Бухольда, который был приговорен к смерти за истязания подчиненных. 22 июня 1943 года гауптштурмфюрер Блейль написал рапорт: «Я сообщил Бухольду о приказе рейхсфюрера оставить в его камере револьвер с одним патроном сроком на шесть часов, чтобы дать ему возможность самому искупить преступление, в котором он обвиняется. Я вручил ему револьвер калибра 0,8 с одним патроном, с взведенным курком и снятый с предохранителя, затем я ушел». Преступника заставили дать и расписку в том, что ему был сообщен приказ о «милости» Гиммлера. Вот комментарий рейхсфюрера по этому поводу: «Своей смертью Бухольд искупил вину. Тело следует передать родственникам. Им нужно сообщить, что он погиб в бою».

Однако одинаковая юрисдикция, под которую подпадали все ранги СС, могла, как опасался Гиммлер, привести к уравниловке и повредить военной дисциплине в целом. Поэтому он провел горизонтальную линию, отделяющую высшее жречество от просто жречества и от рядовых братьев. От масонства, перед которым рейхсфюрер испытывал почти суеверный трепет ужаса, он перенял и ввел в своем ордене некие «особые знаки», одаряющие внутрикастовую иерархию – опять же по мнению масонов – мистической силой. Серебряный перстень с печаткой в виде черепа сначала имели право носить только старые борцы, но потом этот круг был расширен. К 1939 году кольцо носил уже каждый командир, занимающий свою должность не менее трех лет. А вот кинжал превратился в один из важнейших символов «нового германского рыцарства». Его вручали эсэсовцам не ниже унтерштурмфюрера, и то не всем. В отличие от перстня с печаткой «статус» кинжала не был расписан в общем уставе, его удостаивались только по распоряжению рейхсфюрера. Лишь выпускники эсэсовских кадетских школ получали кинжал автоматически, после сдачи последних экзаменов. Кинжал подчеркивал значительность его обладателя, и среди высших чинов число удостоенных кинжала возрастало пропорционально. К концу войны кинжалы имели 362 из 621 штандартенфюрера, 230 из 276 оберфюреров, 88 из 96 группенфюреров, 91 из 92 обергруппенфюреров и каждый из четырех оберстгруппенфюреров. Кроме того, очевидно, под впечатлением предания о 12 рыцарях Круглого стола Гиммлер никогда не сажал за свой стол больше 12 гостей и по примеру короля Артура, который выбрал 12 храбрейших, назначил 12 лучших обергруппенфюреров на высшие посты в своем ордене.

Для немногих избранных Гиммлер хотел иметь особые знаки отличия. В 1937 году профессор Карл Дибич, глава эсэсовского отдела, имевший отношение к искусству получил от рейхсфюрера задание разработать гербы для нескольких видных лидеров СС. Не успел Дибич развернуться, как у Гиммлера родилась новая идея и возникла целая группа «Наследие предков», которая занялась изучением и раскопками германских древностей по всей стране. Они же дали материал и Дибичу, базируясь на племенных эмблемах древних германцев.

В замке Вевельсбург Гиммлер обрел свою Валгаллу, где он мог собирать за круглым дубовым столом своих рыцарей и разместить их подобающим образом. Они встречались в обширном зале, 100 на 145 футов, где у каждого был свой стул, обтянутый свиной кожей, с высокой спинкой и серебряной табличкой с именем хозяина. Они часами сидели вокруг стола, совещались или занимались медитацией, напоминавшей спиритический сеанс. Каждый из этих избранных имел в замке свои покои, выдержанные в стиле разных эпох и посвященные определенным историческим лицам.

Хозяин замка – по отзыву министра вооружений, «то педант-учитель, а то откровенный чудак» – продумал даже церемонию кончины для своих рыцарей. Внизу, под обеденным залом, находилась крипта, окруженная каменными стенами толщиной в пять футов. Каменные ступени вели в углубление наподобие колодца, там стояли у стен 12 каменных пьедесталов. В случае кончины обергруппенфюрера его герб подлежал сожжению в этом царстве смерти, а урна с пеплом должна была стоять на одном из пьедесталов. Четыре отверстия в потолке были устроены таким образом, чтобы дым во время церемонии сожжения поднимался одной ровной струйкой.

Рассказывали, что Гиммлер обыскал всю Вестфалию, потому что, по преданию, там стоит замок, который должен уцелеть среди всеобщего разрушения во время нового нашествия с Востока, и вот наконец натолкнулся на Вевельсбург. Этот старинный замок в горах, названный по имени одного из первых владельцев – полулегендарного рыцаря-разбойника Вевеля – и в свое время ставший центром сопротивления гуннам, не мог не произвести впечатления на рейхсфюрера: ведь его жизнь в равной степени принадлежала настоящему и прошлому.

Прагматик, живущий в настоящем времени, воспользовался трудностями местных властей, на чьих плечах лежала забота о содержании замка. Они были только рады свалить эту обузу на Гиммлера. Став в июле 1934 года владельцем замка за чисто номинальную ренту – 1 марка в год, он обратился к министру экономики: «Я предполагаю использовать Вевельсбург как всегерманскую школу командного состава СС… для этого требуется максимально возможная субсидия государства на покрытие расходов по зданию». Внутри своего личного штаба он выделил управление Вевельсбурга под началом штандартенфюрера Зигфрида Тауберга (в 1937-м он стал именоваться комендантом крепости); эсэсовскому архитектору была поручена реконструкция, а работу выполнили отряды Трудового фронта.

Личные апартаменты самого рейхсфюрера находились в южном крыле над обеденным залом и включали зал для его обширной коллекции оружия, библиотеку, в которой насчитывалось 12 тысяч книг, зал для приемов, а также помещения для заседаний Верховного суда СС. В том же крыле находились комнаты для Гитлера, но он, впрочем, никогда не появлялся в Вевельсбурге – отчего, видимо, и пошла молва, что ему суждено тут быть погребенным.

К концу войны Вевельсбург стоил уже 13 миллионов марок, но замок этот, со всеми ритуальными затеями, был для Гиммлера не просто игрой в «живые картины». Он считал, что история (или его собственная версия истории) может стать одновременно и объединяющей и движущей силой в СС. И Вевельсбург был не единственным эсэсовским замком в стране. В 1937 году Гиммлер заявил: «Моя цель состоит в том, чтобы, по возможности, в каждом округе СС был создан подобный культурный центр, памятник германского величия и германской истории. Они должны быть восстановлены и приведены в состояние, достойное культурной нации». В 1936 году Гиммлер основал Общество освоения и реставрации памятников немецкой истории и культуры, и приоритеты были отданы любимым периодам рейхсфюрера – эпохе германского язычества и колонизации немцами Востока. Памятники и документы такого рода наиболее соответствовали антиславянским и антихристианским идеям СС. Гиммлер заметил: «Такие вещи в высшей степени важны в политической борьбе».

Гордостью Гиммлера стал Мемориальный фонд короля Генриха I. Этот германский король (875–936) покорял славянские земли и пользовался поэтому особенным расположением Гиммлера, ненавидевшего поляков. В день тысячелетия смерти Генриха I Гиммлер поклялся на его могиле в Кведлингбургском соборе (тогда пустой) «завершить миссию саксонского короля на Востоке». Через год в торжественной обстановке перенес туда останки короля. Он хотел, чтобы эта гробница стала местом паломничества для немцев, их «святой землей». Потом, на каждую годовщину этого события, Гиммлер по ночам приходил туда для безмолвного общения со своим тезкой.

Он любил общаться с великими людьми прошлого, считая, что ему дана власть вызывать духов. По его словам, король Генрих не раз ему являлся, когда он, Гиммлер, находился в состоянии транса, и давал важные советы. Он настолько вжился в образ своего героя, что постепенно стал считать себя реинкарнацией короля Генриха I.

В основе всего этого оккультизма лежала не просто любовь к истории ради самой истории. Контакт с прошлым должен был внушить эсэсовцам, что они – члены избранной касты, преемники долгой линии немецкой знати, и дать СС то идеологическое единство, которого этой организации и недоставало. Именно это в первую очередь отличало СС от орденов прошлого, всегда обладавших стройной системой идеологии. Гиммлер твердил: «Мы являемся связующим звеном между прошлыми и будущими поколениями, и мы должны вселить уверенность в наш народ, что дух древней Германии вечно пребудет на ее земле». Между тем кадры СС не проявляли особого интереса к культу предков, равно как и к другим идеологическим вопросам. Образовательные вечера считались самыми скучными мероприятиями СС. Ответственность за обучение была передана административному ведомству, которое стало применять новый подход, делая упор на исторические сюжеты. Романтизированная история, расцвеченная идеологией, должна была заполнить вакуум, вызванный отсутствием оригинальной ключевой идеи, присущей именно и только СС.

Чтобы укрепить корпоративный дух своего ордена и, как он утверждал, возродить исторические немецкие традиции. Гиммлер стал изобретать неоязыческие ритуалы. Вообще-то они были не столько языческими, сколько просто нехристианскими; но это не столь важно, главное – чтобы эсэсовцы отличались от окружающего мира. Тут в Гиммлере возобладал школьный учитель, и он стал совать нос в самые интимные сферы жизни своих эсэсовцев: любовь, семья, религия – все требовало высочайшего разрешения рейхсфюрера. Ведь в его глазах СС – это не просто объединение людей, но орден германских кланов.

И вот в 1936 году он сочиняет инструкцию, где сказано, что и эсэсовец должен жениться, предпочтительно в возрасте 25–30 лет, и создать семью. А закон о браке от 1931 года, по которому член СС был связан клятвой, давал Гиммлеру право вето в случае неподходящей пары.

Эсэсовец и его невеста должны были заполнить анкет, РуСХА, пройти медицинский осмотр у эсэсовского врача представить доказательства арийского происхождения и свои фотографии в купальных костюмах. После этого РуСХА решало, достойны ли обе части предполагаемого брака быть занесенными в «Родовую книгу» СС; в отношении руководителей СС такие решения принимал сам рейхсфюрер. На церковных браках лежало табу, и после гражданской регистрации клятву верности друг другу у молодоженов принимал командир местной части СС. По его знаку они обменивались кольцами и получали «хлеб и соль» от своего ордена.

Все эти правила были установлены Гиммлером для того, чтобы отдалить членов братства от христианской церкви. Командиром мог быть назначен только человек, отказавшийся от Бога. Священник не допускался ни к новорожденному, ни к умирающему. Роль священника играл местный руководитель СС. Ритуал крещения был заменен совершенно определенными подарками от рейхсфюрера, произведенными на собственной эсэсовской фабрике близ Мюнхена: при рождении первого ребенка родители получали серебряный стаканчик, серебряную ложку и шелковый голубой платок; при рождении каждого следующего – канделябр с надписью: «Ты – лишь звено в бесконечной цепи рода».

Эсэсовское руководство отрицательно относилось и к любимейшему в Германии празднику – Рождеству. В противовес ему Гиммлер устроил праздник летнего солнцестояния, и фабрика начала извергать на эсэсовцев и их семьи потоки «летних» канделябров и «летних» серебряных тарелочек.

Весь этот шум-гам-тарарам по поводу Рождества показал, насколько далека была идеология СС от жизненных реалий. Многие «новоязыческие» ритуалы так и остались на бумаге. Даже брачные правила, которые эсэсовцы клялись соблюдать, стали предметом такой яростной полемики, что многие решили пренебречь ими. В 1937 году за такие нарушения были исключены из СС 307 человек. Постоянно растущее недовольство заставило Гиммлера смягчить наказания. Уже в том же, 1937 году было признано, что нет необходимости исключать, если доказано главное – расовая чистота. А в 1940-м вышла инструкция, согласно которой все эсэсовцы, исключенные за нарушения правил о браке, должны быть восстановлены, если сами они соответствуют расовым требованиям.

Ничего не получилось у Гиммлера и с антицерковной программой. Две трети эсэсовцев, служивших в общих частях, не порвали с церковью к началу войны. Больше всего «безбожников», около 70 процентов, оказалось в частях «Мертвая голова» (концлагеря), но во время войны полевым священникам уже было разрешено посещать подразделения СС для отправления служб.

Должно быть, очень разочаровали Гиммлера эсэсовские жены: никак они не хотели положить начало большим семьям. Рождаемость у элиты едва ли отличалась от уровня рождаемости по стране. По данным на конец 1939 года в среднем в эсэсовских семьях было по одному ребенку, а в семьях офицеров – 1–2. Затея Гиммлера с выведением чистопородной знати тоже дала не так много. В 1936 году он придумал «лебенсборны» («источники жизни») с дешевыми домами матери и ребенка, где было официально разрешено рожать детей незамужним чистокровным немкам от чистокровных же эсэсовцев. Это очень даже приветствовалось. По словам главы «лебенсборна», доктора Эбнера, «рейхе – фюрер приказал, чтобы каждый эсэсовец оказывал покровительство будущим матерям хорошей крови». Большинство, однако же, не согласились ломать условности привычной жизни, даже несмотря на столь откровенный намек, что это в интересах «хорошей крови». По тем же статистическим данным на 31 декабря 1939 года вожаки СС произвели на свет 12 081 ребенка; из них только 135 детей родились вне брака.

Никакие неогерманские штучки Гиммлера не могли внедрить униформизм в столь разнородную организацию, как СС. Что же до антиклерикальной кампании, то она вообще принесла СС больше вреда, чем пользы. Аристократы стали сторониться СС, более охотно поступая на традиционную для себя службу в вермахте. Взносы членов-спонсоров сократились с 581 тысячи марок в 1934 году до 400 тысяч в 1936-м. Руководители потянулись из СС в промышленность; более того, как показал анализ, проведенный службой персонала, руководители среднего ранга чаще всего потому и приходили в СС, что рассматривали это место лишь как трамплин для карьеры в индустрии.

Гиммлер столкнулся с дилеммой, которую так и не смог разрешить: растущие размеры его империи диктовали настоятельную необходимость вербовки руководящих кадров; трудности же с набором вели к тому, что ему приходилось принимать людей, имеющих мало общего с эталоном истинного арийца.

Трудности с рекрутированием были бы еще больше, если бы орден СС не предлагал нечто духовно привлекательное для сильных, активных натур. От нацистской партии в целом и от внешнего мира СС отличались особым образом жизни. Партия ставила перед собой политические цели; а в рядах СС, по выражению бывшего министра финансов фон Кроцига, «культивировался определенный тип характера».

От своего предшественника, вольного корпуса, организация СС унаследовала тот тип психологии, который поэт и пророк этого движения Юнгер определил так: «Важно не то, за что мы боремся, а важно – как». Один из последователей Юнгера Вернер Бест, ставший видным руководителем гестапо и обергруппенфюрером СС, вывел из его философии понятие «героический реализм»; оно стало позднее почитаться как доминанта среди особенностей характера эсэсовских лидеров. В 1930 году он разрабатывал эту идею: «Борьба как таковая – существенна и вечна, а цели борьбы – переменчивы и преходящи. Поэтому в нашей борьбе не может быть вопроса об успехах. Главный наш девиз – не что, а как». Такого рода этика, означавшая стремление к достижениям ради них самих, стала основой эсэсовского менталитета. Гиммлер сказал об этом классически просто: «Эсэсовец не знает слова „невозможно“». Это было привлекательно не только для нацистов: психология сильных, независимых личностей! Однако в рамках СС такие люди становились частью иерархии и должны были выполнять приказы, причем совершение преступлений по приказу также рассматривалось с точки зрения эффективности. Сторонник «героической индивидуальности» незаметно для самого себя мог быть поставлен на службу тираническим структурам.

Вернер Бест понял это лишь тогда, когда увидел, что он сам рядом с Гейдрихом участвует в строительстве полицейской машины Третьего рейха. Но СС уже задолго до этого начали превращаться в самый эффективный инструмент диктатуры фюрера.

Глава 7

ГЕЙДРИХ И ГЕСТАПО

6 июня 1932 года произошло событие, буквально всколыхнувшее штаб-квартиру НСДАП в Мюнхене. В письме, адресованном рейхсляйтеру партии по организационным вопросам Грегору Штрассеру, гауляйтер Халле-Мерзебурга Рудольф Йордан сообщал страшные вещи: в ближайшее окружение Адольфа Гитлера проник агент мирового еврейства!

«Как мне стало известно, – писал Йордан, – членом высшего руководства является некий Гейдрих, отец которого проживает в г. Халле. Имеются основания подозревать, что Бруно Гейдрих из Халле, стало быть, его отец, – еврей. Было бы целесообразно поручить управлению кадров проверить этот факт».

К письму гауляйтер приложил копию статьи из «Музыкальной энциклопедии» Гуго Римана, в которой партийные функционеры в Мюнхене смогли прочесть следующее:

Штрассер затребовал личное дело подозреваемого и выяснил, что штурмбаннфюрер СС Рейнхард Гейдрих действительно с 1 октября 1931 года занимает пост в руководстве СС и возглавляет там небольшую, но очень секретную организацию, так называемую «службу безопасности рейхсфюрера СС».

Могло ли случиться, гадал Штрассер, чтобы Генрих Гиммлер вверил безопасность партии, состоящей из самых ярых антисемитов, еврею?

Штрассер вызвал к себе авторитетнейшего нацистского знатока генеалогии доктора Ахима Герке и поручил ему заняться подозрительным фамильным древом. Через две недели доктор подвел итог своих изысканий в «Представлении касательно расового происхождения оберлейтенанта флота в отставке Рейнхарда Гейдриха», где однозначно утверждалось: «Из прилагаемых таблиц вытекает, что обер-лейтенант… Гейдрих является немцем по происхождению. Примесей цветной или еврейской крови не обнаружено… Все полученные данные документально подтверждены, их подлинность проверена».

Согласно исследованиям Герке, слух о еврейском происхождении Гейдриха связан с тем, что его бабушка – «Эрнестина Вильгельмина Гейдрих, урожденная Линднер, была замужем дважды, и ее вторым мужем был Густав Роберт Зюсс: а так как у нее были дети от Рейнхольда Гейдриха, она нередко называла себя Зюсс-Гейдрих. Следует заметить, что и подручный слесаря Зюсс не являлся лицом еврейского происхождения».

Далее Герке сообщал: «Второй брак матери Бруно Гейдриха привел к ошибке в „Музыкальной энциклопедии“ Римана, изданной в 1916 году: „ГЕЙДРИХ (он же Зюсс)“. В более поздних изданиях энциклопедии это ложное добавление было опущено по требованию семьи Гейдрих».

Ученый решил, что на этом в деле Гейдриха можно поставить точку. В действительности история с происхождением шефа СД только начиналась. Чем выше забирался по крутой лестнице национал-социализма Рейнхард Гейдрих. «этот молодой зловещий бог смерти Третьего рейха», как называл его швейцарец Буркхардт, тем крепче прирастал к нему слух: эсэсовец номер два – еврей.

Образ этого «истинного арийца», одного из величайших преступников в истории alter ego Гиммлера, многим казался загадочным, и они хотели разгадать этот действительный или мнимый секрет. Почему бы не поискать доказательства «нечистого расового происхождения» Гейдриха: ведь для национал-социалиста подобные вещи были хуже смертного греха. Так, например, Рейтлингер обнаружил источник непонятного расового фанатизма в его «патологической ненависти к еврею в самом себе»; Адлер утверждал, что Третий рейх потому и наделил Гейдриха огромной властью, дав ему возможность убивать всех евреев в пределах досягаемости, что таким образом он вроде бы избавлялся от собственного клейма еврейства. Даже Гиммлер втайне верил в это и говаривал, что Гейдрих – «несчастный человек, страдающий от раздвоения личности, как это часто бывает с людьми смешанного расового происхождения». Карл Буркхардт, комиссар Лиги Наций, тоже заметил эту двойственность: «Я сказал себе: на меня одновременно смотрят два разных человека».

Буркхардт поведал историю, которой его развлекали эсэсовцы: однажды Гейдрих во хмелю, на заплетающихся ногах вваливается в свою сияющую ванную комнату и упирается в большое стенное зеркало. Гейдрих хватается за револьвер и с криком: «Наконец-то я тебя достал, подонок!» – дважды стреляет в свое отражение. Буркхардт прокомментировал это так: «Человек с расщепленным сознанием выстрелил в свое отражение, потому что наконец встретил свою вторую половину; но то было лишь зеркало, а в жизни он так и не смог избавиться от своего другого „я“. Тот, другой, был с ним до конца».

Биографы составили детальный портрет «белокурой бестии», как порой называли Гейдриха даже в СС; этот портрет приводит к мысли, что можно очень много узнать о человеке и ничего в нем не понять. Ибо Гейдрих не был ни «Сен-Жюстом нацистской революции», ни фанатиком-расистом, ни даже «профессиональным преступником сатанинского размаха» (по выражению М. Фройнда).

Да, заманчиво сравнивать Гейдриха и Гиммлера с французскими революционерами. Но Гейдрих в смысле преступлений оставил своего исторического предшественника далеко позади. И при этом не горел революционными идеями, не страдал от извращенного идеализма. Гиммлер и Гейдрих – это были типы, рожденные XX веком, в их эсэсовском варианте – тип идеолога и тип технолога. Они любили ссылаться на историю, поворачивая ее соответственно своим целям, но оба, по сути, были антиисторическими персонажами, они безжалостно искореняли традицию человеческих отношений и нормы общественного поведения.

Власть, и только власть – вот божество Гейдриха. Он был воплощением управления с помощью грубой силы, в нем жила жестокость – без ненависти. Сен-Жюст ненавидел тех, кто стал его жертвами, но Гейдрих не испытывал ненависти к евреям. Для него они были просто безликие «объекты технических операций» по исполнению страшных планов его вождей. Гейдрих знал личную ненависть, как, например, к своему старому врагу адмиралу Редеру, который уволил его из флота; идеологическая же ненависть была ему чужда: он презирал всякую идеологию, включая нацистскую. Чем он увлекался, так это спортом: занимался фехтованием, спортивными полетами, верховой ездой, лыжами. Участвовал в соревнованиях по пятиборью, был инспектором СС по физической подготовке; при случае покровительствовал спортсменам-евреям, например, Паулю Зоммеру помог эмигрировать в Америку, а Кантору из польской олимпийской команды оказывал помощь деньгами и документами.

Гейдрих не был одержим слепой верой в фюрера, характерной для Гиммлера. Гейдрих мог представить себе Германию без Гитлера, но не без Гейдриха. Те, кто его знал, считали, что, доживи он до 20 июля 1944 года, он вполне мог оказаться на стороне Штауфенберга. Двое его приятелей-фехтовальщиков припоминали, как он говорил им в 1941-м, что сам разделался бы «со стариком, если тот начнет портить дело». Он очень хорошо знал техническую сторону власти и до конца оставался апостолом целесообразности. В 1942 году он, правитель Богемии и Моравии, был убит чешским парашютистом, но чехи метили не в жестокого владыку, а в хитроумного эсэсовского рационалиста, чья гибкая политика «кнута и пряника» представляла для них такую опасность, что они не видели иного выхода, кроме ликвидации.

Такого исключительного прагматика, конечно, злили идеологические заскоки рейхсфюрера. В разговорах с женой Линой он не раз изливал свое раздражение по поводу расовых фантазий шефа. Однажды, выпив больше обычного, он заорал: «Ты только посмотри на него! Ты видела его лицо? А нос? Ну вылитый же еврей!» Лина обычно не возражала, так как не переваривала всю семью Гиммлера, в особенности «мадам Гиммлер».

Гейдрих же злился тем сильнее, чем больше осознавал свою зависимость от Гиммлера со всей этой мистической чепухой вокруг ордена. Будучи в интеллектуальном смысле выше своего шефа, он никогда не забывал, как «прусскому лейтенанту следует вести себя с генералом», и, по свидетельству Керстена, внешне держался с ним как-то даже необъяснимо угодливо, называя Гиммлера «герр рейхсфюрер», а не просто «рейхсфюрер», как было принято в СС. Участие Гейдриха в разговорах с шефом обычно было примерно таким: «Да, герр рейхсфюрер; если будет угодно герру рейхсфюреру, я немедленно приму необходимые меры и доложу герру рейхсфюреру». После чего бушевал, рассказывая Лине: «Гиммлер вечно хитрит! Все время у него паруса по ветру! Ни за что не хочет отвечать!» Но вот появлений Гейдриха с какими-то предложениями Гиммлер даже страшился. Иногда после этого, как замечал Керстен, «он бывал полностью сокрушен. А доклады Гейдриха были в своем роде шедеврами: краткое, точное определение предмета, затем аргументы, подводящие к решению, и – главный козырь, который Гиммлер не мог побить». Бывали случаи, когда он, расставшись с Гейдрихом, хватался за телефон и говорил, что должен сначала согласовать с Гитлером уже принятое решение, а потом отменял его, ссылаясь при этом на «приказ фюрера». Однажды Гиммлер все же показал свое дурное настроение и накричал на Гейдриха: «Ты! Вечно ты со своей логикой! Все, что я предлагаю, ты разрушаешь своей логикой. Я сыт по горло твоей сухой рациональностью!»

Гиммлер всегда чувствовал соперников. Но в Гейдрихе он соперника не усматривал. Личные качества этого человека, вполне похвальные в тайной полиции, были несовместимы с более высокими властными амбициями. Раздражительный, всегда готовый к прыжку, Гейдрих тратил слишком много энергии на то, чтобы всюду «выглядеть первым»: на работе, в спортивном зале, за бутылкой; блестящий, но неглубокий ум, крайняя эмоциональная холодность, неспособность к дружбе и даже простой верности – таким людям трудно найти соратников. Единственные настоящие узы его связывали с женой – и то по причине его неутолимого сексуального аппетита. Вокруг этого человека постоянно создавался вакуум. И даже партнеры по фехтованию хоть и ценили его мастерство, но предпочитали с ним не общаться.

Гитлер назвал его «человеком с железным сердцем». Любопытно, что берлинские проститутки избегали этого красавца «с волчьими глазами»: обычно он брал с собой адъютанта, отправляясь по ночным клубам, – так вот, они выбирали адъютанта.

Мало кто знал, что за его надменной холодностью стоит внутренняя уязвимость, вытекающая из комплекса неполноценности изгнанного флотского офицера, и сверхчувствительная восприимчивость к любой критике свойственная артистам и унаследованная от родителей. И вот этот человек со странной и противоречивой психикой становится первым помощником Гиммлера. Он не представлял серьезной угрозы власти рейхсфюрера. Оба хорошо понимали, что нужны друг другу для собственного же блага: ни Гейдрих без Гиммлера не достиг бы таких высот, ни Гиммлер без динамизма и четкого ума Гейдриха не проломил бы стену других претендентов на власть.

Рейнхард Тристан Ойген Гейдрих родился 7 марта 1904 года в Халле, в семье оперного певца и актрисы. Там же он окончил гимназию. В 16 лет Гейдрих вступил в вольный корпус, в первую очередь чтобы избавиться от бедности, преследовавшей его семью, разоренную войной и инфляцией. Вернувшись домой, он твердо решил стать морским офицером. Флот Гейдрих выбрал потому, что в разоруженной после войны Германии только на море можно было удовлетворить свою потребность в самоутверждении и стремление к приключениям. В 1922 году он стал кадетом морского училища в Киле, а через год, во время практики на крейсере «Берлин», познакомился с капитаном Вильгельмом Канарисом, который позднее охарактеризовал его как «самого умного зверя из всех».

С самого начала маленький придирчивый капитан находил в этом худеньком кадете с монголоидными глазами нечто зловещее, хотя и восхищался его математическими способностями и профессиональной флотской сноровкой. Жена Канариса, Эрика, артистичная натура, была в восторге от игры Гейдриха на скрипке. Аронсон, его биограф, писал: «У него была мелодичная манера исполнения, работа пальцами – первоклассная, и играл он с большим чувством. Выдающийся скрипач. Он мог плакать, играя на скрипке. Вот вам другая сторона медали: жестокость и цинизм уживались в нем с сентиментальностью».

В 1924 году Канарис получил назначение в штаб, а Гейдрих продолжал обычную флотскую службу. Через два года он стал гардемарином, а еще через год – младшим лейтенантом. Окончив военно-морскую школу связистов, Гейдрих становится офицером связи. В 1928 году его произвели в лейтенанты, а кроме того, он сдал экзамен по русскому языку. Начальство считало его тогда одаренным и перспективным, но среди собратьев-офицеров он не был популярен и получил кличку Козленок за свой фальцет; матросы же его очень не любили из-за резкости и крайнего высокомерия.

Тем не менее перед ним открывалась хорошая карьера на флоте. А оборвалась она – внезапно и круто – на обычной любовной интрижке. Это произошло в 1930 году. Началось с того, что летним вечером Гейдрих с товарищем катались на лодке вдоль берега в окрестностях Киля. Они увидели, как перевернулась лодка, в которой сидели две девушки. Гейдрих и Мор прыгнули в воду и спасли их. Таким образом Гейдрих познакомился с 19-летней белокурой красоткой Линой фон Остен, учительской дочкой. Вспыхнул роман, который 9 декабря того же года привел к помолвке, – против воли отца Лины.

Однако Гейдрих был патологический бабник, и Лина просто пополнила его коллекцию. Свои притязания на брак вскоре заявила и студентка из Рендсбурга, дочь одного из директоров компании «Фарбен». Гейдрих девушку отверг, но ее отец имел связи с адмиралом Редером, командующим флотом, и начальство порекомендовало Гейдриху оставить Лину. Когда же он отказался, адмирал привел в действие флотскую машину правосудия.

Несколько недель суд чести морских офицеров разбирал дело Гейдриха. Председателем суда был капитан Клейками, бывший инструктор Гейдриха в школе связи. Но Гейдрих во время заседаний держался с ним так нагло, что получил взыскание за неподчинение старшим. Особенно настроило против него членов суда то обстоятельство, что Гейдрих, заявляя о своей «невиновности», пытался очернить девушку, а это было несовместимо с кодексом чести флота. Наконец суд чести постановил, что «ввиду непростительного поведения Гейдриха, в частности при рассмотрении данного дела, следует поставить вопрос о его дальнейшем пребывании во флоте». Суд оставил вопрос открытым, но Редер, блюститель флотской нравственности, закрыл вопрос, уволив в апреле 1931 года Гейдриха «за недостойное поведение».

В результате Гейдрих выпал из надежной, ультраконсервативной среды флота прямо в армию немецких безработных. Один среди миллионов. Он взбунтовался против судьбы, на которую сам себя и обрек. Существовала возможность работать инструктором (как многие бывшие офицеры) или устроиться в яхт-клуб, но перспектив, даже в торговом флоте, у Гейдриха уже не было.

Чтобы подлечить уязвленную гордость, Гейдриху пришлось удовлетвориться второсортной униформой морской службы СА. Но это вовсе не означало, что его интересует политика. Как сказала Лина, «он был именно профессиональный морской офицер», и только; он обвенчался со своей морской карьерой. Кроме этого, его интересовал лишь спорт. Он совершенно не разбирался в политике и никогда не проявлял к политической жизни никакого интереса.

Но зато к ней проявляла интерес сама Лина (по описанию Хёттля – типичный пример зловредной и тщеславной женщины, как их изображают в романах). Поклонница Гитлера, она убеждена была, что ее мужу следует сделать карьеру в нацистской партии. Тут кстати оказалась сестра Гейдриха: она вспомнила, что у ее крестной есть сын – очень влиятельная фигура в СС. «Малыш Карл, – сказала она уверенно, – тебе поможет». И малыш Карл – барон фон Эберштейн, руководитель СА в Мюнхене, – помог.

Эберштейн не видел разницы между офицерами связи и разведки и представил Гейдриха Гиммлеру, которому тогда был нужен контрразведчик для службы безопасности.

Гейдрих вошел в дом Гиммлера – и в его жизнь – 14 июня 1931 года. Гиммлер дал ему двадцать минут, чтобы обрисовать контуры будущей службы контрразведки. Это и был, собственно, момент рождения СД. Гиммлер принял план Гейдриха, а 5 октября Гейдрих официально считался членом штаба рейхсфюрера СС. Он получил под свое начало отдел и звание штурмфюрера.

С создания этого отдела Гиммлер начал по указанию фюрера формирование службы, обеспечивающей безопасность руководства партии. Он и теперь оставался номинально главой этого отдела, но все дела поручил Гейдриху. Тот, вооружившись лишь двумя папками Гиммлера, занял кабинет в Коричневом доме и начал свою карьеру шефа тайной полиции, для которой он годился больше, чем любой другой нацистский функционер. Еще в конце августа 1931 года он пришел на собрание лидеров СС и нарисовал перед ними мрачную картину: в партии полно шпионов, засланных политическими противниками и полицией. Поэтому задача состоит в том, чтобы беспощадно очистить ее от всех вражеских агентов. Вскоре во все эсэсовские подразделения поступил приказ: немедленно создать отделы ИК (разведки и контрразведки) для ведения соответствующей работы. Внедрив повсюду своих людей, Гейдрих переселился из Коричневого дома, обитатели которого стали, на его взгляд, слишком любопытными. На Тюркенштрассе, 23 в двух комнатах он создал свой штаб и установил систему секретности, позаимствованную, скорее всего, из детективов и шпионских романов: в любой беседе могут участвовать только два человека – он сам и еще один. В апреле 1932 года Гейдрих объехал страну, чтобы посмотреть, каким образом можно собрать из его разрозненных кадров единую организацию. Случайных контактов с информаторами и агентами было явно недостаточно для эффективной работы.

Но позднее он остался вполне доволен: именно теперь он принялся строить организацию, позже получившую известность как СД (дословно служба безопасности). Он вывел персонал контрразведки из-под начала подразделений СС; теперь они находились под его непосредственным руководством, образовав особое формирование в составе СС. Одной из его задач было отслеживать антипартийные элементы внутри НСДАП и наблюдать за партиями-противниками. Мелочей в этих вопросах не было: каждая деталь педантично заносилась в досье Гейдриха в новой штаб-квартире на Цукалиштрассе, 4 в Мюнхене.

Но на этом амбиции Гейдриха не заканчивались. Подумаешь! За врагами партии следила и разведка СА. Он стремился к тому, чтобы СД, подавив конкурентов, стала единственной в своем роде для НСДАП. Но и этого ему тоже показалось мало: когда Гитлер пришел к власти, Гейдрих стал надеяться, что СД выйдет из тени и составит новую полицейскую силу в новом рейхе. Он изменился за это время. Комплекс бывшего офицера-неудачника исчез, он управлял своими людьми с миссионерским пылом, повелительно и нетерпеливо отдавая приказы своим высоким, резким голосом. Гиммлер с изумлением и несколько озадаченно следил за превращениями своего протеже: когда они встретились, рейхсфюрер видел перед собой почти сломленного человека, как будто выздоравливающего после тяжелой болезни. Теперь Гиммлер помогал его продвижению, и Гейдрих легко одолевал очередной подъем. 1 декабря 1931 года он уже был гауптштурмфюрером, 29 июля следующего года – штандартенфюрером, 21 марта 1933 года – оберфюрером. Гиммлер чувствовал, что в лице Гейдриха случай послал ему прирожденного разведчика, «живую картотеку», «человека, который держит в голове все нити сразу и плетет из них свои тенета» (как высказался Керстен). Гейдрих идеально подходил для этой роли: сильный, без сантиментов, с ненасытной жаждой информации и таким великолепным презрением к сотоварищам – просто мороз по коже.

Не случайно он больше всего любил фехтование. Наблюдательность, гибкость, молниеносная реакция на неожиданные ситуации были его второй натурой. Кроме того, Гейдрих обладал необыкновенной интуицией. Случалось, что Гиммлер читал его резолюции на некоторых донесениях: «Не верьте этому», «Это просто слухи». Шеф спрашивал Гейдриха, изучил ли он уже соответствующее дело, и получал ответ: «Еще нет». Записи он делал на основании собственного предчувствия и обычно бывал прав. Гиммлер говорил, что у Гейдриха «был нюх на людей… он знал, как поступит в том или ином случае свой или враг. Подчиненные обычно не решались ему врать». По словам Шелленберга, Гейдрих «обладал безошибочным инстинктом хищника, всегда готового к опасности и к быстрым, беспощадным действиям».

Оберштурмбаннфюрер Хёттль из СД утверждал, что именно Гейдрих первым заставил Гиммлера осознать потенциальные возможности его положения как рейхсфюрера СС и что идея превратить СС в полицейские войска Третьего рейха тоже изначально исходила от Гейдриха. Он замыслил создать всеобъемлющую систему полицейского контроля по всей стране, охватывающую все грани жизни и обеспечивающую доминирующую роль НСДАП. Инструментом должна стать СД во главе с ним самим, Рейнхардом Гейдрихом. Если полиция прежних времен довольствовалась поимкой врагов государства в момент совершения преступлений, то Гейдриху была нужна такая полицейская машина, которая могла бы выследить преступника еще до того, как он подумает, не говоря уж о том, чтобы начал действовать. Теперь полиция должна была стать не защитной, а атакующей организацией и даже своеобразным «воспитателем» общества, чтобы искоренить в нем всякое, как выражались в штабе Гейдриха, «чуждые нам, а значит, разрушительные тенденции». Конечно, при этом Гейдрих имел в виду пренебрежение обычными ограничениями, налагаемыми законом на деятельность полицейских служб.

Очевидно, однако, что старые полицейские кадры, воспитанные в уважении к нормам права, для такой свободы действий не годились. Еще меньше готова была к этому существующая администрация. Но Гейдрих знал, что нужно делать. Во-первых, СД должна занять все ключевые посты в новой политической полиции. Во-вторых, специализированные полицейские силы должны быть никак не связаны с внутренней администрацией. И наконец, вся полиция в целом должна быть поглощена организацией СС – таким образом будет создан Корпус государственной безопасности. В этом плане содержалось зерно и еще более революционного проекта – создание чисто эсэсовской администрации. Если СС, усиленные полицией, займут еще и официальные бюрократические места… Гиммлера пьянили Гейдриховы видения. Правда, старые борцы беспокоились, что чрезмерная связь ордена СС с политической полицией сделает его менее популярным в народе. Но ничто не могло удержать Гиммлера в стремлении стать главным полицейским в Германии.

Своеобразный «испытательный полигон» для Гейдриха уже был готов в Баварии. С марта 1933 года Гиммлер стал командиром баварской политической полиции и взял Гейдриха первым заместителем. Тот поставил на все более-менее важные позиции людей из СД. Он вывел политическую полицию из-под контроля баварского правительства, превратив ее в самостоятельную организацию и включив в нее политические отделы полицейских управлений всех уровней. Гиммлеру подчинялись все концентрационные лагеря Баварии, созданные неистовым Адольфом Вагнером, министром внутренних дел Баварии, чтобы разгрузить обычные тюрьмы, переполненные политзаключенными.

Тем временем появился чрезвычайный декрет президента «О защите народа и государства», дающий право полиции на «превентивное заключение» любого человека в концлагерь просто по подозрению в антигосударственной деятельности. Гиммлеру он дал немыслимую власть, и теперь никто не мог помешать его фанатичной страсти к политическим чисткам. На бумаге он все еще подчинялся Вагнеру, гауляйтеру и министру внутренних дел, но положение рейхсфюрера СС позволяло ему обходить свое номинальное начальство. Ведь Вагнер, будучи министром, мог отдавать приказы Гиммлеру только как командиру политической полиции, но в качестве гауляйтера он был, конечно, ниже рейхсфюрера СС. С другой стороны, внутрипартийная иерархия позволяла тому же Рему, как начальнику штаба СА, приказывать рейхсфюреру СС, но он не мог руководить Гиммлером в другой его ипостаси – шефа баварской политической полиции. Гиммлер с Гейдрихом вовсю пользовались такой независимостью. «Дахау» стало общеизвестным словом, означающим варварские методы, от которых морщились даже убежденные нацисты. Эти двое набивали заключенными свои лагеря еще долго после того, как схлынула первая волна террора, вызванная нацистской революцией. Гиммлер впоследствии вспоминал: «В 1933 году под давлением рейхе – министерства мы освободили многих заключенных в Пруссии и других землях; но в Баварии я никого не освобождал».

Глава администрации Баварии фон Эпп был обеспокоен частыми «профилактическими арестами» и 20 марта 1934 года указывал Вагнеру, что подобный произвол «подрывает доверие к закону». Однако без толку. По словам фон Эппа, «ответ Вагнера содержал много неточностей, неверных интерпретаций и просто искажения фактов». Даже пребывавший в летаргии рейхсминистр внутренних дел Фрик писал в 1935 году: «Я уже привлекал внимание к тому факту, что в Баварии слишком большое число лиц находится в предварительном заключении… Ни разу я не получал удовлетворительных объяснений от баварской политической полиции, как не видел и реальных попыток уменьшить число заключенных. Между тем, согласно последним данным, число лиц, задержанных в предварительном порядке, в Баварии на несколько сот человек больше, чем общее количество заключенных в остальных германских землях». Но Гиммлер обычно игнорировал подобные увещевания из Берлина. Письмо Фрика было встречено холодным замечанием: «Заключенные останутся».

Но Бавария уже казалась тесной Гиммлеру и Гейдриху: они бросали завистливые взгляды и на другие немецкие земли, где полиция была бесхозной или, во всяком случае, без твердой руки. Время поджимало: Геринг в Пруссии опережал их, создав гестапо – политическую полицию, столь же независимую от партии и государства, как и СД. Получилось так, что Гиммлеру помог победить Фрик, человек слабый, но одержимый идеей централизации всей германской полицейской системы. Поскольку Геринг со своим прусским сепаратизмом явно ему мешал, министр решил договориться с Гиммлером. Оба они сходились только в одном: полицейские силы должны быть объединены на общегерманском уровне. Поэтому Фрик позволял Гиммлеру постепенно прибирать к рукам полицейские службы в других землях. Пруссия держалась до последнего.

Итак, к весне 1934 года Гиммлер с Гейдрихом получили и прусскую полицию. Гиммлер стал заместителем шефа и главным инспектором гестапо, а Гейдрих – его первым помощником.

Их позиции еще усилились, после того как руководство НСДАП 9 июня того же года официально объявило СД единственной своей службой разведки и контрразведки.

Но победа пришла слишком рано, организация еще не встала крепко на ноги, и Гейдрих был отчасти разочарован в своем творении. Да и баварский опыт разрушил его мечту об СД как об основе новой политической полиции. Старая школа во всех отношениях пока что превосходила молодых карьеристов из СД, и Гейдрих, должно быть, предчувствовал это, поскольку еще 27 января 1933 года ушел в отставку с поста шефа СД и был назначен в штаб рейхсфюрера как «штандартенфюрер по особым поручениям». В течение девяти месяцев СД обходилась без его руководства. Бывший и будущий глава СД, как реалист, понимал, что даже просто в численном отношении эта служба, в которой было тогда в общей сложности не более 100 человек, не сможет составить основу кадров новой полиции. Да и вообще он сомневался, что СД имеет будущее как самостоятельное формирование. Лина передала историку Аронсону слова своего мужа: «Партия нам больше не нужна. Она свое дело сделала – открыла путь к власти. Теперь СС должны проникнуть в полицию и вместе составить новую организацию».

Такова была цель. Что касается средств, то Гейдрих в качестве одного из руководителей гестапо теперь занялся объединением всех полицейских служб немецких земель под крылом СС, превращая опытных профессионалов в надежную охрану режима. К нацизму это не имело никакого отношения: как обычно, идеология мало интересовала этого прагматика. Он подбирал не убежденных нацистов, а людей, знающих свое дело. Именно таких он нашел среди офицеров мюнхенской криминальной полиции, которые вовсе не делали секрета, что им отвратительна эта новомодная СД.

Старший инспектор Рейнхард Флеш со своими коллегами Генрихом Мюллером, Йозефом Губером и Йозефом Майзингером со дня на день ожидали, что их уволят, потому что все они, кроме старого борца Майзингера, который маршировал с Гитлером 9 ноября 1923 года, более или менее поддерживали в прошлом Баварскую народную партию или другие демократические группировки. Правда, Мюллер держался твердо, приговаривая: «Ничего, пусть только придут эти новенькие… Мы еще посмотрим, кто кого». Но угроза висела и над ним.

Коренастый, с бычьей шеей и лицом деревенщины, инспектор криминальной полиции Мюллер (1900 года рождения) во время войны был летчиком на Западном фронте, а в 1919 году поступил на службу в мюнхенскую полицию. Первое его дело было связано с расстрелами заложников в период баварской Красной республики; с тех пор он стал фанатичным антикоммунистом. При Веймарской республике он отвечал за антикоммунистический сектор в политическом отделе полиции Мюнхена и по наблюдениям руководства баварских нацистов был «самым ярым противником коммунизма», не склонным строго придерживаться закона в своих действиях. Однако там же отмечалось, что на другой работе и, если бы ему это приказали, Мюллер таким же точно образом действовал бы и против правых, поскольку он очень честолюбив и при любой власти будет стремиться отличиться перед начальством. Партийные руководители в Мюнхене не уверены были насчет его перспектив в новой политической полиции. Хуже всего, что его тесть, Дишнер, возглавлял издательство Баварской народной партии. В общем, разные люди, характеризуя Мюллера, сходились в одном: едва ли такой полицейский чиновник приемлем для нацистов.

Однако все это вовсе не смущало Гейдриха, если дело касалось такого профессионала, как Мюллер. В новой полиции нашлось место всем членам группы Флеша, включая даже Губера, которого терпеть не могли партийные власти, поскольку он считался главным антинацистом среди местных полицейских чинов. Рассказывают, что Гейдрих вызвал к себе Губера и показал ему список кандидатов на увольнение, где значилась и его фамилия. За этим последовала короткая беседа, после которой Гейдрих уже знал наверняка, что Губер, как и другие служаки из мюнхенского полицейского управления, будут ревностно и не обременяя себя излишней щепетильностью служить новому порядку.

Внутренний меморандум мюнхенской нацистской организации от 9 марта 1937 года предостерегал, что не следует доверять защиту режима таким однозначным личностям, как Мюллер, который, выслуживаясь перед начальством, еще недавно преследовал национал-социалистов и именовал великого фюрера «безработным иммигрантом» и «австрийским бродягой».

Между тем Мюллер и другие были готовы отплатить Гейдриху за его терпимость безусловным повиновением, ведь вместо того, чтобы выгнать, их вроде бы даже продвинули – зачислили всем скопом в СД. Но Гейдрих с его холодным расчетливым умом не принял во внимание возможный побочный эффект этой операции. Впрочем, тогда его едва ли можно было просчитать. Хоть они и вполне готовы были пришить драгоценные буквы «СД» себе на рукава, но вплоть до конца Третьего рейха эти люди в глубине души сохранили аллергию на СД. Это обстоятельство было одним из фактов, которые помешали СД получить контроль над гестапо.

Эта компания – не единственные профессионалы, завербованные Гейдрихом. В Берлине произошла подобная история с группой Артура Небе, такого же хорошего специалиста в своем деле и ловца случая, как и Генрих Мюллер. Небе (1894 года рождения) во время войны был лейтенантом инженерных войск и с 1920 года служил в берлинской криминальной полиции. Потом он вступил в СС, стал группенфюрером, но впоследствии казнен как участник заговора 20 июля 1944 года. Эрнст Кальтенбруннер, преемник Гейдриха, дал ему тогда характеристику, не слишком отличающуюся от той, что наградили Мюллера мюнхенцы: «Двуличный субъект с нездоровым властолюбием, всегда готовый беспощадно разделаться со всяким, кто мешал его карьере». Кальтенбруннер был отчасти движим гневом против «предателей»-заговорщиков, но все же эта характеристика Небе не так далека от действительности, разве что Небе во многих случаях занимал еще более циничную позицию.

Этот подозрительный, загадочный человек работал в разных отделах полиции – боролся то с наркотиками, то с воровством, а к нацистской партии прибился в 1931 году, когда Веймарская республика уже ничего никому не могла предложить, а нацисты обещали полиции и деньги, и оборудование, и много чего. Небе стал членом-спонсором, потом вступил в СА, перевелся оттуда в гестапо, где стал главой административного отдела. Об этом он скоро пожалел, потому что оказался между двух огней: с одной стороны команда Гиммлера – Гейдриха, а с другой – протеже Геринга Рудольф Дильс, первый глава гестапо. Небе послал Гиммлеру компромат на Рема в надежде выбраться из гестапо на другие хлеба; надежда сбылась лишь отчасти.

Была и третья группа образованных профессионалов, завербованных Гейдрихом в разных частях Германии; среди них оказался будущий ближайший соратник и одновременно противник Гейдриха доктор Вернер Бест. Он родился в 1903 году в Дармштадте, в семье почтового чиновника. Он изучал право в университетах Фрайбурга, Франкфурта и Гессена. Пылкий националист, поклонник сильного государства, ученик Эрнста Юнгера, видевший романтику в вольном корпусе, считавший войну «необходимой и естественной формой бытия», а закон не более чем орудием в борьбе за власть, он был убежден, что стремление отдельных индивидов к власти должно быть тождественно тенденции к усилению государства в целом, поскольку «чем более централизованным и сильным является государство, тем оно совершеннее».

В 1931 году Бест встретился с группой нацистов на ферме Боксгейм и ознакомил их со своими идеями – на словах и в письменном виде (в дальнейшем они получили название «боксгеймских документов»). Он предлагал совершить переворот с переходом власти в руки руководства СА и установлением жесткого порядка, вплоть до казни без суда. Какой-то нацист-ренегат сообщил о планах Беста полиции, и вследствие этого он был лишен юридической практики в Гессе. После прихода нацистов к власти Бест благодаря своему приятелю Мюллеру был назначен начальником полиции в Гессе. Он пробыл там недолго – уже осенью 1933 года его уволили под нажимом гауляйтера Шпренгера, которому не понравилось критическое отношение Беста к партийным властям, но тем временем успел вступить в СС и вскоре стал начальником управления СД по Южному региону.

В 1934 году, когда Гейдрих стал расширять штат управления гестапо, он призвал к себе Беста. Меньше всего думал Гейдрих, что пригласил человека, который будет упорнейшим образом обдавать холодной водой все их самые горячие головы. Дело в том, что Бест, несмотря на свои теоретические выкладки по национальному авторитарному государству, в самой глубине души все же оставался «законником»; более того, он уже научился мыслить как чиновник, опираясь на догмы, и поэтому не мог конкурировать с образованными, но полностью беспринципными юристами нового поколения, поступавшими в СД, типа Вальтера Шелленберга.

Но до таких нюансов было еще далеко. А пока что Гейдрих и его новые кадры вместе принялись закладывать фундамент той машины тирании, само название которой – гестапо – в дальнейшем внушало ужас миллионам жителей Германии.

Гейдрих сознательно ставил на страх. Только такая пугающая репутация могла сделать новую политическую полицию эффективным орудием гитлеровской диктатуры и средством подавления всех мыслимых оппонентов режима. Он сам однажды заметил не без удовлетворения, что гестапо вызывает у населения «страх и трепет».

Строго говоря, основоположником, как уже отмечалось, был Геринг. В качестве главы прусского правительства он радикально изменил старую систему охраны порядка, при которой отделы политической полиции и служба контрразведки существовали в виде отделов и секторов в общих полицейских учреждениях, и создал новое ведомство – государственную тайную полицию, сокращенно гестапо. Собственно политический сыск стал III отделом этой новой организации, а контрразведка – IV отделом. I отдел считался административным, а II – юридическим. К концу 1933 года Геринг вывел гестапо за рамки управления криминальной полиции и даже министерства внутренних дел, подчинив его только министру-президенту Пруссии, то есть себе самому.

Местная администрация была отстранена от участия в делах политической полиции, а если еще вспомнить, что упомянутый выше указ рейхспрезидента от 28 февраля 1923 года «О защите народа и государства» практически отменил основные гражданские права и уполномочил полицию производить домашние обыски, аресты, подслушивание телефонных разговоров и просмотр писем – и все это без судебных ордеров, то после этого трудно вообще вообразить более могущественное полицейское ведомство, чем гестапо Геринга.

Но это не удовлетворяло стремящегося к совершенству Гейдриха. И он проводил время, рисуя в самых мрачных тонах разнообразные опасности, угрожающие режиму. То есть он делал именно то, что и положено шефу полиции при возведении своего механизма устрашения, – он создавал образ врага. Став главой гестапо, Гейдрих вдруг явился из безвестности и забил тревогу во все колокола. В речи, произнесенной в начале 1935 года, он предостерег товарищей по партии от потери бдительности, объявив, что, хотя вражеские организации уже разгромлены, враг не уничтожен. Враги режима «пытаются консолидироваться и занять в обществе новые позиции». Явными врагами Германии, по Гейдриху, по-прежнему являлись мировое еврейство, всемирное масонство и клерикалы, «которые постоянно лезут в политику». Однако гораздо опаснее скрытые враги: «Они работают в подполье и располагают значительными силами и возможностями. Их цель – разрушить единство партии и государства и таким образом обезглавить рейх».

При Гейдрихе аппарат гестапо был еще расширен путем создания трех главных управлений. Было уточнено понятие внутреннего врага государства. При Геринге это расплывчатое понятие подразумевало коммунистов и марксистов. Новые хозяева штаб-квартиры гестапо постановили считать врагом государства каждого, кто «сознательно противостоит народу, партии и государству в идеологических принципах и политических акциях». Во внутреннем меморандуме для полицейских содержались разъяснения: «Это коммунисты, марксисты, еврейство, масонство, политические деятели из церковников, недовольные политическим строем, Черный фронт (так именовали единомышленников Штрассера), промышленные саботажники, сторонники абортов, гомосексуалисты (то есть лица, подрывающие рост численности и жизненные силы народа), закоренелые уголовники, заговорщики и государственные изменники». По мысли автора записки всех этих злодеев объединяла общая «вина»: их усилия были направлены против духовного и расового главенства немецкой нации.

Была тщательно разработана система классификации врагов государства. В списках берлинского управления гестапо наиболее опасные враги были отмечены индексом «А» и разделены на три категории:

Первая группа была отмечена красной чертой в левом углу карточки, вторая – синей, третья – зеленой. Кроме того, у гестаповцев были и другие цветовые обозначения для своих жертв. Темно-красная полоса справа на карточке в картотеке означала коммунистов, розовая – марксистов, коричневая – террористов, фиолетовая – недовольных. Все картотеки подлежали проверке дважды в год, для поддержания их в порядке или внесения изменений и дополнений.

Расширение задач по борьбе с «врагами государства», разделенными на многочисленные группы, вело, конечно, и к росту штатов политической полиции. В отделе разведки берлинской полиции, откуда и пошло гестапо, было всего 35 человек, а в начале 1935 года новое ведомство насчитывало более 600 служащих. Годовой бюджет гестапо вырос с 1 миллиона марок в 1933 году до 40 миллионов в 1937-м. Росло также число местных и окружных отделений гестапо и численность их сотрудников. В их ведение перешли и пограничники, а позднее гестапо создало также собственную пограничную службу, которая не имела ничего общего с настоящей, а выполняла, по сути, функции тайного сыска. Ей надлежало вычислять врагов режима уже на границе и отслеживать все подозрительные связи, поэтому подчинялась она управлению контрразведки гестапо.

Железный занавес опустился над границами гитлеровской Германии. Тщательно разработанная сложная система слежки должна была гарантировать, что ни один беглец не скроется от всевидящих глаз гестаповцев. Восемь букв обозначали определенные группы лиц, вызывающие разного рода подозрения: подлежащих аресту, слежке, обыску или высылке:

B. Арест, если нет постоянного места жительства.

F. Задержание с целью установления личности.

Власть гестапо постепенно росла, и все легче становилось держать людей на крючке. Со временем лиц без гражданства, подлежащих депортации, стали помещать в концентрационные лагеря, вплоть до завершения формальностей. Конечно, все это сопровождалось определенной процедурой. В одной из инструкций, изданных Бестом в 1937 году, говорилось: «Помещение в концлагеря лиц без гражданства, согласно моему предписанию, должно производиться местными полицейскими властями с заполнением формы 240 гестапо, после чего руководство лагеря должно выслать мне первую копию формы 240, а также по форме 98 карточку с фотографией депортируемого». Высылаемым разрешалось покинуть концлагерь лишь после того, как какая-либо страна согласится их принять у себя. При этом с человека брали заявление в двух экземплярах о том, что он поставлен в известность: в случае возвращения в Германию он снова будет заключен в концлагерь.

«Превентивный арест» с последующим заключением в концентрационный лагерь превратился в страшное орудие гестапо. Формально существовавшая машина правосудия, с судьями, прокурорами и адвокатами, ничем не могла помочь человеку, внезапно попавшему за колючую проволоку. Основная власть производить «профилактические аресты» принадлежала главному ведомству гестапо и распространялась сначала на жителей Пруссии, а затем и на всех немцев. Местные отделения гестапо также могли задерживать людей, но только на семь дней, после чего их следовало освободить, если не поступало другого указания от высшего начальства.

Когда в гестапо пришел Гейдрих, число заключенных в концлагерях увеличилось. В 1935–1936 годах одних только марксистов там было 7 тысяч человек.

Но вместе с ростом могущества гестапо множилось и число его врагов. Юристы и бюрократы объединяли усилия, чтобы остановить или хотя бы замедлить победное шествие новой политической полиции. Самые храбрые публиковали некоторые данные о преступлениях и злоупотреблениях в концлагерях, надеясь повлиять на более умеренных нацистских лидеров и добиться закрытия этих «пыточных фабрик».

Летом 1933 года мюнхенская прокуратура второго округа обратила внимание на случаи необъяснимых смертей в Дахау. 2 июня в меморандуме, направленном баварскому министру юстиции, прокуратура официально заявляла, что «события, имевшие место в концентрационном лагере Дахау, должны быть расследованы со всей тщательностью». Еще в мае прокуратура сама расследовала четыре смертных случая заключенных в Дахау и установила, что жертвы были замучены охраной лагеря. В сентябре она настояла на посмертной экспертизе тела еще одного заключенного, и было установлено, что он скончался от побоев. В октябре были расследованы также два случая предполагаемых самоубийств в Дахау, и был сделан вывод, что в обоих случаях есть серьезные основания подозревать постороннее вмешательство. Прокуратура направила официальное представление министру юстиции с требованием проверить соблюдение законности в Дахау и возбудить дела с обвинением в подстрекательстве к убийству против лагерного начальства. Гиммлеру пришлось уволить коменданта. Но по другим делам Гиммлер и Гейдрих заняли очень жесткую позицию, чтобы не допускать расследования. Они убедили министра внутренних дел Вагнера внести предложение в правительство об отказе в расследовании преступлений в концлагерях по мотивам «государственной политики». Однако баварское правительство отклонило это предложение, и Гиммлер прибег к другому приему. По его настоянию министр юстиции Франк выпустил инструкцию прокурорам: «Воздержаться от проведения предварительных расследований в подобных случаях».

Прокуратура же продолжала упорствовать. В июле 1934 года она обратилась с запросом в баварскую политическую полицию «с целью получения дополнительных материалов по делу бывшего коменданта и выявления лиц, которые также могли иметь отношение к этому делу». Гейдрихова политическая полиция откомментировала это как «далеко идущие попытки обвинить руководство лагеря Дахау в вымышленных преступлениях». Администрация лагеря сумела быстро замести следы, и в сентябре прокурор Винтерсбергер вынужден был приостановить расследование.

Чтобы связать руки прокурорам, Гиммлер придумал хитрый ход. Самой яркой фигурой в группе «анти-Дахау» был ведущий адвокат доктор Штеппе, убежденный нацист. Вот Гиммлер и вовлек его в СС, скормив ему басню, что в качестве гауптштурмфюрера СС он сможет лучше бороться со злоупотреблениями в лагерях. Вот так из критика политической полиции Штеппе превратился в ее функционера и уже через год стал заместителем начальника.

В Пруссии тоже находились смельчаки, пытавшиеся противодействовать созданию системы концентрационных лагерей. Дильс, будучи первым главой гестапо, ликвидировал целый ряд «неофициальных» концлагерей, в основном принадлежащих СА. Он намеревался использовать министерский авторитет для подавления политических преступлений и договорился с крупными нацистскими чиновниками в министерстве юстиции фон Хаке и Йелем о поддержке. Общими усилиями они создали при министерстве юстиции Пруссии центральную народную прокуратуру, которая вела, как правило, дела бандитов из СА, но время от времени ухитрялась обнаруживать и преступления в гестапо и СС. Фон Хаке добился первого успеха в своем походе против штеттинского отдела гестапо. Начальник отдела Хофман руководил концлагерем Штеттин-Бредов, где заключенных мучили особо жестоко. Фон Хаке добился ареста Хофмана и, как он потом вспоминал, «увидел перед собой изуверски изощренный ум, воплощение садизма при полном отсутствии всяких чувств – ничего подобного я прежде не встречал. Я знал только одного человека, чей характер, манеры, даже жесты напомнили мне Хофмана, – это Гейдрих». 6 апреля 1934 года штеттинский суд приговорил Хофмана к тринадцати годам каторжных работ, его помощники тоже были приговорены к тюремному заключению.

Этот успех вдохновил и других юристов на борьбу с палачами-эсэсовцами. Однако уход Дильса и отступничество Геринга лишило их пусть и непоследовательной, но все же поддержки со стороны высших сановников. Уже в ноябре 1934 года на заседании прусского земельного совета Геринг объявил: «Есть еще государственные прокуроры, которые специализируются на том, чтобы сажать в тюрьму видных членов партии. Мы положим конец этой грязной работе».

Но не всех служителей закона ему удалось застращать. В начале 1935 года прокурор Саксонии доктор Вальтер выдвинул серьезные обвинения в жестоком обращении с заключенными против начальника Гонштейнского концлагеря СА и возбудил отдельное дело против офицера гестапо Фогеля, ответственного за этот лагерь. Палачи были приговорены к тюремному заключению, но гауляйтер Саксонии стал оказывать давление на суд и требовать их освобождения. Это вызвало протест рейхсминистра юстиции доктора Гюртнера: «Какой бы жестокой ни была борьба, она не может служить объяснением или оправданием подобных зверств. Они напоминают восточный садизм». Приговор был оставлен в силе, но руководство СС вскоре отомстило. Два судебных асессора были исключены из партии, а прокурора заставили выйти из СА. Потом вмешался Гитлер, высший судия; он помиловал осужденных и закрыл дело против Фогеля.

Гюртнер в душе оставался либеральным националистом, и такое, с позволения сказать, «судебное решение» подтолкнуло его к отчаянной, почти безумной затее, поскольку он не видел другого способа сдержать произвол: нужно принять новый свод законов, да, пусть в нацистском духе, но он будет обязателен даже для Гитлера и его фаворитов. Министр нашел союзника в лице нового рейхскомиссара юстиции доктора Ганса Франка, самого крутого блюстителя законности в нацистском государстве. Франк возражал против делиберализации всего свода законов, но потом предложил новую базу для изменений в виде несколько туманного понятия «защиты народных ценностей». В любом случае Франк был противником произвола всемогущей полиции. К несчастью, только попав под приговор Нюрнбергского трибунала, он по-настоящему понял один «скандальный факт, связанный с Гитлером: в „период борьбы“ Гитлер был счастлив, что находится под защитой закона, а вот став государственным человеком, вдруг запрезирал и закон и его служителей». Но уже история, происшедшая 30 июня 1934 года, показала ему, что руки правосудия связаны диктатурой; личный опыт тех дней посеял в нем зерна сомнения, и в 1942 году, будучи генерал-губернатором Польши, он повел самую последовательную, прилюдную борьбу с деспотизмом полиции Гиммлера, какая вообще могла быть в Третьем рейхе.

Итак, в конце 1933 года Франк и Гюртнер создали официальную комиссию по разработке нового уголовного кодекса, в котором нацистским лозунгам была бы придана форма положений закона. Во время этой работы Гюртнер и уговорил Франка поддержать его в главном начинании – борьбе за уничтожение концлагерей. Летом 1934 года они набрались храбрости для «прямой атаки на Гитлера» (слова Франка). Они получили аудиенцию у рейхсканцлера, но в присутствии Гиммлера. В своих мемуарах Франк писал, что «предложил определить дату упразднения системы концентрационных лагерей, прекратить профилактические аресты, а дела лиц, уже находившихся под арестом, вместе с их жалобами на плохое обращение рассматривать по закону, то есть в обычных судах». Но Гитлер отверг это предложение, заявив, что отмена концлагерей «преждевременна». Позже он и новый уголовный кодекс Франка положил под сукно.

А Гюртнер продолжал свои попытки ограничить всевластие гестапо. Он потребовал, чтобы лица, подвергшиеся «предварительным арестам», получали помощь квалифицированных юристов.

Но Гиммлер парировал и это, просто заявив, что концлагерями «управляют добросовестные люди, поэтому в такой мере нет необходимости». Гиммлер знал прекрасно, что в этом деле его всегда поддержит Гитлер. 6 ноября 1935 года он написал Гюртнеру: «1 ноября я передал рейхсканцлеру запрос относительно вмешательства юристов в случаях профилактических арестов. Фюрер запретил консультации адвокатов и просил меня довести это до вашего сведения».

Гюртнер был слаб и сверхосторожен; ясно, что он не мог противостоять жесткой решимости Гиммлера и Гейдриха. К тому же в период становления нацистского государства, под влиянием всеобщей эйфории от культа Гитлера, многие юристы старой школы оказались неспособными мыслить глубже и превратились просто в послушные орудия власти. Так что любая оппозиция была обречена на провал.

2 мая 1935 года прусский высший административный суд принял постановление, что действия гестапо не могут быть оспорены в административных судах, но на них можно только подавать жалобы высшему руководству гестапо. В октябре административный суд Гамбурга постановил, что «в национал-социалистическом государстве законодательные органы, администрация и судебная система не могут находиться в оппозиции… судебные органы, следовательно, не имеют права дезавуировать акции государства, предпринятые как политические меры».

Сидя за своим столом в Главном управлении гестапо, Вернер Бест с удовлетворением наблюдал за тем, как юстиция с готовностью приспосабливается к новой конъюнктуре. Шаг за шагом большинство судей все ближе подходили к сформулированному Вестом циничному принципу: «Если полиция действует в соответствии с правилами, установленными начальством, вплоть до самого высокого уровня, то ее действия не могут считаться противозаконными».

Министр юстиции Гюртнер возмущался: «Тут есть от чего впасть в отчаяние!» Он жаловался бургомистру Берлина, что боится выходить в приемную: там иностранные журналисты спрашивают его о положении в лагерях. А министр внутренних дел Фрик уже и сам был не рад, что связался с таким человеком, как Гиммлер, чтобы тот помог ему против Геринга. Фрик горько жалел, что доверил объединенную государственную полицейскую службу этому опасному человеку, и теперь всеми силами старался от него избавиться.

Нечего было бы даже и пытаться, не имей он в то время союзников в лице двух крупных чинов, убежденных столпов режима, которые отказывались признавать заявку гестапо на верховенство над администрацией. Это были, как ни странно, лица, связанные с СС, – член-спонсор, а впоследствии группенфюрер СС, глава исполнительной власти в Ахене Эгерт Редер и его коллега в Кельне штандартенфюрер Рудольф Дильс, бывший протеже Геринга, сделавший наибольший вклад в рост могущества гестапо.

Все они были умелыми игроками и сумели тогда отчасти ограничить гестаповское влияние, во всяком случае, за пределами столицы. Закон о гестапо от 30 ноября 1933 года отстранял органы управления немецких земель и городов от участия в делах тайной полиции, поэтому сейчас главной целью было перехватить власть у местных отделений гестапо по стране в целом. 16 июля 1934 года Фрик начал кампанию, разослав циркуляр всем главам администраций, в котором говорилось, что независимость гестапо «была лишь временной мерой, вызванной политическим напряжением, в связи с мятежом Рема». Министр подчеркивал необходимость «тесного сотрудничества между гестапо и администрацией», с тем чтобы органы управления каждого города были в курсе всего, что происходит в отделениях гестапо. Другими словами, Фрик ставил гестапо под контроль администрации. Редер из Ахена немедленно отозвался, написав министру внутренних дел, что полностью с ним согласен, что главам правительств на местах давно пора осознать свою ответственность за регион и что руководитель местного отдела гестапо является, безусловно, его, Редера, подчиненным. Дильс еще более откровенно высказался в письмах Герингу: «Отделение политической полиции от государственной администрации в перспективе не может не вызвать целого ряда проблем, о которых вы, г-н министр-президент, несомненно, имеете ясное представление. К этой „болячке“ местной администрации добавляются трудности, связанные с главенством партии над государством. Администрация может потерять доверие, а значит, будет покончено с понятием политической стабильности».

Эрих Кох, обер-президент Восточной Пруссии и ярый противник СС, в сентябре 1935 года писал Гиммлеру: «Я считаю взаимоотношения, сложившиеся в настоящее время между обер-президентом и руководителем гестапо в Кенигсберге, невыносимыми и очень вредными для авторитета государственной власти». Гиммлер ответил: «Фюрер решил, что в работе кенигсбергского отделения гестапо менять ничего не следует».

Однако государственная бюрократия оказывала такое давление на полицейскую машину, что Гиммлер и Гейдрих в конце концов объявили о готовности вести с министерством внутренних дел переговоры по поводу нового закона о гестапо. И после долгих торгов 10 февраля 1936 года этот закон был принят. В целом он подтверждал сложившуюся практику, однако статья 5 гласила: «Вместе с тем отделы гестапо подчинены главам местного управления, обязаны принимать их указания и информировать о делах политической полиции».

Взамен на эти уступки Гиммлер и Гейдрих требовали от министерства внутренних дел обеспечить законодательное оформление единой полицейской системы рейха. На практике эта проблема была ими отчасти решена, поскольку в апреле 1934 года они уже создали в гестапо Центральное бюро, которое координировало работу земельных полицейских служб. Дело было только за формально-юридическим утверждением их контроля и над неполитической полицией.

Но руководство министерства внутренних дел, вдохновленное частичным успехом, уже носилось с новой идеей: построить единую службу под собственным контролем и постепенно вытеснить Гиммлера тоже очень сильной фигурой – его берлинским соперником Куртом Далюге. Согласно концепции Фрика, все полицейские силы страны должны подчиняться рейхсминистерству внутренних дел, а Гиммлер, как инспектор гестапо, возглавит управление в этом министерстве и, следовательно, тоже будет подчиняться министру. Фрик предполагал сделать своего ставленника, обергруппенфюрера СС Далюге, заместителем Гиммлера, так чтобы полностью контролировать политическую полицию и свести роль Гиммлера к чисто протокольной.

Гиммлер отклонил это предложение. Выступая от его имени, Гейдрих в июне 1936 года потребовал, чтобы Гиммлер сам имел министерский ранг, был приравнен к командующему вооруженными силами, а если и подчинялся бы министру внутренних дел, то только в личном плане, иначе говоря, никак. Разгневанный Фрик добился аудиенции у Гитлера, и тот охладил его жар, сказав, что Гиммлер не станет министром, просто его будут приглашать на заседания правительства «в качестве статс-секретаря». Тем не менее Фрик ушел сломленным. Фюрер ясно дал ему понять, что назначение Гиммлера главой всей немецкой полиции – дело уже решенное.

Министру оставалось только красиво отступить. Он указал, что партийную должность (рейхсфюрер СС) нельзя совмещать с государственной (шеф полиции), и держался за то, чтобы Далюге назначить все-таки заместителем Гиммлера.

Гиммлер в свою очередь пошел на малозначительные уступки: перестал требовать себе министерский ранг, согласился быть «в первоначальном и прямом подчинении» у министра внутренних дел – звучит почти полной бессмыслицей, как и многое в вывернутой наизнанку нацистской фразеологии, – а также признал допустимым, что Далюге будет его замещать, но лишь «в его отсутствие».

Не успел Гитлер подписать указ от 17 июня 1936 года о назначении Гиммлера начальником германской полиции, как последний показал, как он понимает свои новые полномочия. Помимо департамента полиции, он захватил еще ряд функций министерства: юридические вопросы, связь с прессой, проблему ношения оружия, проблему транспортировки оружия, паспортную систему, а также все кадровые вопросы.

Далюге он взял, но лишь третьим номером, после себя и Гейдриха. Гиммлер создал два подотчетных себе ведомства: службу безопасности во главе с Гейдрихом, которая включала гестапо и криминальную полицию, а также обычную полицейскую службу, полицию порядка во главе с Далюге.

Итак, все полицейские силы Германии сосредоточились в руках Гиммлера. Теперь они с Гейдрихом могли приступить ко второй фазе своего великого плана – слиянию СС и полиции в единое ведомство государственной безопасности Третьего рейха.

Глава 8

СД

27 января 1937 года прусское управление криминальной полиции (ЛКПА), представлявшее собой тогда штаб-квартиру Крипо в целом по Германии, оповестило все отделы уголовной полиции рейха о том, что оно считает самой важной задачей в кампании по борьбе с преступностью.

Каждому районному отделу было предписано «срочно составить списки лиц, которые, по мнению полиции, являются профессиональными преступниками или рецидивистами и в данный момент находятся на свободе». Каждому из них велено было присвоить личный номер: «Когда придет время, по телеграфу будут переданы только их списочные номера».

Через месяц работа была завершена. 23 февраля шеф полиции Германии приказал прусскому ЛКПА, чтобы 9 марта «в профилактических целях были взяты под стражу около двух тысяч профессиональных преступников и рецидивистов, а также лица, представляющие угрозу нравственности». ЛКПА разослало новые телеграммы, и 2 тысячи заключенных были доставлены в концентрационные лагеря Заксенхаузен, Заксенбург, Лихтенбург и Дахау. Акция, проведенная как бы от имени ЛКПА, оказалась самой скандальной из неполитических мер за всю историю Третьего рейха: попытка превентивного подавления преступности. Служба безопасности Гейдриха, которая теперь включала в себя также Крипо, наклеила ярлык «злодей» на целые категории «антисоциальных элементов» и посадила их под арест, невзирая на отсутствие юридических оснований.

Эта идея суровых превентивных мер контроля за профессиональными преступниками принадлежала Крипо, а в СД охотно за нее ухватились. Согласно статье 42 уголовного кодекса, превентивные аресты в целях общественной безопасности теперь санкционировали суды, но с точки зрения СД суды были чересчур щепетильны в использовании своих новых полномочий и принимали слишком либеральные решения. Поэтому служба безопасности сама заявила право на превентивные аресты так называемых профессиональных преступников, мотивируя это тем, что суды могут оценить опасность индивида лишь на основании одного его деяния, полиция же знает все обстоятельства его жизни, а потому может составить более основательное суждение по этому поводу.

Существовала одна проблема: не было юридических оснований для превентивного ареста преступников полицией. Такая процедура не предусматривалась ни в одном законе. Софистическое обоснование для этих действий придумал Бест; однажды во время лекции он объявил: законные основания для этого имеются, поскольку в Германии принята «народная» концепция закона. Как известно, и власти, и все члены общества являются представителями народа, следовательно, они и «должны работать все вместе для поддержания закона и порядка в соответствии с правилами, установленными вождями для блага народа». И даже в случае ареста эти представители продолжают работать сообща: полиция является активным партнером, «а преступник, которого задерживают, – пассивным». Более циничной формулы трудно и вообразить. Преступник помогает полиции, позволяя себя арестовать и заключить в концлагерь!

Этот метод подавления преступности означал также, что нормальная система правосудия с беспристрастным расследованием по каждому отдельному случаю вообще становилась излишней. Гиммлер или его непосредственный подчиненный Гейдрих просто решали, когда следует доставить новую партию в концлагеря и в каком объеме. Начался процесс, напоминающий регулярные прополки грядок: сорняки и слабые растения надлежало вырывать с корнем.

Все это доказывало, какой мощи достиг теперь Гейдрих. С момента назначения Гиммлера в июне 1936 года шефом немецкой полиции, а его самого – главой СД, он получил в свои руки орудие тиранической власти, беспрецедентное в истории Германии.

Главное управление полиции безопасности, созданное Гейдрихом, входило в это время в состав министерства внутренних дел. В таком качестве Sicherheitspolizei – ЗиПо (полиция безопасности) не имела официальных полномочий производить аресты и вести допросы и поэтому действовала через существующие полицейские службы: гестапо и ЛКПА. Гестапо координировало всю работу политической полиции земель, а прусское ЛКПА соответственно руководило криминальной полицией. Гиммлер придал этому управлению общегерманский статус, и аббревиатура изменилась на РКПА (вместо Land – земля, стало Reich – государство). Гестапо и РКПА подчинялись управлению полиции безопасности, в составе которой были административно-юридический отдел и отдел контрразведки под руководством Вернера Беста, отдел политической полиции Генриха Мюллера и отдел криминальной полиции Артура Небе.

Это была громадная концентрация власти. СД брала под контроль различные сферы жизни народа, и там, где она орудовала, были бессильны законы и привычные порядки. В свою зону действия СД не допускала посторонних. На бумаге глава управления полиции безопасности Гейдрих подчинялся министру внутренних дел, но на практике он не давал Фрику ни малейшей возможности заглянуть в свои дела. Гейдрих неусыпно трудился над тем, чтобы скрыть работу своей полицейской машины от любопытных глаз. Не случайно самые важные его отделы были выведены из-под крыши министерства. Его изворотливые юристы придумывали всякие софизмы, дабы убедить легковерных сограждан в том, что полицейский произвол является высшим проявлением закона. Тот же неутомимый Бест объявил, что для полиции следование букве закона не обязательно, поскольку закон может быть изменен по воле фюрера, а профессор Хён из СД предложил отменить понятия государства и личности как субъектов права. Государство, заявил он, не существует как таковое, оно является лишь средством достижения установленных фюрером целей нации.

Но при таком положении отдельные граждане вовсе лишаются защиты от полицейского произвола. Действия полиции безопасности нельзя оспорить в обычных или арбитражных судах, ни с помощью кассационных жалоб, ни с помощью исков. Единственный (и небезопасный) путь, который в этом случае оставался для пострадавшего, – это подать жалобу шефу самой полиции безопасности.

Итак, закон бессилен, Гейдрих свободен сам решать, как далеко протянуть свою мощную длань над беззащитными соотечественниками. В указе Фрика от 12 апреля 1934 года содержалось положение, что и проведенный арест не является мерой наказания за преступления, – эту меру определяет суд. Гейдрих и его люди поняли это по-своему. Если человек освобождался из обычной тюрьмы, они уже ждали за воротами, чтобы схватить и отправить в концлагерь любого, кто подходил под одну из следующих категорий: обвиняемые в измене, коммунисты, лица, осужденные народными трибуналами, а также члены Общества исследователей Библии, чья антивоенная пропаганда отвращала людей от военной службы.

По прихоти Гейдриха всех подозрительных либо передавали в суд, либо, гораздо чаще, заключали в лагеря, поскольку превентивные аресты, в отличие от полицейских задержаний, не требовали предварительного расследования. В феврале 1937 года Гейдрих инструктировал руководство гестапо: «Было бы желательно в будущем обходиться без полицейских арестов – с ордерами и объяснением в судах. К чему все эти хлопоты, если всегда имеется возможность превентивного ареста».

Он не желал ограничиваться лишь сферой политических преступлений. Термин «враг государства» стал очень емким. Там, где не подходили чисто политические критерии, криминальная полиция подыскивала черты «антиобщественного поведения», наносящего вред согражданам. Зипо начала прохаживаться со своим тралом по обочинам общества, загребая в сеть те группы, что до сих пор как-то ухитрялись ускользать из железного кулака режима. Круг «преступников против общества», подлежащих превентивному аресту, тоже становился все шире.

Здесь было три нечетко очерченных категории кандидатов в концлагеря: профессиональные преступники и рецидивисты; «антисоциальные элементы» – нищие, бродяги, цыгане, проститутки, гомосексуалисты, алкоголики, хулиганы, мошенники, психически неуравновешенные; третья группа определялась как «уклоняющиеся от труда», то есть «не менее двух раз без уважительной причины отказавшиеся от предложенной им работы» (слова Гиммлера). Зипо когда угодно и где угодно могла решить, кто из граждан относится к одной из указанных категорий и должен поэтому быть заключен в концентрационный лагерь. Никогда прежде люди в Германии не зависели в такой степени от произвольного решения одной полицейской службы.

Однако внешне монолитной полиции безопасности были свойственны также внутренние противоречия и слабости.

Быстрый взлет Гейдриха к власти всколыхнул зависть в более могущественных руководителях СС. Подозрительный Гиммлер даже предпринимал порой меры, чтобы несколько замедлить возвышение своего подчиненного. Позиции Гейдриха оставались отчасти уязвимыми, и власть его в разветвленной и сложной полицейско-бюрократической системе нацизма еще не была полной. Он отдавал приказы об арестах, но не контролировал лагеря. И Гейдрих постоянно обращался к Гиммлеру с просьбой передать ему, Гейдриху, управление лагерями, надеясь таким способом собрать в своих руках всю полноту устрашающих властных полномочий.

Концентрационные лагеря были центральным звеном гиммлеровского полицейского государства. Колючая проволока под током, деревянные вышки по углам – молчаливая угроза, нависшая над каждым немцем. Само название внушало страх – такой, что должен был парализовать всякую оппозицию. Эсэсовцы – хозяева концлагерей – вовсе не собирались делать из них «центры политического перевоспитания», как заявляла официальная нацистская пропаганда. Эти лагеря с самого начала планировались в качестве инструмента террора для поддержания режима. Бараки Бухенвальда, Дахау, Заксенхаузена стали символами: знайте, немцы, какая судьба ожидает каждого, кто против фюрера. «Забудьте своих жен и детей. Здесь вы подохнете, как собаки» – такими словами приветствовал Карл Фрицше каждую новую партию, прибывающую в лагерь. Рассказы об ужасах, творившихся за колючей проволокой, еще более усиливали панический страх, который в гитлеровской Германии вызывало словосочетание «концентрационный лагерь».

Гейдриху, конечно, не терпелось заполучить лагеря и стать единоличным владыкой этой машины террора, мощнейшего орудия диктатуры. И вот вскоре после принятия закона о гестапо в феврале 1936 года появилась инструкция, согласно которой управление концлагерями относилось к ведению гестапо. Оно вновь объявилось в качестве хозяина концлагерей, как в начале 30-х годов при Дильсе.

Но на деле Гиммлер не имел намерения передавать их Гейдриху, и инструкция 1936 года осталась мертвой бумажкой. Эта система в целом принадлежала СС, и Гиммлер сам сохранил над ней полный контроль. Гейдрих столкнулся с повторением ситуация 1933 года: в тот раз лагерь Дахау поступил в распоряжение Гиммлера, как главы политической полиции Баварии, а Гейдрих, будучи его заместителем, решил, что может взять Дахау под свое начало. Тогда Гиммлер поставил на его пути человека, который не разрешил пришельцам вмешиваться в его дела.

Это был Теодор Айке, бывший полицейский офицер и крайний неудачник. Гиммлер вытащил Айке из психиатрической клиники в Вюрцбурге, куда упек его как «опасного безумца» ярый враг, гауляйтер Бюркель. С тех пор «папаша Айке» был благодарен Гиммлеру до гробовой доски и стал податливым орудием в его руках. В 1933 году Гиммлер сделал его оберфюрером СС и комендантом Дахау, то есть дал работу, для которой он был предназначен. Айке подбирал для работы в администрации таких же неудачников-мизантропов с садистскими наклонностями. Он ввел у себя в лагере варварские порядки, грозящие любому заключенному расстрелом на месте за неповиновение. В своих охранниках он воспитывал звериную ненависть к «врагам государства».

Гесс, впоследствии комендант Аушвица, вспоминал, как однажды слышал рассуждения Айке о том, что жалость к врагам государства не к лицу эсэсовцу; служба в его лагере не для слабовольных, такие пусть сразу идут в монастырь. А тут нужны жесткие и решительные люди. Значок «череп и кости» даром не дается.

Гиммлер был настолько доволен полком Айке в Дахау, что решил поставить его над всеми лагерями. После 30 июня 1934 года (когда Айке убил Рема) Гиммлер назначил его командующим всеми формированиями «Мертвая голова», охранявшими концлагеря, и инспектором концлагерей наделив его чрезвычайными полномочиями. Айке подчинялся только лично рейхсфюреру.

Гейдрих стал не спеша собирать сведения о катастрофических условиях в концлагерях. Между тем Айке объединил рассеянные, более мелкие лагеря в четыре крупных: Дахау, Заксенхаузен, Бухенвальд и Лихтенбург. В 1937 году, когда была зафиксирована самая низкая цифра узников лагерей, 4833 эсэсовца охраняли около 10 тысяч заключенных. Руководству СС продолжали поступать донесения о жестоком обращении с заключенными. Обычными явлениями были карцер, регулярные избиения, гибель от непосильного труда. Были случаи, когда этих несчастных привязывали к деревьям; отмечены и убийства заключенных охранниками. Положение заключенных усугублялось тем, что им была запрещена переписка.

Юристы Гейдриха начали критиковать обращение с заключенными в лагерях Айке – конечно, не из гуманности, а просто это требовала борьба за власть внутри СС. В 1935 году гестапо выпустило новые правила для концлагерей; комендантам было предписано сообщать региональным прокурорам обо всех случаях смертей заключенных, не связанных с болезнью или естественными причинами. Однако они мало считалась с этими требованиями, так как Айке учил их обращаться с заключенными с крайней, безжалостной жестокостью. «Малейший признак жалости, – говорил он, – и враги государства воспримут это как слабость, которой тут же и воспользуются».

Гейдрих глаз не спускал с лагерей. Он создал на «враждебной территории» свою систему политических отделов, в которых работали сотрудники гестапо или Крипо. Эти люди видели все, они представляли собой своеобразное государство в государстве, их боялись не только заключенные, но и персонал лагерей.

Айке, почувствовав неладное, решил потревожить своего покровителя Гиммлера. В августе 1936 года инспектор концлагерей писал шефу: «Ходят слухи, что осенью подразделения „Мертвая голова“ будут выведены из моего подчинения и переданы местному командованию СС. Об этом говорят люди доктора Беста, а сам он при каждом удобном случае утверждает, что в лагерях безобразное положение и давно пора передать их гестапо». Опасаясь козней Гейдриха, Айке даже запретил охране жестокость в отношении заключенных, откровенно мотивируя это тем, что в противном случае «министр внутренних дел рейха может счесть, что мы не годимся для этой работы». Он также призвал своих подчиненных «присматриваться к скрытым врагам в собственных рядах».

Но тревога была напрасной: Гиммлер и не думал передавать концлагеря Гейдриху, поскольку он и так уже набрал слишком большую силу. Однако Айке со своей империей не давал сомкнуться его паутине.

В полицейском секторе Гейдрих также наткнулся на минное поле интриг – одно из тех, что нанесли Третьему рейху гораздо больше вреда, чем подпольщики. Назначенный Гиммлером шеф полиции порядка, или Орпо, генерал Далюге был слишком пассивен, чтобы начать открытую борьбу со своим конкурентом Гейдрихом, но оказывал ему скрытое противодействие. Далюге командовал обычной полицией, но она сохранила корпоративный дух, сравнимый разве что с присущим старой прусской армии. Эта полиция была гордостью Веймарской Германии, такой она вошла и в Третий рейх. Изначально в ее рядах было 150 тысяч человек, потом треть подалась в новый вермахт. Даже во времена «гляйхшалтунга» – всеобщей унификации, организации всего населения Орпо отказывалась полностью раствориться в СС, как гестапо и Крипо.

Значительную роль во внутренней оппозиции Гейдриху играли гражданские чиновники из Главного управления Орпо, такие, например, как Вернер Брахт, начальник административно-юридического отдела. Он и слышать не хотел о передаче всех дел с политической окраской полиции безопасности, как того требовал Гейдрих. Брахт не без оснований полагал, что в этом случае «полиция превратится в бесправного и безвластного исполнителя чужой воли, которого можно использовать для разных случайных дел».

Между Гейдрихом и Брахтом пошла своеобразная окопная война. Стычки вспыхивали по каждому вопросу властных полномочий. Хотя в 1936 году Зипо и Орпо разделяла уже четкая граница, все же у Далюге оставались форпосты на вражеской территории. Его контора, например, отвечала за бюджет Крипо и улаживала все проблемы между Крипо и гестапо. Основные бои развернулись вокруг контроля над криминальной полицией. Дело в том, что высшее руководство, как гестапо, так и криминальной полиции, входило в единую новую структуру Зипо, но на среднем и нижнем уровнях сохранялись старые звенья управления. Это вообще было характерно для нацистского режима: возводить новые структуры, когда еще действовали старые, и в результате рождались такие вот монстры. Ведь местные отделы Крипо получали распоряжения от РКПА, то есть от Небе, а он относился к управлению полиции безопасности. В то же время местные отделения были подотчетны полицей-президентам регионов, а те в свою очередь считались частью Орпо. Неразбериха полная – и новая арена борьбы для людей, стремившихся к полному контролю над всеми полицейскими ведомствами.

Брахт настраивал полицей-президентов против Зипо, а Гейдрих, посовещавшись с Гиммлером, пошел в контратаку – назначил во все округа инспекторов полиции безопасности, которые должны были способствовать слиянию местных отделений криминальной полиции и гестапо. Они составили опасную конкуренцию полицей-президентам. У местных отделов полиции внезапно оказалось два хозяина, а слуга двух господ обычно выбирает того, кто сильнее, в данном случае инспектора Зипо. Но главной целью создания института инспекторов был не подрыв позиций полицей-президентов, а устранение другого порока империи Гейдриха – недостатка координации между криминальной полицией и гестапо.

Крипо Артура Небе легко поддалась на искушение полицейской вседозволенностью, предложенной Гейдрихом, а также на повышение материального обеспечения – в Веймарской республике на нужды полиции постоянно не хватало денег, да еще требовалось тщательно соблюдать законность. Гейдрих же всерьез подумывал об упразднении прокуратур и передачи их функций самой же полиции. Злоупотребление профилактическими арестами уже показало, что кадры РКПА хорошо усваивают понятия полиции безопасности Гейдриха. И все же между двумя ведомствами – Крипо и гестапо – существовал разрыв, через который эсэсовцы тщетно пытались навести мосты.

Даже внешняя услужливость Небе по отношению к Гейдриху была маневром, имевшим целью не допустить полной зависимости Крипо от гестапо. Недаром он охотно работал вместе с ненацистами, как, например, его заместитель Вернер, или даже со скрытыми противниками нацизма, такими, как начальник вспомогательных сил Наук.

Руководители гестапо с ревнивым недоверием и подозрительностью взирали на дела своих коллег из криминальной полиции, подмечая каждую их неудачу. Генрих Мюллер не упускал случая уколоть «дружище Артура» за неэффективность. Вся бывшая баварская бригада, завербованная Гейдрихом, работала теперь на него со слепым фанатизмом новообращенных; однако все чаще у них появлялось горькое чувство, что их вовлекли в очень нехорошее дело. Внутренний доклад 1937 года ясно свидетельствует об их настроениях: «Гестапо непопулярно среди населения и часто становится объектом нападок прессы. Крипо, наоборот, пользуется доверием и пониманием».

Гейдрих чувствовал себя «среди своих» только в гестапо. Однако там ему явно не хватало кадров для того, чтобы следить за каждым движением 80-миллионного народа.

Прорехи в его системе контроля проявились хотя бы в «деле Данцейзена»: группа авантюристов и психопатов целых три года пускала пыль в глаза высоким государственным чиновникам. Эмиль Траугот Данцейзен был одним из старых врагов Рема и участвовал в заговоре с целью убийства Рема в 1932 году. Когда начальник штаба СА был действительно ликвидирован, Данцейзен ожидал заслуженной, по его мнению, награды, но не дождался. Он затаил злобу на руководство партии и решил взять реванш на свой лад.

Данцейзен собрал вокруг себя таких же «обиженных», среди которых числились даже участники «пивного путча», попавшие в опалу у партии, поскольку были замечены в некрасивых делах. Эта шайка включала, например, знаменосца 1923 года Альберта Амплетцера; он был неоднократно судим, последний раз – за растрату 16 тысяч марок Мюнхенского спортклуба. А на Эриха Груля, служащего Мюнхенской штаб-квартиры НСДАП, в гестапо имелась следующая запись: «Серьезный психопатический случай, держится только на наркотиках».

И вот сия достойная компания с 1934 года начала по старым связям продвигать своих людей на отдельные государственные посты, одновременно создав собственную службу разведки. Данцейзен решил, что лучше всего выдать ее за один из мюнхенских отделов СД; а что, перед СД открываются все двери! И действительно, его организация была принята всерьез и приобрела вес на баварской земле. У Данцейзена было около 70 информаторов; ловкому проходимцу удалось завязать связи в Южном управлении СС, в руководстве полиции Мюнхена, и даже, как поговаривали, в Коричневом доме.

Одним из его ближайших соратников стал «серый кардинал» министерства труда Ганс Каленбах. Позже в гестапо появилась о нем такая характеристика: «По общему мнению, он вхож даже к фюреру. Любой, кто хочет чего-то добиться, должен действовать через Каленбаха». Нацисты со стажем, получившие хорошие места благодаря Каленбаху, естественно, стали его доверенными лицами, его информаторами. Он давал понять, что его работа состоит в том, чтобы найти достойное применение старым борцам по всей Германии. Баварский министр труда тоже верил, что Каленбах направлен к нему партией именно с этой целью.

Но когда Данцейзен начал использовать собранные ими материалы, чтобы шантажировать высших нацистских функционеров, гестапо прищемило ему нос. Весной 1937 года сеть лже-СД была раскрыта и ликвидирована; но и тогда друзья Данцейзена в руководстве полиции Мюнхена продолжали считать, что действительно выполняли поручения СД.

Гейдрих был реалистом и понимал, что в его системе контроля достаточно дыр. Его цель явно недостижима с помощью одного гестапо, а значит, надо открывать «второй фронт». Он решил, что настало время вводить в бой другую организацию, которая также подчинялась ему самому, – СД. Долгое время она была в тени. Она практически не участвовала в захвате власти нацистами и осенью 1933 года насчитывала всего 200 человек, из которых только половину составляли кадровые сотрудники. Их использовали лишь для второстепенных поручений. Даже внутри СС многие не догадывались, для какой цели существует организация, именуемая службой безопасности рейхсфюрера СС. Адольф Эйхман, служивший в Дахау, в свое время вступил в СД только из-за того, что считал ее личной охраной Гиммлера, и, по его собственным словам, вскоре был очень разочарован. А Отто Олендорфа разочарование постигло потому, что он считал СД «информационной организацией, но убедился, что ничего подобного там не было».

Руководству партии пришлось поднимать престиж СД, в то время весьма низкий. В конце 1933 года Мартин Борман разослал всем гауляйтерам циркуляр, опровергающий слухи о готовящемся роспуске СД. Послевоенные истории рисуют совсем иную картину. В их глазах СД всегда была зловещей, наводящей страх, вездесущей.

В первые годы нацистского режима СД напоминала скорее просто сообщество молодых интеллектуалов, чем серьезную секретную службу. Но и тогда у СД была важная характерная особенность: она являлась единственной централизованно управляемой организацией, находившейся в распоряжении партийного руководства.

После окончания «периода борьбы» и захвата власти нацистами их партия фактически распалась. Элита вцепилась в чиновничьи места в Берлине, а вожаки рангом пониже бросились на дележ добычи в провинции. И все конкурировали между собой. В этих обстоятельствах только СД и осталась независимой от местных претендентов на власть; они не считали эту службу серьезной опорой. Иное дело – центральное руководство. Летом 1934 года Рудольф Гесс провозгласил СД единственной службой контрразведки партии.

Кампания по борьбе против «маленьких Гитлеров», растаскивавших государственный и партийный аппарат, привлекла в ряды СД целый ряд мыслящих молодых людей, целью которых была и карьера, и «совершенствование национал-социализма» (по выражению Гюнтера д'Алкена, одного из самых разносторонних умов СД). Здесь вскоре нашли прибежище многие образованные профессионалы. В основном они принадлежали к народному крылу немецкого молодежного движения. Они разочаровались в старых ценностях, ненавидели версальскую систему, презирали нестойкую демократию Веймарской республики и верили, что все это должен заменить подлинно национальный режим, который принесет Германии превосходство над западными державами. Многие из них получили юридическое образование и высоко ценили сильную государственную власть.

Вопрос состоял в том, какому именно государству хотела служить эта молодежь, воспитанная старой профессурой в духе юридического прагматизма.

Диктатура их удовлетворяла, поскольку она предполагает ответственность конкретного, реального лица, «вождя», а не безликой «ассамблеи». Для националистов буржуазного происхождения, веривших в дух нации, национал-социалистическая диктатура казалась чем-то вполне естественным. Кризис буржуазной социологии лишь усилил готовность этих молодых людей принять диктатуру, а экономический кризис 30-х годов лишил их социальной опоры и толкнул на бунт против капиталистической системы.

Но при всем том в глазах этих молодых юристов концепция диктатуры в Третьем рейхе виделась более рациональной, и идеи национальной революции соотносились с законами человеческой логики. На практике же они часто сталкивались с голой жаждой власти, невежеством бонз и нигилизмом приспособленцев. Все это мало соответствовало представлениям молодых интеллектуалов о Третьем рейхе. СД их устраивала как организация, которая должна была корректировать злоупотребления и ошибки государственного аппарата. Притом эта структура выглядела очень влиятельной, поскольку за ней стоял перспективный руководитель Гиммлер.

Среди людей новой волны в СД был Отто Олендорф, сын фермера, родившийся в 1907 году, получивший юридическое и экономическое образование. Он вступил в НСДАП в 1925 году. Вместе со своим другом и учителем, профессором Института мировой экономики Йессеном Олендорф не раз выступал с критикой того, что он считал «извращениями» национал-социализма. Это вызвало резкое неприятие партийных чинов (он даже был арестован гестапо, но потом освобожден). Олендорф разочаровался в нацизме. В это время его учитель Йессен посоветовал ему обратиться к профессору Хёну, руководителю одного из отделов СД в Берлине, на Вильгельмштрассе. Олендорф с изумлением узнал, что этой организации «требуются критически мыслящие люди», и был принят на работу экономическим советником.

Там составилось свое ядро: уже известный доктор Бест, доктор Мельхорн, юрист из Саксонии, острый журналист Гюнтер д’Алкен (которому наскучило однообразие официозной партийной прессы), старый приятель Гейдриха юрист доктор Герман Берендс и многие другие. Всех их собирал вокруг себя профессор Хён. Звездой этой интеллектуальной бригады СД был Вальтер Шелленберг, честолюбивый молодой человек из Саарбрюкена, 1910 года рождения, юрист и политолог. Еще будучи студентом Боннского университета, он кое-что сообщал в СД, а Гейдрих, обладавший чутьем на людей, быстро оценил этого одаренного юношу и решил, что такие мозги нужно поставить себе на службу.

Для Гейдриха, боровшегося за личное господство в своем полицейском государстве, СД, кроме всего прочего, была важна еще и как своеобразный противовес гестапо. Гейдрих уже чувствовал, что становится зависимым от аппарата гестапо с его прусским чиновным духом. Все его революционные методы вязли в рутине привычных отношений.

Даже с Бестом у Гейдриха наметились определенные разногласия. Первый раз они проявились из-за пустяка. Кто-то из сотрудников прикрепил на стену в кабинете Беста его же собственный лозунг: «Работай с фактами – докопаешься до любого врага». Пришел Гейдрих, взглянул и ядовито бросил: «Это годится только для гражданских служащих – если зайдут по делу. А в нашей жизни все ваши бюрократические принципы – просто чепуха». Трения возникали каждый раз по поводу кадровых назначений в гестапо. Гейдриху были нужны люди, умеющие говорить только «будет исполнено», без юридической подготовки и не связанные никакими правилами. Бест же считал, что полезны только юридически образованные люди. К сожалению, мнение Гейдриха на этот счет полностью совпало с тем, что сказал Гитлер: «Я не успокоюсь, пока все немцы не поймут, что быть адвокатом – позор».

Словом, назрел конфликт, и Гейдрих разрешил его просто – встал на сторону СД. В начале 1935 года он предпринял маневр, который и поставил в тупик историков: в один миг СД превратилась в структуру, имевшую двойное назначение. В партийном аспекте она оказалась «материнской» организацией, объединяющей всю полицию безопасности и таким образом включающей ее в СС как единое целое; в качестве разведывательной службы она должна была, по словам Шелленберга, стать «универсальным орудием против наших противников во всех сферах жизни».

Одним ударом Гейдрих освободился от жесткого ярма гестапо. Бест и профессионалы типа Мюллера или Губера, формально будучи членами СД, как общей для них партийной структуры, на деле были отстранены от подлинной СД. Чем иначе можно объяснить ту нелепую ситуацию, когда Мюллер с Бестом, являясь вроде бы лидерами СД, изо всех сил старались, чтобы СД не могла сунуть нос в дела гестапо? А СД в качестве разведывательной службы получила полную свободу рук. По замыслу Гейдриха она должна была стать главной службой разведки Великого Германского рейха.

Структура СД была расширена, в главном управлении безопасности появились новые отделы и новые высокие посты. На Вильгельмштрассе штатом сотрудников управлял от имени Гейдриха штандартенфюрер Зигфрид Тауберт, сам же Гейдрих оставался на Принц-Альбрехт-штрассе.

Как отмечал биограф Гейдриха Аронсон, молодежь в СД была «заворожена таинственностью игры в разведчиков и контрразведчиков», молодым людям казалось, что вокруг – мир Джеймса Бонда; они руководствовались законами детективного жанра или романа приключений в большей мере, чем нацистской теоретической литературой, и в результате стали подражать британской Интеллидженс сервис, превознося ее до небес. Гейдрих, большой любитель детектива, заметил, что шеф службы разведки там обозначался буквой «С» и начал копировать эту манеру. В делах СД появились формулировки: «По приказу С», «Вопрос касается С персонально» и т. п. Все это должно было лишний раз подчеркнуть значительность таинственного и почти невидимого шефа. Частью этой игры было и кодирование управлений СД римскими цифрами, понятными посвященным: I – администрация, II – борьба с оппозицией, III – зарубежные страны. Подотделы, секторы, группы удостоились повторяющейся арабской единицы, причем количество единичек возрастало по мере подчиненности. Например, 1–1 означало организационный отдел в I управлении, 1–2 – подотдел назначений внутри его, 1–3 – группу внутри этого подотдела.

Почти всеми центральными отделами и управлениями руководили специалисты с высшим образованием, имевшие научную степень. Так, управлением кадров руководил доктор Мельхорн, юрист и экономист, отделом идеологической борьбы с оппозицией – профессор Зикс, отделом информации о жизни немцев – профессор Хён.

Это был генеральный штаб; ему подчинялись семь окружных управлений, территориально привязанных не к военным округам, как СС, а к землям. Самым нижним звеном – но и самым важным – были местные отделения, каждое из которых было ответственно за сельский округ или город.

Работу таких отделений иллюстрирует инструкция управления Северо-Западного округа, изданная в 1937 году, в которой говорилось: «Начальнику каждого отделения следует иметь не менее одного контактного лица в каждом населенном пункте своего региона; каждый из них должен, в свою очередь, располагать сетью информаторов… Информаторы ни в коем случае не должны знать, что они работают на СД». В городах отделения СД работали в связке с территориальными организациями нацистской партии. В университетах и институтах создавались так называемые «рабочие группы СД». Согласно все той же инструкции, «контактных лиц» следовало вербовать среди людей, которые «обладают необходимым объемом знаний и умеют мыслить логически и практически». Подходящими для этой цели считались учителя, лидеры местных группировок, руководители СС и СА, сельские руководители, ветеринарные врачи и, в случае нужды, чиновники в отставке.

Сравнительно небольшая часть громадной армии информаторов СД принадлежала к партии или СС. По оценкам одного из лидеров СД Хайнца Хоппнера лишь 10 процентов из числа постоянных сотрудников СД пришли из общих СС и примерно такую же долю эсэсовцы составляли среди помощников, работавших на временной основе. Случалось, что кадрам СД удавалось использовать открытых противников режима – они были источником информации об антинацистских тенденциях.

Щупальца этой машины слежки проникали во все сферы германской жизни. С СД сотрудничали не одни только малооплачиваемые информаторы и шпионы; преимущественно это были бизнесмены, респектабельные чиновники, артисты, ученые. В штаб-квартирах СД работали специалисты разного профиля. В 1938 году в окружном управлении Кобленца, например, из 24 сотрудников с неполной занятостью четверо имели ученые степени, а в контактной группе было четыре чиновника местных органов управления, четыре полицейских офицера, врач, учитель и ветеринар.

Забавно, что при этом интеллектуалы из СД проявляли чопорную неприязнь к самому слову «шпион». Близкий к СД теоретик полицейского дела Шлирбах писал, что «использование шпионов и платных агентов считалось недостойным в национал-социалистическом государстве». Секретная инструкция Зипо содержала пункт: «Нанимать профессиональных агентов запрещается». Работники главного управления испытывали почти суеверный ужас при мысли о возможности физического контакта с информаторами. Адольф Эйхман вспоминал: «Мы никого из них не знали, и ни один из „контактных“ не был вхож в штаб-квартиру». Только на более поздней стадии, когда интеллектуалы давно уже утратили былую щепетильность, Вальтер Шелленберг навел порядок в системе контактов, после чего в каждом управлении СД уже знали своих негласных сотрудников.

Например, на Вильгельмштрассе хранилось досье на каждого связника. В нем было указано кодовое имя сотрудника (не раскрывающее подлинного его имени), специфические особенности, квалификация, перечислялись возложенные на него задачи, а также содержались оценки его донесений: от 1 за отличное до 5 за полностью бесполезное – и перечень расходов. Имена же этих сотрудников находились только в центральной картотеке управления.

Общее число сотрудников и агентов росло год от года. В 1937 году в СД насчитывалось 3 тысячи штатных сотрудников плюс невидимая армия из 50 тысяч информаторов.

Но какова была цель всего этого? Кто должен был стать предположительным объектом наблюдения СД? А вот это уже большой вопрос.

В «период борьбы» перед СД стояла простая задача: выявлять врагов внутри движения и разведывать планы противников нацизма. Предлог вполне благовидный, поскольку полицией управляли враги. Но после 30 января 1933 года партия сама стала контролировать полицию; с врагом, кто бы им ни оказался, стало возможно управиться силами этой машины.

Вначале СД довольствовалась ролью вспомогательной полицейской силы. В июле 1934 года Гиммлер провозгласил СД «единственной политической контрразведкой гестапо». Еще через полгода он же заявил, что СД «будет выявлять врагов нацизма и предпринимать контрмеры с помощью полицейских властей». Исполнительная функция была, таким образом, исключена. Но роль информатора при гестапо явно не устраивала СД. И молодежь изобрела себе новое предназначение – стать «полицией интеллекта», орудием нацистского контроля над мышлением.

Как заявил Гиммлер, «СД является главной информационной идеологической службой партии и государства. Она занимается только крупными проблемами идеологии». И как блюстителю идейной чистоты, СД теперь предоставлено «новое поле деятельности»: коммунисты, еврейство, масонство, всякого рода религиозные проповедники от политики и реакционеры. На практике же это оказалось просто новой формулировкой старой задачи: в СД называли это «борьбой с оппозицией».

И вот «С» запустил свою машину. Наблюдатели зондировали общество на предмет любых отклонений в предписанных нормах и не упускали случая доложить о своих находках. На Вильгельмштрассе телетайпы неумолчно отстукивали донесения, приказы, вызовы особых отрядов – эйнзацгруппе. СД следила за согражданами повсюду. 26 января 1938 года один оберштурмфюрер СС докладывал с экскурсионного судна «Немец», принадлежавшего нацистской туристической организации «Сила через радость» (в это время корабль совершал круиз вокруг Италии): «Один из туристов, Фриц Шванебек, родившийся… проживающий… производит отрицательное впечатление. Во время пения национального гимна он держался вяло и проявил полное равнодушие. 60 туристов с опозданием прибыли в паспортный отдел… Отмечаются также нарушения правил о валюте».

Во время так называемых выборов все отделы СД были страшно заняты: на них возлагалась обязанность составить по каждому округу списки лиц, которые могут проголосовать против. Для диссидентов готовили специальные бюллетени, на которые печатной машинкой без ленты наносили номера, соответствующие их именам в списках избирателей. Как докладывал в мае 1938 года один из руководителей управления СД в Кобленце, таким путем удалось выявить тех, кто голосовал против или испортил бюллетень. «А номера, – отметил он, – легко потом удаляются пенкой от молока». Горы донесений в главном управлении росли из года в год. Ни одно мало-мальски подозрительное шевеление не проходило незамеченным. Например, редактор «Франкфуртер цайтунг» Рудольф Кирхер позволил себе в чем-то не согласиться с официальной линией – и тут же сотрудник СД начал собирать его статьи периода Веймарской республики, приговаривая: «Очень информативно. Вот, значит, каковы действительные политические воззрения Кирхера». В репортаже из Палестины Шварц ван Берг, звезда нацистской журналистики, имел несчастье высказаться в том смысле, что евреи тоже умеют сражаться и умирать за свое дело. В СД подняли брови: «Он что, думал, это сойдет ему с рук? Протаскивать с пропагандистской целью в партийную печать происшествия в еврейской общине – непростительно для журналиста».

СД использовала также все возможности, чтобы найти доказательства еврейского происхождения ненацистов, считавшихся нежелательными. Так было в случае с профессорами Эрнстом и Генрихом Серафимом, выходцами из Польши, которые отрицали упорный слух о своих еврейских корнях. В отношении Серафима было предпринято даже расследование через Ассоциацию польских немцев; по указанию из отдела Зикса там подыскали студента, желающего изучить семейное древо Серафима. При этом сотрудника, через которого вся эта затея была организована, строжайше предупредили, чтобы никто не узнал, от кого исходят инструкции.

Но Гейдриху было мало того, что сеть молчаливых шпионов держит под контролем всю страну. Ему теперь хотелось шума и громких лозунгов. Он призвал на помощь экстраординарный и внушавший многим страх нацистский печатный орган «Черный корпус».

Редактор этого еженедельника д'Алкен был в свое время одним из первых руководителей гитлерюгенда. Он работал в нацистских газетах, умирая со скуки и гадая, а возможно ли это вообще – быть одновременно и нацистом, и журналистом. В 1934 году он получил скандальную известность. Макс Аман, куратор партийной прессы, пригласил его в берлинский «Ангриф» и предложил составить издательскую программу. Д'Алкен вспоминал: «Я тогда сделал величайшую глупость в жизни – сказал правду. Я выразил мнение, что конструктивная оппозиция необходима государству, если оно не хочет скончаться от апоплексического удара». Конечно, «наглец» был уволен.

Через месяц-другой в спальном вагоне д’Алкен случайно встретился с Витте, в то время руководителем административного управления СС, и рассказал ему, как потерял работу. Тот промурлыкал: «Дорогой Гюнтер! Я поговорю о тебе с Генрихом. В конце концов, есть же свои газеты у СА и даже у всяких жалких ассоциаций. Почему же нет у СС?» Витте сдержал обещание и побеседовал с Гиммлером, который уже знал историю увольнения д’Алкена и сам подумывал о газете. Он даже придумал название «Черный корпус». Д’Алкен по протекции Витте получил должность ведущего редактора-публициста в будущем издании. Педантичный Гиммлер не удержался от того, чтобы прочесть ему специальную лекцию о газетной работе (в которой он ничего не смыслил, как утверждал позднее сам редактор). Они разошлись даже по поводу названия: д’Алкен предложил «Движение», Гиммлер стоял на своем. Так газета и готовилась безымянной, пока до выпуска не осталось двое суток. Тогда редактор с гравером засели за работу, день и ночь набрасывая и бракуя варианты. Тем временем руководство СС заключило договор с партийным издательством. Тираж газеты должен был составить 40 тысяч. Первый номер вышел 6 марта 1935 года. С подзаголовком: «Газета СС НСДАП – орган штаб-квартиры СС».

Д’Алкен начинал со штата всего из шести человек. Газета выходила раз в неделю, сначала на 16 страницах, потом на 20, и очень быстро росли тиражи: в 1937 году уже почти 190 тысяч экземпляров, затем – 500, а концу войны – 750 тысяч.

Секрет успеха коренился в том, что газета д’Алкена одновременно пугала и притягивала немцев, во всем любящих порядок. Яростные кампании против евреев и духовенства, ядовитая критика буржуазии и бюрократов, шельмование инакомыслящих – это кого угодно могло сбить с толку. Однако многие улавливали в подтексте совсем иные мотивы. «Черный корпус» стал повсеместно известен как «единственная оппозиционная газета», потому что отражал раздвоенность сознания интеллектуалов из СД в их стремлении быть радикальными и мыслящими людьми, оставаясь при этом нацистами. То, чем они не могли стать в жестком мире реальной политики они старались явить собой на газетных страницах. Они хотели быть с оппозицией – и пожалуйста, разоблачайте на здоровье чванство и коррупцию в партийном аппарате и карьеризм в одеянии национал-социализма.

21 января 1937 года «Черный корпус» заявил: «Как показывает опыт истории, после каждой революции возникает опасность застоя. Мы, национал-социалисты, должны усваивать уроки истории применительно к нашей политической структуре. Из этих уроков – пусть это многих удивит – следует необходимость новых форм оппозиции». Газета часто высказывалась напрямую, не смягчая слов, например: «Национал-социалисты занимают посты, для которых не имеют ни физических, ни умственных способностей»; «Партийные карьеристы от революции третируют всех, кто не принадлежит к среднему классу, как недостойных, а возможно, даже – если человек беден – подозревают в нем марксиста».

В 1935 году, когда мюнхенские нацисты побили окна в домах еврейских бизнесменов (своего рода репетиция «хрустальной ночи» 1938 года), «Черный корпус» осудил эти «криминальные вылазки»: «Еврейский вопрос, один из самых жгучих в нашей стране, не может быть решен путем уличного террора. Что же до здорового чувства толпы, то магистрату не стоило бы базировать правосудие на столь растяжимом понятии». Даже полицейское ведомство газета предупреждала о необходимости осторожнее использовать термин «враг государства»: «Чересчур жестокие преследования могут принести больше вреда, чем пользы… Когда-нибудь придется обнародовать число дел, основанных на ложных доносах и личной ненависти».

Газета, столь критично относившаяся к реалиям Третьего рейха, быстро завоевывала доверие читателей. Д’Алкен их подбадривал: «Мы хотим не только того, чтобы нас читали, но и сами хотим читать – о настроениях, чувствах и делах наших сограждан». Эта фраза дала Гейдриху идею включить «Черный корпус» в свою систему наблюдения. Гейдрих и д’Алкен быстро пришли к согласию. Руководство СД кормило газету информацией, полученной по своим каналам, а редакция направляла значительную часть читательской почты на Вильгельмштрассе для анализа. Объем корреспонденции между двумя конторами стал таким внушительным, что д’Алкен даже велел отпечатать типографский бланк: «Направляем к вам данное письмо одного из наших читателей. Просим рассмотреть, выразить свое мнение, сделать пометки и вернуть. Благодарю. Хайль Гитлер».

Вскоре «Черный корпус» стал тесно сотрудничать с СД. Один пример, как работала эта система. 7 июня 1938 года в редакцию пришло письмо от берлинца Пауля Коха. Он сообщал, что мясник такой-то неизменно завертывает покупки для своих клиентов в бумагу с рекламой еврейских предприятий. «Может быть, ему помочь? – спрашивал Кох. – А может быть, он глухой и внушения не помогут?» Донос был переправлен в отдел Зикса на Вильгельмштрассе. 8 июля пришел ответ из СД: «Информируем, что письмо Пауля Коха передано в отделение гестапо. Дальнейшая информация – по окончании расследования».

СД вовсю старалась, чтобы ведущие публицисты были обеспечены фактами, и все чаще снимала гриф секретности со своих материалов. Стало ясно, что печатная полемика, да еще со страшными подробностями, производит на обывателя гораздо более глубокое впечатление, чем туманная угроза невидимого гестапо. Информация СД придала «Черному корпусу» характер зловещего всеведения. То вдруг газета ошеломит членов ультраконсервативного союза офицеров публикацией выдержек из протокола их тайного заседания; то начнется травля известного адвоката – за то, что написал конфиденциальное письмо в защиту женщины, заключенной в концлагерь, и т. п. Порой газета открыто признавала, что помогла кого-то разоблачить: «Мы рады отметить, что суд Висбадена приговорил к четырем годам каторжных работ за преступления против общества… такого-то и такого-то, чья деятельность была раскрыта нашим еженедельником».

Сотрудничество СД и газеты «Черный корпус» могло бы быть и более плодотворным, если бы Гейдрих соблюдал элементарное правило, имевшее силу и в Третьем рейхе: в отношениях прессы и спецслужб должны существовать известные границы. Д'Алкен, будучи в душе страшным демагогом, не хотел, чтобы его газета вовсю следовала указаниям руководства СД. Иногда между партнерами пробегала черная кошка, д'Алкен отвергал предварительную цензуру со стороны СД или протестовал против использования удостоверений газеты для прикрытия некоторых операций этого ведомства. Люди Гейдриха были недовольны тем, что газета в своих выступлениях против действительных и предполагаемых врагов режима все меньше оперирует материалами СД. Эти трудности по временам принимали серьезный характер. Когда Гейдрих назначил офицера по связям – улучшать ситуацию, д'Алкен взорвался: «Меня уже тошнит от этих зазнаек из СД! Они обращаются со мной как с посторонним, а при этом считается, что мы как бы работаем вместе!» И все-таки ему указали, что именно СД может проверить любую информацию: «Вопросы, касающиеся точных фактов, должны предварительно обсуждаться с нашим участием».

Гейдрих понимал ограниченность возможностей использования «Черного корпуса» для целей СД. Тем более, что старый вопрос вновь поднял голову: в чем же заключается основная работа СД? Вопрос этот встал со всей серьезностью ввиду угрожающей перспективы столкновения между двумя главными орудиями власти Гейдриха – СД и гестапо.

Глава 9

РСХА – ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

Рейнхард Гейдрих почувствовал опасность. Служба безопасности (СД) и гестапо, задуманные как две взаимосвязанные составляющие единого аппарата подавления, грозили парализовать друг друга. Оба ведомства, расширяя сферы своей деятельности, стремились самостоятельно контролировать нацию. Вместе им стало тесно в Великой Германии.

Вот он, результат ошибки, допущенной в 1935 году: надо было при реорганизации Главного управления безопасности предоставить СД совсем другое поле деятельности, отличное от гестаповского. А они разрабатывали одни и те же вопросы, и их интересы постоянно пересекались. В своих расследованиях сотрудники СД натыкались на следы конкурентов из гестапо. Так, например, гестаповский отдел ПА (марксизм) охотился за теми же самыми коммунистами-подпольщиками, что и отдел II-121 (левые движения) Главного управления СД.

1 июля 1937 года в целях прекращения конкурентной борьбы своих сыскарей Гейдрих издал приказ о разделе полномочий. «Никакого соперничества, никаких старших и младших – только взаимное дополнение и сотрудничество при полном исключении параллелизма в работе», – подчеркивалось в документе. В итоге к гестаповцам отошли марксизм, государственная измена и эмиграция; СД должна была отвечать за науку, народное творчество, искусство, образование, партию и госаппарат, зарубежные страны, масонство, общественно-политические союзы и объединения.

Тем не менее точек соприкосновения осталось достаточно, поскольку в «совместной разработке» были «церковь, секты, другие религиозные и мировоззренческие объединения; пацифизм; еврейство; правые организации и иные антигосударственные группировки (Черный фронт, Объединенная молодежь и т. д.); экономика; пресса». Однако в этих сферах ответственность была поделена: СД надлежало заниматься «общими и принципиальными вопросами», а на гестапо было возложено ведение «конкретных дел, требующих применения полицейских санкций».

Длинный список многочисленных задач, поставленных перед СД, не мог скрыть того факта, что гестапо угрожает вытеснить службу безопасности в область чистой идеологии, но СД не собиралось сидеть сложа руки. В штабной канцелярии родился хорошо аргументированный документ, указывающий не без яда, что главенство должно принадлежать СД, поскольку гестапо как организация вообще было вызвано к жизни лишь временной «административно-юридической необходимостью». Третий рейх же нуждается в «более мощном гаранте государственной безопасности – таком, чье возникновение и жизненная сила связаны с волей политического движения». А это и есть СД.

Этот пассаж взят из меморандума, озаглавленного «Независимый статус службы безопасности». Неизвестный автор документа пришел к заключению, что: «…гестапо должно бороться исключительно с антигосударственными проявлениями, а СД – с антинародными. Антигосударственная деятельность – явление юридическое и встречается в случае, когда можно доказать, что какое-либо лицо своими действиями нарушает закон, охраняющий государство. Напротив, сущность антинародных проявлений состоит в том, что чаще всего они не подпадают под действие обычного законодательства и тем не менее способны причинить народу и соответственно государству больший вред, чем прямые антигосударственные выступления».

Однако данное упражнение в надувании щек не решило для СД проблему поиска нового поля деятельности. Впрочем, обитателям Вильгельмштрассе все же удалось прибрать к рукам две как бы бесхозные области: шпионаж за рубежом и исследование житейской сферы. Разумеется, это привело в скором будущем к новым конфликтам и интригам.

Шпионаж уже давно захватил горячие головы молодых сотрудников. Однако пока что тайная закордонная разведывательная деятельность была, так сказать, побочным продуктом слежки за противниками режима, скрывающимися в других странах.

Одним из таких противников являлся руководитель Черного фронта Отто Штрассер, осевший в Праге, откуда и руководил донкихотским крестовым походом против своего бывшего шефа Гитлера.

Особую опасность руководители СД видели в создании Штрассером радиостанции «Шварцзендер» («Черное радио»), доносившей антигитлеровские идеи в империю тотального контроля за мышлением. Выяснилось, что передатчиком ведает бывший технический директор радио Штутгарта инженер Рудольф Формис, чех по национальности. Гейдрих принял решение: «Формис должен исчезнуть». 10 января 1935 года он вызвал к себе бывшего механика унтерштурмфюрера СС Альфреда Науйокса и приказал доставить Формиса в Берлин.

Унтерштурмфюрер принялся за работу. Технические службы СД установили, что передатчик должен быть расположен в 20–30 километрах юго-восточнее Праги. Науйокс, по документам – торговец Ганс Мюллер, прихватив с собой подружку, учительницу гимнастики Эдит Касбах, на автомобиле «мерседес» с берлинскими номерами пересек границу. Ему быстро удалось отыскать нужный объект: «черный» передатчик находился в небольшом городке Дорбис, точнее, в одном из номеров гостиницы «Загори». Вскоре «чета Мюллеров» из Германии заняла комнату номер 4, рядом с Формисом. Науйокс сделал слепок с ключа комнаты инженера, телеграфировал Гейдриху: «Нашел» – и стал ждать дальнейших указаний. Через пару дней поступила команда.

23 января ровно в 21.30 унтерштурмфюрер, сверившись со своими часами, раскрыл окно, взял лампу и произвел ею несколько круговых движений. Вслед за этим в комнату «Мюллеров» по канату забрался мужчина – сотрудник СД Вернер Гёч. Убежденные, что Формис отсутствует, они кинулись к номеру инженера и остановились у двери. Только вставив поддельный ключ в замочную скважину, они поняли, что в комнате кто-то есть. Науйокс быстро сориентировался и постучал в дверь. Из номера спросили: «Что вам нужно?» Унтерштурмфюрер пробормотал, что господину Формису, к сожалению, забыли положить мыло.

Формис открыл дверь. В тот же миг эсэсовцы ворвались в комнату и набросились на хозяина. Он попытался вытащить пистолет. Один из налетчиков выстрелил, и Рудольф Формис упал замертво. Науйокс с Гёчем успели еще бросить пакет фосфора на передатчик и поджечь его, после чего улизнули, – наверх бежала вся гостиничная прислуга.

В берлинской штаб-квартире СД их ждал разнос. Гейдрих был вне себя от ярости: как можно секретной службе действовать методами из гангстерского фильма! И все равно в последующие два года СД оставалась отстойником для неуклюжих любительских талантов, приводивших в ужас каждого нормального разведчика-профессионала. Несмотря на это, служба безопасности пробиралась все дальше в джунгли немецких спецслужб. Приграничные отделения СД начали систематически собирать информацию из-за кордона, а некоторые руководители службы через знакомых за рубежом принялись создавать агентурные сети.

Официально разведывательная работа находилась в ведении абсолютно невежественного в этом отношении оберфюрера СС Хайнца Йоста и его центрального отдела Ш-2 (борьба со спецслужбами противника), но мало-помалу и другие подразделения главка стали протягивать руки, чтобы поучаствовать в игре. Так, например, еврейский отдел держал собственную агентурную сеть на Ближнем Востоке, чтобы получать сведения о развитии арабо-еврейского конфликта в Палестине. Главной точкой, сборным пунктом информации был кабинет корреспондента Германского информационного бюро (ДНБ) в Тель-Авиве Вильгельма Рейхерта. У него имелись надежные источники в обоих лагерях: с арабской стороны издатель газеты «Аль Дифа» Ибрагим Ханти, а с еврейской – сионистский лидер, один из командиров подпольной армии «Хагана» Фейвел Полкес.

В архивах главного управления СД сохранился следующий документ:

Следует отметить, что информационная служба доктора Рейхерта добилась определенных успехов: в 1937 году он раздобыл письмо бывшего премьер-министра Великобритании Стенли Болдуина, касающееся тайного турецко-британского договора; итальянская разведка была готова выкупить его за 150 тысяч фунтов стерлингов.

Чем глубже СД внедрялась в область разведки, тем сильнее чувствовалось сопротивление абвера, армейской разведки адмирала Вильгельма Канариса. Дипломатичный адмирал до сих пор ухитрялся поддерживать осторожно-добрые отношения со своим бывшим мичманом Гейдрихом, однако экспансия СД положила этому конец.

Когда абвером руководил капитан Патциг (1932–1934 гг.), у него часто случались стычки с гестапо; а в Канарисе руководство вермахта увидело идеальную кандидатуру. Ведь он был настоящим морским офицером, командовал подводной лодкой, числился в ярых противниках Веймарской республики и имел репутацию человека, у которого сложились добрые личные отношения с Гейдрихом. Канарис и Гейдрих могли бы вспомнить совместную службу на борту учебного крейсера «Берлин». А супруге адмирала, Эрике, долгое время очень не хватало скрипичной игры Гейдриха на своих домашних музыкальных вечерах. После назначения шефом абвера в январе 1934 года Канарис попытался восстановить добрые отношения с начальником СД.

Согласно легенде, Канарис с супругой, гуляя однажды по Дёллерштрассе в Берлине, заметил на противоположной стороне улицы высокого эсэсовца, сопровождавшего блондинку с детской коляской. «Это же Гейдрих!» – воскликнул он. Заслышав свое имя, тот чисто автоматически щелкнул каблуками и уже выкинул правую руку в нацистском приветствии, но тут же взял тон, привычный для флотского лейтенанта в разговоре со старшим:

– О, господин капитан, вы живете здесь, в Берлине?

– А мы вот всего несколько дней проживаем на Дёллерштрассе, господин капитан.

– Не может быть, – воскликнул Канарис, – какое совпадение!

Оба будущих соперника использовали это совпадение. По воскресеньям чета Канарисов отправлялась играть в крокет в саду у Гейдрихов, а вечером Канарис в белом поварском колпаке потчевал супругов Гейдрих собственноручно приготовленным ужином, за которым обычно следовал совместный домашний концерт. Семьи стали еще ближе друг к другу в самом прямом смысле, когда в августе 1936 года Канарис приобрел дом в берлинском пригороде Шлахтензее, а через полгода туда же приехал шеф СД, и длинная тень Гейдриха вновь появилась у ворот виллы Канариса.

Первоначально Гейдрих и Канарис ладили и по служебной линии. 21 декабря 1936 года начальник полиции безопасности доктор Вернер Бест и Канарис подписали соглашение из десяти пунктов, известное, как «десять заповедей», закреплявшее сферы компетенции абвера и гестапо. Согласно договоренности за абвером оставалось ведение зарубежной разведки, а также выявление случаев иностранного шпионажа (контрразведка). Гестапо надлежало заниматься разработкой «преступных деяний, подпадающих под статью 163 уголовного кодекса (государственная измена)». Надо сказать, что Канарис признал при этом техническое превосходство гестапо, тем более что в мирное время абвер не обладал собственной военной полицией и при необходимости должен был привлекать гестапо в качестве исполнителей. С другой стороны, соглашение Канариса-Беста отдавало приоритет абверу. В одном из пунктов документа прямо говорилось:

С ростом экспансии СД именно эта привилегия абвера оказалась под вопросом. Служба безопасности начала самостоятельно внедряться в международную разведывательную сеть, мешая, разумеется, работе абвера. Интересы СД и военной разведки постоянно пересекались даже в сфере изучения иностранного экономического потенциала и оборонной промышленности. Грядущий разрыв между Канарисом и Гейдрихом был уже очевиден; его ускорила авантюра, показавшая абверовскому адмиралу все безрассудство дилетантов из СД.

В конце 1936 года по своим каналам Гейдрих получил информацию, что в Советском Союзе формируется оппозиционная группа, ставящая целью свержение Сталина, и возглавляет заговор заместитель наркома обороны маршал Михаил Николаевич Тухачевский. Шефа СД осенила гениальная идея: если скормить Сталину эту информацию, подкрепив ее для пущей достоверности парой сфабрикованных документов, можно одним ударом уничтожить всю верхушку Красной армии. Причем сделать это руками Сталина и советских спецслужб.

У Гейдриха уже сложился детальный план. Со времен послевоенного сотрудничества между рейхсвером и Красной армией должна была сохраниться переписка и какие-то документы с подписями советских военачальников, ныне подозреваемых в заговоре против Сталина.

Если внести известные изменения в эти старые документы, да еще взглянуть на них в новом свете, то можно создать впечатление, что советские генералы состоят в заговоре с немцами против Кремля.

Гейдрих вызвал Науйокса, ответственного за фабрику фальшивых паспортов и других документов в Берлине на Дельбрукштрассе, и доверил ему этот секретный план. Посвящен в него был также штандартенфюрер Герман Берендс, начальник службы СД в Восточном регионе. Фальсификаторы взялись за работу.

Гауптштурмфюрер Эрих Янке, один из немногих профессионалов в СД, забеспокоился. Он не поверил в историю про Тухачевского, считая всю эту затею трюком советских спецслужб. У него были свои резоны: ведь эта басня исходила от некоего русского эмигранта в Париже, который работал одновременно и на СД, и на советскую разведку. Однако Гейдрих счел, что знает ситуацию лучше, и посадил назойливого офицера под домашний арест. Уже через четыре дня фальшивые документы были готовы, и Гейдрих заручился разрешением Гитлера послать их Советам.

Берендс привез эти бумаги в Прагу и через своих агентов добился того, чтобы президент Бенеш известил Сталина об их существовании. Советы немедленно прислали своего представителя в Берлин для переговоров с Гейдрихом. Если верить Шелленбергу, Москва заплатила за документы 3 миллиона рублей, но, к сожалению, банкноты оказались такой же хорошей подделкой, как и сами документы.

11 июня 1937 года ТАСС сообщило, что маршал Тухачевский и еще семь военачальников Красной армии приговорены к смертной казни по обвинению в изменнических связях с военным руководством «иностранной державы, враждебной к Союзу ССР» и в шпионаже в пользу этой державы.

Казнь Тухачевского и его товарищей возвестила о начале одной из самых кровавых политических чисток в сталинской России. Всего за один год было устранено 25 тысяч человек – почти половина всего офицерского состава. 90 процентов генералов и 80 процентов полковников были ликвидированы или выгнаны со службы – 3 из 5 маршалов, 13 из 15 командующих армиями, 0 из 195 командиров дивизий, 220 из 406 командиров бригад. Несколько месяцев спустя иностранный отдел СД направил Гейдриху секретный доклад, озаглавленный «Политическая ситуация в Красной армии». В нем говорилось: «Новым лицам потребуется время, чтобы преодолеть последствия столь основательной чистки в высших рядах военного командования. Новые командиры недостаточно обучены и подготовлены, чтобы справиться со своей ролью». Гейдрих праздновал победу. Он пустил в ход этот сюжет, повторенный потом всеми эсэсовскими мемуаристами, от Шелленберга до Хёттля, в него поверили даже Черчилль и Никита Хрущев, о том, как СД изловчилась обезглавить грозную Красную армию.

Примерно в то же время в коридоре военного министерства некий офицер штаба столкнулся с подполковником Шпальке, который курировал русскую группу в Отделе иностранных армий, и спросил его: «Вы не слышали, как Гейдрих хвалился, что он свалил Тухачевского?» Шпальке в ответ только рассмеялся и сказал: «Это и есть чистое хвастовство, и больше ничего». В то время, наверное, только он один догадывался об истинном положении вещей: Тухачевского свалил не Гейдрих и не СД. У него не было тогда доказательств, но сегодня можно определенно утверждать: Гейдрих сам оказался не более чем пешкой в игре советской спецслужбы.

А дело было в том, что, по мнению Сталина, Тухачевский стал слишком могущественной фигурой и представлял тем самым угрозу для его личной диктатуры. Сталин решил покончить с маршалом задолго до того, как Гейдрих начал игру с подделкой документов. Свой удар по военным он готовил с 1936 года. В декабре Ежов, глава НКВД, создал Особое бюро, которое и начало расследование против Тухачевского. Вскоре после этого был арестован один из близких соратников маршала – генерал Путна. 27 января 1937 года во время процесса «правого уклониста» Карла Радека впервые было упомянуто имя Тухачевского как друга «изменника Путны». 3 марта Сталин говорит на пленуме ЦК компартии, какой огромный вред стране может нанести горстка шпионов, окажись они в рядах Красной армии. 11 мая Тухачевский был снят с поста заместителя наркома обороны и назначен командующим Приволжским военным округом. Через три недели его арестовали.

Сравнение хода событий с описанием мемуаристов показывает, как мал был вклад Гейдриха с его СД в дело Тухачевского. Хёттль пишет, что «систематическая работа по подделке документов» в соответствии с указанием Гейдриха началась в апреле 1937 года. К этому времени был уже осужден друг Тухачевского Путна, а Сталин уже упомянул о «горстке шпионов» в рядах Красной армии. Шелленберг утверждает, что поддельные бумаги были переданы советской стороне в середине мая, но Тухачевский был снят 11 мая.

Конечно, вполне резонно предположить, что Особое бюро Ежова специально искало компромат на Тухачевского в Германии, поскольку с этой страной его связывали дела службы. В послевоенный период маршал часто бывал в Германии, его приглашали в качестве гостя на маневры рейхсвера, Гинденбург подавал ему руку. А нацистское государство, клеймившее большевизм как врага рода человеческого было в данном случае для Советов самым подходящим источником компрометирующей информации. Однако им приходилось скрывать свой интерес, и в этом смысле двойной агент Скоблин, со своей репутацией белогвардейского генерала, был именно тем человеком, которого следовало использовать, чтобы вовлечь самоуверенного Гейдриха в игру, смысла которой он не разгадал.

Вымыслом является история о том, будто Гейдрих обращался к своему сопернику Канарису с просьбой выдать переписку с Красной армией, а когда тот отказал, получил бумаги путем взлома. Эксперт по России Шпальке подтверждает, что Канарис вообще ничего не знал о планах Гейдриха вплоть до казни Тухачевского. Когда же ему стало известно о гениальной затее СД, новость эта не могла не потрясти его, поскольку он понял, что существует сообщество мошенников, способных своими авантюрами разрушить рейх. Его биограф Абшаген пишет, что дело Тухачевского стало для адмирала поворотным пунктом в его взаимоотношениях с Гейдрихом. Довольно скоро Канарис пришел к твердому убеждению, что все руководство службы безопасности в целом должно быть сменено.

Так обозначился конфликт между вермахтом и СС/СД. Но игра на другом поле грозила СД гораздо более сильным противником, чем армия. Заграничная служба СД уже нарушила букву соглашения между Канарисом и Вестом, а внутренняя служба нарушала дух неписаного соглашения с партией. Когда СД была провозглашена единственной организацией разведки и контрразведки национал-социалистической партии, то имелось в виду, что эта структура не будет вмешиваться в дела НСДАП. Ее роль должна была состоять в том, чтобы выявлять скрытую оппозицию в рядах партии, но не заниматься внутрипартийными вопросами. Гиммлер и Гейдрих выпустили инструкцию со строгим запретом сотрудникам СД участвовать во внутрипартийных дискуссиях и писать рапорты на сугубо партийные темы. Любой такой рапорт подлежал немедленной и безо всякого разбирательства пересылке в главную партийную канцелярию. Со стороны НСДАП существовал бдительный надзор за тем, чтобы люди СД не превращались во внутрипартийных сыщиков.

Но после реконструкции этой организации в руководстве ее нашлись два человека, которые считали, что миссия СД как раз и состоит в том, чтобы следить за порядком в партии. Профессор Рейнхард Хён, глава центрального отдела П-2 в администрации СД, и его начальник штаба Отто Олендорф полагали, что аппарат СД должен быть средством самокоррекции для нацистской диктатуры, так сказать, голосом здоровой критики.

Еще при первой встрече в мае 1936 года Хён говорил Олендорфу, что, поскольку публичного критицизма больше не допускается, им самим следует информировать руководство партии об ошибочных и опасных тенденциях в развитии нацизма. Олендорф сам придерживался подобного мнения, поэтому стал благодарным учеником своего начальника. Олендорф, на которого многие смотрели как на причудливое невротическое создание, этакого типичного острослова-всезнайку, считал, что нацизму угрожают две внутренние опасности: коллективизм в экономике и социальной жизни и абсолютизм в жизни государственной. Первую тенденцию он весьма свободно назвал «большевизмом», считая главу Трудового фронта Роберта Лея и крестьянского идеолога обергруппенфюрера Дарре главными носителями этой идеи. Второй тенденции он наклеил ярлык «фашизм», объединяя этим термином всех тех, кто проповедовал ничем не сдерживаемый нацистский авторитаризм. Среди таких, например, он числил профессора права Карла Шмита.

Олендорф и Хён всерьез верили, что посредством СД можно повлиять на развитие нацизма. Хён даже предпринял некоторые организационные меры и объявил в своем отделе, что они переносят центр внимания с борьбы против оппозиции на совершенно новую концепцию – «изучение сферы жизни народа». Иными словами, он хотел изучать реакцию людей на действия государства и партийного руководства: только так вожди могли узнать, довольно ли население их политикой. Это было что-то вроде нацистского варианта «опросов Гэллапа».

Однако первые попытки дали весьма посредственные результаты. Только с приходом Олендорфа внутри этой службы, состоявшей, по его словам, из 20 абсолютно беспомощных юнцов, была создана первая команда настоящих экспертов, которая стала заниматься системным сбором экономической информации в разных регионах страны и подвергать ее критическому анализу. Цель этой работы была обобщена в меморандуме Олендорфа «Экономика нацистского государства».

Признавая, что перевооружение рейха связано с огромным напряжением для экономики, ростом крупных предприятий и разорением мелких, взлетом цен и прочими неприятными последствиями, автор меморандума отмечал, что при данных обстоятельствах «задача лидеров государства – следить за тем, чтобы это перенапряжение никогда не переходило определенных границ». СД, по мысли автора, должна была оказать существенную помощь в этом процессе. На Хёна доклады и аналитические записки, подготовленные в секторе «Экономика», произвели столь благоприятное впечатление, что весной 1937 года он назначил Олендорфа директором по кадрам центрального отдела П-2. Воодушевленный успехом, Олендорф решил не ограничиваться только экономикой и включил в программу исследований и другие сферы жизни страны, создав внутри своей службы ряд подотделов: культуры, науки и общественной жизни; права, администрации, партийной жизни и высшего образования; экономической жизни.

Однако за год до того Хён сделал неверный шаг, которым воспользовались его противники. Он начал интриговать против профессора Франка, ведущего нацистского историка, пытаясь внедрить своих агентов в эту область. С помощью Юлиуса Штрайхера, на дух не переносившего СД, Франк нанес ответный удар. Он раскопал некоторые ранние высказывания Хёна, вроде следующего: «Именно Гитлер со своим нацистским движением в основном и настраивал общество против мыслящих людей». Гиммлер с Гейдрихом были вынуждены освободить Хёна от должности и исключить из СД; ему пришлось на время скрыться в Швеции, чтобы избежать также исключения из партии.

Вскоре под огонь попал и Олендорф. Вначале Гиммлеру даже нравились его подробные доклады. Но с переменой позиции руководства партии изменил ее и всегда чуткий к конъюнктуре и осторожный рейхсфюрер. Гиммлер начал выказывать недовольство по поводу манер этого «нацистского рыцаря святого Грааля», как он именовал Олендорфа.

Секретарь Гиммлера сетовал, что Олендорфу никак не удавалось наладить отношения с шефом СС: «Ему бы прийти, принести какой-нибудь рунический камень и завести долгий разговор о дорогих сердцу рейхсфюрера германских идеалах. А он? Со своей всегдашней миной холодного превосходства углубляется в материи, о которых рейхсфюрер имеет очень слабое представление. Да еще и пророчит самые страшные вещи с серьезным видом».

В конце концов Гиммлер лично вызвал Олендорфа (через голову Гейдриха, хотя обычно этого избегал) и сделал ему выговор, дав понять, что «изучение сфер жизни», проводимое СД незаконно и вовсе не одобряется партией: «СД уполномочена иметь дело только с вражескими происками, остальное противоречит интересам СС». В результате Гейдрих освободил Олендорфа от новой должности и вернул исключительно к экономике.

4 сентября 1937 года Гейдрих издал приказ: «Исследования сфер жизни могут иметь лишь одну цель – докладывать о прогрессе идей национал-социализма и о случаях сопротивления этому прогрессу. Культура и прочие аспекты жизни общества должны освещаться только с этой точки зрения». После этого Олендорф не желал больше оставаться в СД и подал Гейдриху прошение об отставке.

Гейдрих отказал: и ему самому и Гиммлеру в то время был необходим профессиональный опыт Олендорфа. Так и тянулось до весны 1938 года. С этого времени Олендорф уже не числился в штате управления СД на Вильгельм-штрассе и работал там на условиях совместительства (примерно два часа в день). Главным же его занятием стала служба в Совете по коммерции – одной из административных нацистских организаций по давлению на экономику, где он получил место исполнительного директора.

Случай с Олендорфом не был единичным. В рапортах из всех частей страны чувствовалась тревога за будущее. Шелленберг отмечал: «Все больше донесений с фронта (так в СД именовали низовой уровень организации, предполагающий прямой контакт с врагом), свидетельствовало о шаткости позиций самой СД, и психологически это давило очень сильно. Параллельно росла и волна отставок».

Гиммлер и Гейдрих столкнулись с необходимостью основательно заняться статусом СД. Еще до дела Олендорфа произошел грандиозный скандал, показавший, насколько ненадежной является их машина подавления в целом.

Это было в мае 1936 года. В суде берлинского магистрата помощник судьи Эрнст рассматривал дело завсегдатая берлинских тюрем Отто Шмидта, который к 29 годам ухитрился восемь раз попадаться на мелких кражах, мошенничестве и шантаже. Теперь Шмидт снова был арестован за шантаж, но поначалу он признал лишь два мелких случая, все остальное отрицал. Но Эрнст развязал ему язык; Шмидт вдруг стал говорливым и без умолку болтал, как ему удавалось вымогать деньги у множества людей, – он сказал «у сотен», причем по большей части это были гомосексуалисты, которых он «застал на месте преступления».

Шмидт называл имена. Среди них были люди известные: граф фон дер Гольц – сын командующего Балтийским добровольческим корпусом, граф фон Ведель – штандартенфюрер СС, полицей-президент Потсдама Функ – министр экономики и некий «генерал Фрич». Эрнст навострил уши: какой такой Фрич? Но больше ничего задержанный сообщить не мог.

Обычное дело о шантаже переросло в дело о гомосексуализме и приобрело политическую окраску. Такими делами занималось гестапо, «отдел борьбы с гомосексуализмом», которым руководил Йозеф Майзингер. Туда и передали дело Шмидта. Майзингер все прочел, и у него тоже перехватило дыхание при имени Фрич. Уж не тот ли это Фрич – барон и командующий силами вермахта? Генерал-полковник, тайная надежда немецкой консервативной оппозиции и открытый противник создания СС собственных вооруженных формирований… Майзингер вызвал Шмидта из тюрьмы и приказал капитану Хауссеру допросить его.

И вот в начале июля 1936 года Хауссер предъявил арестованному ряд фотографий, отобранных Майзингером, который толковал по-своему тонкости полицейского дознания и потому на каждой фотографии написал имя и полный титул изображенного. А Шмидт, на все готовый, лишь бы выслужиться, выискивал самый высокий титул. И, прочтя надпись «генерал-полковник барон фон Фрич, главнокомандующий», указал на снимок: «Да, это он». В своих показаниях он утверждал, что в ноябре 1933 года в позднее время случайно стал свидетелем гомосексуального акта между этим лицом и неким юношей в укромном месте в районе станции Ванзее в Берлине. После этого Шмидт, по его словам, проследовал за этим человеком до площади Потсдам и, представившись комиссаром полиции Крегером, остановил его. Тот назвался Фричем, предъявил ему удостоверение на это имя, сказал, что готов заплатить, что пара тысяч для него пустяк, но сейчас у него только 100 марок. Вместе они дошли до дома номер 21 по Фердинандштрассе, мужчина зашел в дом, а Шмидт дожидался на улице. Через десять минут тот вынес ему 500 марок, пообещав еще тысячу на следующий день. Шмидт все получил и заручился обещанием еще тысячи. В последний раз при передаче денег (это было в январе, 24-го) присутствовал приятель Шмидта, некий Хайтер.

Майзингер торжествовал: он получил убийственное оружие против генерала фон Фрича и мог теперь избавить СС от одного из самых опасных противников. В августе 1936 года Шмидт был допрошен еще раз уже другим офицером, а 20 августа его сообщник Хайтер подтвердил его показания. Все ясно: фон Фрич и есть этот мерзейший генерал-полковник.

Майзингер сообщил о своем открытии Гейдриху и Гиммлеру, и Гиммлер тут же помчался докладывать фюреру.

Однако в рейхсканцелярии Гиммлера ждало разочарование.

Гитлер, бегло просмотрев показания Шмидта и Хайтера, велел рейхсфюреру «сжечь этот мусор». Фон Фрич, крупный специалист по военной технике, был тогда слишком ценен для Гитлера, помешанного на перевооружении. Фюрер не мог пожертвовать им так легко. Гиммлер выбрал крайне неудачный для себя момент: в то время Гитлер был заинтересован в относительно свободных действиях генералов вермахта и воздерживался от критики в их адрес. Поэтому Гейдриху и Гиммлеру пришлось «сжечь мусор».

«Дело Фрича» было уничтожено, но лишь после того, как из него сделали пространные выписки, – вероятно, в надежде, что придет день, и эти бумаги можно будет использовать в крупной игре. Такой день наступил, и даже скорее, чем предполагалось. В рейхсканцелярии была разыграна сцена, которую можно считать одним из поворотных пунктов в истории нацизма. 5 ноября 1937 года до Гитлера дошло наконец, что фон Фрич, равно как фельдмаршал Вернер и фон Бломберг, военный министр, не спешат бросаться вслед за ним в безрассудные военные авантюры, и надо бы удостовериться, насколько они влиятельны.

Гитлер собрал шестерых ближайших соратников: Геринга, командующего флотом адмирала Редера, министра иностранных дел фон Нейрата, а также фон Бломберга, фон Фрича и своего военного советника Хоссбаха, чтобы открыть им свою программу на будущее. Она была настолько важна для него, что именовалась даже «политическим завещанием». По его планам, самое позднее к 1943 году Германия должна расширить «жизненное пространство» силой оружия, аннексировав Чехословакию и Австрию. Цитата из записей Хоссбаха:

Он наслушался достаточно, чтобы сформировать твердое мнение: с такими военачальниками военная фаза политики рейха потерпит поражение прямо на старте.

Его отношение к ведущим военным советникам сразу резко охладело, и «дело Фрича» стало предметом нового интереса.

Возможно, решение о возобновлении дела исходило от самого Гитлера, но это все же маловероятно. Был человек гораздо более заинтересованный в том, чтобы напустить на Фрича гестаповских головорезов, – это Геринг. Тогда в рейхсканцелярии Фрич в пылу спора назвал его дилетантом. Геринг всегда чувствовал себя очень неуютно в кругу профессиональных военных. Хоть он и был в ранге генерал-полковника, но все равно оставался главой прусского гестапо. Позднее Майзингер говорил одному из помощников Гитлера, что приказ возобновить дело Фрича поступил к нему от Геринга.

Остается непроясненным фактор времени. Во всяком случае, 10 ноября 1937 года, когда Фрич отправился по служебным делам в Египет, за ним уже следили два агента гестапо: а не зайдет ли он в какой-нибудь притон гомосексуалистов. То есть внимание к нему обострилось сразу после того, как они сцепились с Герингом. Майзингер даже послал своих людей еще раз перепроверить свидетельство Шмидта. И один из них почти нащупал правду: по соседству с домом номер 21 на Фердинандштрассе, куда якобы заходила жертва шантажиста, жил некий отставной капитан фон Фрич! Но такой горячий след каким-то образом был потерян. А Геринг, скорее всего, отдал приказ восстановить папку уже после того, как берлинский полицей-президент Гельдорф пришел к нему с потрясающим разоблачением. С этим можно было свалить военную верхушку рейха и удовлетворить мечту всей жизни – самому стать военным министром.

Фельдмаршал фон Бломберг в 1932 году остался вдовцом с двоими сыновьями и тремя дочерьми. 12 января 1938 года он женился снова на стенографистке Эрне Грюн. Церемонию провели в узком кругу, свидетелями были Гитлер и Геринг, и молодожены сразу же отбыли в свадебное путешествие. Как раз в это время Курт Мюллер, глава отдела идентификации криминальной полиции, получил из отдела преступлений против нравственности пачку непристойных фотографий. Ему показалось, что даму на одном снимке он уже знает, но вот только не может вспомнить, кто она такая. Он велел это установить, и выяснилось, что дама, сфотографированная с неизвестным партнером, – новая жена Бломберга. Мюллер кинулся к своему шефу Небе, и тот воскликнул: «Господи, и эта женщина целовала руку фюрера!» Артур Небе осторожно посвятил в тайну Гельдорфа, и утром 23 января шеф полиции явился с регистрационной карточкой означенной дамы к генералу Кейтелю, в то время начальнику управления вермахта в министерстве обороны и близкому другу Бломберга, с просьбой подтвердить, что это и есть фрау Бломберг. Кейтель ответил, что не знает его новую жену. Он позвонил своему министру, но не застал его. Тогда Кейтеля и осенила фатальная идея: он посоветовал Гельдорфу зайти к Герингу. В конце концов, тот был свидетелем на свадьбе, значит, должен знать супругу Бломберга.

Вот таким образом вечером 23 января Геринг и получил решающий козырь в своей игре. Он понимал, что за скандалом должна последовать отставка Бломберга. А кто мог занять это место? Только его главный соперник – фон Фрич. Ну нет, такого развития событий допускать нельзя, сказал себе глава гестапо. С трудом выждав двадцать четыре часа, когда фюрер вернется из Баварии, он явился в рейхсканцелярию для доклада. Геринг успел пожаловаться Хоссбаху, что вот вечно ему приходится приносить плохие новости, и дал понять, что дело касается Бломберга. Видимо, Фрича он упомянул непосредственно в разговоре с Гитлером, и то мимоходом. Когда он удалился, Хоссбах нашел своего шефа очень возбужденным, но не встревоженным и не расстроенным. Именно в это время Геринг и должен был приказать Майзингеру восстановить папку фон Фрича. У него не было ее с собой вечером. А утром 25 января она уже лежала на столе у фюрера. Резонно предположить, что дело было оформлено в начале ночи (гестаповское начальство однозначно утверждает, что это была «очень напряженная ночная работа»). Да и звонок, разбудивший Хоссбаха в 2.15 пополуночи, с приказом немедленно явиться к фюреру, тоже укладывается в эту схему. Вероятнее всего, Майзингерова папка уже была доставлена. На этот раз, по словам Хоссбаха, Гитлера трудно было узнать. Очевидно, двойное дело, связанное с именами главных военачальников страны, крепко его ударило, поколебало веру в прусско-немецкое офицерство. Его помощник вспоминал:

Было ли все это игрой? Поначалу, конечно, нет. Но врожденный инстинкт хищника вскоре взял верх. Гитлер понял, что у него появился реальный шанс одним ударом снести верхушку армии и самому стать во главе, чтобы отныне ни один солдат не мог помешать его внешнеполитическим авантюрам.

И потому Гитлер сменил линию и стал на сторону Геринга против военных. Доблестный Геринг дважды прокатился в полицию и узнал то, что они оба хотели теперь услышать: Шмидт подтвердил свое свидетельство. Тогда Хоссбах, вопреки приказу Гитлера, на следующую ночь поехал к Фричу и рассказал ему, какая заваривается каша. Тот был потрясен. «Это зловонная ложь!» – только и смог он вымолвить. Современники ошибочно числили фон Фрича в тайных противниках Гитлера. На самом деле он, пожалуй, больше других генералов подпал под обаяние Гитлера и просто не мог понять, что же это сделал с ним его фюрер. Позднее он писал о своем идоле: «Этот человек, к добру или к худу, стал судьбой Германии… Если его дорога ведет в пропасть, то он увлечет за собой всех нас, но с этим ничего не поделаешь». И все же среди военных находились люди, не готовые вот так покорно принимать удары судьбы, – Хоссбах еще раз попытался вступиться за главнокомандующего. Он так долго спорил на этот предмет с Гитлером, что тот в конце концов согласился принять фон Фрича.

Вечером 26 января генерал-полковник был вызван в рейхсканцелярию. Фрич заспешил к фюреру, надеясь понять, что же это за свинью ему подложили, и вдруг столкнулся со Шмидтом, которого тоже вызвали на этот час. Шмидт сразу сказал: «Это он». Фон Фрич дал честное слово, что «не знает этого господина». Через некоторое время, как рассказывал впоследствии Хоссбах, в гостиную, где сам он сидел в ожидании, «ворвался Геринг, закрыв руками лицо, визжа и подвывая; он бросился на диван, снова и снова издавая вопли: „Он виноват! Он виноват!“»

Гитлер объявил, что его не удовлетворяет честное слово генерал-полковника. Геринг решил, что настал его час. Он отвел в сторону помощника Гитлера Видемана и сказал: «Послушайте, вы ведь можете поговорить с фюрером. Скажите ему, что мне можно отдать армию. А я готов передать другому четырехлетний план». Но одного посредника ему было мало. Узнав, что Кейтелю назначено на час дня быть у Гитлера, он зашел и к нему: «Как вы думаете, кто может стать преемником министра?» Кейтель раскланялся: «Какие вопросы, никто, кроме вас. Как командующий во всяком случае вы не можете быть в подчинении у другого генерала». Геринг оценил любезность, но обратился еще и к самому Бломбергу; фельдмаршал тоже рассматривал Геринга как своего естественного преемника.

Однако Гитлер имел свои планы, и не Герингу было их разрушать. В своей неподражаемой манере он нашел три разных причины для отказа этой кандидатуре. Видеману он сказал: «И речи быть не может. Он не знает даже, как провести инспекцию люфтваффе. Я и то разбираюсь лучше». Кейтелю заявил, что Геринг очень загружен: ему поручено руководство четырехлетним планом, к тому же он имеет много государственных дел, как его, Гитлера, преемник. Бломберг вспоминал потом, что Гитлер не очень лестно отозвался о Геринге, назвал его слишком беспечным, промелькнуло даже слово «лодырь». Все трое поняли, что вопрос о новом назначении Геринга не стоит.

Что же касается опозоренного Бломберга, то его переполняла жажда отомстить военной касте. Генералитет и раньше чурался его, гитлеровского протеже, а теперь, видите ли, кодекс чести не позволяет им даже выражать сочувствие павшему фельдмаршалу. Так вот пусть они горько пожалеют. И при прощальном визите к Гитлеру Бломберг сказал, что фюрер должен совместить рейхсканцелярию и пост военного министра. Гитлер смог скрыть свое торжество.

Гитлер принял решение. На другой же день он сказал Кейтелю, что сам возглавит Верховное командование вооруженными силами (ОКБ). Кейтель станет начальником штаба: Гитлер убедил его «не покидать своего фюрера в беде».

4 февраля 1938 года нация услышала весть о том, что все скептики, мешавшие политике Гитлера, устранены. Фон Фрич и фон Бломберг ушли в отставку, министр иностранных дел фон Нейрат заменен никому не известным Иоахимом фон Риббентропом, 16 генералов отправлены в отставку, а военное министерство расформировано. Гитлеровская пропаганда назвала этот немецкий вариант «дела Тухачевского» «концентрацией власти». Теперь путь к катастрофе был открыт. Гитлер превратился в неограниченного диктатора.

Между тем дело Фрича следовало как-то решать. Еще до того как Фрича вынудили уйти, Гитлер придумал очень удобный план: пусть генерал сам подаст рапорт об отставке – и все, никаких разговоров, никаких судебных процессов. Но главнокомандующий отказался. Тогда фюрер предложил некий особый суд. Но тут на сторону Фрича встали военные юристы. Генрих Розенберг, начальник юридического отдела военного министерства, заявил, что суд не подходит и, согласно кодексу о воинских преступлениях, председатель и члены суда по делам офицеров в ранге генерал-лейтенанта и выше назначаются лично фюрером. Кейтель был в ужасе: как можно предъявлять фюреру требования!

Но Розенберга поддержал министр юстиции Гюртнер, он снова решил выступить с противодействием растущей мощи ведомства Гиммлера – Гейдриха. Гитлер вызвал Гюртнера, чтобы узнать его мнение по этому вопросу. Ознакомившись с делом, министр ответил фюреру со всей возможной осторожностью, что «не имеет права выносить свое суждение о виновности или невиновности лица любого ранга – такое право принадлежит только суду». У Гитлера не оставалось выбора, кроме как согласиться на формирование военного суда. В его состав он ввел командующих армией, флотом и люфтваффе, назначил адвокатов Бирона и Зака для предварительного расследования, а чтобы усилить сторону обвинения, назвал Геринга председателем суда и уполномочил гестапо проводить параллельное расследование. И началась драка между СС и армией.

Вначале казалось, что ведет гестапо. Совершенно неожиданно к ним явился Фрич и предложил, чтобы его допросили. Армия была в шоке: годами военные отстаивали свое превосходство, не дозволяя гестаповцам вмешиваться в свои дела, тем более допрашивать офицеров. А тут генерал-полковник идет сам! Вернер Бест, слушая его путаные объяснения – как вообще мог возникнуть такой слух, – испытывал и чувство неловкости за генерала, и в то же время проникался все большим недоверием к словам Шмидта (тот упорно стоял на своем). В конце концов Бест пошел со своими сомнениями к Гиммлеру, но тот отмахнулся: «А, все эти вопросы воровской чести!..» Гестапо вынуждено было вновь проверять свидетельство Шмидта, но теперь, уже зная почти наверняка, что их провели, Гейдрих жаловался Гиммлеру, что его могут заставить давать показания под присягой.

Тем временем адвокаты работали. Они уже могли доказать, что у фон Фрича не было удостоверения, которое он будто бы предъявлял при встрече со свидетелем, что у него не было пальто с меховым воротником, описанного в показаниях, что он никогда не жил в районе Фердинандштрассе и что он вообще не курит (Шмидт утверждал обратное). Вместе с тем становилось все очевиднее, что инцидент, описанный свидетелем, все же имел место: слишком точны были многие детали. Тогда адвоката фон дер Гольца осенило – он решил просмотреть телефонную книгу. Там-то и обнаружился некий «фон Фрич, капитан в отставке», живущий на Фердинандштрассе, 20. Помчались к нему. Капитан признался, что так все и было. Совпали и другие подробности, вплоть до корешков квитанций из банка, когда он платил деньги шантажисту.

Сразу после этого капитан был задержан гестапо: больше всего они боялись, что капитан раскроет их тайну: к нему приходил их инспектор, причем еще 15 января. Однако адвокаты генерала успели вмешаться до того, как капитан мог исчезнуть бесследно.

Только 10 марта 1938 года началось заседание суда Верховного военного командования по делу барона фон Фрича. Через несколько часов заседание прервалось: Гитлер вызвал командующих родами войск в рейхсканцелярию (как выяснилось, он отдал приказ о вторжении в Австрию). Через неделю слушания возобновились. При этом сам председатель суда Геринг, который и начинал большую игру с делом фон Фрича, на этот раз так нажал на свидетеля обвинения Шмидта, что тот вынужден был отказаться от своих показаний. 18 марта суд огласил приговор: «генерал-полковник в отставке барон фон Фрич признан невиновным по всем пунктам обвинения».

Гиммлер с Гейдрихом ожидали ответного удара со стороны армейского руководства, однако те как воды в рот набрали. Дело ограничилось тем, что Канарис и Хоссбах выработали «проект меморандума», который руководство армии должно было передать Гитлеру:

а) необходимо публично и торжественно восстановить в правах генерал-полковника фон Фрича, с преданием гласности действительных причин его отставки;

б) должны быть произведены серьезные изменения в руководстве гестапо. В первую очередь это касается таких лиц, как Гиммлер, Гейдрих, Йост, Бест, Майзингер и ряд других.

Генералитет пошел на попятный. Начальник генштаба генерал Бек изучил бумагу и положил под сукно. Дело Бломберга – Фрича сломило волю руководства вермахта.

Гитлер же сделал символический дружественный жест в сторону военных. Собрав генералов на совещание, он объявил о реабилитации фон Фрича, хотя, конечно, не вернул ему былого положения, а просто назначил командиром 12-го артиллерийского полка. В этом качестве фаталист по натуре Фрич погиб в боях под Варшавой 22 сентября 1939 года. Но и шантажисту Шмидту не повезло. Он был застрелен по приказу Гиммлера. Комиссар Шееле, один из экспертов, работавших по делу Фрича, был уволен из гестапо; инспектор Фелинг, нашедший и «потерявший» капитана Фрича еще 15 января, предстал перед дисциплинарным судом и был переведен на незаметную должность; даже Майзингера освободили от руководства отделом по борьбе с гомосексуализмом, и в 1939 году Гиммлер командировал его в оккупированную немцами Польшу.

Гиммлеру очень не хотелось, чтобы за ним тянулся хвост сплетен, что якобы он затеял весь поход против вермахта. В одной из речей перед эсэсовцами он даже сказал, что сам стал жертвой некомпетентности своих служащих. Конечно, они с Гейдрихом понимали, что их позиции тоже были ослаблены в результате этого конфликта. В отличие от многих историков они знали: дело Бломберга – Фрича не привело к усилению полицейской машины. Да, оно знаменовало окончательный переход к тотальной диктатуре Гитлера, но во взаимоотношениях полиции и вермахта мало что изменилось. Новое армейское руководство было так же враждебно по отношению к СС, как и предыдущее.

Конфликт, пожалуй, даже обострился. Несмотря на то что военной разведке было официально запрещено касаться политических дел, противник Гейдриха Канарис, а еще больше Ганс Остер из иностранного отдела абвера стали в тот период заниматься именно этим и даже способствовали тому, чтобы враги режима ускользали от гестапо и СД. Кейтель, вечно поддакивавший Гитлеру, считал одной из своих главных задач препятствовать вмешательству СС и полиции в дела военных.

Гейдриху жизненно необходимо было упрочить свою власть. Поэтому он и хотел создать еще более строго централизованную структуру, исключающую источники недовольства в недрах империи. Удар по престижу гестапо, нанесенный весной 1938 года, и кризис доверия к СД привели его к планам объединения этих служб в единое целое – унитарную систему государственной безопасности.

Импульс он получил от Гиммлера. В своем указе от 23 июня 1938 года наметил путь слияния СС и полиции в едином «корпусе государственной безопасности национал-социалистического рейха».

Полиция порядка должна была присоединиться к общим СС, с созданием в крупных городах единых отделов и управлений, а полицию безопасности, то есть Зипо, он намеревался объединить с соответствующей партийной службой, СД. Еще с осени 1936 года по приказу рейхсфюрера руководители территориальных управлений СД считались по должности «инспекторами СД и Зипо», а с конца следующего года руководители управлений СС стали именоваться «командным составом СС и полиции», в случае мобилизации им надлежало принять на себя командование всеми силами СС, гестапо, СД, криминальной полиции и полиции порядка в своих округах.

Однако планы Гиммлера по созданию корпуса государственной безопасности в такой форме угрожали самостоятельности СД. Слияние местных организаций на практике должно было означать, что в СД начнется приток новых людей, преимущественно из гестапо, то есть конкурентов по отношению к самим сотрудникам СД. Кроме того, полицейские чины, которые должны были влиться в организации СД, часто не имели даже низших званий СС, между тем им полагалось присваивать звания, соответствующие их прежнему положению. Например, обер-секретарь автоматически превращался в унтерштурмфюрера, советник – в гауптштурмфюрера и т. д. Старые сотрудники СД опасались, что они растворятся в массе этих новоявленных чинов СС. А кандидатов из гестапо было превеликое множество; в 1936 году лишь около трети из числа офицеров тайной полиции принадлежали к СС, а к началу войны – 3 тысячи из 20 тысяч человек. Вдобавок кадры в полиции и СД были изначально разного происхождения. В первом случае это были традиционные полицейские служащие и эксперты, во втором – пестрое собрание людей, для которых существовал лишь устав СС, – отражение того факта, что СД была партийной организацией, а политическая полиция – государственным институтом.

Гейдрих решил положить конец неравенству и придать в процессе объединения государственный статус структурам СД. Таким образом можно было бы ослабить их зависимость от партии и дать сотрудникам СД возможность государственной карьеры, а значит, и право на социальное обеспечение в старости.

К числу больших неудобств, связанных с партийным статусом СД, относилась и хроническая нехватка средств. Ежегодно штаб-квартира СД слала просительные письма в партийное казначейство, слыша в ответ упреки в расточительности.

Гейдрих решил, что СД не к лицу роль просителя. В конце 1938 года он поручил Шелленбергу проанализировать вопрос об объединении СД и Зипо – полиции безопасности таким образом, чтобы СД стала государственной, а не партийной структурой. А ее бюджет стал бы частью госбюджета. Следовало спешить, потому что уже появились слухи, что дни СД сочтены.

Эти слухи не были чистым вымыслом. Одно время Гиммлер действительно носился с мыслью разогнать СД. Он не сделал этого лишь по соображениям укрепления собственной власти. Что положение в партии во многом держалось СД как на единственной службе разведки в партии, и ее ликвидация могла побудить лидеров других группировок создать нечто новое в этом же роде, но уже не подчиненное рейхсфюреру.

Шелленберг приступил к разработке проекта суперорганизации. Идею гиммлеровского охранного корпуса – СС плюс полиция – расширил путем включения понятия «государственная спецслужба» – СД плюс полиция безопасности. Он также предложил объединить Главные управления. Зипо, как государственной организации и СД, как партийного формирования, и создать общее главное управление государственной безопасности. При этом, что было особенно важно, Зипо не могла поглотить СД. Структуры СД в этом случае не только сохраняли свой особый статус, но и становились автономными от партийных органов, равными по положению Зипо, но закрытыми для выходцев из гестапо.

Кроме того, Шелленберг боялся как чумы юристов старой школы. Подобно своему шефу Гейдриху, он совершенно не выносил догматического мышления. Хотя он сам был юристом, но к людям этой профессии относился с патологическим недоверием; с его точки зрения, они страдали недостатком легкомыслия, у них отсутствовала та беспечная легкость, которая должна отличать новых хозяев жизни. Тип функционера, приемлемый для СД, – это человек, не стесненный рамками закона, общественной морали; он должен быть готов выполнить любой приказ фюрера – даже преступный. Шелленберг считал, что в новом механизме не место старым понятиям – он должен обладать всей возможной гибкостью, чтобы умело управлять страной в соответствии с указаниями фюрера.

Юристы старой школы к такой гибкости были не приспособлены. Одним из них был Вернер Бест, который, конечно, являлся противником подобного курса Шелленберга и Гейдриха, и их вражда уже не умещалась в стенах СД. В апреле 1939 года Бест опубликовал в «Немецком праве» статью, явно направленную против советников Гейдриха с их юридическим нигилизмом. Он утверждал, что в Третьем рейхе юристы должны занимать ключевые позиции во всех сферах государственной жизни, поскольку только они располагают необходимыми профессиональными знаниями и опытом. Гейдрих разгневался и повелел Шелленбергу выступить с опровержением. Шелленберг сразу сел за работу. Он раскритиковал статью Беста «как проявления личного вкуса и вечного высокомерия педантов, желающих поучать лидеров». Бест уперся, крича повсюду, как важна руководителям хотя бы минимальная юридическая подготовка, на что Гейдрих устало откликнулся: «О, ну конечно, представляю себе – вы и ваш детский садик экспертов!»

Но весь этот спор оказался никому не нужным, потому что честолюбивые планы Шелленберга утонули в трясине Гиммлеровой робости. Он не верил, что способен отстоять предложение о системе национальной безопасности перед лицом возражений со стороны партийных деятелей. Настойчивые расспросы и ревнивый интерес Рудольфа Гесса ясно показывали, что партия не допустит, чтобы какое-либо из ее формирований слилось с государственной структурой. Партия может и должна контролировать все дела в государстве, но никому из посторонних не дозволено заглянуть в ее внутреннюю жизнь.

В своем окончательном виде Главное управление государственной безопасности (РСХА) представляло собой жалкий компромисс. Оно действительно было создано 27 сентября 1939 года, но это название не разрешалось употреблять публично и использовать в официальной переписке с другими ведомствами. Партия и государство не пожелали сливаться воедино.

Управления РСХА были преобразованы из отделов главных управлений Зипо и СД, но при этом они были относительно самостоятельны и соответственно имели партийную или государственную принадлежность. 1-е управление, административно-юридическое, было составлено из специалистов двух ведомств, его возглавлял Вернер Бест, это была государственная структура. 2-е управление – идеологический контроль – сформировано на основе отделов СД, его возглавлял профессор Зикс, и подчинялось оно руководству партии. Характер партийной структуры имело также 3-е управление Отто Олендорфа – сферы жизни Германии, или внутренняя СД. 4-е управление – борьба с оппозицией – состояло из офицеров гестапо и специалистов СД. Этим управлением руководил Генрих Мюллер, и оно считалось государственной структурой. 5-е управление – борьба с уголовной преступностью – соответствовало прежнему управлению Крипо. Им руководил Артур Небе, и оно также носило характер государственной структуры. 6-е управление – внешняя разведка – состояло из сотрудников СД. Руководил им в то время Хайнц Йост, и оно было подчинено руководству партии. После отставки Беста в 1940 году РСХА было снова реорганизовано: 1-е управление разделилось на два новых: 1) административно-юридические вопросы; 2) бывшее 2-е управление после этого стало 7-м.

СД фактически продолжала зависеть от партии. Государственное финансирование коснулось только тех сотрудников, которых зачислили в 1-й и 4-й отделы в РСХА. Даже 3-е управление, где работали люди из СД, занимало странное полуофициальное положение, оно было лишь фасадом – просто для того, чтобы в партии не возникло другой службы сбора информации. СД могла бы вовсе потерять значение, если бы Олендорф и его люди не старались изо всех сил расширить сферу ее деятельности, нередко вопреки желаниям рейхсфюрера. Это, естественно, вело к новым конфликтам с партийным руководством, и наконец в 1944 году Гиммлер принес СД в жертву. Отныне у этой службы остались только две реальные функции: она вела шпионаж за границей и поставляла руководителей в опергруппы и зондеркоманды, ставшие орудиями политического террора и геноцида в новой Европе Адольфа Гитлера во время Второй мировой войны.

Однако человек, причастный к основанию этой машины устрашения, уже не был с ней связан. Вернер Бест понимал, что даже его весьма своеобразной концепции права нет места в эсэсовском мире, и постарался уйти из полиции безопасности при первой возможности. В мае 1940 года он попросил Гейдриха отпустить его на фронт – в вермахт. Гейдрих был только рад избавиться от камня на шее. Случалось, Гейдрих говорил Бесту: «Если мне приходит хорошая мысль, на моем пути уже стоите вы и доказываете мне с помощью ваших юридических штучек, что сделать это невозможно или уж, во всяком случае, не таким образом».

Расстались они, правда, дружелюбно, но впоследствии Гейдрих чувствовал к беглецу все большую неприязнь, доходившую до ненависти, и сколько мог, чинил ему препятствия.

Из письма Гейдриха Далюге: «В моем ведомстве юрист не имеет полномочий принимать решения, он только помощник и советчик. В этом и состояла, как вы знаете, суть моих разногласий с доктором Бестом».

Уход юриста Беста из полиции безопасности был почти символичным. И при его контроле права человека были существенно ограничены, а такое понятие, как личная свобода, исчезло вовсе, но еще сохранялись отдельные проявления того, что обычно принято считать законностью. Но и они теперь уже не требовались. Дьявольская колесница Гейдриха больше не нуждалась в тормозах. Начинался период войн и массовых убийств.

Глава 10

СС И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА

Адольф Гитлер вскинул правую руку в нацистском приветствии и обвел взглядом лица собравшихся. Перед диктатором стояла вся высшая военная элита рейха. Главнокомандующие, начальники штабов, генералы вермахта прибыли в этот день, 22 августа 1939 года, в резиденцию Бергхоф, чтобы из уст своего фюрера услышать роковое решение: быть войне.

«Я собрал вас, – начал Гитлер, – с намерением обрисовать политическую ситуацию, чтобы вам стало предельно ясно, на чем строится мое непреложное решение действовать».

Из монолога фюрера военные узнали, что никогда ранее обстоятельства не складывались столь благоприятно для Германии: Англия – под серьезной угрозой, положение Франции не лучше, Советская Россия готова заключить с Германией пакт о ненападении. Гитлер заключил: «Кто знает, сколько мне жить. Поэтому надо начинать прямо сейчас».

Гитлер мог говорить часами. И тогда в Бергхофе он с каждой минутой становился все агрессивнее, просто впадал в бешенство, глаза горели фанатичным огнем. «Запереть сердца против жалости и сострадания! – выкрикивал он. – Жесточайший образ действий! Восемьдесят миллионов человек должны, наконец, получить то, что им положено по праву!» Внезапно успокоившись, он холодно заявил, что готов хоть завтра объявить точную дату начала военных действий против Польши.

«Так или иначе, войны не миновать… Я предоставлю пропагандистский предлог для начала войны. Насколько правдоподобным он будет, никакого значения не имеет. Победителя не судят, ему не задают вопросов, сказал он когда-то правду или нет. Войну начинают и ведут не за правду, а за победу».

Когда военные разъезжались, они не могли предположить, что люди, призванные обеспечить обещанный Гитлером «пропагандистский предлог», уже находятся в полной боевой готовности. Гитлер избрал Генриха Гиммлера для этой задачи – и на вечные времена она связала шефа СС с кровью и слезами Второй мировой войны.

Среди тех, кто был в Бергхофе, лишь один человек догадывался о планах Гитлера, это начальник Главного штаба сухопутных войск Франц Гальдер. Еще 17 августа 1939 года в его дневнике появилась довольно загадочная запись: «Канарис… I-й Отд. Гиммлер-Гейдрих Оберзальцберг. 150 комплектов польской военной формы и снаряжения… Верхняя Силезия». То есть от адмирала Канариса, главы армейской разведки, Гальдер узнал, что в Оберзальцберге диктатор и эсэсовские «близнецы-братья» совещались по поводу некоего предприятия, затеянного в Верхней Силезии, и что для этого требуется 150 комплектов польского обмундирования.

Таким был пролог драмы, стоившей миру 55 миллионов человеческих жизней.

Сама идея операции изначально принадлежала Рейнхарду Гейдриху. Еще в период судетского кризиса 1938 года шеф СД предложил создать предлог для вторжения в Чехословакию путем инсценирования стычек на границе. Капитуляция Запада перед угрозами Гитлера, закрепленная Мюнхенским соглашением, помешала реализации этого плана. Теперь, в преддверии столкновения с Польшей, шеф СД обновил свою старую идею. Уже в начале августа Гейдрих продумал, как заставить мир поверить в то, что Польша сама спровоцировала Германию на войну.

План Гейдриха заключался в следующем: в ночь перед вторжением специальные группы СД, одетые как польские солдаты и ополченцы, устроят ряд инцидентов на польско-немецкой границе. Псевдополякам надо было на несколько минут захватить немецкую радиостанцию в местечке Гляйвиц и прокричать в микрофон на польском языке пару антигерманских лозунгов; напасть на контору лесничества севернее Кройцбурга и уничтожить таможенный пункт в местечке Хохлинден, на участке границы между Гляйвицем и Ратибором.

Затеянная Гейдрихом военная игра должна была выглядеть полностью реалистичной: какие бои без погибших? «Нам нужны неопровержимые доказательства польского нападения – и для иностранной прессы, и для немецкой пропаганды», – считал шеф СД. Возникал вопрос: где взять трупы? Циник Гейдрих решил и эту проблему: «тела погибших» дадут концентрационные лагеря. Во славу Третьего рейха заключенные получат смертельные инъекции, и затем эти «человеческие консервы» (так определял их жуткий язык гестапо) будут доставлены на место действия в Верхнюю Силезию.

В первые дни августа Гиммлер с Гейдрихом посвятили в свой план фюрера. У него забилось сердце. Вскоре после этого телетайпы Главного управления СД отстучали приказ командирам 23-го и 45-го штандартов СС, дислоцированных в районе населенных пунктов Гляйвиц-Бойтен-Оппельн: безотлагательно направить на Вильгельмштрассе лиц, владеющих польским языком, для выполнения специального задания.

Примерно в это же время к начальнику полиции безопасности и СД был вызван оберфюрер СС доктор Герберт Мельхорн. Гейдрих поручил ему подготовку акции в районе Хохлиндена. Затем в кабинете Гейдриха щелкнул каблуками штурмбаннфюрер СС Альфред Науйокс, соратник по дням становления СД. На нем был захват радиостанции.

Цель операции – «создать видимость, чтобы переложить вину за грядущие события…» – Науйокс понял с полуслова. Гейдрих приказал штурмбаннфюреру отобрать шесть человек понадежнее и отправиться в Гляйвиц; там обосноваться, произвести разведку местности и ждать сигнала. Кодовая фраза «бабушка умерла». Гейдрих предупредил: «Первое: по поводу этой истории вы не имеете права связываться ни с каким немецким ведомством в Гляйвице. Второе: никто из вашей группы не должен иметь при себе документов, указывающих на принадлежность к СС, СД или полиции, и вообще, ничего немецкого».

10 августа Науйокс, отобрав пять человек из своей службы и прихватив одного с польским языком для зажигательного выступления, отбыл в Гляйвиц. Там группа разместилась в двух гостиницах. Разведка на местности показала, что радиостанция находится за городом, на Тарновицком шоссе, причем территория, окруженная двухметровым проволочным забором, практически не охраняется.

А Гейдрих собрал у себя других фигурантов для заключительного совещания. Роли были распределены следующим образом: начальнику управления «СД-заграница» бригадефюреру СС Хайнцу Иосту надлежало раздобыть польское обмундирование; оберфюреру СС Отто Рашу – организовать нападение на лесничество, а оберфюреру СС Мельхорну – освободить территорию вокруг местечка Хохлинден от расположенных там подразделений вермахта и координировать действия «нападающих» и «защитников». Оберштурмбаннфюрер СС Оттфрид Хельвиг с группой переодетых в польскую форму эсэсовцев будет с юга (то есть со стороны Польши) атаковать Хохлинден, а штандартенфюрер СС Ганс Трумлер возглавит «пограничников», защищающих городок. На шефа гестапо оберфюрера СС Генриха Мюллера возлагалась доставка и распределение «консервов» по местам боев.

К середине августа приготовления были уже в такой стадии, что Гиммлер с Гейдрихом могли снова рапортовать Гитлеру. После этого фюрер своим приказом открыл для СД доступ к секретным вещевым складам вермахта. Сохранилась запись в книге группы Абвер-II от 17 августа 1939 года: «Фюрер поручил руководителю управления адмиралу Канарису предоставить 250 комплектов польского обмундирования для мероприятия рейхсфюрера СС Гиммлера». В соответствии с этим капитан Динглер, офицер контрразведки при штабе округа в Бреслау, получил указание передать польскую форму уполномоченному СД. Абвер-II предоставил польское оружие и солдатские книжки. Бригадефюрер Пост отдал распоряжение доставить полученное в помещение школы СД в городке Бернау севернее Берлина, на территории которой эсэсовцы, отобранные для операции, репетировали «ночное нападение польских войск» и разучивали слова польских команд.

Большой части статистов выдали польские мундиры, карабины и по 30 патронов. Группам, атакующим лесничество и таможню, отводилась роль польских партизан. «Одеждой этих парней служили зеленые рубахи, штатские пиджаки и разномастные брюки. На голове – обычные шляпы и кепки», – рассказывал впоследствии хауптшарфюрер СС Йозеф Гржимек.

К 20 августа все было готово. Мельхорн собрал участников в актовом зале школы и в деталях изложил им суть «особо секретного задания на границе». После этого эсэсовцы загрузились в закрытые грузовики и выехали к местам назначения.

Гржимек вспоминал: «Перед отъездом нам категорически запретили в течение поездки высовываться из машин, общаться с посторонними, вступать в разговоры». Через два дня к Гейдриху пришли донесения, позволившие заключить, что акцию можно начинать в любой момент. 23 августа Гитлер решил, что Польская кампания откроется 26 августа в 4.30 утра.

Гейдрих был бы менее самоуверенным, знай он, что противники режима из абвера уже тщательно изучают запись гитлеровской речи, произнесенной перед генералами 22 августа, где кроме всего прочего содержалось неопределенное, но оказавшееся, по сути, верным заявление диктатора о том, что он намерен послать парочку рот вермахта на границу с целью разыграть польское нападение в Верхней Силезии. Эти выписки попали в руки лидера оппозиционной молодежной организации Германа Мааса, а он через берлинское бюро агентства Ассошиэйтед Пресс переправил их в английское посольство. Так что уже во второй половине дня 25 августа правительство Великобритании располагало сведениями, что Гитлер собирается начать войну против Польши, прибегнув к целевым провокациям на границе.

Однако операции грозила и другая опасность, о чем Гитлер и не подозревал, отдавая приказ на следующее утро начать военные действия против Польши. Это было 25 августа в пятнадцать часов. Гейдрих тут же схватился за телефон и дал последние указания. Науйоксу было сказано, чтобы не выходил из гостиницы, так как в любую минуту ожидается сигнал к действию. Мельхорн получил приказ послать группу Хельвига к границе. А Мюллер направил в пункты назначения свои грузовики с трупами заключенных.

Тогда-то и случилось нечто такое, чего Гейдрих никак не просчитывал, – Гитлер отменил войну. Вечером 25 августа в рейхсканцелярию пришло два сообщения, заставившие диктатора приостановиться: итальянский посол довел до сведения Гитлера, что дуче не может участвовать в военной авантюре, а из Лондона передали, что Англия только что заключила договор о взаимопомощи с Польшей.

Фюрер спешно вызвал к себе генерал-полковника Вильгельма Кейтеля. Выбежав к нему навстречу, Гитлер закричал: «Все отменить! Срочно Браухича ко мне! Мне нужно время для переговоров».

Часы показывали 18.30. Кейтель бросился к телефону и, связавшись с главнокомандующим сухопутными войсками генерал-фельдмаршалом Браухичем, передал директиву: «Операцию по плану „Вайс“ прекратить в 20.30 в связи с изменившимися политическими обстоятельствами». С огромным трудом удалось остановить запущенную военную машину. Гейдрих старался. В Верхнюю Силезию полетели приказы свертывать операцию. Однако с группой Хельвига, которая давно была уже на польской территории, Мельхорн связи не имел. В итоге диверсанты Хельвига обстреляли таможенный пункт Хохлинден и получили вооруженный отпор. Только вмешательство шефа гестапо Мюллера остановило перестрелку.

Мельхорн и Хельвиг так и не смогли договориться, кто же из них несет большую ответственность за кровопролитие. Очевидно, Хельвиг принял предупреждение Мельхорна за окончательный приказ. Как потом выяснилось, Хельвиг считал, что пароль «Маленький глухарь» означает полную готовность, а «Большой глухарь» – команду к началу операции. Для Мельхорна же существовала другая градация: «Маленький глухарь» – это команда «В ружье», «Большой глухарь» – «Готовность номер один», и только пароль «Агата» должен был стать сигналом к атаке. Однако подозрительный шеф СД Гейдрих увидел в этом инциденте больше, чем просто недоразумение. Вообще удивительно, как это он поставил на ключевую позицию такую фигуру, как оберфюрер Мельхорн. Бывший адвокат из Хемница, умница и ловкач, доктор Герберт Мельхорн пришел в СД в числе первых сотрудников, но прослыл в Главном управлении совестливым торгашом – одним из тех интеллектуалов старого типа, которые противились полной беспринципности Гейдриха и его ближайшего окружения. В 1937 году Мельхорн был освобожден от должности начальника отдела по надзору за службой Главного управления СД и переведен в МВД, по линии которого выезжал в командировки в Америку и Японию. Тем не менее Гейдрих, с его раздвоенным восприятием, увидел в Мельхорне подходящего человека для участия в «военном спектакле». В данном случае Гейдриху требовались как раз осторожность и осмотрительность своего бывшего оппонента. Ему нужна была гарантия, что во время операции не случится никаких неожиданностей. Однако, когда Гейдриху донесли, что Мельхорн считает операцию СД «историческим преступлением», шеф СД задумался, а после осечки 25 августа, угрожавшей его престижу, решил окончательно избавиться от Мельхорна. Саксонца сняли с работы, и впредь ему было запрещено переступать порог Главного управления СД. Хельвига тоже уволили. Его место в предстоящей операции занял уже задействованный как «защитник» штандартенфюрер Трумлер.

И все пошло по второму кругу. 31 августа Гитлер объявил новую, и окончательную дату нападения: 1 сентября, 4.45 утра. Гейдрих немедленно отдал соответствующие команды своей тайной армии на границе. В шестнадцать часов в гостиничном номере в Гляйвице раздался телефонный звонок. Науйокс поднял трубку и услышал высокий металлический голос: «Перезвоните!» Эсэсовец сразу же набрал известный ему номер на Принц-Альбрехт-штрассе, и тот же высокий голос сказал ему: «Бабушка умерла». Науйокс собрал своих людей, и они условились в 19.45 выехать на радиостанцию. На вилле в Оппельне Мюллер велел заводить грузовики. Он спешил: трупы надлежало вовремя доставить на место. Имелся один и для Науйокса. Этот «консерв» следовало положить у ворот радиостанции в 20.20.

Незадолго до восьми вечера группа Науйокса приехала на радиостанцию. Инженер Фойтцик увидел, как пятеро неизвестных входят в аппаратную и бегут дальше, в студию. Фойтцик хотел спросить, что им нужно, но увидел наставленное на него дуло пистолета. Науйокс приветствовал персонал командой «Руки вверх!» и дал условный знак своим людям. Они подняли тарарам. «Мы палили из пистолетов, – вспоминал он впоследствии, – несколько раз выстрелили в потолок, чтобы создать неразбериху и запугать народ».

Служащих связали и заперли в подвале. Науйокс рассказывал: «Потом мы изрядно попотели, прежде чем начать передачу». На какой-то момент пришельцы растерялись: они не знали, что нужно сделать, чтобы отключить запущенную программу и выйти в эфир с «польской погромной речью». Наконец им удалось обнаружить так называемый «грозовой микрофон», которым пользуются дикторы, когда нужно срочно оповестить слушателей о грозе и помехах в эфире. Науйокс достал свой польский манускрипт, и тысячи немцев услышали невнятные беспорядочные выкрики явно на польском языке, сопровождаемые выстрелами. Представление длилось четыре минуты, после чего Науйокс и его люди ретировались. На улице штурмбаннфюрер заметил труп, лежащий у ворот. Двое из его команды забрали тело заключенного. Науйокс глянул мельком и сказал, что пора ехать.

В двух других приграничных точках также все шло по плану. Иозеф Гржимек вместе со своими товарищами покидал разоренное ими здание таможенного пункта Хохлинден. В темноте он обо что-то споткнулся.

Гржимек вспоминал: «Нагнувшись, я обнаружил несколько человек в польской военной форме неподвижно лежащих на земле… У всех головы были наголо побриты. Я присел на корточки, так как решил, что это кто-то из наших. Попытавшись приподнять одного из них, я понял, что имею дело с окоченевшим трупом».

Но рейхсфюрер СС не расстраивался по поводу нескольких убитых заключенных. Он дал фюреру то, что требовалось для начала войны: польскую провокацию. Гитлеровские солдаты и танки проникли уже далеко в глубь польской территории, а пропагандистская машина Гитлера с хорошо оркестрованным негодованием оповещала мировую общественность о чудовищном преступлении, совершенном на границе Великой Германии. «Польские повстанцы перешли немецкую границу», – гласил заголовок на первой полосе партийного органа «Фёлькише беобахтер» за 1 сентября 1939 года. Газета сообщала, что злодеяние в Гляйвице, «очевидно, являлось сигналом для нападения польских партизан на немецкую землю».

Сообщалось также, что «подразделения полиции безопасности на границе противостоят захватчикам. Продолжаются упорные бои».

Руководители Третьего рейха с энтузиазмом подхватили эту историю. Выступая 1 сентября в рейхстаге, фактически объявив о начале Второй мировой войны, Гитлер утверждал, что прошедшей ночью имели место 14 пограничных инцидентов, три из них – серьезные. Риббентроп сообщил французскому послу, что польские войска вторглись на территорию Германии в трех пунктах. Даже Геринг, у которого были некоторые колебания в отношении военной политики Гитлера, сказал шведскому журналисту Далерусу: «Война началась потому, что поляки напали на радиостанцию в Гляйвице».

Дабы поддержать заявления прессы и властей, Мюллеру снова пришлось выйти на сцену, правда, в новом качестве. Мюллер и Небе из криминальной полиции прибыли на место с группой по расследованию убийств и организовали проверку обстоятельств вторжения по всей форме, как принято в полиции. Чтобы произвести впечатление на визитеров-нейтралов, Небе создал даже действующую модель пограничного сражения, которую демонстрировали гостям в Крипо. Нажмешь на кнопочку, загорятся огоньки, и застрекочет скрытый в кустах пулемет. Все очень живо. Присутствовавший при этом Гейдрих обычно вставал и приговаривал: «Да. Да. Вот так и началась война».

Военные игры на немецко-польской границе показали, что СС готовы играть ключевую роль в политике экспансии. Тот факт, что военную авантюру можно было начать с выстрелов эсэсовцев, трудно переоценить. Эти выстрелы стали сигналом для движения к новым горизонтам. К завоеванию мира. Но Гляйвиц был лишь этапом. Гиммлер твердо вознамерился стать тем человеком, который будет диктовать внешнюю политику Германии. Одержимый идеей господства германской расы, Гиммлер считал своей задачей воплощение этой идеи путем мировой войны, а одна из главных ролей в этом процессе должна была принадлежать СС.

Гиммлер понимал, что действовать следует осторожно. Он не мог не считаться с другими влиятельными группами, боровшимися за место в запутанной иерархии рейха. У него была огромная власть. Гиммлер контролировал вторую после вермахта силовую структуру – его армия состояла из 258 456 эсэсовцев ВТ; ему подчинялась единственная служба разведки партии – государственная тайная полиция. И все же уровень власти, дарованной диктатором своему старшему вассалу, был низковат, чтобы Гиммлер сам мог диктовать политическую линию. Могущество Гиммлера и его ведомства было полным, только когда он действовал, выражая волю Гитлера. К тому же и другие ведомства претендовали на первенство во внешней политике, и между ними постоянно шла глухая борьба и всякого рода интриги, характерные для нацистского режима, приводившие порой к серьезным кризисам, как случилось в 1933–1934 годах в связи с убийством Дольфуса.

В то время аншлюс Австрии стоял первым номером в списке внешнеполитических требований новой Германии. На определяющую роль в австрийской политике тогда претендовали германский МИД во главе с бароном Нейратом, отдел внешних связей НСДАП во главе с Розенбергом, так называемое «бюро Риббентропа» – своего рода партийное око в МИДе, зарубежное бюро НСДАП во главе с гауляйтером Боле и мюнхенская штаб-квартира партии австрийских нацистов в изгнании, которую представлял Тео Хабихт – инспектор Австрии, как он значился в гитлеровской иерархии. С осени 1933 года в этот запутанный клубок была втянута еще и организация СС, которая стала шестым участником интриги.

Летом 1933 года канцлер Австрии Дольфус, очень властный авторитетный человек, консерватор и католик, запретил в своей стране нацистскую партию. У него была жесткая полиция, так как тысячи австрийских нацистов бежали в Баварию, прямо в объятия Гиммлера, которому требовались рекруты для СС. Беглецов объединили в «Австрийский легион» под началом бригадефюрера СС Роденбюхера, вооружили со складов СС и отправили в военный лагерь. Однако, с точки зрения Гиммлера, важнее было то обстоятельство, что в самой Австрии оставалось много активных нацистов, тяготевших к СС. В их партии политические руководители и вожаки СА были между собой на ножах и потому следили очень ревниво, кого предпочтут попавшие в Германию австрийские нацисты. Гиммлера выбирали все чаще. Среди таких был Фридолин Гласе, австрийский офицер, уволенный из армии после запрета партии. Из своих единомышленников, также бывших военных, Гласе создал полк из шести рот, так называемый «Военный штандарт». Сначала Гласе со своим полком примкнул к одной из частей СА, но вскоре обнаружил, что порядки и настроения в СА ему совсем не нравятся, и решил передать свое соединение в СС. Гиммлер согласился, и Глассова часть стала 89-м полком общих СС. Этот поступок имел убийственные последствия для австрийских нацистов. В штаб-квартире австрийских СА поведение Гласса вообще было расценено как предательство.

Между тем Гласе стал штурмбаннфюрером СС и вынашивал план насильственного свержения австрийского правительства посредством путча. Ничего нового в этом не было. Еще летом 1933 года группа нацистов в венской полиции организовала заговор с подобной целью. Их усилия сошли на нет из-за противодействия Гитлера. В октябре руководство австрийских нацистов в Мюнхене предупредило заговорщиков, что внешнеполитическая ситуация не созрела для путча.

Гласе, впрочем, не имел желания прислушиваться к постоянным запретам со стороны Гитлера. Он собирался силами одной роты своего полка арестовать австрийское правительство во время заседания, захватить радиоцентр и провозгласить новое правительство, вследствие чего должны восстать по всей стране австрийские отряды.

Хабихт, глава австрийских нацистов в Германии и доверенное лицо Гитлера, услышав о затее Гласса, в июне 1934 года вызвал его к себе в Мюнхен. Гласе был уверен, что часть полицейских сил и армии поддержит переворот. Хабихт дал ему добро.

Гласе вступил в контакт с ближайшими сотрудниками Хабихта: Вейденхамером, директором Австрийского бюро нацистской партии и штурмбаннфюрером СС Вехтером, заместителем Хабихта. Оба они восприняли идею путча с энтузиазмом и распределили между собой функции. Вехтер должен был осуществлять политическое руководство всем предприятием, Гласе – военное, а Вейденхамер – заниматься международными контактами. Он также должен был подготовить Ринтелена, посла Австрии в Риме и политического противника Дольфуса, на роль нового канцлера.

На начальном этапе все складывалось успешно. Ринге лен сказал, что он «готов», а командир Венского гарнизона Зинцингер примкнул к заговору и обещал предоставить военную форму людям Гласса, чтобы они могли войти в здание федеральной канцелярии и арестовать министров. Вечером 16 июля конспираторы собрались дома у Хабихта и назначили дату переворота. Последнее перед летними каникулами заседание кабинета должно было состояться 24 июля. Этот день они и выбрали для удара.

Очевидно, что провал грозил бы катастрофическими последствиями для германской внешней политики, но заговорщиков мало заботило, что скажет Гитлер. Правда, Вехтер позже написал, что никогда, ни на единый миг, ему не приходило в голову, что они действуют вразрез с идеями Гитлера. На самом деле Хабихт посвятил фюрера в тайну и получил его согласие, но в такой неопределенной форме, что в дальнейшем Гитлер мог отрицать всякую свою причастность к этому начинанию и даже обвинить Вехтера перед высшим партийным судом в «умышленном противодействии провозглашенной воле фюрера».

Диктатор снова начал двойную игру, когда можно позволить левой руке не ведать, что творит правая. Тайно поощряя интриги Хабихта, он в то же время дал указание министру иностранных дел Нейрату предупредить австрийских нацистов, чтобы они воздержались от всякого рода непродуманных выступлений против режима Дольфуса.

Но и в среде самих заговорщиков был человек, решительно настроенный провалить затею эсэсовцев. Обергруппенфюрер СА Герман Решни, глава запрещенных в Австрии штурмовых отрядов, не мог примириться с тем, что Гласе и Вехтер отвели СА чисто подчиненную роль. Видите ли, СА должны появиться на сцене, когда в Вене уже все будет кончено. Для него это звучало как намеренное оскорбление. В Германии штурмовиков уже не только лишили подобающего им положения, но и перебили старую гвардию. Теперь уже и в Австрии эсэсовцы хотят распоряжаться. Даже полк Гласса стащили из-под носа – самое сильное соединение СА…

Да и сам Решни едва не попал в руки эсэсовских головорезов в ту кровавую субботу 30 июня, когда они ликвидировали Рема и его окружение. А может быть, это судьба – чтобы он мог теперь отомстить за убитых товарищей и помешать новому распространению власти СС?.. Тактика, разработанная Хабихтом, облегчала исполнение замыслов Решни. В решающий момент СС и СА должны были действовать синхронно, но двумя отдельными группами, при раздельном командовании. Командовать гостями СА следовало как раз Решни. Из этого он заключил, что если путч в Вене провалится, то на СА это никак не отразится. Не обнаруживая себя, он организовал утечку информации о заговоре, так чтобы она дошла до австрийской службы безопасности.

Его агентами в этом деле стали штурмбаннфюрер СА Хамбургер, офицер по связи со штурмовиками Вены, и его друг капитан Шаллер; оба уже несколько раз по его просьбе контактировали с правительственными служащими. Когда Шаллера судили в 1935 году, Вехтер утверждал, основываясь на свидетельских показаниях, что «в 1933–1934 годах австрийские правительственные чиновники были полностью в курсе всего того, что партия хотела сохранить в секрете». После «военного совета» у Хабихта Решни вызвал обоих своих «доверенных лиц» в Мюнхен на совещание и обсудил с ними весь план действий. Шаллер понял суть дела; он все подробно записал и переслал план заговорщиков австрийскому правительству через офицера госбезопасности Австрии, некоего Силара. Однако Решни хотелось подстраховаться, и, как впоследствии заявил Шаллер, Хамбургер по поручению Решни дал ему дальнейшие указания; нужно было сообщить в полицию имена и приметы Гласса, Вехтера и Вейденхамера. Таким образом австрийская тайная полиция узнала о путче все. В 1935 году Силар признал: «Шаллер постоянно информировал меня об июльском путче».

Однако для правительства эти события явились неожиданностью. Историк Ауэрбах относит это за счет хитросплетений шпионского мира Вены, где, по его словам, «агентурная сеть была столь плотной, что сама себя зачеркивала». За Вехтером теперь повсюду следовали два секретных агента австрийской полиции, поскольку он находился под ее негласным надзором. Однако шеф венской полиции Вайзер не знал, что оба они были нацистами, и каждый вечер они вместе с Вехтером составляли рапорт о результатах наблюдения.

Поэтому у Вехтера и Гласса, казалось, все еще была возможность довести задуманное до конца. Наступило 24 июля – во второй половине дня должен собраться кабинет. Ринге – лен находился в венском отеле «Империал», 150 эсэсовцев из 89-го полка были готовы к действию, главные заговорщики спешили к намеченным местам сбора.

И вдруг Вейденхамер слышит от Ринтелена, что заседание перенесли на завтра, на одиннадцать часов утра. Ринтелен хотел оставить это дело, но нацистские заговорщики твердо решили, что именно сейчас наступил момент для удара.

Утром следующего дня, 25 июля 1934 года, 30 эсэсовцев прибыли в большой спортивный зал Немецкого гимнастического общества, чтобы переодеться в форму австрийских солдат, полученную с военного склада. Гласе поторапливал их. Грузовик с псевдосолдатами должен был выехать к зданию федеральной канцелярии в 12.30, но процесс переодевания занял лишних четверть часа. Всем была сообщена легенда, объясняющая их появление у Дольфуса: президент приказал срочно прибыть в федеральную канцелярию для специального задания.

Гласе со своими людьми был в пути, а политический руководитель заговора Вехтер сидел пока в ресторане Тышлера неподалеку от федеральной канцелярии, готовый вмешаться в случае необходимости. Появиться он должен был позже; в его задачу входило объяснение с арестованными министрами и введение в должность нового канцлера. Но ни Гласе, ни Вехтер не знали, что путч уже обречен. Их предали, и на этот раз не командир СА. Один из их сообщников, полицейский офицер Иоганн Доблер, бывший начальник отдела в Коричневом доме, не справился с нервами и все выболтал.

Еще до начала заседания правительства об этом узнал Эмиль Фей, министр Геймвера – охранных отрядов австрийских правых. К сожалению, это был слишком самоуверенный человек, и, вместо того чтобы известить Дольфуса и армию, он вывел на улицы свою приватную армию – Геймвер и устроил игру в полицейских и воров, приказав выследить заговорщиков. Когда он же, наконец, вспомнил о своем долге, драгоценные минуты были упущены. Незадолго до полудня он явился на заседание правительства, отвел канцлера в сторону и шепнул, что готовится мятеж.

Дольфус не очень-то поверил, но повел себя решительно. Канцлер сказал, обращаясь к министрам: «Фей сообщил мне сейчас важное известие, но я еще не знаю точно, насколько все это серьезно. Все же, думаю, следует прервать наше заседание. Возвращайтесь в свои учреждения. Я дам знать, когда мы сможем собраться вновь». Министры разошлись в полном недоумении, и в зале остались только канцлер, Фей и Карвинский, секретарь по вопросам безопасности. Карвинский вызвал по телефону полицейское подкрепление. Вскоре он случайно выглянул в окно, увидел грузовик, подъезжающий к воротам, и решил, что это полиция. На самом деле это были заговорщики. Через несколько минут прибежал капитан охраны и сказал, что в здание ворвались вооруженные люди. Дольфус выскочил из кабинета – посмотреть в окно, выходящее во внутренний двор. Полицейский офицер сообщил, что внизу солдаты. «А, это солдаты!» – отозвался канцлер. В это время в кабинет тяжело притопал привратник Гедвичек и схватил канцлера за руку с криком: «Господин канцлер, скорее!» Он знал потайную винтовую лестницу, по которой можно было выбраться из здания.

Но они не успели. Одиннадцать человек вломились в помещение и заорали: «Руки вверх!» Дольфус посмотрел прямо в глаза их вожаку – это был некий Отто Планетта – и спросил с оттенком нетерпения: «Чего вы хотите от меня?» Планетта нажал на спуск пистолета. Канцлер упал, смертельно раненный в грудь. Заговорщики положили его на диван. В это мгновение Дольфус открыл глаза и пробормотал в замешательстве: «Скажите, ребята, что случилось? Капитан, майор, какие-то солдаты вдруг врываются сюда и в меня стреляют!» Постепенно Дольфус осознавал, что жить ему осталось недолго; вокруг сгрудились люди, и тут началась, по выражению Гордона Шепарда, до странности спокойная дискуссия между умирающим и мятежниками.

Открыл ее сам Дольфус словами: «Я всегда старался сделать как лучше, я всегда хотел мира».

Один из эсэсовцев возразил, что жить в мире с Германией было бы во власти канцлера, но он не хотел. Канцлер отвечал: «Нет, дети, вы просто не понимаете». Эсэсовцы мрачно молчали, глядя на свою жертву. В 15.45 канцлер Австрии скончался. Вот последнее, что он сказал: «Дети, народ был так добр ко мне. Почему не все люди такие? Я хотел только мира. Мы никогда не нападали, мы защищались. Бог вам простит».

Но путчисты не остановились. У них не получился удар по правительству, не удалось арестовать министров, что считалось главной задачей. Единственное, что удалось, так только захватить радиоцентр. Вехтер носился по всей Вене, ища поддержки. Он считал, что сейчас самое время для антиправительственного выступления СА. Пора обергруппенфюреру СА Решни выводить на улицы свои когорты. Явившись в отель, где находились командиры австрийских СА. Вехтер представился бригадефюреру Турку. Тот выслушал краткий отчет о ситуации и в ответ на просьбу ввести в действие штурмовиков тут же передал приказы отрядам СА Вены и Нижней Австрии. Турк заверил Вехтера, что они будут в центре города в течение часа.

Но Турк придерживался такого же мнения, что и его начальник, Решни. Как только Вехтер вышел, он отменил собственный приказ и велел штурмовикам возвращаться на свои места. Никто из венских штурмовиков и пальцем не шевельнул, чтобы помочь плотно зажатым путчистам. Они ничего не предприняли, когда полиция и армия расправлялись с мятежниками в Вене. Стало известно, что «операция 25 июля является исключительно делом 89-го полка, СА к этому совершенно не причастны» (из показаний Вехтера). Планетта и шестеро из его команды были казнены, остальные получили длительные сроки тюремного заключения.

Гитлер же неожиданно для себя столкнулся с серьезными международными трудностями. Мировое общественное мнение впервые с момента образования Третьего рейха увидело в нем опасного авантюриста, покровителя убийц, представляющего угрозу для всего цивилизованного мира. «Мы стоим на пороге нового Сараева!» – кричал Гитлер, отправляя фон Папена послом в Вену, чтобы он с помощью своего авторитета католического политика как-то поправил дело. Фюрер произвел чистку – Хабихт лишился своего поста. «Австрийский легион» был расформирован, и проведено было партийное расследование по делу о заговоре. Но самый тяжелый удар пришелся по рейхсфюреру СС, которому надо было смириться с потерей престижа своей организации. Вехтер мог сколько угодно проклинать лидеров СА, пошедших «на предательство, лишь бы обеспечить себе первую роль в Австрии». Репутация СС была подорвана, доверие Гитлера пошатнулось, и восстановить все это было нелегко.

Руководители СС получили урок: в конкретной борьбе между различными нацистскими группировками, претендующими на власть, следует добиваться своих целей, опираясь только на собственные силы и без оглядки на объединяющую роль идей национал-социализма. Никого не могли остановить ни призывы вспомнить об общих интересах, ни угроза полного краха. Люди в коричневых рубашках готовы были скорее уступить политическим оппонентам, чем поделиться властью с соперниками внутри партии, а после 1933 года и внутри партийно-государственного аппарата. В 1932-м Рем пошел на сотрудничество с социал-демократическим «знаменем рейха», вместо того чтобы искать компромисс со своими однопартийными противниками. В Австрии Решни предпочел допустить провал нацистского путча, но не победу СС. В самой Германии после расправы с Ремом начальник штаба СА Лютце должен был бы, как говорится, закопать меч в землю, а он мечтал о совместных действиях СА и вермахта против «этой грязной скотины» СС.

Но в этой своеобразной окопной войне нечего было и думать о самостоятельном прорыве. Ни во внешней, ни во внутренней политике не сделаешь и шага без покровительства со стороны общепризнанного носителя власти Адольфа Гитлера и поставленной им же партийной верхушки. А партийная воля воплощалась тогда в фигуру заместителя фюрера Рудольфа Гесса. Он-то и выпустил СС на второстепенную арену германской внешней политики, а именно – в область расовой или демографической политики, где Гиммлер дал полную волю своим антропологическим галлюцинациям.

Лидеры партии давно смотрели на колонии немцев за пределами Германии как на бастионы будущей Великой Германии. Число фольксдойче – этнических немцев вне Германии было довольно велико, и к тому времени существовало множество видимых и невидимых связей между НСДАП и этими группами немецкого населения, особенно в Восточной и Юго-Восточной Европе.

В 1931 году при партийном руководстве был создан зарубежный отдел специально для работы с ними. В дальнейшем он стал именоваться зарубежной организацией партии; это подразделение, в котором к 1937 году насчитывалось более 51 тысячи членов, возглавлял гауляйтер Вильгельм Боле. Нейрат назначил его статс-секретарем в МИД, чтобы держать под контролем столь значительный фактор внешней политики. Между тем эта структура была лишь одной из многих, активно и назойливо вторгающихся в традиционную сферу германской дипломатии. Отдел внешних связей Розенберга работал с немецкими студентами за рубежом, а Союз немецких землячеств за рубежом, который официально считался частной организацией, но давно уже стал нацистским по духу, поддерживал контакты с этническими немцами по всему миру.

Междоусобная рознь привела к тому, что Гитлер в 1936 году решил передать управление всеми делами, касающимися зарубежных немцев, в одни руки и возложил это на Гесса. Тот в свою очередь создал подотчетное партии Бюро по связям с немцами за рубежом во главе со старым борцом фон Курселем. Но оказалось, что он не обладает достаточным авторитетом, чтобы установить какой-то порядок среди этих конкурирующих организаций. Тогда Гессу пришло в голову, что спасти положение можно только с помощью СС – единственной организации, в которой есть настоящая дисциплина и порядок. Гесс спросил рейхсфюрера, нет ли у него подходящего человека, и Гиммлер с ходу уловил, что у него появился шанс прибрать к рукам хотя бы один аспект внешней политики. Он назвал обергруппенфюрера СС Вернера Лоренца.

Лоренц был красив и ловок – одна из самых интересных фигур среди лидеров СС. Родился он в 1891 году, был летчиком в императорской армии, имел поместье в Данциге. Дочь свою выдал за известного издателя Акселя Шпрингера, в СС слыл бонвиваном и большим мастером закулисных интриг.

Возможно, рейхсфюрер в дальнейшем пожалел о своем выборе, поскольку Лоренц не удержался от соблазна сыграть на противоречиях между партией, МИДом и СС – к собственной, разумеется, выгоде. Кроме того, Лоренц был националистом в традиционном смысле, со снисходительной жалостью взирал на расовые фантазии своего шефа. Гиммлер был в курсе, но только с началом войны получил возможность лишить Лоренца главенствующих позиций в немецкой расовой политике и включить бюро, ставшее слишком самостоятельным, в состав своей империи как новое Главное управление СС.

Но в любом случае с помощью бюро СС смогли выдвинуться вперед в области расовой политики, как и в области внешней политики в целом. Задуманное изначально как координационный орган партийного руководства этой сферой, бюро фактически превратилось в центр власти СС, подминающий под себя другие организации, работавшие в том же направлении.

В январе 1937 года Лоренц начинал с 30 сотрудниками, и никто не знал, что такое ФОМИ (по первым буквам немецких слов Volksdeutsche Mittelstelle). Но в 1938 году доктор Штейнахер, руководивший Союзом землячеств, был уволен, так как забрал себе слишком много власти, и управление его делами было передано людям Лоренца. Вскоре после этого под крылышко ФОМИ попал влиятельный Союз восточных немцев. А поскольку «восточные» занимались приграничной зоной, ФОМИ получило таким образом и большой вес и преимущества в финансировании: надо ведь помогать бедным меньшинствам в Восточной Европе. Связи ФОМИ с соотечественниками сослужили хорошую службу для СД. Партийная разведка насадила за рубежом сеть наблюдательных пунктов, используя как крышу представительства ФОМИ. Назначение заместителем Лоренца доктора Германа Берендса, одного из ближайших сотрудников Гейдриха, конечно, не было случайностью.

Агентурная сеть СС и СД все более ощутимо вторгалась в официальную работу МИДа. Эсэсовцы стали появляться среди руководителей разного рода культурных обществ, которые вели работу в Юго-Восточной Европе. Например, оберфюрер СС фон Массов стал председателем немецко-болгарского общества.

Особенно тесно Гиммлер и Лоренц были связаны с человеком, которому теоретически подчинялось ФОМИ. Это был фон Риббентроп, «ответственный за внешнеполитические проблемы в ранге заместителя фюрера», как он официально именовался. Эсэсовцы очень надеялись, что через него смогут сделать решительный прорыв к контролю над этой сферой. Будущего министра иностранных дел в то время даже стали рассматривать как «представителя СС» по внешней политике. Переписка между ними пестрит фразами типа «вы знаете, как я отношусь к вашим СС и как восхищаюсь вашими личными усилиями, благодаря которым и создана организация, имеющая столь важное значение для будущего Великой Германии…» и т. д. (из письма Риббентропа к Гиммлеру в июле 1940 года).

Они были знакомы с конца 1932 года; в тот раз Риббентроп, бывший торговец шампанским, женатый на наследницей богатого дома шампанских вин, предоставил свою виллу в предместье Берлина для тайных переговоров Гитлера с фон Папеном. Был там и Гиммлер. Его работа заключалась в том, чтобы помочь Гитлеру вскарабкаться на садовую ограду позади дома и таким образом проскользнуть мимо репортеров. После этого Гиммлер должен был продемонстрировать блестящие манеры за столом, чтобы стало ясно: нацисты достойны быть в правительстве. Демонстрация убедила, по крайней мере, хозяина дома, Риббентропа, так что вскоре он вступил в НСДАП и попросил Гиммлера оказать ему честь и принять в СС. В мае 1933 года он получил звание штандартенфюрера, а Гиммлер с тех пор стал желанным гостем на вилле. Таким образом Риббентроп попал в свиту Гитлера и добился его расположения, стал даже советником фюрера по иностранным делам. По указанию фюрера он и создал то самое «бюро Риббентропа» на Вильгельмштрассе, напротив МИДа, и поскольку Гитлер не доверял руководству министерства, обзавелся собственной системой проверки информации. Гиммлер снабжал ведомство своего друга деньгами и людьми, и чем дальше продвигался Риббентроп, тем крепче цеплялся Гиммлер за этого дилетанта, которому улыбалась судьба.

В 1937 году первым заместителем Риббентропа был назначен оберфюрер СС фон Хумани-Хайнхофен, один из тех дипломатов-эсэсовцев, которых в его окружении становилось все больше. Среди доверенных лиц Риббентропа были его школьный друг оберфюрер СС Ликус и штандартенфюрер СС Пикот. Между внешнеполитическим бюро и СС установились столь тесные связи, что Гиммлер обоснованно считал назначение Риббентропа министром иностранных дел в феврале 1938 года крупной победой своего ведомства.

Став министром, Риббентроп сохранил эту связь. Все его адъютанты были старшими офицерами СС, а своего сына. Рудольфа, он послал служить в «Лейбштандарте Адольф Гитлер». Однажды ему пришла в голову блестящая идея, ужаснувшая дипломатов, – о приеме в СС всех старших служащих МИДа на правах коллективного члена. Теперь им полагалось носить форму. Секретарь министерства барон фон Вайцзекер превратился в оберфюрера, второй секретарь Верман – в штандартенфюрера, Дорнберг, шеф протокола, – в оберштурмфюрера СС. Рассказывали, что сам Риббентроп получал огромное удовольствие, являясь на службу в форме группенфюрера СС и высоких сапогах. Он считал, что это придает ему большое сходство с его предшественником, Бисмарком, которого представлял себе не иначе как в высоких, крайне неудобных кирасирских сапогах.

Однако по иронии судьбы перипетии борьбы за власть в нацистском партийно-государственном аппарате привели к столкновению между партнерами, а затем и к вражде. Дошло до того, что Риббентроп впадал в ярость, едва завидев кого-то из своих дипломатов, одетого в форму СС. И министру и всему его ведомству грозила полная потеря контроля над своей сферой, если они не восстанут против самовластия эсэсовских браконьеров в своих заповедниках.

Причиной ссоры было решение фюрера, повлекшее за собой исторические последствия. После захвата Австрии диктатор задумал, несмотря на риск войны, расширить сферу германского влияния в Чехословакии и Польше, сыграв на проблемах живущих там немцев. Однако это сразу же выводило на первый план расовую политику, где СС уже прочно обосновались под кровом ФОМИ. Дипломаты из МИДа неожиданно обнаружили, что их спихнули на обочину расовые эксперты из СС.

В судетском кризисе, спровоцированном Гитлером летом 1938 года, МИД фактически сыграл лишь второстепенную роль. Немецкого посла в Праге, не одобряющего гитлеровскую политику аннексий, вообще оставили в неведении относительно встречи Лоренца с лидером судетских немцев Генлейном. А ведь они обсуждали план действий, направленных против правительства Чехословакии. Но в это же время, независимо от ФОМИ и даже наперекор ему, в игру вступил иностранный отдел СД Гейдриха. Это уж просто стало ночным кошмаром для министерства, поскольку «СД-заграница» преследовала совсем другую цель – сместить Генлейна.

В СД его считали слабаком и соглашателем, неспособным реализовать волю фюрера. С подозрением смотрели в СД и на лидеров Судетской партии, таких, как Вальтер Бранд, Вильгельм Себековский, Генрих Рута. Будучи сторонниками теории католического государства, они не хотели входить в состав гитлеровской Германии. Они просто надеялись с помощью великих держав получить для судетских немцев статус автономии в рамках Чехословакии. Да и сам Генлейн в 1934 году заявил: «Мы без колебаний утверждаем, что между нами и национал-социализмом существует фундаментальное различие: мы не уничтожаем свободы и личности». Включение Судетской области в рейх поддерживала только маленькая кучка нацистских экстремистов – на них-то и сделал ставку Гейдрих. В 1937 году он собирался сбросить Генлейна путем внутрипартийного переворота. Но тот оказался слишком сообразительным: основными союзниками Гейдриха были политики, группировавшиеся вокруг газеты «Ауфбрукх», и их-то Генлейн успел исключить из партии. В 1938 году Гейдрих получил другой шанс – в лице главного противника Генлейна в партии судетских немцев Карла Франка; прежде он был первым лицом в Судетской нацистской партии, которая после влилась в организацию Генлейна. Франк был совсем не прочь захватить лидерство в партии, особенно если ему поможет СД.

Генлейн, видимо, почувствовал опасность, раз сумел резким маневром вырваться из клещей СД. В любом случае непримиримость Праги вкупе с исчезновением Австрии не оставляли ему иного выбора, кроме сотрудничества с Германией. И вот в июле 1938 года Генлейн едет в Бреслау на немецкий спортивный фестиваль, добивается встречи с Гитлером, который тоже там присутствовал, и заключает с ним некое соглашение. Гитлер запретил СД копать под Генлейна; он был спасен, хотя и дорогой ценой. Эсэсовцы тоже сделали для себя необходимые выводы: бывший критик нацизма Генлейн получил чин группенфюрера СС.

А дипломатам эти события показали, как далеко уже проникли эсэсовцы на заповедную территорию. Риббентроп еще как-то ухитрился предотвратить назначение Лоренца в МИД – секретарем по делам зарубежных немцев, но в СД это только разожгло жажду дипломатических привилегий. В следующем кризисе министерство уже полностью было отодвинуто на задний план молодцами из СД. Своим доверенным людям из спецслужбы диктатор поручил сценарий поглощения «остатков Чехословакии» в марте 1939 года.

Фюрер разработал двойной план. Консервативную, клерикальную Словацкую народную партию надо подтолкнуть к провозглашению независимой Словакии, одновременно подстрекая чехов к подавлению словацкого бунта. В результате Гитлер выступил бы в роли миротворца и под его контролем окажутся оба государства. На месте Чехословакии он хотел видеть немецкий протекторат Чехия и Моравия и теоретически независимое Словацкое государство «под защитой Великого рейха».

В начале 1939 года группенфюрер Вильгельм Кеплер и штандартенфюрер Везенмайер с группой агентов СД тайно отправились в Братиславу для установления связей со словацкими политиками. При этом они получили строжайшее указание Гитлера: МИД ни в коем случае не должен знать об истинной цели путешествия.

Они прибыли вовремя. Пражское правительство, устав от постоянных трений с полуавтономным правительством Словакии, только что пригласило словаков на переговоры в столицу. Однако гости из Берлина уговорили словацкого министра-президента Йозефа Тисо отклонить это приглашение и немедленно взяться за подготовку к провозглашению независимой Словакии. На этой стадии начал вставлять палки в колеса Карел Сидор, государственный министр Словакии в пражском правительстве и командующий гвардией Глинки (что-то вроде местных СА). Сидор отверг сепаратистский план немцев, другие словаки тоже притормозили. Гости попробовали с Сидором поторговаться – он ни в какую. Тогда люди из СД прибегли к обычным в подобных случаях криминальным методам.

В Словакию была направлена диверсионная группа Альфреда Науйокса – большого мастера по неприятностям. Надо было организовать инциденты, которые все примут за работу словацких националистов. И все пошло как полагается. Прогремел взрыв бомбы на братиславской шоколадной фабрике, правительство Чехословакии проглотило наживку, отправило в отставку Тисо и ввело в Словакии чрезвычайное положение. Как вдруг на сцене появляется дипломат-любитель и меняет программу. Гауляйтер Вены Йозеф Бюркель воззвал к Сидору, назначенному президентом Словакии вместо сепаратиста Тисо, и попытался воздействовать на него, чтобы он переменил мнение. По ядовитому замечанию Кеплера, «выдающиеся усилия гауляйтера пошли насмарку».

Между тем время поджимало, и Гитлер начал терять терпение. Президент Чехословакии Гаха, подозревая, что немцы ведут двойную игру, объявил, что 14 марта посетит Берлин с официальным визитом. Это означало, что Гитлер должен получить декларацию о независимости Словакии самое позднее вечером 13-го. Без этого ему не добиться капитуляции, к которой он хотел принудить чехов. 11 марта Кеплер опять едет к Тисо, любыми способами пытаясь склонить его к разрыву с Чехией. В ночь на 13-е тот уступил. Не успел он сказать свое «да», как уже получил приглашение от Гитлера и через несколько часов уже был в Берлине – фюрера. Таким образом, Словакия оказалась «под покровительством» владыки Центральной Европы, прежде чем Гаха прибыл в Берлин.

Впервые руководство СД продемонстрировало, на что оно способно как исполнитель воли Гитлера во внешней политических делах. Бюркель возмущался, что сотрудники СД чуть не испортили все дело и что он лично провел бы его гораздо более гладко, если бы ему только дали побольше времени на переговоры с Сидором. Гитлер его проигнорировал. Внутри СС все же разгорелась свара: командиры были не в силах отказаться от дележа победы в Словакии. Меморандумы Бюркеля осаждали Гитлера, Геринга и Риббентропа. Кеплер защищался.

Гитлер просто не обращал на это внимания. Он облек СД неограниченным доверием, и неудивительно, что именно на эту службу он возложил сомнительную честь стать поджигателями Второй мировой войны. Описанные выше инциденты на немецко-польской границе были только частью военных провокаций СД. Еще 20 агентов получили задание осуществить до конца августа около 200 террористических акций, чтобы их можно было бы приписать польским экстремистам.

СД все более прибирала к рукам внешнеполитические дела. В Ставке Гитлера часто использовались донесения СД вместо официальных дипломатических сводок. Впоследствии Риббентроп жаловался: «Гитлер, не ставя меня в известность, мог принять решение, основываясь на их ложной информации». Едва ли нашлась бы хоть одна область внешней политики, которой действительно ведал бы сам Риббентроп, без «помощников» со стороны. В январе 1939 года, по сообщению исследователя Сиббери, Гиммлер безо всяких консультаций с МИДом помог японскому послу в Берлине переправить в СССР 10 русских эмигрантов, обвешанных бомбами, с целью убийства Сталина.

Точно так же и во время войны СД проводили собственную политику. По своей инициативе и несмотря на противодействие дипломатов, представители СД старались склонить президента Аргентины Кастильо к союзу с Третьим рейхом против США. В Испании они пытались низложить Франко и заменить его фалангистом, в большей степени симпатизирующим нацизму; а в Румынии хотели привести к власти фашистскую железную гвардию.

Немецкой дипломатии было тем труднее отстаивать свою самостоятельность, что в лихорадке первых дней войны Риббентроп согласился на предложение РСХА – о чем впоследствии много раз пожалел – включать во все немецкие посольства и дипломатические представительства так называемых полицейских атташе из числа сотрудников СД, работавших за границей. В обмен руководство СД пообещало не вмешиваться в деятельность дипломатов. Однако вскоре «полицейские атташе» стали критиковать политику послов и самого министра и шпионить за персоналом. И ведь ничего не поделаешь, поскольку Риббентроп, в великой своей дружбе с Гиммлером и Гейдрихом, согласился на «прямое» назначение агентов СД (то есть без предварительного согласования с МИДом). Свои рапорты они направляли в РСХА. Часто там содержалась резкая критика немецких дипломатов. Риббентроп вспоминал: «Однажды секретные доклады СД, направленные фюреру, привели к тому, что он внезапно приказал мне отозвать сразу трех послов – из Испании, Португалии и Швеции».

Но Иоахим фон Риббентроп был не такой человек, чтобы сдаваться без боя. Забаррикадировавшись своими привилегиями и позаботившись о тылах, он повел упорную войну против аванпостов былого товарища. Министр иностранных дел скоро овладел секретами истребительной стратегии национал-социализма. Для своего контрнаступления он решил использовать приказ Гитлера от 3 сентября 1939 года, согласно которому «в военное время все представители гражданских и партийных властей за рубежом подчинены руководителям дипломатических миссий в Германии, в соответствующих странах и отчитываются перед министерством иностранных дел через глав этих миссий». С помощью этого указа Риббентроп намеревался контролировать зарубежных агентов СД. Но нужна была осторожность: пока работники СД получали приказы непосредственно от фюрера и строго придерживались его инструкций, у руководителя МИДа не было надежды отыграть хотя бы минимум самостоятельности в заграничных делах.

Риббентропу оставалось ждать, пока СД сделает грубую ошибку и вызовет недовольство Гитлера.

Вскоре после того, как в октябре 1939 года была введена должность полицейских атташе, произошло событие, показавшее Риббентропу, что критиковать СД в присутствии фюрера пока еще неблагоразумно. Ему стало известно, что руководство СД планирует грандиозное похищение – таких немного найдется в истории спецслужб, оно намечалось на границе с Голландией, и это встревожило министра.

В середине октября Вальтер Шелленберг получил от Гейдриха указание провести операцию против их кумира – британской Интеллидженс сервис, действовавшей в Голландии, тогда еще нейтральной стране. Гейдрих многого ждал от этого необычного гамбита – он надеялся взглянуть на тайные методы английской разведки, понять степень кооперации между британской и голландской спецслужбами и узнать о зарубежных контактах внутренней немецкой оппозиции. У СД там был секретный агент, голландский немец доктор Франц, известный под номером Ф-479, который имел контакты с англичанами, особенно с резидентом Интеллидженс сервис в этой стране капитаном Пейном Вестом. Вест интересовал СД в смысле выяснения настроений оппозиционных немецких генералов.

Обычно Ф-479 снабжал Веста дезинформацией, тщательно подготовленной иностранным отделом СД. Однако теперь Гейдрих решил, что надо было бы получить побольше деталей о самом представителе «икс», и поручил это лучшему из своих сотрудников, Шелленбергу. Тот быстро преобразился в «капитана Шеммеля» из транспортного отдела ОКБ (Верховного командования вермахта); он носил монокль и имел вид человека, обладающего важной секретной информацией о внутренней немецкой оппозиции. Ф-479 организовал встречу, и вскоре капитан Шеммель, с моноклем в глазу, уже сидел напротив капитана Веста (тоже с моноклем). Они быстро нашли общий язык, и Вест свел его с другим английским разведчиком майором Стивенсом и с голландским штабным офицером, который именовал себя Копером, хотя настоящее его имя было Клоп.

Трое иностранцев нашли своего нового знакомого очень, просто чрезвычайно интересным. Шелленберг представился им как доверенное лицо некоего немецкого генерала, который планирует, вместе с другими военными, антигитлеровский переворот.

30 октября при повторном визите Шелленберга – Шиммеля Клоп – Копер даже организовал его «задержание по недоразумению», чтобы ознакомиться с бумагами немца. Британцы же были полностью уверены в этом эсэсовце и даже снабдили его радиоприемником для экстренной связи и позывным ON-4.

Эти британские офицеры производили впечатление людей, имеющих доступ к такой ценной информации, что у Гейдриха возникла мысль похитить их и переправить в Германию через границу. Именно этот момент и выбрал Риббентроп, чтобы высказать фюреру свою озабоченность по поводу методов СД. Момент был выбран крайне неудачно: Адольф Гитлер был вовсе не расположен слушать критику в адрес СД и отреагировал так неприязненно, что министру пришлось выкручиваться с помощью хорошо известного трюка: «Да, мой фюрер, и я держусь того же мнения, что и вы, но эти бюрократы и законники в МИДе такие нудные!»

Риббентроп отступил очень вовремя, потому что над Шелленберговой игрой в разведчика нависло нечто иррациональное. Случилось так, что неизвестный террорист-одиночка взорвал бомбу в зале, откуда за несколько минут до того вышел Гитлер. А в результате цена Беста и Стивенса еще больше возросла в глазах фюрера, поскольку он превратил их в центральные фигуры покушения.

Дело было 8 ноября 1939 года. Полицей-президент Нюрнберга Мартин остановил специальный поезд, в котором Гитлер возвращался из Мюнхена. Мартин забрался в вагон и рассказал фюреру, что вскоре после его ухода из пивной, где он произносил традиционную ежегодную речь, там взорвалась бомба. Потолок обвалился, человек 10–12 перепугались до смерти, но преступники неизвестны.

Тут-то Гитлеру и пришла в голову мысль, что это дело рук английской спецслужбы и что стоят за этим Бест и Стивене. Гиммлер суть уловил. Он сразу поспешил к телефону и предупредил РСХА. Потом набрал номер в Дюссельдорфе. Шелленберг услышал взволнованный голос Гиммлера: «Буквально полчаса назад… фюрер успел… попытка покушения… англичане… приказ Гитлера: немедленно арестовать Беста и Стивенса и доставить их в Германию».

Шелленберг сделал, что было велено. Он и так был готов к операции. Уже и Науйокс ждал сигнала вместе с вооруженной группой, а у Шелленберга была назначена встреча с англичанами в кафе голландского городка Венло у самой границы.

На другой день, 9 ноября в 15.00 Шелленберг вошел в приграничное кафе. Взглянул на часы. Минуты казались вечностью. Посмотрел в окно – наблюдатель на месте.

По плану все должно было произойти до того, как английские офицеры войдут в кафе. Заметив «бьюик» Беста, Шелленберг вышел на порог, прямо-таки лучась приветливостью. Британцы приближались. В этот момент эсэсовский открытый автомобиль, взревев мотором, сломал пограничный шлагбаум и резко затормозил прямо перед англичанами. Раздалась автоматная очередь. Английские офицеры схватились за пистолеты, но тут на них набросились люди Науйокса. Тяжело раненного Клопа также захватили с собой и увезли. А Шелленберг скоренько сел в машину, оставленную позади кафе, и скрылся. Похищение удалось.

На следующий день пропагандисты рейха раструбили, что государственная служба безопасности сумела задержать английских шпионов, организаторов гнусного покушения на фюрера. Шелленберг получил из рук фюрера Железный крест 1-го класса за мужество при нарушении международного права и даже был приглашен на обед в рейхсканцелярии вместе с руководителями СС.

Однако молодой герой припас разочарование для своего фюрера: он высказал мнение, что британская разведка тут ни при чем, тем более его пленники. С его точки зрения, это преступление – на совести только одного человека, и его уже арестовали – это Георг Эльзер.

Гиммлер тут же вмешался и заявил, что это только личное мнение Шелленберга. На самом деле так считали все аналитики РСХА. Шелленберг предусмотрительно обследовал архивы Крипо и пришел к единственно возможному выводу: это Эльзер, волк-одиночка.

9 ноября Небе, начальник криминальной полиции, вместе с членами комиссии по расследованию убийства (в которую входили Гейдрих, Мюллер из гестапо, заместитель Небе Лоббес и эксперты) вылетели в Мюнхен, чтобы осмотреть место преступления – пивной ресторан «Бюргерброй». Им мало что удалось обнаружить вдобавок к тому, что уже установила местная криминальная полиция. Преступление было подготовлено заранее. Преступник применил бомбу с часовым механизмом, с зарядом динамита около 20 фунтов. Она была спрятана под деревянной обшивкой бетонной опоры в «Бюргерброй». Террорист вскоре уже сидел под светом гестаповских дуговых ламп. Он был задержан вечером 8 ноября при попытке нелегально пересечь швейцарскую границу. Да, это был Георг Эльзер, 36 лет, подмастерье столяра-краснодеревщика, рабочий и по склонности, и по жизненным принципам желавший только мира и спокойной жизни. Поэтому он был против войны, начатой Гитлером.

Он сам рассказал обо всем этом на допросах: и как устроил маленький ящичек за обшивкой, снабдив его дверкой, и когда принес часовой механизм, и как ждал в темноте за колонной, пока пивная опустеет, чтобы установить зарядное устройство. Все очень просто. Однако эта простая правда не устраивала фюрера Великого Германского рейха. Он был убежден, что покушение является следствием грандиозного заговора британских секретных служб и широкой сети интриг, которую сплели его смертельные враги: евреи, англичане, масоны и, уж конечно, Отто Штрассер. Гиммлер был в панике. Нужно найти руководителей заговора, которого не существует. Небе, как «не справившийся с заданием», был отстранен от работы и отозван в Берлин. Рейхсфюрер чуть не в слезах жаловался Шелленбергу: «Поймите, ведь нам непременно нужно найти кого-то еще. Фюрер просто не желает верить, что этот Эльзер был один!» На протоколе допроса Эльзера Гиммлер в негодовании написал: «Какой идиот проводил допрос?»

Одержимый яростью отчаяния, характерной для подверженных панике подчиненных, Гиммлер сам напустился на несчастного узника, который к тому времени был уже почти без сознания. По свидетельству начальника мюнхенской криминальной полиции Бёме, Гиммлер сначала стал «пинать Эльзера ногами, при этом дико ругаясь, а потом передал его офицеру гестапо, и заключенного увели в туалетную комнату и били кнутом или чем-то подобным так, что он кричал от боли. Когда его принесли обратно, Гиммлер опять принялся бить его ногами».

Однако обвиняемый по-прежнему держался своей истории. Тогда Гиммлер назначил старшим следователем Франца Губера, начальника венского гестапо. Но и он не смог установить «организаторов заговора» и сообщил по телефону Мюллеру свое заключение. Тот разгневался: «Боже милостивый, да как можно даже в мыслях допустить такое!» Однако все они, один за другим, приходили к тому же выводу: Эльзер был одиночкой. Даже Гейдрих вынужден был признать очевидное. Один только Гиммлер продолжал гоняться за призраками. Кончилось тем, что пришлось ему выслушать от Гитлера упрек за «провал» – то, чего он боялся больше всего. Фюрер так и не простил рейхсфюреру СС, что тот скрыл от него настоящих виновников преступления 8 ноября. Это и было для Гиммлера основной причиной оберегать Эльзера как главное свидетельство того, что эсэсовцы отнюдь не промахнулись.

Соперник же Гиммлера Риббентроп приободрился: значит, власть СС безбрежна лишь до того момента, пока они беспрекословно выполняют волю фюрера. Отступи на волосок – и они будут доступны любой критике. Оставалось ждать, когда фюрер разгневается на своих подчиненных из СД. Такой момент наступил примерно через год. Гитлер страшно разбушевался на своевольную СД, крича, что «выкурит эту черную чуму», если они не будут ходить по струнке. Ярость диктатора на этот раз была вызвана действиями СД по поддержке путча румынской железной гвардии, которая пыталась свергнуть союзника Гитлера, ультраконсерватора генерала Антонеску, главу правительства Румынии. Политика Германии в этой стране явилась особенно нелепой иллюстрацией к «перетягиванию каната» между МИДом и СД. Годами СД поддерживала железную гвардию – партию национал-революционеров, которую Гиммлер с Гейдрихом считали кузиной НСДАП. Однако в сентябре 1940 года к власти пришел Антонеску, в равной степени чуждый и демократии, и фашизму. При этом у Антонеску были основания для признательности по отношению к немцам. В июле того же года он был арестован королем и освобожден только по ходатайству немецких дипломатов. За отсутствием ярких лидеров в железной гвардии МИД Германии вкладывал средства в Антонеску, как в будущего диктатора Румынии. От Гитлера никаких особенных великих решений не требовалось, тем более что Антонеску поначалу заключил союз с железной гвардией и правил Румынией с ее помощью.

Однако союз крайних консерваторов и национал-революционеров не мог быть долговечным, и через два месяца вожак железной гвардии Хоря Сима изготовился к прыжку, полагаясь на содействие Германии, обещанное ему советниками из СД. 21 января 1941 года в Бухаресте начались беспорядки. Железногвардейцы захватили практически весь город, у Антонеску осталась лишь резиденция премьер-министра. Ситуация отчаянная. В такой момент надеяться можно было только на Гитлера. 22-го числа Антонеску через посольство послал запрос, пользуется ли он еще доверием Гитлера. Ответ пришел от Риббентропа: да, Антонеску может действовать, как сочтет нужным; фюрер даже советует ему поступить с легионерами так же, как сам он в свое время разделался с «путчем Рема».

Антонеску нанес ответный удар и подавил мятеж с беспощадной жестокостью. И вдруг вмешивается СД и уводит из-под носа у Антонеску полтора десятка командиров, включая Симу. Главаря спрятали в доме Андреаса Шмидта, председателя немецкого землячества, а когда полиция отказалась от дальнейших поисков, беглецов переодели в немецкую форму и на санитарных машинах вывезли из страны.

Узнав об этой выходке СД, Риббентроп довел Гитлера до белого каления своим подробным докладом. Он нарисовал яркую картину широчайшего заговора против официальной внешней политики рейха. Руководитель СД Румынии подстрекал Симу к мятежу; обергруппенфюрер СС Лоренц поставил Шмидта во главе землячества, а Шмидт дал Симе укрытие. По Риббентропу выходило, что все Главное управление СС вовлечено в заговор, потому что Шмидтовы связи тянулись в ближайшее окружение Гиммлера: Готлоб-то Бергер, начальник управления, оказывается, его тесть!

Риббентроп назначил в Бухарест нового посла, который немедленно сместил атташе из СД и отправил его в Германию, где он был арестован. В этой обстановке Риббентроп даже набрался храбрости, чтобы призвать к порядку наводивших на всех страх полицейских атташе. Он отменил соглашение от 26 октября 1939 года и, ссылаясь на инструкцию фюрера о том, что все германские служащие за рубежом должны действовать под началом глав дипломатических миссий, потребовал, чтобы полицейские атташе, как все прочие, вели свою официальную корреспонденцию только через главу миссии. Гиммлер согласился. Новое соглашение появилось на свет 9 августа 1941 года. Кроме того, там предусматривалось, что СД не вмешивается во внутренние дела других государств.

Риббентроп также воспользовался случаем, чтобы напомнить Гитлеру о собственных прерогативах. Когда рейхсфюрер был приглашен с визитом в Италию, Риббентроп указал ему, что «заявления на выезд за границу со стороны государственных лиц должны подаваться в министерство внутренних дел заблаговременно и в письменной форме» и что он «не склонен со своей стороны нарушать установленный порядок в ущерб внешней политике рейха для кого бы то ни было».

В Юго-Восточной Европе, где у него было особенно много агентов, Риббентроп укрепил свои позиции, укомплектовав штаты посольств и консульств давними врагами СС – лидерами СА, уцелевшими после «путча Рема». Командиры штурмовиков Каше, фон Ягов, фон Киллингер, Людин и Беркерле стали послами соответственно в Загребе, Будапеште, Бухаресте, Братиславе и Софии. Никто из них не забыл, что в свое время жизнь их висела на волоске и что их соратники погибли от рук эсэсовцев.

Риббентроп действительно проводил линию, которую Гиммлер никоим образом не должен был бы допустить.

Принимая в МИД на работу Вернера Беста, Риббентроп сказал ему, что отныне и впредь он должен быть его человеком, а не Гиммлера.

Но все эти булавочные уколы от бывшего друга не очень беспокоили рейхсфюрера СС. Он давно уже усвоил, что чем дольше будет идти война, тем меньшее значение будет иметь внешняя политика. Мир нейтральных и независимых стран сжался. Соответственно на место внешней политики приходила оккупационная политика. На Западе и – еще важнее – на Востоке, где открывались обширные пространства, Гиммлер видел свою «обетованную землю» – края, которыми должна управлять германская «раса господ».

Глава 11

РАСОВАЯ ПОЛИТИКА НА ВОСТОКЕ

Генрих Гиммлер принял все мыслимые предосторожности, чтобы сохранить в тайне свой драгоценный документ. Только немногим избранным среди высших сановников рейха было дозволено ознакомиться с его содержанием. На этих шести страницах он изложил свои «заветные мечты» – плод воспаленной фантазии, определявший судьбу миллионов людей.

28 мая 1940 года рейхсфюрер СС записал: «Фюрер распорядился, чтобы документ существовал лишь в нескольких экземплярах. Его запрещается воспроизводить. Он должен считаться совершенно секретным». В число посвященных входили два рейхсминистра, генерал-губернатор Польши, высшее командование СС и полиции, начальники эсэсовских главных управлений и от силы два гауляйтера.

Гиммлер написал и представил документ Гитлеру в мае 1940 года. Он был озаглавлен: «Некоторые соображения в отношении чужеземного населения на Востоке». Гиммлер потому так пекся, чтобы сохранить его в секрете даже от самых ортодоксальных нацистов, что смысл его состоял в уничтожении восточноевропейских народов и освобождении жизненного пространства для «германской расы господ». Германская политика в Польше, по предложению автора, должна быть направлена на «раздробление» населявшего его многочисленнего этноса: поляков, украинцев, белорусов, евреев, кашубов и др. Из этого конгломерата мелких групп следовало «выделить расово ценные элементы», остатки же будут постепенно вымирать. «Если эти меры проводить последовательно, – писал рейхсфюрер, – то в течение ближайших десяти лет население генерал-губернаторства неизбежно сократится до остаточной группы второсортного человеческого материала, представляющего собой рабочую силу без лидеров; эта масса будет ежегодно давать Германии сезонных рабочих и обеспечивать рабочей силой особые программы». Народы восточных регионов, таким образом, должны быть сокращены численно и вытеснены дальше на Восток; от евреев следовало «избавиться полностью путем крупномасштабной депортации в Африку или другие колонии». Такие этнические понятия, как украинцы, горалы и лемки, «в нашей зоне» должны совершенно исчезнуть. «В отношении региона в целом то же самое касается и поляков».

Но как уничтожить понятие народности? Гиммлер знал ответ: ликвидировать руководящие классы и рассортировать молодежь. Всех детей данной популяции поделить на две «категории»: «расово ценные», которых следовало отправлять в рейх и германизировать, и «все остальные» – эти пусть ведут растительное существование. Для них полагалась лишь начальная школа, «цель которой – обучить счету максимум до пятисот, научить писать свое имя и дать твердое знание, что повиноваться благородным, мудрым и храбрым немцам – значит повиноваться Господней воле. В умении читать я не вижу необходимости».

Более откровенного выражения нацистской воли к господству нельзя и вообразить. Старый немецкий клич «Dranghach Osten» – «На Восток!» сформирован самым устрашающим образом. Но меморандум Гиммлера имел еще и иной смысл: это была заявка на ведущую роль СС в восточной политике. Подобные притязания сжато выразил Отто Гофман, один из руководителей РуСХА: «Восток принадлежит СС».

Получилось так, что первые победы Гитлера действительно обеспечили СС ключевое положение на восточных землях. И впервые у Гиммлера появилась возможность реализовать давнюю мечту. Он считал, что новый Тевтонский орден – его СС – имеет весомый шанс создать новое сильное тевтонское государство, положить предел «подъему славянства» и «очистить» новые плодородные земли для многочисленных германских крестьян – колонистов. Именно в этом Гиммлер видел свою миссию, к этому святому делу готовил себя всю сознательную жизнь. Он, и никто другой, был способен на такой подвиг – повести свой народ на Восток и вновь соединить его с землей, чтобы возродился «народ-земледелец»!

Однажды он радостно сообщил своему массажисту и верному другу Феликсу Керстену: «Вы не представляете себе, как я рад сегодня… Фюрер не только выслушал меня – он даже одобрил мои предложения, сегодня – счастливейший день в моей жизни!» Гиммлер предлагал создать на Востоке сеть эсэсовских поселков, где будут жить крестьяне-воины. Он в душе всегда чувствовал себя великим германским крестьянским лидером; в его фантазиях романтические картины средневековых поселений слились самым причудливым образом с животным ужасом перед черноволосыми, круглоголовыми людьми Востока – возможно, здесь и лежат истоки безумной идеи, что Германию может спасти лишь своеобразная феодально-крестьянская аристократия, которая будет обживать восточные территории. В принципе он так и остался артаманом, который вместе со своим другом Вальтером Дарре когда-то пытался поставить заслон притоку дешевой рабочей силы из Польши в поместья Восточной Германии. Только теперь он вдалбливал в эсэсовцев мысль о том, что именно на Востоке немцы и найдут свое место под солнцем.

Гиммлер и Дарре, обергруппенфюрер СС, начальник Главного управления расовой политики и колонизации (Rasse und Siedlungchauptomt – РуСХА), в 1934 году назначенный также и рейхсминистром сельского хозяйства, проворно прибрали к рукам все дела по колонизации Востока. Штандартенфюрер СС доктор Рехенбах возглавил Отдел отбора поселенцев, а все руководство Продовольственной организации получило звания почетных командиров СС. Однако суровая действительность индустриального современного общества наносила тяжелые удары по социальной утопии двух приверженцев старины и в конце концов разрушила их дружбу. Вдобавок Дарре слишком цеплялся за свою концепцию «аристократии крови и почвы», и в 1938 году Гиммлер уволил его за «излишнее отвлеченное теоретизирование». Сам же Гиммлер ждал благоприятной конъюнктуры. Он надеялся, что завоевательная политика Гитлера предоставит ему новые области для заселения, на которых и должно взрасти новое крестьянство Великой Германской империи.

В марте 1939 года, когда к рейху присоединили «остальную Чехословакию» в виде протектората Богемия и Моравия, Гиммлер увидел в этом шанс для возрождения своих былых планов. Он создал в Праге Бюро недвижимости во главе с оберфюрером фон Готбергом, который должен был отчуждать собственность чешских землевладельцев и готовить вакантные хозяйства для немецких колонистов. Тогда даже сам Гитлер заговорил о депортации 6 миллионов чехов. Но миссия Готберга провалилась. Руководители немецкой военной промышленности рассчитывали на чешский промышленный и людской потенциал, они и слышать не хотели о крупномасштабной депортации. Пражское Бюро недвижимости смогло поселить в Богемии и Моравии лишь две-три семьи эсэсовцев.

Только с началом Второй мировой войны перед Гиммлером открылась его «земля обетованная». К его разочарованию, ступить в ее пределы ему пришлось совсем не так, как он грезил. Хотя фюрер перед началом Польской кампании и призвал своего самого верного подданного, но ждал-то он от него вовсе не миссионерского рвения, а беспощадных действий полицейского.

У Гитлера имелся свой план решения «польского вопроса». Он отнюдь не сводился к проблеме силовой прокладки Данцигского коридора и другим частностям. Пришла пора исполнить пророчество, высказанное некогда в «Майн кампф»: «Мы начинаем с того, что бросили шестьсот лет назад. Мы покончим с вечными походами германцев на юг и запад Европы и обратим свои взоры на Восток. Мы прекратим колониальную и торговую политику довоенного времени и перейдем к территориальной политике будущего». Препятствием на этом пути были жители чужих земель. Но Гитлер еще в 1928 году знал, как с ними следует поступить; государство, писал он, «должно либо стерилизовать все эти расово чуждые элементы, с тем чтобы предохранить кровь собственного народа от осквернения, либо совершенно удалить их, передав своему народу освободившиеся таким образом земли».

На языке 1939 года это означало, что поляки обречены потерять свое государство, свое национальное сознание, культуру и по положению сравняются со спартанскими рабами-илотами, превратившись просто в рабочую силу для германских хозяев. Еще с 22 августа, с того памятного совещания, немецким высшим офицерам было известно, что фюрер намерен уничтожить Польшу. Фельдмаршал фон Бок вспоминал, как Гитлер говорил, что будут твориться такие дела, которые «не встретят одобрения у немецких генералов. Поэтому он не хочет обременять армию проблемами ликвидации, это будет возложено на СС».

Вот зачем Гитлеру тогда понадобился Гиммлер и вот почему СС оказались нерасторжимо связанными с польской трагедией. Фюрер поручил Гиммлеру сформировать части особого назначения – эйнзацгруппе, которые последуют в Польшу за войсками с задачей ликвидировать всю польскую знать, всех руководителей – всю верхушку общества.

Подобные части регулярно появлялись на каждом этапе немецкой экспансионистской политики. Во время аншлюса вместе с войсками в Австрию вступили зондеркоманды Гейдриха. То же самое было и при расколе Чехословакии. Эти мобильные подразделения СС и СД обычно выполняли разведывательные и военно-полицейские функции. Справившись с очередной задачей, они возвращались на постоянные базы своих организаций.

Гейдрих в кратчайшие сроки сформировал пять эйнзацгруппе для Польской кампании, распределив по одной на армию. Каждая группа, в свою очередь, делилась на эйнзацкоманды, по 100–150 человек, приданные корпусам. Все высшие должности занимали чины СД: Бтрекенбайх, Шефер, Фишер, Бойтель, Дамцог.

Однако если Гиммлеру с Гейдрихом приходилось выполнять приказ Гитлера по ликвидации польской элиты, так чтобы не обеспокоить вермахт, то РСХА вообще должна была чрезвычайно осторожничать и не выдать военным своего участия. Конечно, эйнзацкоманды получали инструкции от берлинской РСХА, но официально подчинялись все-таки вермахту. К тому же главнокомандующий убедил Гитлера согласиться на то, чтобы и по завершении операции военные сохранили властные полномочия в Польше. Если бы немецкие генералы обладали достаточной политической прозорливостью, их полномочий вполне хватило бы, чтобы значительно ограничить размах террора Гиммлера и Гейдриха.

Эти двое должны были маневрировать. Военному командованию они давали минимум информации о деятельности эйнзацгруппе. В приказе по 8-й армии от 9 сентября 1939 года говорилось, например, что задача особых частей состоит в «подавлении всех антигерманских элементов в тылу сражающихся войск, борьба со шпионажем, арест политически неблагонадежных лиц, конфискация оружия». Между тем камуфлировать истинное назначение особых частей было нелегко. Они уничтожали польскую аристократию, духовенство, интеллигенцию. Едва ли можно было долго скрывать подобные вещи от военных. По сути, Гиммлер с Гейдрихом оказались перед дилеммой: выдать секреты Гитлера или допустить, чтобы военные считали их чем-то вроде самоуправной разбойничьей шайки.

Бежало время, а они все рыдали по поводу незавидного положения, в которое поставил их фюрер. Гиммлер однажды изловчился даже возложить вину на Гитлера. «Я же не делаю ничего такого, о чем не знал бы фюрер!» – патетически воскликнул он в разговоре с генералами. Чуть позже Гейдрих в деловой записке признал, что у СС существовали серьезные разногласия с армией в оккупированной Польше: «Приказы по полицейским частям были исключительно масштабными, например, предписывалась ликвидация тысяч поляков из правящих слоев. О таком приказе нельзя было сообщить генералу, тем более членам штаба, и поэтому акции СС и полиции казались жестоким самовластным произволом».

Военные вскоре поняли, зачем действительно были посланы особые части в Польшу. 8 сентября адмирал Канарис из абвера докладывал в штаб 1-й армии, что эсэсовские командиры хвастаются своей работой: они расстреливают по 200 человек в день, обычно без суда, преимущественно евреев, аристократов и священнослужителей. Через три дня тот же Канарис был с рапортом у Кейтеля в ОКБ и предупредил: «Когда-нибудь мир возложит ответственность за эти методы на вермахт, поскольку все это творится прямо у него под носом». На Кейтеля это не произвело впечатления. Воспользовавшись примитивной логикой фюрера, он парировал: если вермахт не хочет делать «все это», то нечего и жаловаться, что работу по ликвидации берут на себя СС.

Вермахт смирился с постыдной ролью наблюдателя. Канарис мог сколько угодно собирать материалы о том, что творили эйнзацкоманды, но их это нисколько не тревожило. Прямо на глазах у военных Польшу накрыла волна террора, напомнившего о тех днях, что последовали сразу за приходом к власти нацистов в Германии. Гитлер сказал: «Всех, кого только можно, так или иначе, отнести к высшему классу в Польше, следует ликвидировать», – и эсэсовцы вышли на охоту за людьми, выполняя его приказ.

Обзаведясь заранее составленными списками, головорезы Гейдриха хватали чиновников, ксендзов, землевладельцев, предпринимателей, учителей, врачей. Их всех собирали в специальные лагеря, которые часто оказывались и местами казни. Торуньский завод, Мульталь в окрестностях Быдгоща, лагерь Зольдау, Штутхоф и форт № 7 в Познани – все эти места стали синонимами террора и гибели многих тысяч поляков. Штурмбаннфюрер Редер, командир эйнзацкоманды в Быдгоще, заявил: «Планируется ликвидация всех радикальных элементов». Радикалами именовали всех польских националистов. Даже просто членства в Союзе западных земель – организации польских шовинистов, которые требовали аннексии германских территорий и тем самым объективно оказали большую услугу Гитлеру, – было достаточно для вынесения смертного приговора.

Польская элита постепенно исчезала. В округе Хельм-Пелышин, например, были арестованы две трети из 690 служителей церкви, 214 из них казнены. 27 сентября 1939 года Гейдрих заявил: «Из представителей польских высших классов на оккупированной территории еще существуют максимум 3 процента».

Особые части работали согласно сухим, рациональным планам. Но рядом с ними теперь появилась и другая эсэсовская организация, управляемая не секретными приказами фюрера, а единственно ненавистью и жаждой мести. Она включала представителей немецкого меньшинства, преимущественно из Данцига и Западной Пруссии, которые не могли забыть, что еще недавно были мишенью для польских шовинистов.

В первые дни войны польские власти и разнообразные учреждения, взбешенные призывами гитлеровской пропаганды типа «Снова в рейх!» и подстегиваемые панической шпиономанией, обрушились на немецкое меньшинство. Лавиной посыпались ордера на арест: красные – для заключения в местные тюрьмы, розовые – в лагеря для интернированных, желтые – для высылки в центральные восточные области страны. Кроме того, у каждой националистической организации имелся свой черный список, и они предпринимали самостоятельные акции против гитлеровцев и швабов, как они именовали немцев.

50 тысяч немцев были изгнаны из своих домов на западе и депортированы, тысячи попали в тюрьмы. Банды мародеров рыскали по немецким домам и фермам, убивая обитателей. Тысячи немцев были убиты или погибли, пока их гнали по деревням сквозь хохочущие, плюющиеся толпы. Германские власти утверждали, что к 1 февраля 1940 года они обнаружили тела 13 тысяч убитых немцев. Возможно, это преувеличение. Но и в меморандуме 1954 года польского Института Запада в Познани упоминаются «несколько тысяч» погибших. Ближе всех к истине, видимо, Мартин Бросцат, видный специалист в области польско-германских отношений. Он дает цифру от 4 до 5 тысяч.

Однако между польскими убийствами и преступлениями немцев было одно важное отличие – они не были результатом скоординированного плана или выполнения воли государства; многие поляки, включая офицеров, защищали немцев от ярости толпы. И все же немецкое национальное меньшинство решило отомстить за эти гонения.

Сначала они объединились в отряды самообороны, так как боялись новых нападений со стороны поляков. Но вскоре определяющей чертой этих формирований стала национальная ненависть. Гауляйтер Данцига Альберт Форстер создал собственное подразделение для борьбы с поляками, как с расой. Западная Пруссия вскоре превратилась в арену беспощадной бойни, в которой намеренно разжигаемые страсти сочетались с холодным расчетом. Годами сдерживаемая неприязнь к полякам у местных расовых фанатиков, воспитанных в бунтарских традициях СА, выплеснулась наружу. Направлял погромщиков сам Форстер: он хотел предстать перед фюрером в качестве первого восточного гауляйтера. «очистившего свой район от поляков».

Это рвение не могло не настораживать Гиммлера, который давно считал Форстера своим главным соперником в борьбе за расположение фюрера. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы у Форстера была собственная организация самообороны! И потому Гиммлер дал задание бригадефюреру Готлобу Бергеру, своему начальнику отдела пополнения, сформировать из имеющихся отрядов самообороны специальное соединение СС «Фольскдойче». Бергер выполнил это поручение, составив себе опору в лице известных лидеров СС тоже из числа фольксдойче – немцев, живших за пределами Германии. Новая организация самообороны имела четыре окружных управления. А они, в свою очередь, – местные отделения. В целом эти отряды использовались в Польше как вспомогательные полицейские силы. Единственной областью, где охота на людей все еще продолжалась, была Западная Пруссия, а позже Люблин.

Во главе организации самообороны в Западной Пруссии находился фанатичный нацист оберфюрер СС Людольф фон Альвенслебен. Он установил в своем регионе режим тирании, как во времена разгула СА в самой Германии; тогда штурмовики школы Карла Эрнста обзавелись даже самочинными концлагерями, куда бросали демократов, республиканцев и всех, кто им не нравился. Теперь же для людей Альвенслебена было достаточно просто доноса от немца, чтобы кого-то из поляков уволокли в подвал, гараж или сарай и убили. Даже многим нацистам эти гонения на поляков постепенно стали казаться чересчур уж дикими. Например, Лили Юнгблют, член партии и жена немецкого помещика, обратилась к Герингу с письмом протеста; она писала, что «здесь расстреливают тысячи и тысячи невиновных людей». Сам Гейдрих брюзжал по поводу «бесконтрольных и неприемлемых актов мести» со стороны некоторых подразделений организации самообороны, хотя его волновала не гуманность, а дисциплина.

Для Гиммлера же единственное, что имело значение, так это успех его операции и число ликвидированных поляков, или, выражаясь на тогдашнем жаргоне, «подвергнутых специальным мерам». В середине сентября он направил в район Катовиц с особым заданием новый эскадрон смерти – эйнзацгруппе фон Воирша для ликвидации там поляков и евреев. Они были соратниками в облавах на людей Рема, а теперь Гиммлер с его помощью начал новую фазу «восточной политики» рейха – депортацию 50 тысяч евреев из Данцига, Познани и Верхней Силезии в центральные области Польши. Появление группы Воирша, очевидно, было задумано как шоковый момент, чтобы еврейское население Силезии запаниковало и само двинулось в направлении Кракова. В это же время Гейдрих посетил Вагнера, замначштаба армии в Польше, и посвятил его в новый секретный план: сконцентрировать всех польских евреев в гетто для последующей отправки морем за границу. У Вагнера возражений не возникло. На другой день, 21 сентября, Гейдрих дал указание эйнзацгруппе сгонять евреев в глубь Польши.

Но то, что Гейдрих предупредил заранее армейское командование, оказалось его ошибкой. Солдаты неожиданно стали путаться под ногами. К тому времени в Польше уже был установлен военный оккупационный режим во главе с генерал-полковником фон Рундштедтом. Армия поделила Польшу на четыре военных округа, которыми командовали генералы, а во главе гражданской администрации стояли чиновники-нацисты. Военное руководство уже торжественно провозгласило, что «армия не рассматривает гражданское население как врагов. Все положения международного права будут соблюдаться». Однако акция СС, в первую очередь частей фон Воирша, выставила на посмешище армию с ее заверениями. К счастью, офицеры были еще способны препятствовать эсэсовским палачам. 20 сентября оперативный отдел 14-й армии докладывал, что в войсках неспокойно «из-за незаконных действий, предпринимаемых в военной зоне эйнзацгруппе Воирша (массовые расстрелы евреев). Солдаты особенно возмущены тем, что молодые люди, вместо того чтобы воевать на фронте, демонстрируют свою храбрость, стреляя в беззащитное гражданское население». Фон Рундштедт объявил, что дальнейшее пребывание частей Воирша в зоне действий вермахта является недопустимым, и Гиммлер уступил. Вдобавок военные потребовали, чтобы уже начатые меры против евреев были прекращены. И снова Гиммлер подчинился. 1 октября главное командование информировало штаб оккупационных войск, находящихся в Польше, что рейхсфюрер СС в скором времени издаст новые распоряжения эйнзацгруппе, поскольку приказ от 20 сентября был неверно понят.

Если бы вермахт был последовательным в своем давлении на Гиммлера, то, возможно, удалось бы остановить произвол на Востоке. Однако Гитлер знал своих генералов. Он быстро положил конец военному правлению в оккупационной зоне, в полной уверенности, что высшие офицеры только вздохнут с облегчением.

5 октября гауляйтер Форстер предстал перед фюрером и пожаловался на постоянное беспокойство, которым ему осаждают военные власти. В тот же день Гитлер вывел Западную Пруссию из-под армейской юрисдикции и передал ее под управление самого Форстера. Это и было началом конца власти военных на Востоке. К середине октября он создал совершенно новую систему управления оккупированной Польшей, заодно с новым лабиринтом полномочий и плодоносным полем для соперничества среди тех, кто надеялся отхватить кусок восточного пирога. Данциг и Западная Пруссия вошли в рейх в качестве нового округа – гау под управлением Форстера. Из Познани был сформирован еще один гау рейха – Вартенланд во главе с соперником Форстера Грейзером; часть Польши, граничившая с Восточной Пруссией, перешла к другому его сопернику – Эриху Коху, гауляйтеру Кенигсберга; Верхнюю Силезию решено было включить в состав Силезии под началом Йозефа Вагнера. Всю остальную территорию Польши, отделенную теперь и от Германии с запада, и от России – с востока, отдали под начало нацистского законника доктора Франка, получившего чрезвычайные полномочия.

Можно было ожидать, что военная верхушка выступит с протестом против отстранения от власти, возмутится тем, что Гитлер нарушил свое слово. Но ничего подобного не произошло. Генералы были только рады, что диктатор снял с них ответственность за убийства на оккупированной территории. Да и Гитлер на всякий случай изобразил перед ними устрашающую картину будущего Польши. 17 октября в присутствии Кейтеля он говорил, что военных уже никто не боится: «Обострившаяся расовая вражда не допускает законных методов, нам придется прибегнуть к мерам, несовместимым с нашими принципами… Нужно гарантировать, что интеллигенция в Польше не взрастит снова ведущего класса… Поляки, евреи и прочий сброд – все это будет выметено из пределов старого и нового рейха». Генералы содрогнулись и, полностью подтверждая расчеты Гитлера, так поспешно свернули свою военную власть, что новая администрация не успела еще утвердиться, а их и след простыл. «Вакуум власти» Гиммлер заполнил своими эсэсовскими и полицейскими частями. Еще до утверждения новой административной системы он уже раскинул над Польшей свою паутину.

Эйнзацгруппе были преобразованы в постоянные отделы гестапо и СД. Во всех районах они подчинялись командирам полиции безопасности и СД; пирамида субординации поднималась к РСХА. Параллельную структуру имели подразделения полиции порядка – Орпо.

Однако реальная власть на этой земле находилась в руках окружных командующих СС. Такая должность была учреждена еще в 1937 году, чтобы представлять Гиммлера в военных округах и – в теории – координировать действия СС и полиции в случае мобилизации. Но в самой Германии гражданская администрация мало считалась с этими «внештатными» эсэсовскими командирами, и они там довольствовались чисто формальной ролью. Однако в Польше, ставшей колонией, лишенной руководителей и даже обычного чиновничества, окружные командующие получили от Гиммлера реальные властные полномочия. Они стали его опорой в проведении германской колониальной политики и одновременно противовесом сверхмощному Гейдриху. От них зависел успех или провал рейхсфюрера, потому он выбирал людей динамичных и честолюбивых, но при этом не настолько крепких, чтобы представлять опасность для него самого. Среди них был старый борец Рихард Гильдебрандт, прозванный «маленьким Гитлером» за ссору с гауляйтером Штрайхером (Гиммлер даже лишал его в наказание эсэсовских постов и званий), ему принадлежал округ Висла-Данциг. Энергичный исполнитель Вильгельм Коппе отвечал за Познань. А в Восточный (Краковский) округ был посажен, наверное, самый непопулярный эсэсовец, обергруппенфюрер Фридрих Вильгельм Крюгер. В СА его ненавидели за измену Рему, в СС считали собирателем сплетен и педантом, а его истории о предполагаемых «отклонениях» своих же товарищей даже Гиммлер переваривал с трудом. Им в подчинение была выделена особая категория служащих – таких не было больше нигде – полицейфюреры, по одному на каждый район. Это делалось с целью интеграции СС и полицейских сил на провинциальном уровне.

Гиммлер быстро расширял систему действий полиции и СС, чтобы заявить права на ведущую роль в восточной политике. Без согласования с руководством вермахта он бросил СС против остатков польской армии и новых партизанских отрядов, а под прикрытием борьбы с партизанами происходило уничтожение высших слоев общества. Аресты поляков продолжались, и время от времени их ликвидировали целыми группами. Кульминацией этих «акций по умиротворению» стал расстрел трех с половиной тысяч поляков весной 1940 года.

Гиммлеровские соединения теперь так часто брали на себя роль оккупационных войск, что это рассердило даже генералов. Конечно, вечно поддакивающий Кейтель или фаталисты типа Рундштедта готовы были смириться с чем угодно, но армия в целом не хотела понять, как это ее спихивает с привычного места какой-то Гиммлер.

В СС не сразу осознали, что новый командующий силами вермахта на Востоке, генерал-полковник Иоганн Бласковиц, считает себя хозяином положения и думает, что может командовать. И действительно, на основании указа вермахт мог считать свою позицию сильной. За ним было решающее слово в случае «внутренних беспорядков», командование вермахта отражало внешнюю угрозу, держало под контролем связь, транспорт и промышленные предприятия, имеющие военное значение. А раз так, то Бласковиц, хорошо знавший о готовой прорваться ярости офицеров, начал первую и, вероятно, последнюю кампанию вермахта против СС и провел ее, по выражению историка Краусника, «в беспрецедентном для германской военной истории стиле».

Бласковиц подобрал рапорты о преступлениях СС в Польше и составил меморандум, который 18 ноября 1939 года уже лежал на столе у Гитлера. Судя по заметкам его военного помощника, речь шла о нелегальных расстрелах, арестах и конфискациях, о крайнем недовольстве – с риском для дисциплины – в воинских частях, которые видят эти события; содержалось также требование восстановить законность: во всяком случае, «смертные приговоры может выносить только суд». Гитлер отверг эти «детские игры» армейского руководства. Он никогда не доверял Бласковицу, а теперь просто рассвирепел и сделал для себя вывод, что самое время этого генерала уволить.

Однако Бласковиц не испугался приступа бешенства своего фюрера и продолжал собирать свидетельства против СС. Рапорты сыпались отовсюду. Он составил новый список эсэсовских преступлений, содержавший подробное описание 33 доказанных эпизодов: убийств, изнасилований, ограблений евреев и поляков. 6 февраля Бласковиц подвел итог: «Армия относится к СС и полиции со смешанным чувством страха и ненависти. Каждый солдат испытывает отвращение к этим преступлениям, совершаемым его соотечественниками, представителями его народа и государства». Эта новая атака вынудила руководство СС и полиции занять оборонительную позицию. Даже верные ученики Гитлера в армейской среде, такие, как Рейхенау, присоединились к противникам СС. В штабе фюрера ни один офицер вермахта не подавал руки эсэсовцу. Гиммлеру, чтобы спасти лицо, пришлось отдать приказ о расследовании по «жалобам» Бласковица. На помощь крепко прижатому рейхсфюреру пришел генерал-губернатор Польши Франк, о чем скоро сам же горько пожалел. 13 февраля 1940 года он получил аудиенцию у фюрера и попросил о том, что Гитлер и сам давно уже решил сделать, – об отстранении назойливого критика. Спустя три месяца Гиммлер избавился от своего противника – Бласковиц был переведен на Запад, а с ним ушла большая часть немецких войск, дислоцированных в Польше. Им предстояло участвовать в походе против Франции: 10 мая было уже совсем близко.

И в мае же Гиммлер продиктовал свой меморандум «Об отношении к иностранному населению на Востоке». Путь был открыт. В опустошенной Польше Гиммлер мог наконец заняться созданием «обетованной земли» для своего ордена СС, воплощать утопию о будущей расе немецких крестьян-воинов. Майским меморандумом отмечена новая фаза в гиммлеровском походе на Восток: руководитель массовой ликвидации верхних слоев польского общества превратился в заботливого проводника идей своего народа, начальник полиции стал «рейхскомиссаром по укреплению германизма» (РКФ). Возникли эсэсовские штабы по колонизации и лагеря для переселенцев, расовые комиссии стали распределять анкеты. Полным ходом шла подготовка к крупнейшей в германской истории миграции, направляемой СС в соответствии с единым планом.

Вскоре потянулись и люди, которых руководство СС намеревалось сделать «владыками Востока» – ничего не подозревающие жертвы бесчестной силовой политики, призванные, а вернее, заманенные пропагандистским кличем: «Домой, в рейх!» 120 тысяч немцев прибыли из Балтийского региона, 136 тысяч – из оккупированной СССР Восточной Польши, 200 тысяч из Румынии и многие тысячи из Югославии и Словакии. Их и надлежало поселить на немецких «восточных территориях». Пропагандисты твердили им, что они откликнулись на голос крови; в действительности они понадобились нацистскому руководству по гораздо более прозаической причине. Речь шла о проблеме рабочей силы. Страна «людей без жизненного пространства» остро нуждалась именно в людях, чтобы поддерживать на должном уровне свою промышленность и сельское хозяйство.

Еще в 1937 году Геринг, ответственный за 4-летний план, подсчитал, что рейху не хватает 150 тысяч работников. Как шеф полиции, Гиммлер получил тогда указание от Геринга сделать, что в его силах, для решения проблемы. Гиммлер учредил у себя Отдел 4-летнего плана, а во главе поставил Ульриха Грейфельта, который считался одним из ведущих умов среди эсэсовских технократов. Когда-то он был менеджером в промышленности и даже антинацистом. Теперь же имел звание оберфюрера СС, но в мире идеологии и политики чувствовал себя далеко не так уверенно, как среди цифр и статистических данных.

К началу 1939 года нехватка рабочей силы оценивалась уже в полмиллиона человек. К этому времени Грейфельт установил, как добыть недостающих работников путем репатриации миллионов живущих за границей немцев.

Через полгода Грейфельт получил возможность частично реализовать свое предложение. Гитлер и Муссолини тогда договорились снять проблему, бывшую помехой развитию отношений стран «Оси» – решить судьбу немцев Южного Тироля. Было заключено соглашение об их репатриации. На Грейфельта возложили организацию переезда. Он создал в Берлине Контрольное бюро по иммиграции и репатриации и уже принял первых репатриантов. Но как раз в это время Гиммлер нашел для него задачку поважнее – начать заселение Польши немцами из Восточной Европы.

Призыв в армию сотен тысяч немецких рабочих и запросы военной промышленности заставили Гитлера и Геринга согласиться с решением, предложенным Грейфельтом. В конце сентября рейх заключил с Советском Союзом и балтийскими странами договоры о переселении живущих в этой зоне немцев на германскую территорию. Гитлер вызвал своего непосредственного подчиненного, обергруппенфюрера СС и главу ФОМИ Лоренца и возложил на него контроль за всей операцией. Выбор совершенно естественный, поскольку все контакты с зарубежными немцами с 1938 года шли через ФОМИ. Узнав о том, какая удача выпала его другу, Гиммлер поспешил к фюреру – убедить его, что такая важная миссия не по плечу одному обергруппенфюреру, это задача для СС в целом. Так Гиммлер возглавил всю эту работу. 29 сентября Гиммлер получил секретный указ фюрера, по которому на него возлагалось «укрепление германизма». Он должен был организовать репатриацию немцев, устранять «опасные элементы» из числа местного населения, наделять землей репатриантов на Востоке и создавать поселения. Указ давал Гиммлеру также широчайшие полномочия; его положение позволяло ему устанавливать законы на завоеванных территориях. Он получал право использовать государственные учреждения, муниципальные власти, а также любимые общественные организации. С такой полнотой власти он мог вскоре превратиться во владыку завоеванных земель.

Вместе с тем он хорошо понимал, что ступает прямо на минное поле нацистских интриг: растерзанная Польша стала местом турнира неофеодальных стремлений. Гиммлеру не нужна была сенсация. Приходилось действовать с известной осторожностью, постепенно натягивая поводья и прибирая к рукам власть, отчасти в завуалированной форме. Заняв пост рейхскомиссара по укреплению германизма (РКФ), Гиммлер решил обойтись без новой громоздкой структуры. Он просто переименовал Отдел контроля Грейфельта в Отдел РКФ. В 1941 году его статус поднялся до главного управления кадров и распределил дополнительные функции между существующими организациями СС. Отдел РКФ отвечал за расселение немецких репатриантов и наделение их землей, конфискованной у поляков и евреев. ФОМИ ведало временными лагерями, транспортировкой и политической работой в группах переселенцев. РуСХА бдительно следило за расовой чистотой. На РСХА была возложена конфискация собственности у «антигосударственных элементов» и депортация поляков.

Наконец, все готово, и 20 октября морем доставлена первая партия из Эстонии. Их должны были разместить в районе Данцига. Но если Гиммлер думал, что его вступление в новое качество власти прошло незаметно для соперников, то он сильно заблуждался. Один из его злейших врагов, да еще в форме группенфюрера СС, отказался допустить какое-либо вмешательство РКФ в дела своего королевства. Это был Форстер, гауляйтер Данцига – Западной Пруссии.

Чтобы обеспечить полную координацию всех властей в деле репатриации, Гиммлер назначил своими представителями первых лиц в каждом регионе. Форстер не пожелал принимать приказы от рейхсфюрера, и в этом гау пришлось назначать окружного командующего СС. Никакие убеждения не могли заставить Форстера сотрудничать с РКФ. Когда представитель ФОМИ с помощью полиции безопасности начал подыскивать в Западной Пруссии места для иммигрантов, Форстер вызвал его к себе и пригрозил арестом, если это не прекратится немедленно. Первых немецких переселенцев, направлявшихся в Данциг, пришлось высаживать в Штеттине. Форстер немного уступил только после пары телефонных звонков от Гиммлера, да и то разрешил приютить балтийских немцев в своем районе лишь на очень короткий срок.

Дело застопорилось. Из-за обструкции со стороны Форстера и неэффективности ФОМИ репатрианты оказались в столь печальной ситуации, что расовую политику Гиммлера раскритиковал главный нацистский идеолог Альфред Розенберг, сам из балтийских немцев. Он заявил, что «с переселенцами» обращаются как при большевиках и что ФОМИ превратило их в «толпу разочарованных, озлобленных, потерявших надежду людей». Однако Розенберг и Форстер были не единственными оппонентами Гиммлера в этом вопросе. Нашлись и другие желающие оспорить его власть над районом расселения – а именно на этом держалась судьба всей операции.

Гауляйтер Восточной Пруссии Кох также отказал предоставить территорию для поселений, причем заявил, что «вышвырнет из Восточной Пруссии» планировщика земель РКФ. Другие действовали не так грубо, хотя и не менее решительно. Когда Гиммлер создал Центральный отдел недвижимости, который должен был заниматься, в частности, реквизицией польских земель, Геринг сразу же через свой Отдел по 4-летнему плану учредил Главный восточный трест (ХТО). Таким образом «нацист номер два» заявлял свои права на собственность поляков и евреев, то есть именно на те земли, которые желал зарезервировать гиммлеровский Центральный отдел недвижимости.

Геринг недвусмысленно дал понять Гиммлеру, что не считает его ровней себе: он не стал лично вести с ним переговоры по этому вопросу, а направил его ниже к руководителю ХТО Винклеру. После долгих переговоров было достигнуто соглашение: ХТО ведал польской городской и промышленной собственностью, а Гиммлер – только сельскохозяйственной. Но все равно полной свободы рук у рейхсфюрера не было. Его товарищ по прежним увлечениям, а ныне министр сельского хозяйства Дарре больше не питал никаких иллюзий. Страхуясь, он создал свое ведомство по распоряжению реквизированными польскими поместьями, которое передал под контроль Геринга, явно чтобы усилить свои позиции против РКФ.

Гиммлер проиграл бы в этой обычной для нацизма саморазрушительной борьбе, если бы не опирался на мощную полицейскую машину, – а она действовала бесперебойно. Еще 8 ноября 1939 года в Кракове встретились окружной командующий СС и командующий полицией безопасности (Зипо) и договорились относительно того, что они называли «негативным аспектом расовой политики», то есть высылки евреев и поляков.

В Лодзи полиция безопасности создала специальный Центр по депортации, ответственный за планирование и проведение процесса депортации нежелательных элементов из «германизированных областей». Эсэсовцы взялись за дело с обычной беспощадностью, и к февралю 1940 года 300 тысяч поляков уже было «переселено». К началу войны с Россией около миллиона поляков были изгнаны из своих домов. Эсэсовские переселенческие штабы быстро завозили этнических немцев и распределяли между ними опустевшие жилища и земли – разумеется, после тщательной проверки проведенной РуСХА.

К середине 1941 года на новом месте устроились 200 тысяч немецких репатриантов. Им досталось 47 тысяч ферм из 928, то есть примерно одна двадцатая часть польских хозяйств и десятая часть всех земель. К концу 1942 года переселенцам было выделено 20 процентов от 60 тысяч польских предприятий и еще 8 процентов – немцам из рейха. Из крупных промышленных предприятий 51 процент уже принадлежал местным немцам и 21 процент контролировался германскими трестами. Из мелких и ремесленных предприятий до 80 процентов осталось за польскими собственниками.

Однако самого по себе возвращения в рейх этнических немцев и их расселения на Востоке было недостаточно для расового фанатика Гиммлера. В соответствии с его майским меморандумом 1940 года расовые комиссии принялись выжимать из польского населения каждую каплю немецкой крови, проверяя каждого на скрытую принадлежность к германской расе. Согласно «расовому списку» Гиммлера все немцы, живущие на Востоке, были разделены на четыре категории: «активные» борцы за расовую чистоту; «пассивные», знавшие немецкий язык «не менее чем на 50 процентов»; лица с сомнительным немецким происхождением и четвертая категория – «антинацисты», прежде участвовавшие в мерах, направленных против немецкого меньшинства.

Под микроскоп расового обследования попадали и многие поляки: если у них обнаруживались «нордические черты», в дело немедленно вступал механизм регерманизации. В соответствии с безумной доктриной расовой чистоты и текстом эсэсовского меморандума, озаглавленного «Использование человеческого материала», нужно было «вернуть Германии, по возможности, всю немецкую кровь на Востоке, даже если она течет в польских жилах». С точки зрения Гиммлера, не существует ни одной чуждой расы, в которой нет «нордических представителей, способных к германизации». Он утверждал, что «с течением времени» будут германизированы даже горалы, гуцулы и лемки, поскольку можно проследить их германское происхождение.

Особенно он настаивал на обследовании польских детей, считая их идеальными кандидатами на германизацию. К тому же в Познани прошел слух, будто в первые дни войны поляки похищали немецких детей и прятали в сиротских приютах. РКФ скоренько издал приказ о расформировании приютов и переводе их обитателей, после расовой проверки, в немецкие детские дома. Позднее детей стали даже отрывать от семей и увозить в Германию, чтобы потом распределять по бездетным семьям эсэсовцев. Тех, кто противился германизации своих детей, ожидали жестокие полицейские наказания. Известен случай, когда одна немка, жена польского офицера, отказалась отдавать детей в Германию. Местное управление РуСХА издало приказ о том, что «ее дети будут стерилизованы и затем отданы в какую-нибудь семью в качестве воспитанников».

Но такое бывало редко. Обычно этнические немцы и поляки не возражали против процедуры германизации. 100 тысяч поляков согласились на германизацию, около миллиона человек были зарегистрированы по 1-й и 2-й категориям в «Расовом списке» и еще 2 миллиона попали в категории 3 и 4.

Но по мере роста успехов гиммлеровской политики переселения и германизации росло и количество противников. Гауляйтер Силезии Йозеф Вагнер опасался, что Гиммлер может изъять из его района всю квалифицированную рабочую силу. Его контрмеры способствовали ослаблению нажима со стороны РКФ. Снизить темпы переселения просил Гиммлера экономический отдел армейского командования. Форстер, намекая на Гиммлера, высмеивал «расовых теоретиков, не имеющих понятия о расовой политике», а генерал-губернатор в июне 1940 года жаловался в Берлин, что «приток депортированных поляков создал катастрофическую продовольственную ситуацию».

Гиммлер столкнулся с таким множеством противников и ревнивых соперников, что оставалось надеяться только на чудо, которое даст ему свободу маневра. Такое чудо обеспечил ему Гитлер: 22 июня 1941 года германское радио объявило о начале «крестового похода против большевизма».

С началом русской кампании перед Гиммлером открылось громадное поле деятельности. То, в чем постоянно его ограничивали Вагнер, Кох, Форстер или Геринг, он мог теперь беспрепятственно творить в России. Он был заворожен перспективой использования степей и лесов. Его проектировщики схватились за свои чертежные доски и принялись набрасывать фантастические видения будущего – гротескные, нереальные, болезненные сны наяву.

Еще в январе 1941 года во время встречи в Вевельсбурге Гиммлер поведал группенфюреру фон дем Бах-Целевски, что выполнение германских планов на Востоке потребует ликвидации 30 миллионов славян. И вот теперь расистские эксперты группы III-В РуСХА сосредоточились на проектах Германской Восточной империи. Их бредовые мечты воплотились на бумаге в генеральном плане «Ост».

Весь регион от Ладожского озера до Валдая и Брянска, на берегу Днепра предполагалось заселить немцами. 14 миллионов местных жителей следовало депортировать, еще 14 миллионов оставить с условием германизации в течение тридцати лет. Население Польши и Прибалтики заменялось почти полностью. 85 процентов из 20 миллионов поляков, а также 65 процентов западных украинцев подлежали депортации в Западную Сибирь, чтобы освободить место для немецких иммигрантов. Они должны прибыть в несколько потоков: первая волна – для «немедленного расселения» – 840 тысяч, следом еще миллион сто тысяч, затем по 200 тысяч человек в течение десяти лет.

Но как сравнительно небольшому количеству немцев сохраниться среди численно превосходящего коренного населения, тем более установить господствующее положение, предписанное приказом Гиммлера? Ответ, по крайней мере в теории, дал оберфюрер СС профессор Мейр-Гетлинг, директор Института сельского хозяйства Берлинского университета, руководитель проекта по заселению новых территорий. В мае 1942 года он представил рейхсфюреру доклад, в котором обрисовал контуры будущей земли обетованной для немецкой расы господ.

Огромное пространство на Востоке делилось на области – марки, заселенные немецкими колонистами и находящиеся под наблюдением людей, назначаемых рейхсфюрером СС. Сам же он, словно феодальный владыка, будет осуществлять общее руководство, а также наделять немецких поселенцев «правом пожизненного или наследственного владения». Через двадцать пять лет население этих районов будет на 50 процентов немецким. Польша и Прибалтика полностью германизируются. Кроме основного массива расселения, профессор выделил еще три марки: к западу от Ленинграда (так называемый Имгерманланд), Крымско-Керченский район (Готенгау) и Мемельско-Нарвскую зону. Вся Германская колониальная империя будет охраняться 26 укрепленными пунктами, где население германизируется только на треть. Жители этих укрепленных районов должны охранять транспортные артерии и линии связи, каждый такой район включает городок с 20-тысячным населением в кольце немецких деревень на расстоянии 2–5 миль.

Рейхсфюрер был в восторге. Мир его мечты начал обретать форму – немецких крестьян-воинов, подвластных лишь одному человеку – Генриху Гиммлеру. Он обложился картами и схемами, делясь избытком чувств с верным Керстеном: «Только вообрази, какая возвышенная идея! Это будет величайшее переселение народов во имя самой благородной цели – защиты западной цивилизации от азиатского нашествия!» Он объяснял, что эти деревни будут состоять из 30–40 хозяйств, окружающих дом старшего в поселке командира отряда, к которому принадлежат все мужчины поселка. Гиммлер говорил: «Мы воспитаем у этих людей неслыханный дотоле боевой дух, и созданное нами сообщество будет несокрушимым».

Он нашел и эсэсовского лидера, подходящего для воплощения в жизнь своей мечты. Это был бригадефюрер Глобочник из Люблина, человек с уголовным прошлым, принятый в СС только по протекции Гиммлера. Недостаток респектабельности Глобочник компенсировал собачьей преданностью.

Как и сам Гиммлер, он был захвачен широкой перспективой расово-биологических экспериментов. В окрестностях Люблина он обнаружил остатки древнегерманских поселений и загорелся идеей их возрождения. Но для этого надо было депортировать польское население. Зная, что генерал-губернатор Франк будет против крупномасштабной депортации, поскольку экономика и так была в катастрофическом положении, Глобочник поделился своими планами с рейхе – фюрером, и тот, естественно, заинтересовался. Взглянув на карту, он увидел, что его ученик предлагает разработку как раз того района, который он сам хотел сделать базовым в политике переселения. В качестве полигона был выбран огромный четырехугольник Люблин – Житомир – Винница – Львов. Каждый из этих городов был центром специфической активности эсэсовцев. Люблин принадлежал Глобочнику как командующему СС, Житомир Гиммлер избрал своим командным пунктом на первую фазу восточной политики, Винница давала выход на все Приднестровье, во Львове хозяйничал Вехтер, известный по делу Дольфуса. Американский эксперт в области расовой политики Роберт Коэл считает, что именно в этом месте могло возникнуть «государство СС, если бы война с Россией принесла победу немцам».

Осенью 1941 года Гиммлер дал проекту Глобочника зеленый свет, очевидно посчитав маловероятным, чтобы Франк сильно воспротивился. Однако и эта история показала, что СС, при всей их силе, едва ли могут влиять на большую политику рейха в одиночку.

Гиммлер явился в Люблин, не известив генерал-губернатора, и объявил, что Замосцва станет первым крупным районом германских поселений. И тут же обнаружил сильнейшее противодействие со стороны человека, до сих пор скрывавшего от окружающих, что он не намерен допускать вмешательство РКФ в дела подотчетной ему территории. Это был Ганс Франк – генерал-губернатор, рейхсминистр и один из ведущих функционеров партии.

Франк считался радикальным нацистом, был фанатично предан фюреру и никому не давал оснований заподозрить его в ненависти к СС, достигшей уже точки кипения. Американский психиатр Джилберт считает Франка «вероятно, самым умным среди старой нацистской гвардии, но и самым нестабильным в эмоциональном плане». Дневники и речи Франка показывают, что он явился в Польшу с целью беспощадного проведения в жизнь воли фюрера. Он, например, утверждал: «Мы заняли генерал-губернаторство не для того, чтобы его потерять. Я хорошо понимаю, что это будет стоить жизни тысячам поляков, прежде всего из интеллектуальных высших классов… Мы будем расчищать себе путь в этой стране, и делать это будем самым простым способом… Наша главная цель состоит в том, чтобы выполнить великую миссию нацизма на Востоке, а потому мы не можем здесь строить государство на основе закона. Каждый, кого мы подозреваем, должен быть ликвидирован».

Но Франк прекрасно осознавал, что нельзя управлять с помощью одного лишь насилия.

С его точки зрения, поляков следовало мобилизовать на службу рейху и, придерживаясь старинного правила «разделяй и властвуй», использовать представителей других национальностей, например украинцев и кашубов, в качестве противовеса. Правящий класс должны были составить, конечно, немцы.

Однако расовая политика Гиммлера нарушила план Франка. Зипо согнала к нему с присоединенных к рейху земель миллион поляков, разорив тем самым продовольственные склады его вотчины. Затем Гиммлер выманил треть немецкого населения генерал-губернаторства в Вартегау (Познань) – лопнула мечта Франка насчет немецкого господствующего класса. Приступив к германизации гуцулов и кашубов, рейхсфюрер лишил основы и «политику противовесов» Франка. Но худшее было впереди. Части СС и Зипо, начав безжалостную борьбу с действительными или предполагаемыми борцами сопротивления, вынуждали тысячи крестьян бежать в леса или вливаться в ряды партизан. Полицейские суды выносили смертные приговоры без оглядки на правительство и даже без намека на законную процедуру.

Вдобавок к этому Франк заподозрил, что Гиммлер назначил в Краков окружного командующего СС Крюгера, чтобы покончить с ним, Франком. Стало ясно, что администрация СС и полиции превратилась в самостоятельную и действительно управляющую силу, не зависящую от генерал-губернатора. В бессильной ярости он клял на чем свет стоит эсэсовских захватчиков, отправлял в рейхсканцелярию протест за протестом и на каждом «заседании кабинета» в Кракове демонстрировал Крюгеру, по крайней мере на словах, что именно он, Франк, здесь хозяин.

Но подручных Гиммлера не трогали эти выпады. Они ждали своего часа. И похоже, дождались.

Поздней осенью 1941 года полиция безопасности вышла на след скандала, в котором оказался замешан сам Франк.

Глава администрации генерал-губернатора в Варшаве унтерштурмфюрер Лоренц Лёв подпал под подозрение в организации подпольной и весьма выгодной торговли мехами и другими дорогими товарами из подведомственного ему склада. Эсэсовский полицейский суд в Кракове приговорил его к пожизненному заключению за растрату. В ходе процесса следователи наткнулись на любопытный факт: Франк с женой деятельно занимались обустройством своего гнездышка и тоже, ясное дело, использовали казенные средства для покупки дорогих товаров, как было сказано – «для представительских целей». Особенно семья Франк интересовалась мехами.

Сразу после ареста Лоренца Лёва Франк закрыл этот склад, и оставшиеся товары были распроданы по сходным ценам. 1 декабря 1941 года судья Рейнеке, который вел это дело, сообщил Гиммлеру, что жена Франка приобрела с этого склада не менее десятка меховых пальто – должно бы хватить для ее личных потребностей. Но ее тяга к мехам этим не удовлетворилась! У Анфельбаума в Варшаве она заказывала шубки и жакеты из горностая, бобра, ондатры, лисьи шапочки и другие меховые вещи. За покупками от ее имени приезжали сотрудники аппарата Франка; расплачиваясь, они просто назначали цену вдвое ниже продажной.

Генерал-губернатор использовал служебное положение также для приобретения других товаров. Если верить рапортам агентов Рейнеке, семья Франк скупала у варшавских евреев по бросовым ценам не только золото и драгоценности, но и бытовую технику и продукты. Все это Франк вывозил из своей польской резиденции в Шобернгоф, в личное поместье в Южной Германии. Агенты подсчитали, что среди этого добра было 200 тысяч яиц, годовой запас сухофруктов, мебель, одеяла, постельное белье, большое количество колбасы, ветчины, сахара, масла, сыра, 20 гусей и 50 кур. Кроме того, Франк брал из польских церквей скульптуры – статуи Мадонны и ангелов – и иконы для домашней церкви в своем имении.

Как выразился сам Рейнеке, «это случай гнуснейшей коррупции, тем более прискорбный, что он показывает: есть немцы, которые злоупотребляют своим высоким положением в партии и в рейхе, с целью личного обогащения и наживаются на войне».

Гиммлер ухватился за это дело, чтобы ударить по Франку. Один из ближайших сотрудников генерал-губернатора Карл Лаш уже был снят с должности губернатора Радома, тоже из-за скандала с коррупцией, так что Гиммлер потирал руки, думая, как он поставит на колени своего врага. 5 марта 1942 года Франка вызвал тогдашний начальник рейхсканцелярии Ламмерс. В специальном поезде Ламмерса Франк предстал перед инквизицией; роль членов трибунала играли Борман и сам Гиммлер, выступивший с обвинительной речью. В своей дотошной, мелочно-педантичной манере он влезал во все подробности прегрешений Франка, начиная с того, как его дальний родственник внезапно принял шведское подданство, и кончая меховыми увлечениями его жены. Франку следовало расшаркаться перед ними и принять кое-какие условия. А именно: назначить Крюгера статс-секретарем краковского правительства, согласиться, чтобы Крюгер получал приказы прямо от Гиммлера, и снять люблинского губернатора Цернера, который был противником СС.

Впрочем, устроенная Гиммлером инквизиция цели не достигла. Едва вернувшись в Краков, Франк показал, что намерен продолжить борьбу. Уже 10 марта он послал Ламмерсу почти наглое письмо, в котором, по сути, отвергал все, с чем вынужден был согласиться в спецпоезде. Он утверждал: «Сейчас у немцев в генерал-губернаторстве безупречный порядок – экономический, социальный, служебный, и оспорить это могут только гнусные клеветники. Прежде всего я решительно отрицаю всякие обвинения в коррупции».

И Франк продолжал действовать, словно ничего не произошло. Назначение Крюгера, правда, состоялось, но Цернер оставался на своем месте, и в речах, и в распоряжениях он возобновил нападки на СС и полицию. В протоколе одного из заседаний записано, как он сказал, что донесения СД – это худший вид шпионской продукции, не имеющий ничего общего с реальной действительностью и отражающий всего лишь ненависть сочинителей к служащим генерал-губернаторства. Когда же Глобочник в Люблине принялся изгонять поляков и селить на их место немцев – и все без согласования с краковским правительством, – Франк взорвался. Не думая о последствиях, он открыл небывалую в истории Третьего рейха кампанию против Гиммлера.

30 июня 1934 года, когда министр юстиции Баварии Ганс Франк был вызван в тюрьму Штадельхайм, чтобы то ли предотвратить, то ли придать законный вид расстрелам друзей Рема, его голос звучал слабо и неуверенно. Во время продолжительной борьбы против существования концлагерей он стал громче. Теперь наконец правда дошла до главного юридического советника фюрера. Незадолго до смерти он сказал: «Понимание пришло ко мне в 1942 году».

И вот гитлеровский законник взялся предостерегать немцев против всепроникающей отравы тоталитарного государства.

Он принимал приглашения читать лекции в университетах Германии. Берлин, Вена, Мюнхен, Гейдельберг – повсюду он шокировал аудиторию неслыханными дотоле публичными заявлениями: долой произвол полиции и СС. В Вене, например, говорил: «Я продолжаю утверждать: скверно, если идеалом национал-социализма станет полицейское государство. Сегодня многие говорят, что гуманность ушла в прошлое и не нужна в наше суровое время. Но я так не считаю. Гуманизм никогда не может быть опасным для государства». В Берлине: «Без закона – или наперекор закону – Германский рейх не представим. Народом нельзя править силой. Недопустимо положение, когда государство может лишить члена сообщества всего – чести, свободы, жизни, имущества, поставить человека вне закона, даже не дав ему возможности ответить обвинителям». В Гейдельберге: «Я считаю своим долгом протестовать против постоянного неуважения к закону и его служителям. Жестокость не является синонимом силы…»

Посвященные слушали затаив дыхание. Они думали, что в своем самоубийственном критицизме по адресу СС Франк сам подставляет себя под удар, и нет спасения человеку, который бросил вызов Гиммлеру. Франк с кафедры воззвал к Гитлеру: «Фюрер, защити закон и законников».

Гитлер ответил на это по-своему. Он лишил Франка всех партийных чинов и уволил с должности министра. 24 августа 1942 года Франк подал в отставку с поста генерал-губернатора. Однако тут происходит курьезная вещь. Может быть, из уважения к храбрости старого товарища по оружию, а скорее опасаясь чрезмерного усиления полицейской машины, Гитлер разрешил Франку остаться на своем посту в Кракове. Он и оставался там до 1944 года, фактически до того, как его повели на виселицу в Нюрнберге. Зато его эсэсовские противники ушли еще раньше. Глобочника убрал с его пути Гиммлер – за такие дела, которые даже рейхсфюреру казались слишком постыдными. Получил отставку и Крюгер, а он был так уверен, что станет преемником этого шаткого Франка.

Гиммлер должен был смириться с некоторым уроном для своего престижа. Впрочем, фюрер не дал ему времени для пережевывания своих обид. Его ждало новое задание, в сравнении с которым расправа с Польшей выглядела лишь увертюрой. Рейхсфюреру СС было поручено уничтожение евреев в Европе.

Глава 12

ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС

11 ноября 1941 года Феликс Керстен записал в своем дневнике: «Гиммлер крайне подавлен. Он только что из канцелярии фюрера. Я провел сеанс. На мои настойчивые расспросы, что все-таки с ним происходит, он сказал, что „планируется уничтожение евреев“. Вот так конфидент и массажист Гиммлера впервые услышал об „Окончательном решении еврейского вопроса“. Он ужаснулся и тут же стал резко высказываться против этой бесчеловечной затеи, но Гиммлер, обычно столь разговорчивый, оказался на удивление замкнутым.

Запись от 16 ноября: „В последние дни я не раз пытался завязать разговор о судьбе евреев. Вопреки всем своим привычкам, он лишь молча меня выслушивал“. Но год спустя, 10 ноября 1942 года, Гиммлер все-таки распустил язык: „Ах, Керстен, я вообще не хотел уничтожать евреев. У меня были совсем другие планы. Но этот Геббельс… все на его совести“. И рейхсфюрер начал рассказывать: „Несколько лет назад фюрер приказал мне избавиться от евреев. Им следовало предоставить возможность захватить с собой имущество и ценности. Я положил начало и даже наказал кое-кого из своих людей за эксцессы, о чем мне докладывали. Но в одном отношении я был непоколебим – евреев в Германии быть не должно! До весны 1940 года они еще могли беспрепятственно покидать Германию. Потом верх взял Геббельс“.

На вопрос Керстена: при чем здесь Геббельс? – Гиммлер ответил, что по убеждению Геббельса еврейский вопрос можно решить только путем полного истребления евреев: пока жив хотя бы один еврей, он всегда будет непримиримым врагом национал-социалистической Германии, поэтому жалость или гуманность к ним не должна иметь места».

Этот разговор с Гиммлером, аккуратно записанный прилежным летописцем Керстеном, не укладывается в ту картину истоков «Окончательного решения», которая сформировалась у современников Гиммлера, как и у большинства людей в послевоенном мире. Уничтожение европейских евреев настолько тесно связано с черным орденом, что, возможно, и через столетия буквы СС будут ассоциироваться именно с этим злодеянием. Следует естественный (но и превратный) вывод, что участники этого величайшего в истории массового преступления были также его подстрекателями и организаторами.

Первый шеф гестапо Рудольф Дильс заявлял после войны, что «Окончательное решение» созрело в голове Гиммлера и Гейдриха где-то в 1942 году. Начальник отдела переводчиков германского МИДа Пауль Шмидт тоже был убежден, что эта мысль «исходила от группы Гейдриха – Гиммлера – Штрайхера». Этот тезис приняли даже серьезные историки. Так, Леон Поляков считает, что Гейдрих первым среди высокопоставленных нацистов спланировал уничтожение евреев, причем эта идея была у него еще до начала войны. Американец Генри А. Зейгер придерживается мнения, что Гитлер и Геринг утвердили план «Окончательного решения» только в 1941 году и именно по предложению Гейдриха.

Эта теория не имеет под собой твердого основания. Она проистекает из самоочевидного соображения, что люди, столкнувшие миллионы евреев в пучину крови и садизма, не могли за одну ночь превратиться из мирных граждан в массовых убийц. Иными словами, идея истребления евреев сидела в сердцах и головах эсэсовцев еще до того, как поступил соответствующий приказ. Имеются, однако, указания, ведущие к другому заключению, – мысль об убийстве евреев возникла где угодно, но отнюдь не в коридорах СС.

Гитлеровское решение должно было быть принято в начале лета 1941 года, но не удалось обнаружить ни одного более раннего документа какой-либо эсэсовской организации, предусматривающего физическое уничтожение европейских евреев. Еще в своем знаменитом майском меморандуме 1940 года, касающемся чужеземного населения, рейхсфюрер СС декларировал отказ от «большевистских методов физического истребления какого-либо народа из внутреннего убеждения», назвав их «чуждыми германскому духу и вообще неприемлемыми».

Одного бесспорного факта достаточно для опровержения теории о первенстве Гиммлера при разработке этого плана, а именно: гитлеровское «Окончательное решение» фактически перечеркнуло проводимую эсэсовцами в течение нескольких лет линию на изгнание (официально: «выселение») евреев из Германии. А это была совершенно другая политика. Да, жестокая и безжалостная, но понятие физического уничтожения – по крайней мере до начала войны – в ней отсутствовало. Сотрудники еврейских отделов СС приходили в ярость от грубой травли евреев, начатой гауляйтером-антисемитом Юлиусом Штрайхером с его еженедельным листком «Штюрмер». Даже после того, как охранные отряды превратились в главный карательный инструмент нацистской диктатуры, руководители СС предпочитали держаться собственной линии в еврейском вопросе, отличной во многих отношениях от примитивного антисемитизма партии. Хотя они, естественно, тоже подписывались под тезисом, что евреи – это некое пятно на человечестве и воплощение зла; они соглашались с замечанием председателя Высшего партийного суда рейхсляйтера Вальтера Буха: «Еврей – не человек, это своего рода плесень».

Для СС антисемитизм стал постулатом веры в годы всемирного экономического кризиса. В начале 30-х годов в ряды охранных отрядов влились не нашедшие себя в жизни молодые парни из крестьянства и низов среднего класса; в евреях они видели причину своих бед.

Следующее поколение унаследовало их социально окрашенный антисемитизм, но в их сознании преобладал еще более извращенный вид юдофобии, выразившийся в социал-дарвинизме. Последователи этого течения считали, что законы естественного отбора и борьбы видов за существование можно использовать и в государственной политике.

Более чем любая другая нацистская организация, черный орден был привержен теории, надерганной у Дарвина и приспособленной к своим целям, что с помощью естественного отбора можно «улучшать» и развивать наиболее ценные характеристики нации. Для расистских мистиков из СС существовал только один критерий ценности – нордическая германская раса.

Подобный политический выверт представлял дарвиновскую концепцию борьбы за выживание в новом свете. То, что у английского ученого делала природа, социал-дарвинисты собирались совершить насильственными средствами из арсенала авторитарного государства, утверждая таким образом право «сильнейшей расы подавлять низшие виды».

Цель социальной политики цивилизованных государств была полностью извращена. В гитлеровской Германии не только не полагалось защищать интересы меньшинств, помогать слабым и ущемленным, а, наоборот, поддерживать следовало сильных, способных за себя постоять. Для идеологов черного ордена нации, в ее традиционном понимании «единой сущности», больше не было. Она представлялась эсэсовцам, по словам историка Буххайма, как «заросшая сорняками, запущенная грядка, которую следовало бы основательно прополоть, удалив все ферменты разложения, улучшить условия для ценных экземпляров, а неполноценным дать возможность сгинуть».

Расовый вопрос в центр своих рассуждений ставили еще ранние социал-дарвинисты. Так, в 1903 году биолог Вильгельм Шальмайер предложил собственный метод «отбора плодовитости»; с его точки зрения, улучшению расы можно содействовать с помощью запретов на брак и стерилизации неполноценных.

Легко узнается предшественник гиммлеровской расовой «романтики» – с той же самой расовой гигиеной, проверками на «расовую чистоту» молодоженов и официальными разрешениями или запретами на брак.

Гиммлер говорил языком социал-дарвинистов: «Если эта ведущая кровь Германии, с которой нам суждено выстоять или погибнуть, не сольется с другой хорошей кровью, нам не удастся овладеть миром».

В итоге антисемитизм, проистекавший из экономических трудностей, объединился с социал-дарвинизмом и произвел характерную для СС ненависть к евреям. Еврей стал символом всего чуждого или неполноценного, против чего должна была восстать «здоровая» раса.

Гиммлер провозгласил, что антиеврейский крестовый поход будет «борьбой человека с недочеловеком»; «это такой же закон природы, как борьба человека с болезнью, как борьба здорового тела против бацилл чумы».

Эсэсовца накрыло волной антисемитских докладов, лекций и семинаров. Со всех сторон долбили ему в уши, что еврей – чужеродное тело. Типичный доклад для частей СС образца 1936 года содержал следующее: «Еврей – по сути паразит. Там, где он процветает, люди гибнут. С седой древности до сегодняшнего дня еврей – дай только ему волю – буквально убивал, истреблял народы, на которых откармливался. Если мы устраним еврея из нашего сообщества, то это будет актом самозащиты».

Как же «устранить» евреев? По этому вопросу общенародного значения среди антисемитов в лагере нацистов наблюдались разногласия. Так, молодые интеллектуалы из руководства СД приходили в ужас от примитивного официального партийного курса под лозунгами типа «Бей жидов!..». В течение какого-то времени они точно знали только то, чего они не хотят. Они никак не хотели участвовать в оголтелой травле евреев, развязанной гауляйтером Штрайхером и его «Штюрмером», они отвергали его методы, которые базировались на зависти, экономических или сексуальных мотивах, могли привести к полному разгулу низменных инстинктов и вообще лишить евреев права на существование.

Эсэсовские интеллектуалы, желавшие прослыть радикальными нацистами и при этом «порядочными» людьми, считали, что такие методы наносят ущерб общему делу. «Антисемитизм, который нам вредит», – гласил заголовок передовицы печатного органа СС «Черный корпус». Натравливать толпу на евреев – это примитивизм идиотов: кто громит витрины магазинов, только подрывает авторитет новой Германии в мире, однако ни на шаг не приближает решение еврейского вопроса. «Национал-социалистическое движение и государство, – заявила газета „Черный корпус“ 5 июня 1935 года, – будут энергично пресекать подобные бандитские вылазки. Партия не потерпит, чтобы святые принципы борьбы за благо нации разменивались на уличные крики и порчу имущества».

Образованность не позволяла сотрудникам СД слепо следовать погромной пропаганде партии. Будь это в их власти, они вообще бы ее запретили, поскольку их единственной целью было решить «еврейский вопрос» со свойственным им прагматизмом и хладнокровием.

Иной раз СД удавалось пресекать слишком грубые публикации. Осенью 1935 года некий берлинский издатель Пауль Шмидт напечатал листовку, в которой евреев обвинили за войну в Абиссинии. Листовка была сложена таким образом, что получалась карикатурная голова еврея.

В Главном управлении гестапо прокомментировали это так: «Листовка представляет собой полную чушь, немедленно изъять из обращения». Даже известные «Протоколы сионских мудрецов», основа антисемитской пропаганды, не нашли отклика у сотрудников СД. Унтерштурмфюрер фон Мильденштейн, руководивший еврейской группой в СД, назвал их чистым вздором, хотя это чтиво считалось подходящей умственной жвачкой для рядовых эсэсовцев и ссылки на сей опус содержались в программе политпросвещении для общих СС. Обершарфюрер Хаген, эксперт СД по еврейскому вопросу, просматривая в 1938 году продукцию издательства «Хохмут», отозвался о сочинениях на эту тему как бессодержательных; и кроме всего прочего, заметил Хаген, они еще ссылаются на «Протоколы». Вот его же мнение о брошюре Рудольфса «Зеркало евреев», изданной центральным партийным издательством: «Автор в своем чрезмерном рвении стремится видеть руку евреев везде и всюду, даже там, где событие происходит по естественным, природным законам того, участвовали в нем евреи или нет».

Однако элита СД серьезно этим не занималась до лета 1935 года, когда Эдлер фон Мильденштейн начал формулировать стратегию по профессии и, непоседа по натуре, привлек внимание Гейдриха своей статьей в газете «Ангриф»; он описывал свою поездку в Палестину и рассматривал возможность создания там еврейского государства.

Антисемитизма в нем было не больше, чем в его неуклюжем секретаре Эйхмане или начальнике центрального округа СД Рейнхарде Хёне, который в 1929 году даже издал книжку, где назвал антисемитизм отравленной агитацией. Фон Мильденштейн был в приятельских отношениях кое с кем из сионистских лидеров и регулярно посещал сионистские конгрессы. Во время одного из них он пришел к выводу, что эмиграция в Палестину – единственное решение еврейского вопроса, и установил контакт с сионистами. Он работал исходя из собственного заблуждения, что антисемитизм нацистов может и должен привести их к поддержке еврейской эмиграции. Зная, что руководству СС не нравится произвольная и непродуманная политика партии в данном вопросе, он обратился за помощью именно в СС.

Партия еще никак не могла определиться насчет практического антисемитизма. Гитлер в «Майн кампф» даже бегло не набросал никакого конкретного решения. В 1933 году нацистский расовый эксперт Ахим Герке объявил, что строить планы в этой области «во всяком случае преждевременно», а главный идеолог нацизма Розенберг высказался в том смысле, что «ну да живут и пусть живут, но на немецкой земле их нельзя допускать до власти ни в политике, ни в культуре, ни в промышленности». Штандартенфюрер СС доктор Конти – позже он руководил здравоохранением – вообще утверждал, что новой Германии чужда расовая ненависть и что «евреи – не низшая, а просто иная раса».

У многих современных историков сложилась версия, что вся эта разноголосица была лишь прикрытием для заранее спланированной, последовательно осуществляемой и все более жестокой истребительной кампании. Но те, кто пытается отыскать строгую логику в действиях Третьего рейха, упускают из виду, что нацистская система страдала врожденным пороком – противоречивостью и отсутствием конструктивизма.

На самом деле эти разные высказывания были отражением воззрений разных антисемитских групп внутри партии. Существовало по крайней мере три такие фракции. «Народники», желавшие резко ограничить влияние евреев в политике и культуре, но предоставить им почти полную свободу в бизнесе (это доктор Гросс, глава партийного отдела расовой политики, и доктор Лезенер из министерства внутренних дел); далее мистики и расовые теоретики Альфреда Розенберга и, наконец, сексуально озабоченные невротики, с их постоянной травлей евреев. Это группа Юлиуса Штрайхера, позже к ним примкнул и Геббельс. История гонений евреев после 1933 года четко показывает, какая из этих групп была ведущей в данное время.

Сразу после взятия власти нацистами явно господствовала последняя. Жестокие атаки на евреев в марте 1933 года, бойкот еврейского бизнеса 1 апреля, увольнения еврейских чиновников, юристов, врачей, удаление евреев из концертных и выставочных залов, бассейнов – на всем этом стоит марка «Штрайхер».

В 1934 году террор стал спадать. Ведущей тогда была группа более умеренных антисемитов, таких, как Ганс Франк, главный немецкий законник, провозгласивший, что режим желает «ограничить развитие конфликта с евреями». Евреи почувствовали себя лучше. 9 мая 1935 года в «Фёлькише беобахтер» появилось сообщение, что из числа евреев, ранее бежавших из Германии, около 10 тысяч вернулись назад.

Но уже в 1935-м маятник антисемитизма неумолимо качнулся в обратную сторону. Теперь вперед вышел Йозеф Геббельс. В речи 29 июня он прокричал: «Евреев нам больше не надо!» – и обрушился на «дурацкие, нелепые заявления умников из среднего класса о том, что евреи тоже люди». Постепенно обстановка для евреев становилась все тяжелее. Тут и там стали мелькать плакаты «Вон евреев!», им пришлось уходить из вермахта и с государственной службы, а венчали все это безобразие самые позорные в истории Германии Нюрнбергские законы, которые объявили евреев отверженными, а любые связи между евреями и неевреями – преступлением против государства.

Год спустя, в 1936 году, хватка антисемитов опять ослабла. Ворчание по поводу того, какие они плохие, конечно, продолжалось, но теперь громче всех звучал голос Геринга. А руководитель 4-летнего плана не склонен был изгонять евреев из промышленности (одно время даже думали, что он принадлежит к группе «народников»).

Фон Мильденштейн стремился положить конец этим играм внутри партии на почве еврейского вопроса, решив его единственно обоснованным, с его точки зрения, образом – создав евреям возможность нормально переселиться за пределы Германии. Ничего нового в этой идее не было, но практические шаги неизменно блокировались нежеланием других стран принять большое количество евреев. Поэтому руководство СД предложило отправить 503 тысячи немецких евреев в Палестину, страну, которую и эсэсовцы, и сионисты считали прародиной евреев.

Но план фон Мильденштейна столкнулся с трудностями – очень мало немецких евреев пожелали отправиться в Палестину. В 1933 году лишь 19 процентов от общего числа еврейских эмигрантов из рейха выехали в Палестину, через год эта цифра достигла рекордной отметки 38 процентов, но затем пошла вниз: 36 процентов, 34 процента и всего 16 процентов в 1937 году. Несмотря на оскорбления, травлю и террор, немецкие евреи в массе своей цеплялись в отчаянии за родной дом, за Германию. Вместе с тем продолжала свою работу группа сионистских агитаторов; их целью было отвратить немецких евреев от традиционного прогерманского патриотизма и направить их помыслы к Палестине. Поэтому первоначально они никоим образом не расценивали приход к власти нацистов как катастрофу. Они видели в нацизме уникальную возможность для сионизма добиться своих целей – возродить еврейское национальное самосознание и воссоздать еврейское государство в Палестине. Подъем антисемитизма в Германии оказал на них курьезное воздействие – сионисты возликовали, поняв, что западные евреи, стремившиеся отождествить себя с жителями индустриальных стран, теперь потерпят поражение. После захвата власти Гитлером сионистская газета «Юдише рундшау» писала с ноткой триумфа: «Эта идеология погибла. Мы не станем жалеть об этом, мы задумаемся о будущем».

Многие склонны были рассматривать 30 января 1933 года как благоприятный поворот в истории еврейства. Что теперь опять станут актуальными словами: «Евреи должны быть евреями». Этот лозунг был и в статье молодого раввина доктора Иоахима Принца, озаглавленной «Мы – евреи». Эту статью Ганс Ламм, историк немецких евреев в Третьем рейхе, назвал «любопытным феноменом, почти апологией антисемитизма». Принц писал: «Теперь решения еврейского вопроса уже не избежать. Эмансипация заставила евреев принять анонимность и отрицать свою национальность… Но среди тех, кто все равно понимает, что этот человек – еврей, такая анонимность рождает напряженность и недоверие, словно они общаются с иностранцем». Единственно возможное разрешение этой драмы – возвращение евреев в Палестину. «Никакое временное убежище нас теперь не спасет, – продолжает Принц. – Вместо ассимиляции мы выдвигаем концепцию признания еврейской национальности и еврейской расы».

Для еврейского национализма открывалась привлекательная перспектива: под давлением немецкого расизма и даже с его помощью сионистский идеал мог достичь победы, недоступной в демократической атмосфере Веймарской республики. Если и сионисты, и нацисты рассматривали нацию и расу как некие универсальные ценности, между ними должно было существовать нечто общее. Еще 13 июня 1933 года газета «Юдише рундшау» выступила с таким заявлением: «Сионизм осознает существование еврейского вопроса и желает его радикального и конструктивного разрешения. Сионизм нуждается в содействии людей, настроенных как про-, так и антиеврейски, потому что перед нами не вопрос чувств, а конкретная проблема, в решении которой заинтересованы все».

Вот тогда и наступила очередь фон Мильденштейна. Задача СД, аргументировал он, состоит в том, чтобы превратить ассимилированных в немецкую среду евреев в «настоящих» евреев, способствовать «диссимиляции», пробуждая тем самым в душах возможно большего количества евреев тягу к Палестине, единственной стране, открытой в то время для широкомасштабной еврейской эмиграции. Гитлер ухватился за этот план и засадил автора за работу. В Главном управлении СД Мильденштейн создал «еврейскую группу» (II-112), и начался тот этап еврейской политики СС, который, по словам Ганса Ламма, характеризовался «принятием просионистской тенденции».

Эта новая политика нашла отражение на страницах «Черного корпуса», где антиеврейские тирады уступили место похвалам в адрес «разумного, лишенного сентиментальности еврея» из сионистского движения. Газета предсказывала: «Скоро наступит время, когда Палестина снова сможет принять своих сыновей, которых потеряла более тысячи лет назад… Им будут сопутствовать наши добрые пожелания и наша официальная помощь».

Хотя еврейской эмиграцией в Палестину ведало гестапо и министерство внутренних дел, СД начала активно ускорять этот процесс. В 1933–1937 годах в Палестину отправились 24 тысячи евреев, и люди СД усилили нажим на тех, кто еще мог бы уехать. Мильденштейн глаз не спускал с сионистских лидеров и оказывал всяческую помощь в организации лагерей переподготовки, где еврейскую молодежь обучали крестьянскому труду, ожидавшему их в палестинских кибуцах. Прогресс сионизма отражали крупномасштабные карты и схемы в его кабинете.

Группа СД II-112 воспринимала успехи и неудачи сионистов как свои собственные, с известной гордостью отмечалось, что приход к власти нацистов заставил «часть немецких евреев снова обратиться к еврейскому национализму». И тут же сожаление: «Значительное число горячих сионистов являются энтузиастами лишь по видимости, сионистский идеал не оказал на них реального влияния». Аналитики из СД с подозрением взирали на евреев-антисионистов. Например, о патриотическом спортивном обществе евреев-фронтовиков говорилось: «Доминирование евреев в спорте численно и по результатам – крайне нежелательное явление и новое доказательство того, что сионистская идея не укоренилась среди большинства еврейской молодежи».

Среди аналитиков был и молодой эсэсовец по имени Адольф Эйхман. Он родился в 1906 году в Золингене; потом его семья переехала в Верхнюю Австрию, и молодой человек стал коммивояжером, он торговал электротоварами и нефтепродуктами. Случайно оказавшись по другую сторону границы, в Германии, он поступил на службу в СС, а потом в СД. В штаб-квартире СД на Вильгельмштрассе он одно время занимался мелкой канцелярской работой и привлек внимание начальства особым подобострастием. При виде каждого проходящего через холл офицера (а проходило их много) Эйхман вскакивал и щелкал каблуками. Эсэсовских офицеров Эйхман считал высшими существами. Фон Мильденштейн решил найти применение старательному молодому человеку и спросил, хочет ли он работать в секции II-112. Эйхман ответил решительным кивком. Он не видел причины, почему бы ему не заняться еврейским вопросом, хотя позже и говорил: «Я бы тогда согласился на что угодно, лишь бы избавиться от этого занудства».

Антисемитизм не играл в его предыдущей жизни никакой роли. Он имел не больше антиеврейских предрассудков, чем любой человек (если даже не меньше), у него были приятели евреи и девушка его тоже была еврейка. Он даже с трудом определился, вступать ли ему в СС или в масонскую ложу. Но под руководством фон Мильденштейна Эйхман вскоре дорос до эксперта по антисемитизму и стал незаменимым членом коллектива «еврейской секции». Однако сам Мильденштейн, чьи неортодоксальные методы вызывали неодобрение в штабе Гиммлера, ушел в отставку через десять месяцев службы в Главном управлении СД, а позднее поступил на работу в МИД.

В секции II-112 Эйхману поручили заниматься сионистскими организациями. Он так лихо щеголял словечками на иврите и сионистскими оборотами, что по Главному управлению прошелестело убежденно: Эйхман, с его-то знанием языка, страны и народа, наверняка палестинский немец.

На самом деле этими знаниями Эйхман обязан был ночным штудиям книги Теодора Герцля «Еврейское государство» и учебника иврита. Все же этих знаний оказалось достаточно, чтобы Эйхман получил доступ в сионистские организации и вскоре, в октябре 1936 года, произвел на свет меморандум «Всемирная сионистская организация». И вот, работая над этим великим творением, Адольф Эйхман вместе с журналистом Гербертом Хагеном, сменившим фон Мильденштейна, впервые осознали трудность, с которой должна столкнуться эмиграционная политика СС.

А дилемма была действительно неразрешимая. С одной стороны, руководство СС хотело отправить всех немецких евреев в Палестину, с другой – волосы дыбом вставали от перспективы создания там сильного еврейского государства. Эйхман писал в своей брошюре, что «работа Всемирной сионистской организации таит в себе опасность – создание сильной еврейской Палестины. Мир евреев всегда будет врагом Германии, а крепкая еврейская Палестина может стать важным фактором в этой борьбе». Но опасность этим не ограничивалась. Сионизм грозил бросить вызов немецкому антисемитизму на его собственной территории, причем сразу, как только возникнет еврейское государство и возьмет под свою защиту немецких евреев. Хаген пояснял: «Это же аксиома – Германия не может допустить создания подобного чудовищного государства, иначе настанет день, когда все немецкие евреи примут палестинское гражданство, назовутся нацменьшинством и потребуют представительства в нашем государственном управлении».

Хаген с Эйхманом не собирались предоставлять немецким евреям статус меньшинства. Оставалась слабая надежда, что Англия, имевшая мандат на управление Палестиной, не пойдет на создание еврейского государства, однако уверенности в этом не было.

И СС решили поместить сионистские организации под более строгое наблюдение. В одном из приказов по секции II-112 отмечалось: «Следует составить поименные списки курсантов в тренировочных лагерях. По окончании ими курсов проверять по соответствующим районам, действительно ли они эмигрируют». Однако просто контроля за сионистами в Германии Хагену с Эйхманом было мало. Чтобы оценить возможность создания еврейского государства, нужно проникнуть в сердцевину движения.

На нужного человека они вышли через старого друга Мильденштейна – торговца автомобилями, члена партии и информатора СД Отто фон Большвинга, он поддерживал контакты с палестинскими немцами, среди которых был и корреспондент немецкого агентства печати в Иерусалиме Райхерт, хорошо знакомый с одним из лидеров тайной службы «Хагана». Здесь уже было замечено, что, играя в разведчиков, молодежь СД больше всего восхищалась британской Интеллидженс сервис. Так вот, на втором месте для них была непостижимая и всемогущая «Хагана». Эйхман писал в своей брошюре 1936 года: «Все партии и группы, включенные во всемирную сионистскую организацию, находятся под неослабным наблюдением центрального округа контрразведки, играющего чрезвычайно важную роль в еврейской политической жизни. Это учреждение именуется „Хагана“ (в переводе – „самооборона“)».

«Хагана» была ответственна не только за оборону военизированных еврейских поселений в Палестине, но и обладала широко разветвленной системой шпионажа. В руководстве этой тайной армии числился некто Фейвел Полкес, уроженец Польши, получавший от Райхерта значительные суммы за информацию. Полкес был в ранге командира «Хаганы», и под его началом находились все формирования самообороны палестинских евреев.

Этот человек заинтересовал секцию II-112, и в феврале 1937 года он совершил поездку в Берлин. 26 февраля они встретились – Эйхман и Полкес. Для начала Эйхман гостя повел в ресторан Траубе; в ответ Полкес пригласил Эйхмана в Палестину. Полкес, конечно, не был обычным агентом. Сам он объяснил, что его цель – увеличить приток евреев в Палестину, так чтобы на своей исторической родине они численно превзошли арабов. Ради этого он уже работает совместно с английской и французской спецслужбами, и теперь остается только кооперация с гитлеровской Германией.

17 июля того же года в одном из документов группы Эйхмана говорилось: «Он (Полкес) готов, в частности, оказать всемерную поддержку внешнеполитическим интересам Германии на Ближнем Востоке, при условии облегчения валютных правил для немецких евреев, выезжающих в Палестину». Постепенно в СД осознали, что Полкес ездил в Берлин не по собственной инициативе. Он открыто выступал в роли проводника иммиграционной политики «Хаганы». Эйхман записал: «Полкесу требуются следующие гарантии: должно быть оказано давление на еврейских лидеров в Германии, с тем чтобы все евреи, эмигрирующие из Германии, выезжали в Палестину, и ни в какую иную страну. Это вполне соответствует германским интересам, и такого рода меры готовится предпринять гестапо».

26 сентября 1937 года в 8.30 утра Эйхман и Хаген сели в поезд и отправились в путь: надо было завершать первые осторожные шаги навстречу альянсу СС – «Хагана». Гейдрих разрешил Эйхману принять приглашение в Палестину. Прикрытие у них было любительское: Эйхман ехал как корреспондент «Берлинер тагебла», а Хаген – как студент.

2 октября корабль «Румыния» доставил сотрудников СД в Хайфу. Но тут арабы – враги евреев – помешали врагам евреев – немцам. Арабские националисты в конце сентября опять зашевелились, вынудив колониальные власти ввести осадное положение и закрыть границы Палестины. Полкес встретился с немцами в Каире. Он заявил, что удовлетворится месячным денежным содержанием в 15 фунтов стерлингов, и передал им первую информацию. Хаген с его слов записал, что «в еврейских националистических кругах довольны радикальной политикой немцев в еврейском вопросе, поскольку в результате еврейское население Палестины должно значительно возрасти и в обозримом будущем евреи получат здесь численное превосходство над арабами».

Сам Эйхман расценил итоги поездки в Палестину как «скудные», но Гиммлер и Гейдрих признали работу своего эксперта по сионизму весьма перспективной и через полгода, после вторжения в Австрию, поручили ему вести всю проблему еврейской эмиграции. Впервые служба СД стала официально участвовать в еврейской политике режима. Эйхман, которому в начале 1938 года было присвоено звание унтерштурмфюрера, был послан в Вену советником по еврейскому вопросу к инспектору Зипо и СД. Главная задача советника состояла в том, чтобы всеми доступными методами способствовать эмиграции евреев.

До сих пор это было делом более или менее добровольным; теперь же Эйхман с помощью полиции так надавил, что уж скорее нужно было говорить о депортации. Организационные дела были его страстью, а тут он вдруг обнаруживает, что может сам и планировать и приказывать. И его осеняет: надо снять преграды между полицейскими, гражданскими и партийными властями, занятыми этим вопросом, и сосредоточить в одном учреждении все проблемы принудительной еврейской эмиграции, причем работать как с немецкими властями, так и с еврейскими представителями. По его словам, это будет конвейерная лента: «Кладете бумаги одну за другой, а в конце получаете паспорта».

Таким «конвейером» и стал Центральный отдел еврейской эмиграции, разместившийся в старом венском дворце Ротшильда, на Принц-Ойген-штрассе, 20–22. Вместе с Эйхманом сюда прибыли и сотрудники – эмиссары будущего геноцида: братья Гюнтер, Франц Новак, Алоиз и Антон Бруннеры, Эрих Радзихович, Стучка, Грозинек – хладнокровные и неутомимые разработчики стратегии изгнания евреев.

Контора Эйхмана использовала шантаж, чтобы дать толчок новому великому Исходу. Большинство из 300 тысяч австрийских евреев были бедны и не имели минимального капитала, требуемого принимающими странами. У нацистов же было туго с иностранной валютой, и режим не мог создать выездного фонда. Поэтому евреи побогаче были вынуждены субсидировать выезд из страны из собственных средств. Впоследствии Гейдрих объяснил всю процедуру: «Мы действовали так: через еврейские общины мы выжимали известное количество денег из богатых людей, которые хотели эмигрировать… Проблема была не в том, как заставить уехать богатых, а в том, как избавиться от толпы евреев».

Одновременно Эйхман разрешил лидерам еврейских общин выезжать за рубеж и получать деньги на эмиграцию от еврейских благотворительных организаций. Например, весной 1938 года американский комитет взаимопомощи выделил 100 тысяч долларов. Такие методы дали Эйхману возможность рапортовать в Берлин о рекордных цифрах. К концу осени 1938 года его контора отправила в эмиграцию 45 тысяч австрийских евреев, а в общей сложности за восемнадцать месяцев он заставил покинуть страну 150 тысяч евреев. Такая безжалостная политика принудительной эмиграции могла быть успешной только при условии, что будут постоянно открыты границы принимающих стран и кошельки благотворительных фондов. Так бы оно и было, если бы не внутрипартийные распри, помешавшие технократам из СД без сучка без задоринки провести депортацию.

А экстремисты в партии были крайне раздражены вмешательством СД в еврейскую политику. И летом 1938 года поднялась новая волна антиеврейской кампании.

Сигнальный залп дал «Штюрмер». Во все более злобном тоне авторы этой газеты требовали устранить всех евреев с тех позиций, которые они еще занимали в экономике. Газетчики призывали страны Европы «сплотиться против общего врага номер один и закрыть для евреев границы» – те самые границы, что Эйхман старался держать открытыми для еврейских эмигрантов.

Эйхман, конечно, делал попытки изменить линию «Штюрмера», но все впустую. В мае 1938 года редактор газеты Гимер побывал в Вене. Эйхман устроил ему выволочку и два часа разъяснял основы эмиграционной политики. Он договорился о визите к Штрайхеру в Нюрнберг, чтобы, как он отметил в плане работы, «пользуясь случаем, придать другое направление „Штюрмеру“». И ничего он не добился. Гимер, разразился статьей на целый разворот – о венских евреях Эйхман и Хаген поняли, «как ошибались, надеясь кого-то переубедить».

28 июня Хаген написал Эйхману: «Вот что самое безумное – Гимер считает вполне удовлетворительным факт, что многие венские евреи возвращаются к традиционной религии» – и дальше добавляет: «то есть к религии, которая считает высшим законом Талмуд, а Талмуд разрешает любое преступление против неевреев. Подобные вещи приводят меня в отчаяние. Чего они добиваются? Может быть, „Штюрмеру“ нужно радикальное решение – снести им голову, чтобы уж точно им не могла снова прийти похвальная мысль признать себя евреями?» Взаимоотношения между Штрайхером и СД настолько ухудшились, что Гейдрих предписал Эйхману воздержаться от дальнейших контактов со Штрайхером и его командой. Оберштурмбаннфюрер Зикс заметил: «СС желает, чтобы с этого момента Эйхман отклонял любые приглашения, говоря: „Я только что ушел в отпуск“».

Через несколько месяцев противники эсэсовской линии в еврейском вопросе получили мощное подкрепление в лице рейхсминистра пропаганды Геббельса. Он уже давно ждал удобного случая, чтобы взять еврейскую политику рейха в свои руки. Его пропагандистская машина была в полной готовности, нужен был только предлог.

Он представился, когда немецкие антисемиты не поладили с польскими. 6 октября 1938 года польское правительство постановило считать недействительными все польские паспорта, на которых до конца месяца не будет проставлено особого штампа, а получить его можно только в Польше. В берлинском МИДе заподозрили, что Варшава вознамерилась одним махом избавиться от всех польских евреев, проживающих в Германии. Реакция нацистского руководства была типичной.

28 октября 17 тысяч польских евреев по приказу Гейдриха загнали в поезда и отправили на немецко-польскую границу. Жертвы этой первой массовой депортации в ночь с 28 на 29 октября были перевезены через границу – прямо под дула пулеметов польских пограничников. Среди этих людей, оказавшихся бродягами на границе, был некий Грюншпан, портной из Ганновера. Его семнадцатилетний сын был в это время в Париже. И вот, узнав о положении отца, парень покупает револьвер и всаживает пять пуль в секретаря немецкого посольства Эрнста фон Рата. Это случилось 7 ноября. Террористический акт еврея против немецкого дипломата – именно то, что нужно было Геббельсу. Его пропагандистский аппарат заработал. 8 ноября «Фёлькише беобахтер» прогремела угрозой: «Совершенно ясно, что немецкий народ сделает для себя должные выводы». В Кургессе, Магдебурге, Анхальте толпы, подстрекаемые нацистами начали громить еврейские магазины.

Да, Геббельс понял, что его час настал. 9 ноября Гитлер и его старые соратники собирались в мюнхенской старой ратуше, чтобы отметить очередную годовщину «пивного путча». Все заметные партийные функционеры должны быть там, и Геббельс был уверен, что одной его зажигательной речи будет достаточно, чтобы поднять нацистов на «последний бой» против евреев.

То, что за этим последовало, берлинские острословы тут же нарекли «хрустальной ночью», имея в виду тысячи разбитых витрин в еврейских магазинах. Это вошло в историю как ночь позора – режим официально направил граждан на погромы.

В контексте внутренней истории гитлеровского режима «хрустальная ночь» показательна и в другом смысле. Это типичный пример нацистской системы управления. Как и дело Рема, и скандал Бломберга – Фрича, происшедшее тогда открывает всю нелепость и хаотичность этой абсолютно не структурированной системы, которую скорее следует назвать джунглями. Весь эпизод выглядит какой-то жуткой сатирой в свете того, что будущие массовые убийцы евреев были против удара нанесенного Геббельсом.

Действующим фактором событий 9 ноября 1938 года было крайнее недовольство в партии против доминирования СС в еврейской политике рейха. Не случайно Гиммлер и Гейдрих узнали об этой акции только после того, как она началась – под контролем министра пропаганды.

Итак, Геббельс приехал с совершенно определенной целью на собрание «старых борцов» в Мюнхене. И только они уселись обедать, как пришло сообщение, что Эрнст фон Рат скончался от полученных ран. По свидетельству барона фон Эберштейна, полицей-президента Мюнхена, «фюрер был так потрясен, что даже отказался произносить свою традиционную речь». Барон видел, как сблизились низко над столом головы Гитлера и Геббельса, как будто они что-то очень серьезно обсуждают.

Несомненно, тогда и было принято решение. Как глава государства, Гитлер не мог быть лично причастным к погромам, зато Геббельс просто рвался взять все на себя. Фюрер покинул зал, а Геббельс произнес речь, сказав все и ничего.

Текст не сохранился, но, судя по всему, это был один из шедевров нацистской демагогии. Как утверждал лидер молодежи рейха Бальдур фон Ширах, «речь была определенно зажигательной, и каждый волен сделать свои выводы о том, что хочет предпринять Геббельс». Одни восприняли ее как инструкцию не вставать на пути начавшейся акции против евреев, другие – как призыв идти и громить, еще кто-то понял, что пора поджигать синагоги, остальные услышали команду гнать евреев из города.

Что же в действительности сказал Геббельс? Лишь следующее: он, Геббельс, информировал фюрера, что в некоторых районах начались антиеврейские выступления. Фюрер убежден, что подобные выступления не были подготовлены или организованы партией. Но если они возникли спонтанно, не следует ничего предпринимать, чтобы их остановить. Это все. Однако «старые борцы» научились читать между строк речи своих вождей. В последующем решении Высшего партийного суда говорилось: «Все присутствующие поняли министра пропаганды в том смысле, что партия не должна внешне выглядеть как подстрекатель этих демонстраций, но в действительности должна их организовать и провести».

«Старые борцы», в большинстве своем руководители партийных организаций, кинулись к телефонам, и во все концы страны полетели сигналы тревоги. Наконец-то они смогли почувствовать себя хозяевами в еврейском вопросе; наконец-то партия снова могла поиграть мускулами; наконец-то штурмовики СА дождались момента, чтобы выйти из тесного существования и отомстить всем за дело Рема. И все ниточки сходились к доктору Геббельсу. Без устали он диктовал распоряжения органам партийной пропаганды, телефоны не смолкали, и помощники носились вихрем, передавая по цепочке приказы министра.

Официальные же руководители нацистской еврейской политики даже не ведали, какая заварилась каша. Геринг, считавшийся ответственным за еврейскую проблему, в это время уже ехал ночным поездом в Берлин. Гиммлер отправился на церемонию принятия присяги молодыми эсэсовцами, а Гейдрих со своим окружением сидел в мюнхенском отеле «Времена года». Вернер Бест утверждает, что его шеф был «в полном недоумении», когда узнал об акции Геббельса. «Мы были вместе, – говорит Бест, – когда по соседству с нашим отелем загорелась синагога».

Пока они ломали голову, что это вдруг стряслось в синагоге, раздался звонок из мюнхенского отдела гестапо. В 23.15 дежурный офицер доложил Гейдриху, что из Верхнебаварского управления партийной пропаганды только что поступила информация: еврейские погромы организованы сверху и гестапо не следует им мешать. Офицер спросил, какие будут указания, но Гейдрих не знал, что ему ответить. Он послал Карла Вольфа, начальника личного секретариата Гиммлера, срочно разыскать шефа и сообщить ему эти новости. В 23.30 Вольф нашел его в апартаментах Гитлера на Принцрегентштрассе. Казалось, фюрер был удивлен происходящим больше всех. Гиммлер потом отметил: «Когда я задал вопрос фюреру, у меня сложилось впечатление, что он ничего не знает об этих событиях». Однако Гитлер быстро оправился от хорошо разыгранного изумления и отдал приказ: СС должны быть втянуты в происходящее, а гестапо пусть просто защищает собственность евреев. Вольф передал этот приказ Гейдриху. Нет прямых данных о том, что произошло сразу после этого, Гиммлер вместе с Гитлером уже поехали к месту принятия присяги. По всей вероятности, Гейдрих дал указание Мюллеру, остававшемуся в Берлине, привести все гестаповские подразделения в состояние боевой готовности, располагая крайне скудной и туманной информацией. Делать более конкретные распоряжения он не решался до возвращения Гиммлера. В час ночи 10 ноября Гиммлер наконец прибыл во «Времена года», дал указания Гейдриху и собрал старших командиров СС.

Гейдрих разослал телефонный приказ всем отделам гестапо и СД: «Предотвращать разрушение и грабежи предприятий и домов евреев. Полиции надлежит обеспечить выполнение данного приказа и задерживать грабителей». В деловых кварталах следовало также особо позаботиться, чтобы «нееврейские предприятия не понесли ущерба ни при каких обстоятельствах, а иностранным гражданам, даже евреям, не было причинено никаких неудобств». А Гиммлер с этой минуты воспылал ненавистью к своему сопернику Геббельсу. Он понял скрытый смысл интриги министра пропаганды. Это был, по сути, выпад против господствующей роли СС в еврейском вопросе и удар по попыткам разрешить этот вопрос единственно рациональным и приемлемым, по мнению руководства СС, образом. В три часа ночи он вызвал помощника и продиктовал запись для досье, которое хранилось в запечатанном конверте: «Я полагаю, что Геббельс, со своей неуемной жаждой власти и глупой храбростью, устроил эту акцию, выбрав наихудший момент с точки зрения внешней политики».

Гиммлер был не единственным руководителем СС, кого возмутили действия Геббельса. Узнав о погромах, «страшно негодовал» Олендорф; группенфюрер Вольф признал в беседе с индийским политиком Хафиз-ханом, что «Германия потерпела моральное поражение», а полицей-президент Мюнхена фон Эберштейн счел всю эту затею «совершенно недостойной» и запретил своим подразделениям СС общаться с погромщиками. Но в чем еще выразился протест эсэсовских командиров? Пожалуй, больше ни в чем. Никому и в голову не пришло пойти дальше и попытаться сорвать проведение акции, которую их собственные эксперты считали безумной. Они просто подчинились и сделали что было велено.

Были, правда, слухи, будто Гиммлер заявил Гитлеру, что не может повиноваться его приказам, и даже запретил военизированным частям СС в течение двух суток выходить из казарм. Но правда только в том, что Гиммлер тщательно и терпеливо собирал все улики, касающиеся грабежей и разрушений, произведенных толпой, которую вдохновлял Геббельс, а затем доказал фюреру всю глупость этой авантюры и потребовал снятия своего врага со всех постов.

Составив счет потерям, Гиммлер приготовился дать Геббельсу решительный бой. 11 ноября Гейдрих подвел предварительные итоги: повреждено 815 зданий магазинов и предприятий, разграблено 29 складов, разрушен 171 дом, разгромлено 76 синагог и еще 191 предана огню, 36 евреев убито и столько же тяжело ранено, задержан 171 грабитель. Осторожный рейхсфюрер огляделся вокруг в поисках союзника и обрел такого в лице Геринга, поскольку тот тоже видел в действиях министра пропаганды угрозу своим позициям.

Получив первые сведения о погромах, Геринг поспешил к Гитлеру, умоляя прекратить это немедленно. Аргументы у него, как и у Гиммлера, были вовсе не гуманного свойства: он руководит 4-летним планом, и его беспокоит материальный ущерб. Гитлер взял своего министра пропаганды под защиту. Но Геринг продолжал вести свою линию и при следующей встрече с фюрером отозвался о Геббельсе «в очень резких выражениях», а Гиммлер со своей стороны тоже нажаловался Гитлеру, что безответственные действия Геббельса, кроме всего прочего, нанесли рейху «непоправимый вред за рубежом».

14 ноября бои против Геббельса достигли кульминации. В этот день комиссару Лиги Наций в Данциге Карлу Буркхардту требовалось побеседовать с министром пропаганды, но когда он приехал, ему сказали, что министр сможет принять его позже. И скоро он понял причину задержки. Польский посол Липски разъяснил Буркхардту, что в правительстве рейха возникло сильное недовольство Геббельсом, поговаривают даже о его отставке. У посла были вчерашние сведения: 13 ноября исход битвы не был еще решен. Но наутро, в одиннадцать часов Гитлер лично вошел в кабинет Геббельса и заверил его в своей неизменной поддержке. Вечером того же дня Гитлер вместе с Гиммлером появился на спектакле в театре Шиллера. Озадаченный Буркхардт отбыл в Данциг, но там его уже ждало извещение, что звонил Гиммлер – просит его срочно вернуться в Берлин. Гиммлер продолжал свою кампанию против Геббельса и думал, что можно еще воздействовать аргументом о вреде, нанесенном германской внешней политике. Но министр иностранных дел Риббентроп взял сторону Геббельса и заявил, что ни о каком вреде и речи быть не может. В такой ситуации оставалось уповать именно и только на Буркхардта, который имел репутацию человека, готового поддержать любого нацистского лидера, если тот казался ему способным ограничить политический авантюризм Гитлера.

Когда же комиссар Лиги Наций появился на Принц-Альбрехт-штрассе, рейхсфюрер фактически уже сложил оружие. Буркхардта принял Карл Вольф и сообщил, что его шеф, к сожалению, заболел: события последних дней оказались непосильными для его нервов. Тем не менее рейхсфюрер осуждает варварские методы, применяемые против евреев. «Внутренняя ситуация в этой стране стала нетерпимой! – воскликнул Вольф. – Что-то должно произойти. За все это в ответе Геббельс. Его влияние на фюрера катастрофично. Мы надеялись обуздать его еще во время чешского кризиса, а на этот раз были уверены в успехе. Но фюрер снова спас его. Так продолжаться не может, мы должны действовать».

Буркхардт вернулся в Данциг в полном недоумении, но утешаясь мыслью о том, что Гиммлер «во всяком случае, должен быть более сообразительным, чем можно подумать, судя только по его внешности или поступкам». Он не знал конечно, что это приглашение в Берлин было последним ходом рейхсфюрера в уже проигранном сражении с Геббельсом. Но и министр пропаганды должен был заплатить выгодную цену за то, что выжил. Пост ему оставили, однако запретили в дальнейшем совать нос в еврейский вопрос.

Гитлер постановил, что отныне вся ответственность за эту область целиком и полностью возлагается на Геринга. Как пояснил сам Геринг, «все решающие шаги предпринимаются только с ведома и под контролем единой центральной власти».

На практике это означало полное вытеснение евреев из промышленности и торговли, а также усиление эмиграционной политики, проводимой СД, что Геринг подчеркнул в приказе Гейдриху от 24 января 1939 года. Продолжалась и экспроприация собственности евреев.

Гейдрих уже создал в Берлине структуру, аналогичную венской организации Эйхмана, но покрупнее масштабом. Центральный отдел еврейской эмиграции тоже включал представителей государственных и (принудительно) еврейских объединений. Предполагалось, что все они должны сотрудничать в изгнании неарийцев. Руководил отделом сам Гейдрих – в качестве шефа полиции безопасности, а директором он назначил штандартенфюрера Генриха Мюллера, начальника отдела Главного управления гестапо. Усилилось давление на еврейских лидеров, чтобы побудить их народ к эмиграции. Отдел, созданный Гейдрихом, требовал ежедневно представлять списки 70 берлинских семей, готовых уехать, и представители еврейских союзов увеличили рвение. В 1938 году они публично объявили, что 200 тысяч евреев собираются покинуть страну. Вскоре ведомство Гейдриха – Мюллера могло продемонстрировать рекордные данные. В 1939 году из Германии уехало 78 тысяч евреев (против 40 тысяч в 1938-м). Эйхман же, создавший теперь еще и Отдел еврейской эмиграции в Праге, мог сообщить только о 30 тысячах, вынужденных эмигрировать из протектората Богемия и Моравия.

Специалисты Гейдриха не упускали ни единой возможности выпихнуть евреев из страны. Они даже установили контакт с тайной сионистской организацией, чьей целью было массовое переселение евреев в Палестину, подобно тому как Хаген и Эйхман договаривались с Полкесом в 1937 году. Однако этот план расстроили британские колониальные власти. После кровавых инцидентов осенью 1937 года с участием арабов, евреев и англичан были введены жесткие ограничения на въезд евреев в Палестину начиная с декабря 1937 года. В 1938-м последовали новые строгие меры – официально они были опубликованы в так называемой Белой книге 17 мая 1939 года, – предусматривающие прием Палестиной в ближайшие пять лет только 75 тысяч человек, при этом Лондон сохранил за собой право менять квоты раз в полгода.

Для борьбы с новой иммиграционной политикой англичан была создана сионистская группа сопротивления, получившая название «Моссад эль алия бет» (иммиграционное бюро). Группу сформировал в 1937 году могущественный лидер «Хаганы» Элиаху Голомб.

По всей Европе Моссад раскинула сеть связников, чтобы наладить вывоз людей в Палестину маленькими партиями. Ее представители прочесывали каждую страну, чтобы найти молодых евреев, готовых принять трудную жизнь в Палестине. И неизбежно их взгляды обращались к Третьему рейху, как приоритетной цели. У парней Голомба хватало жесткости, чтобы даже СС использовать в своих интересах. Они могли бы заключить договор с самим дьяволом, как писали английские журналисты.

Примерно во время «хрустальной ночи» два представителя Моссад, Пино Гинзбург и Моше Ауэрбах, приехали в гитлеровский рейх, чтобы предложить СС помощь в организации выезда евреев. Они готовы были ускорить сионистскую программу подготовки для евреев, желающих эмигрировать в Палестину, и взять на себя транспортные проблемы. Число эмигрантов уже начало падать, так что СД ухватилась за эту идею, гарантировав Моссад сотрудничество. Унтерштурмфюрер Хаген жаловался на то, что «принимающие страны чинят все больше препятствий иммиграции». 15 июня 1939 года он записал в своем журнале: «Цель германской еврейской политики – всеми возможными средствами способствовать выезду евреев. Устроить их где-то на жительство становится все более трудным делом. Следует содействовать любым планам по эмиграции – не важно куда».

Руководство СД радо было приветствовать кого угодно, кто помог бы отправить немецких евреев за границу, но эсэсовцам нельзя было обнаруживать свои тайные связи с сионистами. Риббентроповский МИД был вообще против отъезда евреев в Палестину, да и иностранный отдел НСДАП интриговал против политики СС, объективно ведущей к созданию еврейского государства. Воззрения антиизраильского лагеря изложены в циркуляре МИДа всем немецким миссиям за рубежом от 25 января 1939 года. В нем говорилось, что германским дипломатам, вместо того чтобы способствовать «международному признанию растущей силы мирового еврейства», следует вести дело к его раздроблению.

Поэтому СД выдвинула условия секретности: ни при каких обстоятельствах Палестина не должна фигурировать в качестве места назначения кораблей с эмигрантами, завербованными Моссад. Сложилась своеобразная ситуация: сотрудники СД оказались в союзе с сионистами, во-первых, против собственного МИДа и партийных радикалов, во-вторых, против Англии, которая усилила морской патруль у побережья Палестины и задерживала любое судно с нелегальными иммигрантами.

И все же Гинзбург обосновался в берлинской штаб-квартире сионистов на Майнекештрассе и принялся формировать конвои. Эмиграционное управление потребовало, чтобы он отправлял из Германии по 400 человек в неделю. Гейдрихова контора даже подрядила одного судовладельца, немецкого грека, но, к сожалению, его плавсредства оказались просто жалкими посудинами, непригодными для моря. Голомб, планировавший эту операцию из Палестины, должен был найти транспорт получше. Сначала приходилось довольствоваться катерами на 50 пассажиров; потом стали нанимать суда, способные перевозить до 800 человек, хотя у отдела Моссад в Германии не хватало денег для их оплаты.

Несмотря на эти затруднения, в марте 1939 года Гинзбург ухитрился организовать первый конвой для перевозки 280 эмигрантов, направлявшихся, согласно данным СД, в Мексику. Вместе с группой из Вены, собранной Ауэрбахом, они загрузились на «Колорадо» в югославском порту Сусак. В Корфу они пересели на другое судно Моссад, «Отрато», и взяли курс на Палестину. Работа налаживалась, и число эмигрантов стало расти. Летом 1939 года судно «Колорадо» вывезло еще 400 человек, а следом судно «Дора» из Голландии – 500 пассажиров.

Английское правительство жестко отреагировало на нелегальную эмиграцию. Адмиралтейство выставило у берегов Палестины флотилию эсминцев и приказало вести наблюдение с воздуха, а в портах Европы появились агенты британской спецслужбы. Англия оказала дипломатическое давление на Грецию и Турцию, требуя, чтобы они не принимали в своих портах корабли с иммигрантами. Колониальные власти в Палестине ввели и «штрафные санкции» – все квоты на еврейскую иммиграцию на полгода вперед были отменены. Навстречу хору протестов со стороны оппозиции шли победные реляции министра по делам колоний Малькольма Макдональда: он докладывал, как хорошо справляется с беззащитными иммигрантами. 21 июля 1939 года он сообщил в палате общин, что английские войска за два месяца задержали 3507 нелегальных эмигрантов. В июне был задержан «Астир» с 724 евреями на борту, в августе Королевский военный флот захватил пять судов, на которых находилось 297 немецких евреев, а вскоре был остановлен еще один корабль – с 800 иммигрантами.

Чем сильнее старались англичане, тем интересней становилась игра для умников Гейдриха. Его контора разрешила Гинзбургу отправлять суда из Эмдена и Гамбурга, чтобы обойтись без пересадочной системы. Гинзбург уже зафрахтовал четыре судна на октябрь, наметив вывезти из страны 10 тысяч евреев по новой программе.

Но в это время Гитлер начал Вторую мировую войну, положив, таким образом, конец беспокойному сотрудничеству СС с сионистами. Последний реальный шанс спасти евреев Европы исчез в огне войны.

С ее началом закончилась и самостоятельная линия СД в еврейской политике. Еврейский вопрос стал теперь вотчиной гестапо, где офицеры предпочитали для решения любой проблемы беспощадные меры подавления. Мыслители из СД типа Хагена, по крайней мере, видели еврейскую проблему не только в черно-белом цвете, пытаясь найти компромисс с нацистской догмой; их решения хоть как-то соотносились с реальностью. Казарменные же гестаповцы прошли «промывание мозгов», устроенное Гейдрихом, они были воспитаны на культе фюрера и недостаток понимания нацистской идеологии зачастую скрывали под избытком служебного рвения. Для них еврейский вопрос был просто частью проблемы государственной безопасности, а как нужно действовать, им укажет политическое руководство страны.

Такой же образ мыслей строевого инструктора блестяще продемонстрировал и Адольф Эйхман, вскоре приступивший к руководству гестаповским вариантом решения еврейского вопроса. В октябре 1939 года Генрих Мюллер, или Гестапо Мюллер, как его часто называли, оставил пост директора Центрального отдела еврейской эмиграции и предложил Эйхмана в качестве своего преемника. Впоследствии Эйхман сообщил на допросе в Израиле, что он «сопротивлялся и вообще предпочитал жизнь в провинции». Но Эйхман не был бы Эйхманом, если бы не щелкнул каблуками в ответ на приказ и не принялся усердствовать на новом месте. Исполнительностью в рамках приказа исчерпывались его способности.

Оправившись от изумления, что «сам Мюллер» счел его достойным внимания, Эйхман начал быстро взбираться по гестаповской лестнице. Его назначили в Четвертое управление (гестапо) РСХА руководителем группы IV В4 («эмиграция и эвакуация»). Он вызвал своих бывших сотрудников из Вены и Праги и занял помещение в четырехэтажном здании на Курфюрстенштрассе, 116 в Берлине. Тогда еще он сам не знал, что входит в будущую квартиру «кампании по ликвидации».

Правда, время последней, самой мрачной фазы – «Окончательного решения» – еще не наступило. И поначалу Эйхман вообразил, что будет продолжать свою эмиграционную политику. Однако вскоре даже до него дошло, что в его учреждение поступает чрезвычайно мало заявлений, и он был разочарован: «Должен заметить, что всеобщая апатия становится тенденцией». И все же он цеплялся за идею эмиграции, поскольку не видел других путей решения еврейской проблемы. Потом Польская кампания, как ему показалось, предоставила новую возможность. Вместе с бригадефюрером Шталекером Эйхман уже набрасывал программу, суть которой он сам сформулировал так: «Отведите евреям землю, и для всех них проблема будет решена».

Речь шла о том, чтобы поселить всех евреев в одном месте где-нибудь на востоке оккупированной немцами Польши. Авторы проекта отправились в Польшу подыскать подходящее место для «заповедника» и нашли его к юго-западу от Люблина, у городка Ниско на реке Сан. Подобно пророку, обозревавшему Землю обетованную, Эйхман воскликнул: «Мы увидели обширную землю с рекой, деревнями, городками, рынками, и мы сказали себе: вот она. Затем мы сказали себе: надо бы выселить отсюда поляков и дать евреям эту обширную территорию».

Сами того не осознавая, Эйхман и Шталекер придали еврейской политике новое, еще более бесчеловечное направление. Вначале евреям разрешали «добровольно» эмигрировать, потом эмиграция стала принудительной, а теперь наступила пора интенсивного изгнания и депортации. Гейдрих разъяснял новую программу своему штату 21 сентября 1939 года. Сохранилась запись в телеграфном стиле: «Евреев в городки как можно быстрее; евреев из рейха в Польшу; систематическая эвакуация евреев из немецких земель в товарных вагонах».

В целом это означало, что евреев из Германии, вместе с еврейским населением оккупированных немцами польских земель, следовало сконцентрировать в городах к востоку от Кракова и создать в гетто «советы старейшин», или «еврейские советы», как основу будущей администрации предполагаемого еврейского резервата. В инструкции руководителям эйнзацгруппе, которые должны были этим заниматься, Гейдрих наметил контуры рынка: «Зона к востоку от Кракова, между Поляницей, Ярославом, новой демаркационной линией и бывшей польско-словацкой границей». В центре этой местности расположен Ниско; это и была территория будущего еврейского государства.

В начале октября первый поезд со стройматериалами, техниками и 4 тысячами поселенцев, которых эсэсовцы набрали из числа венских и чешских евреев, покатил в эйхмановскую Утопию в Ниско. Затем началась большая охота на людей на восточных землях. Евреев безжалостно изгоняли из домов и принудительно отправляли в лагерь-губернаторство: 6 тысяч из Вены и Моравской Остравы и 87 тысяч из так называемых воссоединенных территорий. Состав за составом увозили их на восток в места, предназначенные для них Эйхманом, навстречу неведомой судьбе.

Эйхман уже видел себя губернатором еврейского края, владыкой еврейского населения на востоке. Однако ему пришлось столкнуться с характерной особенностью, можно сказать – с главным принципом еврейской политики в Германии; он сам определил это таким образом: «Каждое ведомство сует туда свой нос. Прямо мода пошла – заниматься еврейскими делами».

Первым «сунул нос» генерал-губернатор Ганс Франк. Ему не понравилось, что его регион превращается в резерват для еврейских изгнанников, и вдобавок он боялся, что этот процесс обострит продовольственную ситуацию на его территории; он даже опасался, что амбициозные планы руководства СС вообще разрушат экономику края. И Франк взбунтовался против эвакуации. 12 февраля 1940 года он приехал в Берлин и пожаловался Герингу на хаотичность перевозок евреев. Геринг велел остановить транспортировку. С конца марта на переселение евреев в Польшу требовалось разрешение Франка, а такое разрешение он давал редко. Мечта Эйхмана рухнула, и 13 апреля 1940 года барачный городок в Ниско был расформирован.

Но отказаться от поисков еврейского «затерянного рая» где-то на востоке антисемиты-утописты уже не могли. Во время Французской кампании нацистские дипломаты начали носиться с идеей выселения европейских евреев на остров Мадагаскар, у восточного берега Африки. Этот план исходил от Франца Радемахера, начальника еврейской группы МИДа. Он считал, что Франция при заключении мира должна передать Мадагаскар Германии, после чего всех французских жителей острова следовало переселить и создать там «огромное гетто для 4 миллионов евреев под контролем полиции безопасности». Едва заслышав об этом, Эйхман тут же стал готовить предложения; Гиммлер и Гейдрих отнеслись к ним благосклонно. Эйхман прямо-таки горел этой работой. Вместе со своим приятелем Радзиховичем он съездил в Гамбург – выяснить все о климате острова в Институте тропиков, навел справки о Мадагаскаре через своего сотрудника Даннеке во французском министерстве по делам колоний. Он зарылся в историческую литературу и откопал массу любопытного: оказывается, многие известные политики, от Наполеона до Бонэ, французского министра иностранных дел, вынашивали мысль о выселении евреев на Мадагаскар.

В разговоре с Бернхардом Лезенером, советником министерства внутренних дел, Эйхман сказал, что после войны, в соответствии с 5-летним планом, будет отправлено на этот остров примерно 6 миллионов евреев, «разумеется, не немецким транспортом». Судя по заметкам Лезенера, «евреев там можно будет использовать очень продуктивно. Организацией производства и торговли руководят немцы. Параллельно существуют чисто еврейский и чисто немецкий бизнес. Инвестиционный и эмиссионный банки – немецкие, а торговые и промышленные – еврейские». Словом, Эйхман размечтался.

Опять он вообразил себя губернатором еврейского края. Подобные жутковатые мысли бродили в голове и высших сановников государства. Даже Гитлер во время встречи с Муссолини 18 июня 1940 года сказал: «Можно будет основать государство Израиль на Мадагаскаре».

Но и на этот раз эйхмановская «земля обетованная» испарилась. Довольно скоро он понял, что наступает критический момент, и сказал себе: «Хватит осторожничать и хватит мечтать! Все без толку». И действительно, мадагаскарский проект был «последними судорогами» эсэсовской эмиграционной политики. Идея потерпела крах.

Глава 13

«ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ»

Зафиксировано одно высказывание Гитлера в беседе с министром иностранных дел Чехословакии Швалковским 21 января 1939 года: «Наши евреи подлежат ликвидации». Еще через девять дней он пророчил, что, если будет война, «в результате произойдет не большевизация мира, а вместе с ней победа еврейства, но уничтожение еврейской расы в Европе». Гитлер был полон решимости претворить эти слова в действие, он готов был истребить целый народ.

Мы не знаем в точности, когда Гитлер пришел к «Окончательному решению еврейского вопроса»: нет документов, раскрывающих дату этого страшного приказа. Есть, правда, другой документ – запрос Геринга от 31 июля 1941 года, в котором он требует от Гейдриха «выслать как можно скорее план предварительных мероприятий организационного, технического и материального характера для обеспечения нужного нам „Окончательного решения“». Значит, базовый приказ Гитлера был издан раньше. Историк Краусник делает следующий вывод из доступных материалов: «Можно сказать определенно: чем более Гитлер утверждался в своем намерении свергнуть большевизм в России, тем сильнее он становился одержим идеей, которую вынашивал уже долгое время – стереть с лица земли евреев на подконтрольных ему территориях. В марте 1941 года Гитлер открыто заявил, что его цель – расстрелять комиссаров Красной армии; не позднее этого времени он должен был издать свой тайный приказ об уничтожении евреев как об „Окончательном решении вопроса“».

Документальное свидетельство имеется в виде предварительного указания: 3 марта 1941 года Гитлер продиктовал генералу Йодлю общую директиву относительно надвигающейся войны с Советским Союзом. И там впервые было заявлено, что на рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера будет возложена обязанность по ликвидации еврейско-большевистского правящего класса на Востоке. Йодль записал: «Большевистско-еврейская интеллигенция должна быть уничтожена, поскольку она всегда угнетала народ». Первейшая задача – покончить с «большевистскими лидерами и комиссарами, по возможности еще в зоне боевых действий». Потребуются ли для этого дополнительные силы, помимо полевой полиции, должен решить рейхсфюрер: он располагает соответствующей организацией.

Таким образом, массовое преступление не было провозглашено открыто. Гитлер сначала сказал только об уничтожении еврейского правящего класса Советов, и ни слова не было в его директиве, что практически все евреи будут запущены в машину уничтожения, в соответствии с невразумительным обоснованием нацистов-юдофобов, что большевизм и есть типичное проявление еврейства. Гитлеровский план закручивался спиралью. Сначала эсэсовская машина убийства должна была покончить с еврейскими большевистскими лидерами, но постепенно витки расширялись: далее следовала интеллигенция, потом служащие, затем лица, заподозренные в сотрудничестве с партизанами, и, наконец, круг жертв захватывал каждого еврея персонально.

Военные ничего не знали об этих мрачных перспективах. Поскольку Гитлер отдал ключевую роль в «наведении порядка» на Востоке рейхсфюреру СС, они были довольны тем, что можно поторговаться с Гиммлером, оставив СС всю грязную работу и оградив себя от посягательств на прерогативы вермахта. 13 марта 1941 года генерал-майор Эдуард Вагнер встретился с Гейдрихом, чтобы выяснить, как РСХА предполагает вести дело на Востоке. Гейдрих охотно сообщил ему: как и во время Польской кампании, рейхсфюрер СС будет использовать оперативные эйнзацгруппе, составленные из Зипо и СД.

Оставался, правда, открытым вопрос о контроле над оперативными группами со стороны действующей армии. Переговоры об этом с высшим армейским командованием Гейдрих поручил Мюллеру, но грубый гестаповец повел себя так заносчиво, что дискуссия вскоре зашла в тупик. И все же военные вынуждены были прийти к соглашению с полицейскими силами, поскольку 30 марта фюрер собрал у себя 200 высших офицеров вермахта и разъяснил им, что Восточная кампания будет самой жестокой из всех. «Большевизм – это социальное преступление, – кричал он, – и мы должны оставить всякую мысль о солдатской солидарности! Комиссары и сотрудники ОГПУ – преступники, и с ними следует обращаться как с преступниками!» Этот резкий выпад был заготовлен, чтобы возвестить о самом преступном приказе в немецкой военной истории: так называемый «приказ о комиссарах» вменял в обязанность фронтовым командирам обращаться с захваченными политработниками и офицерами спецслужб Красной армии не как с военнопленными, а как с политическими преступниками, которых следует ликвидировать или передавать для казни в полицию безопасности. Поскольку едва ли нашелся бы хоть один генерал, готовый воспротивиться гитлеровскому указу, тем привлекательней становилась мысль оставить «специальные операции» полиции Гиммлера.

4 апреля, когда знатоки международного права в Верховном командовании вермахта только засели за «приказ о комиссарах», генерал Вагнер уже прислал Гейдриху проект соглашения относительно роли эсэсовских эйнзацгруппе в Восточной кампании. Стало ясно, что армия готова пойти на какие угодно уступки. Проект предполагал, что в тыловых районах «передвижение, выделение рационов и размещение» оперативных групп полиции осуществляется по приказам армейского командования, но в дисциплинарном и техническом отношении они подчиняются лишь РСХА. Правда, главнокомандующий армейскими силами может запретить какие-то действия эйнзацгруппе, если они «препятствуют боевым операциям». Но одна сентенция этого документа сводила на нет все ограничения, и, с точки зрения Гейдриха, это положение и было самым главным: «Зондеркомандам или эйнзацгруппе разрешается, в соответствии с их задачами и на их ответственность, применять карательные меры в отношении гражданского населения». Гейдрих утвердил проект Вагнера. Путь для его «эскадронов смерти» был открыт.

Значит ли это, что армия таким образом дала согласие на тотальное истребление евреев подразделениями СС? Нет, очевидно, что нет. Все свидетельствует о том, что военные ничего не знали об «Окончательном решении еврейского вопроса» согласно приказу Гитлера. Вагнер изложил задачи оперативных групп следующим образом: «В тылу армии до начала боевых операций: взятие на учет определенных объектов (материалы, архивы, антигерманские организации и группы и т. п.), а также определенных лиц (шпионы, диверсанты, террористы и др.); в зоне коммуникаций: выявление и искоренение антигерманских и антиправительственных сил, которые не являются частью вооруженных сил противника, и обеспечение командования общей информацией зоны коммуникаций о политической ситуации».

Вот он – характерный образец курьезной военной шизофрении, что так облегчила работу эйнзацгруппе. Генералы рассматривали Гейдриховы ударные истребительные отряды как обычные формирования по борьбе со шпионажем во фронтовом тылу и в то же время явно понимали, что у этих частей на Востоке есть какая-то особая задача политического свойства. Однако они были только рады спихнуть эти «особые задачи» на людей Гейдриха.

Сначала и сами члены эйнзацгруппе были сходным образом введены в заблуждение. Гейдрих предпочитал, чтобы его головорезы знакомились с сутью приказов о ликвидации в малых дозах. В апреле 1941 года на совещании начальствующего состава РСХА он говорил только о «тяжелой задаче», что проблема состоит в «умиротворении» российских областей и создании там режима безопасности методами Зипо и СД. Заключил он такими словами: «Мне нужны настоящие мужчины, надеюсь, что командиры подразделений будут полностью в моем распоряжении».

При этом начальник криминальной полиции Артур Небе вышел вперед, щелкнул каблуками и заявил: «Группенфюрер, можете на меня положиться». Гейдрих кивнул: вот он, командир первой эйнзацгруппе – еще до того, как она сформирована. Впоследствии Небе был связан с сопротивлением, и его друзья после войны тщились объяснить его тогдашнее рвение. Так, Ганс Гизевиус в книге «Где же Небе?» пытается доказать, что Небе принял командование первой эйнзацгруппе по зрелом размышлении и по совету с группой сопротивления Бека-Герделера. Желая обелить своего друга Небе, Гизевиус утверждает, что «все ужасные деяния совершались уже после возвращения Небе из России». Но факт остается фактом – оперативная группа Небе доложила о ликвидации 45 тысяч евреев. Аргументы Гизевиуса напоминают доводы защиты во время Нюрнбергского процесса, которые американский обвинитель Кемпнер встретил контрвопросом: «Скажите мне, господин Вожак сопротивления, сколько же евреев вы должны были ликвидировать, чтобы нарушить законы человечности?» В случае с Небе все объяснялось проще: он так проворно вызвался добровольцем, потому что рассчитывал получить Железный крест 1-го класса и расположение «непредсказуемого» Гейдриха. Правда, тогда Небе и не догадывался, что «миссия на Востоке» является синонимом величайшего массового преступления в истории.

Среди командиров эйнзацгруппе волонтеров больше не было. Едва ли кто-нибудь горел особым желанием, но все они имели личные основания подчиниться требованию Гейдриха. Например, Отго Олендорф пошел потому, что слыл самым занудным спорщиком «рыцарей священного Грааля», а потому впал в немилость у Гиммлера, и вдобавок он уже дважды отказывался отправиться на Восток, так что теперь просто должен был подчиниться, а то бы не избежать ему упрека в трусости. Вальтер Шталекер, из-за распри с Гейдрихом перешедший в систему МИДа, надеялся вернуться с победой в РСХА, если покомандует эйнзацгруппе. Отто Рашу надоело в Восточной Пруссии, и он мечтал о назначении в Берлин – нужно только выказать должное рвение на Востоке.

По странной насмешке судьбы непосредственно руководить убийствами евреев на Востоке пришлось двоим самым нетипичным начальникам подразделений РСХА – Небе и Олендорфу. Их коллеги оказались лучшими специалистами по выискиванию лазеек. Франц Зикс и Хайнц Йост оставили свои соединения уже через несколько недель, а другие, например Вальтер Шелленберг, Генрих Мюллер или доктор Нокеман, ухитрились вообще уклониться от участия в эсэсовских «героических деяниях».

Не слишком большой энтузиазм проявляли и командиры среднего уровня – штурмбаннфюреры и оберштурмбаннфюреры. Гейдрих собирал их по всем ветвям полицейского аппарата, и в большинстве случаев это оказались бывшие представители интеллектуальных профессий. Ликвидаторы евреев являли собой причудливую смесь – среди них были высококвалифицированные научные работники, министерские служащие, юристы и даже протестантский пастырь и оперный певец. Часть из них, воспользовавшись удобным случаем, смогла покинуть «машину смерти». Поэтому таким, как Эрвин Шульц или Карл Егер, удалось избежать участия в худших проявлениях расового безумия.

Даже среди младших командиров наблюдалось так мало энтузиазма послужить Гейдриху на Востоке, что он вынужден был прочесать все отделения гестапо, Крипо и СД в поисках необходимого персонала. Пришлось выцарапывать людей и из полиции порядка, и из войсковых СС; берлинский полицейский батальон был расформирован и повзводно распределен в эйнзацгруппе. Попытки ускользнуть от грязной работы делались на всех уровнях. По свидетельству профессора Зикса, «можно было хотя бы попробовать уклониться. По крайней мере, за это никого не расстреляли».

Тем не менее к маю 1941 года Гейдриху удалось собрать 3 тысячи человек, из которых сформировали четыре эйнзацгруппе. Шталекер получил эйнзацгруппе А, которая следовала за группой армий «Север», наступавшей через Прибалтику на Ленинград, Небе возглавил эйнзацгруппе В (в группе армий «Центр»), Раш командовал эйнзацгруппе С (северный и западный регионы действий группы армий «Юг»), а Олендорфа поставили во главе эйнзацгруппе D (вдоль южной границы наступления группы армий «Юг», между Бессарабией и Крымом). Численный состав колебался от 990 человек в группе А до 500 в группе D, а персонал был довольно пестрый. Например, у Небе было 9 процентов из гестапо, 3,5 процента – из СД, 4 – из Крипо, 13 – из Орпо, 9 – из иностранной вспомогательной полиции, 34 процента – из военных частей СС, остальные – технический и конторский персонал. Каждая эйнзацгруппе делилась на эйнзацкоманды и зондеркоманды по 70—120 человек, приданные армиям: были также субкоманды по 20–30 человек.

В конце мая Гейдрих собрал 120 командиров этих новых подразделений в школе полиции на Эльбе, чтобы подготовить их к предстоящей кампании по уничтожению расового врага.

Постепенно он усиливал идеологическую обработку кадров. Инструкторы РСХА приучали их к мысли о геноциде. Даже речь становилась все более дикой. В середине июня Гейдрих устроил смотр. Три тысячи человек выстроились с трех сторон площади. Глава полиции безопасности и СД смотрел на свои бригады убийц. Он обратился к ним с энергичными, но какими-то туманными словами, сказав только о задаче, которая потребует «беспримерной жесткости».

Позднее, адресуясь уже только к командирам групп в старом замке Преч, он стал откровеннее. Даже после войны штандартенфюрер Вальтер Блюме хорошо помнил, как он сказал: «Иудаизм на Востоке является источником большевизма и потому подлежит искоренению в соответствии с целями фюрера». Олендорф также впоследствии вспоминал, что Гейдрих передал им приказ фюрера, включающий такое положение: «Коммунистические функционеры и активисты, евреи, цыгане, диверсанты и шпионы – это прежде всего лица, которые самим своим существованием создают угрозу безопасности войск, а значит, их следует казнить без разговоров».

Восстал ли кто-нибудь из них против чудовищного приказа? Отказался ли кто-то повиноваться диктатору? Олендорф говорит, что он «громко и ясно высказался против приказа о массовых казнях в присутствии всех собравшихся», тем не менее ведь это был его долг – «подчиниться приказам своего правительства, независимо от того, считаю я их нравственными или безнравственными».

Точно так же командир зондеркоманды 1А и доктор права Мартин Зандбергер утверждал, что хотя он и отвергал идею приказа фюрера, но счел его законным, поскольку Гитлер представлял высшую государственную власть. Подобные аргументы приводили и другие.

Никто не восстал. Все повиновались. После смотра по местам своей дислокации 23 июня 1941 года, через день после того, как Гитлер развязал войну с Россией, «посланцы смерти» Гейдриха принялись за свое самое мрачное дело – 3 тысячи загонщиков открыли охоту на 5 миллионов русских евреев.

То, что эйнзацгруппе пришли убивать их, явилось полной неожиданностью для российских евреев. В Советском Союзе, где при Сталине антисемитизм находился в скрытом состоянии, лишь очень немногие евреи понимали смертельную опасность немецкого варианта этой болезни. О нацистских преследованиях евреев пресса писала мало. В некоторых городах, например на Украине, еврейское население отождествляло солдат Гитлера с солдатами кайзера 1918 года и даже приветствовало немцев как освободителей. «Евреи замечательно плохо информированы о нашей позиции по отношению к ним», – рапортовал 12 июля 1941 года из Белоруссии зондерфюрер (командир особого отряда) Шретер. Тем более жестоким оказывался для людей удар Гейдриховых убийц. Чтобы выиграть «преимущество внезапности», эйнзацгруппе следовали непосредственно за наступавшими войсками, их главной целью были города, где сконцентрировалось около 90 процентов советских евреев, и во многих случаях убийцы принимались за свое дело еще прежде, чем заканчивался бой за город. Ковно, Елгава, Рига, Ревель пали перед совместным натиском РСХА и армии. Прямо за первыми танками въехали три машины пособистов в Житомир, в Киев особая эйнзацкоманда 4А вошла в день его сдачи, 19 сентября 1941 года.

И едва части спецназначения входили в город, как еврейское население оказывалось в петле, захватывавшей тысячи жертв день за днем и час за часом. Люди Гейдриха не чурались никаких жестокостей, им не казались подлыми никакие средства – все это только делало еще страшнее их жуткую марку. Один за другим поступали рапорты, свидетельствующие о фанатичном рвении, – рапорты, написанные холодным официальным языком, словно это производственный отчет или сводка об уничтожении паразитов.

Убийства, убийства, убийства… Зондеркоманда 6 сообщала:

Вести об этих ужасах распространялись со скоростью лесного пожара. Чем дальше в глубь Советской России продвигалась немецкая армия, тем больше нарастало паническое бегство евреев из городов прифронтовой полосы. Евреи были, наконец, предупреждены, и осуществлять «Окончательное решение» стало труднее.

Один зондерфюрер позволил досаде прорваться в рапорт: «Слухи о расстрелах в других районах значительно затруднили нашу работу. Информация о нашей акции против евреев постепенно просачивается через беглых евреев, через русских, а также болтливых немецких солдат». Охотники за людьми стали изобретать различные приемы для захвата своих жертв в массовом порядке. Пример: «Всех евреев города пригласили явиться в определенный пункт для регистрации и последующего поселения в лагере. Собралось 34 тысячи, с женщинами и детьми. После того как у них отобрали ценные вещи и раздели догола, все они были убиты. Выполнение задачи потребовало несколько дней». Группа С докладывала из Киева: «Еврейское население города с помощью плакатов пригласили собраться в определенном месте для переселения. Хотя первоначально мы рассчитывали собрать 5–6 тысяч евреев, явилось 30 тысяч. Благодаря особенно эффективной организации дела они продолжали верить в историю о переселении почти до самой казни».

Холодный, бюрократический язык донесений, конечно, не передает зверств, совершенных при уничтожении русских евреев; далеко не обо всем могут рассказать и потрясенные очевидцы: тысячи, сотни тысяч шли на свою Голгофу; общие могилы; колонны обнаженных женщин с маленькими детьми на руках; и расстрелы на краю могилы.

В конце июля 1941 года майор Реслер, командир пехотного полка, расквартированного в Житомире, был разбужен беспорядочной стрельбой. Он вышел на улицу и увидел «нечто совершенно ужасное: такое зрелище у ничего не подозревавшего человека может вызвать только отчаяние и отвращение». Он стоял неподалеку от ямы, в которой навалом лежали трупы евреев всех возрастов, мужчин и женщин. Вокруг стояли военные и гражданские и с любопытством смотрели вниз. «В этой могиле, – продолжает майор, – среди других лежал седобородый старик, сжимавший трость в левой руке. Поскольку он еще подавал некоторые признаки жизни, я приказал одному из полицейских застрелить его. Тот, улыбаясь, ответил: „Я уже выстрелил ему семь раз в живот. Теперь он и сам помрет“.

В одной русской деревне евреи, узнав о приближении карателей, спрятались в убежище. На улице никого, только женщина с малышом на руках. Она отказалась ответить им, где спрятались евреи. Тогда один эсэсовец выхватил у нее младенца, взял за ножки и с силой ударил его головой об дверь. „До конца дней останется со мной этот звук“, – вспоминает другой эсэсовец. Обезумевшая мать выдала им место укрытия.

В Риге эсэсовец увидел, как двое евреев несут бревно. Он спокойно достал пистолет и застрелил одного из них, сказав: „Для такой работы достаточно одного“. Во время чистки в латвийском гетто эсэсовский офицер, увидев, как выносят на носилках больных евреев, обошел всех по очереди и перестрелял из своего табельного оружия одного за другим.

К зиме 1941/42 года итогом деятельности эйнзацгруппе стали следующие цифры: А – 249 420 евреев, В – 45 467, С – 95 тысяч, D – 92 тысячи, а всего ликвидировано почти полмиллиона человек.

За этой первой волной последовала новая партия эсэсовских убийц. На захваченной территории тем временем создавалась немецкая гражданская администрация под началом Альфреда Розенберга, „рейхсминистра оккупированных восточных территорий“. Он руководил двумя рейхскомиссариатами – „Остланд“ и „Украина“, которые, в свою очередь, были разделены на „генеральные комиссариаты“. В этой гражданской администрации, однако, ключевые позиции занимал рейхсфюрер СС, поскольку 17 июля Гитлер сделал его „ответственным за порядок на оккупированных территориях“ и уполномочил давать указания рейхскомиссарам. Гиммлер уже назначил своих представителей в России – окружных командующих СС – Прюцмана в Риге и Эриха в Киеве, а с середины 1942 года к ним прибавился и Корземан, который стал окружным командующим СС на Кавказе.

У каждого из этих представителей Гиммлера был под началом полк полиции, несколько армейских подразделений СС, а также наскоро обученные „вспомогательные добровольные силы“ из Прибалтики и Украины. У них были те же ликвидаторские задачи, что и у эйнзацгруппе. Все, кто почему-либо не попал в поле зрения первых карательных отрядов, становились добычей формирований окружного командующего СС. Эти последние устроили даже своего рода жуткое соревнование с зондеркомандами, кто больше перебьет евреев. „Победителем“ можно было считать некоего Йекельна, который за один только месяц – август 1941-го – истребил 44 125 человек, преимущественно евреев.

Точное число евреев, уничтоженных силами окружных командующих СС в начале гитлеровского Восточного похода, установить невозможно.

Известно только, что к концу 1941 года, когда эйнзацгруппе и силы окружных командующих решили сделать паузу до весны, было убито 500 тысяч евреев, 300 тысяч из них – эйнзацгруппе.

При таких-то „успехах“ палачи из СС стали выказывать признаки истощения. В сентябре командир отряда Шульц попросился в увольнительную. Раш ушел в отпуск и больше не вернулся. Небе в ноябре заявил своему заместителю Вернеру, что ему надо домой. Вернер сказал: „Артур, если ты больше не можешь, я тебя, конечно, отпущу“. Гизевиус вспоминает, что Небе тогда „превратился в собственную тень, нервы на пределе, и выглядел очень подавленным“. Его шофер Кен, служивший до войны в криминальной полиции, застрелился в ужасе от творимых зверств.

Через несколько месяцев даже наиболее воинственный из восточных подручных Гиммлера Бах-Целевски стал жертвой ночных кошмаров и попал в эсэсовский госпиталь Гогенлихен с нервным срывом. Рассказывали, что он страдал от галлюцинаций и кричал по ночам. Главный врач доктор Гравиц сообщил Гиммлеру: „Его галлюцинации связаны с расстрелами евреев, в которых он участвовал лично, и с другими мрачными впечатлениями на Востоке“. Сам Бах-Целевски на вопрос доктора о причинах своего состояния отвечал: „Слава богу, для меня все это позади. Знаете ли вы, что происходит в России? Ведь там уничтожают все еврейское население“. Но когда он спросил фюрера, нельзя ли все это теперь прекратить, Гиммлер сердито ответил: „Таков приказ фюрера. Евреи – это рассадник большевизма… И если вы будете совать нос в еврейские дела, то увидите, что с вами случится!“ Но и такой фанатичный проводник воли фюрера, как Гиммлер, не мог не знать, что, кроме небольшого числа прирожденных садистов и убийц, люди в эйнзацгруппе ощущали то же, что Бах-Целевски или бригадефюрер СС Герф, который писал: „Я хочу убраться с Востока, потому что, честно говоря, с меня уже более чем достаточно“.

Вот в этих-то эйнзацгруппе и сформировалось то непоколебимое смертоносное воинство, которому нет равных даже в СС. Целиком поглощенные волей к первенству, сплоченные собственной „крутостью“ и корпоративным духом, они достигли такой степени бесчувственности, что превзойти их в этом могли только бездушные роботы – охрана концлагерей. Вот она, та самая элита первобытного, варварского типа, опьяненная собственными подвигами, – гиммлеровский идеал. Воистину орден „Мертвой головы“, противопоставленный простым смертным с их моральными стандартами. Они готовы выполнить любую миссию по приказу своих командиров и стали добровольными узниками своего сообщества, которое только и имело право диктовать эсэсовцу социальные и этические нормы. Годами их лидеры вдалбливали в людей, составивших ныне эйнзацгруппе, умение властвовать, растили в них дух превосходства над массой обычных членов партии, прививали ощущение особой элитарности, веру в право над жизнью и смертью „низших“.

И по воспитанию, и по выучке эсэсовцы, как никто другой, годились для массового уничтожения евреев. Кроме того, все эти деяния требовалось совершать на просторах завоеванной России, так далеко от их привычного окружения, что все истории с убийствами казались им самим чем-то полуреальным. Ну а тот, кто думал, что у него есть такая вещь, как совесть, всегда мог прибегнуть к самообману и притвориться, что ничего такого на самом деле никогда и не было.

Тем не менее поставленные перед фактом, что из отдельных единиц складываются тысячи убитых лично ими, они теряли ореол неогерманских „героев“. Германский рыцарь становился тем, чем и был всегда, – раздутой посредственностью, типичным сентиментальным немцем, жалеющим самого себя и плачущим при мысли об оставленных где-то своих женах и детях.

Уничтожая евреев, они верили, что имеют право на сочувствие всех честных арийцев. „Работа – не из легких“, – жаловался группенфюрер Турнер, а начальник зондеркоманды 4А Блобель после войны утверждал, что подлинно несчастными были сами ликвидаторы: „Нервное напряжение у наших людей, исполнявших казни, было гораздо выше, чем у их жертв. С психологической точки зрения они пережили ужасное время“. Начальник жандармерии Фриц Якоб сетовал, что ему приходится заниматься ликвидацией евреев слишком далеко от дома; его начальник Квернер в ответ напомнил ему о „долге перед фатерландом“. Якоб поблагодарил за внушение и обещал исправиться, заявив: „Мы, люди новой Германии, должны быть твердыми и выполнять свой долг даже ценой долгой разлуки с родными“.

Гиммлер прекрасно знал об этих проблемах своих маленьких людей и всегда готов был их подбодрить с помощью псевдопатриотической риторики, которая должна была убедить даже закоренелых циников, что они являются участниками грандиозного всемирного замысла, масштабы которого почти невозможно охватить разумом, а его предназначение – спасти высшую арийскую расу.

Вот пример его демагогии: „Большинство из вас узнает, что значит видеть перед собой сотни трупов – пятьсот, тысячу тел! – лежащих на земле. Но увидеть это, пройти через это и тем не менее – за редкими исключениями, вызванными человеческой слабостью, – сохранить достоинство – это делает нас твердыми. Таких страниц еще не было и не будет написано в истории нашей славы“. Его воображение работало сверхурочно, изыскивая доказательства, что массовые убийства не являются преступными. И все же его речи, обращенные к ликвидаторам, содержали элемент самооправдания. На встрече высших партийных чинов он заявил: „Окончательное решение“ стало самой болезненной проблемой моей жизни».

Даже перед своим ближайшим окружением он старался преуменьшить масштабы бойни, потому что в глубине души сам ужасался происходящим и чувствовал себя предметом всеобщей ненависти, – ежедневный поток просьб о помиловании еще раз доказывал это. Он говорил, обращаясь к гауляйтерам: «Вспомните, сколько людей, включая и членов партии, подают мне и другим высшим руководителям ходатайства о помиловании. Они всегда говорят, что все евреи, конечно, свиньи, но вот такой-то представляет исключение, его трогать не надо. Я без колебаний могу сказать, что число таких просьб и множество других мнений, существующих в Германии, неизбежно ведет к мысли, что количество достойных евреев должно быть необыкновенно велико – больше, чем всех остальных, вместе взятых».

Был только один способ уйти от этого чувства изоляции: нужно убедить себя и своих палачей в том, что они являются инструментом в величайшей исторической миссии, творцами произведения, выходящего за пределы человеческого понимания. Гиммлер как-то сказал Керстену: «Вам не следует смотреть на вещи с такой узкоэгоистической точки зрения. Взгляните на германский мир как на целостность… а человек должен уметь жертвовать собой». Он продолжал подбадривать свои эйнзацгруппе, помогая им выполнить «нелегкую задачу», продолжал говорить слова утешения несчастным палачам: «Да, для немца это все отвратительно и страшно. И если бы мы не испытывали подобных чувств, мы не были бы немцами. Но как бы ни противно это было, существует необходимость – наш долг. И такая необходимость будет возникать еще во многих других случаях».

Приехав в Минск, чтобы поднять моральный дух своих рыцарей, он присутствовал при казни 200 евреев и был настолько потрясен отвратительной сценой, что едва не лишился чувств. Его спас от обморока Карл Вольф, заметив: «Ему полезно посмотреть, что делают люди по его приказу». Гиммлер скоро оправился и произнес одну из своих патетических речей типа «нужно пройти через это и видеть будущее». «Вы заметили, – сказал Гиммлер, – что я и сам терпеть не могу эту кровавую работу. Но у каждого свой долг». Тогда же он велел командиру группы Небе подумать о новом методе уничтожения. Этот инцидент стал предвестником создания газовой камеры.

Но сами руководители эйнзацгруппе не могли положиться на красноречие рейхсфюрера. Олендорфу, Рашу, Небе и Шталекеру снились кошмары. Дисциплина падала, и началась цепная реакция садизма у потерявших контроль убийц. Поэтому были приняты точные правила, так чтобы уничтожение проходило быстро и эффективно и исполнители не имели времени осознать, что же это они совершают.

В эйнзацгруппе D у Олендорфа соблюдался воинский образец. Это было жуткое извращение армейского порядка, но обоснование имелось резонное: ни один отдельный член команды не должен вступать в контакт со своей жертвой. Он должен ощущать себя частью и действовать как часть своего отряда и только по приказу командира, тогда он будет избавлен от чувства личной вины. Расстрелы не совершаются одним человеком. А более всего Олендорф заботился, чтобы жертвы сохраняли спокойствие до последней минуты. Потому что любой вскрик связан с опасностью, что ликвидаторы начнут беспорядочную стрельбу по толпе, – и возникнет всеобщее безумие, шок – то, чего он боялся даже больше, чем массового побега евреев. Тревога на этот счет, даже больше соображений гуманности, заставила Олендорфа воспротивиться газовым камерам: он считал, что это будет «физически непереносимое зрелище». Ведь его подчиненным пришлось бы убирать потом искореженные тела, перепачканные экскрементами, и его люди оказались бы перед лицом того, что они сделали, – момент истины, от которого Олендорф желал бы их уберечь.

Что касается доктора Раша, командующего эйнзацгруппе С, то он придерживался другой тактики. По его мнению, каждый должен был разделить чувство коллективной вины за пролитую кровь и сцены ужаса. Это, считал он, укрепит дух товарищества. Он настаивал, чтобы каждый из его людей лично принимал участие в ликвидациях, «одержав победу над собой». В его соединении едва ли нашелся бы хоть один человек, не страдающий ночными кошмарами (по свидетельству самих участников событий). Однако цель была достигнута – братство виновных создано.

Для облегчения задач палачей использовались всякого рода психологические уловки. Имела значение и особая терминология. В словаре убийц отсутствовало слово «убийство». Его заменяли разнообразные невинные выражения – «особые акции», «особый режим», «исполнение», «чистка», «умиротворение», «переселение». Мощная пропаганда, в оккупированной России даже более интенсивная, чем где-либо еще, имела целью искоренить в зародыше малейшее ощущение, что еврей – это человеческое существо, для ликвидаторов они должны быть чем-то вроде насекомых-вредителей или сорняков.

Однако командиры эсэсовских спецподразделений и эту пропаганду считали неадекватной. Как отмечает американский историк Гильберг, занимавшийся анализом деятельности эйнзацгруппе, «психологические обоснования и оправдания играли существенную роль в операциях по убийству. Если намеченную акцию нечем было оправдать, она не проводилась». Было два самых распространенных «мотива»: боязнь эпидемий и предотвращение сотрудничества евреев с противником. Например, в Балте евреев уничтожали за «нападения» на немецкие войска, в Новоукраинке – за «происки», в Киеве – за «поджоги», еще где-то – за «дух сопротивления».

В 1942 году Гиммлер признался Муссолини: «В России мы расстреляли большое число евреев, как мужчин, так и женщин, потому что даже женщины и старшие дети служили курьерами у партизан. На евреях, – сказал он, – повсюду лежит главная ответственность за диверсии, шпионаж, сопротивление, как и за формирование партизанских банд».

Теорию о том, будто все евреи – партизаны, ввели в оборот вместе с новой кампанией по уничтожению с 1942 года. Это был ловкий ход, потому что убийства евреев можно прикрывать войной с партизанами, а значит, к величайшему преступлению века имеет касательство и вермахт.

Армия время от времени использовала эсэсовские эйнзацгруппе для военных надобностей – скажем, для того, чтобы управиться с рассеянными частями противника, а потому сначала командиры воинских соединений были в хороших отношениях с людьми Гейдриха. Когда еще только возникла паника среди евреев и впервые зашевелились партизаны, военные даже науськивали «особистов», требуя, чтобы они были пожестче с евреями. В сентябре 1941 года 17-я армия запросила зондеркоманду 4В против евреев Кременчуга. Основание: там было три случая, когда неизвестные лица перерезали провода армейской связи. В августе полевой полиции потребовалась помощь зондеркоманды 10А, чтобы сладить с евреями в местечке на реке Кодыма, поскольку капитану Крамеру сообщили, что евреи собираются напасть на немецкую воинскую часть.

Многие (хотя и не все) военные не видели в уничтожении евреев ничего особенного. Например, фельдмаршал фон Рейхенау, обращаясь к солдатам 6-й армии, заявил, что они являются «знаменосцами общенародной идеи неумолимости» и потому должны «вполне понять необходимость сурового, но оправданного искупления, которое требуется от еврейских недочеловеков». Солдаты это так и понимали. В 17-й армии был издан приказ: если диверсанты не найдены, следует расстреливать евреев, особенно евреев-комсомольцев. В донесении эйнзацгруппе А говорилось, что к декабрю 1941 года группа армий «Центр» ликвидировала 19 тысяч партизан и преступников, по большей части евреев. Германская армия в России даже организовала свои концлагеря. Для защиты от нападений партизан командующий 30-м корпусом приказал брать заложников и сажать в концлагерь; были свои концлагеря – 124-го пехотного полка в Кучук-Мускомдже, у 226-го пехотного полка в Вармутке, у 72-го противотанкового батальона в Форосе.

Военные нервозно реагировали на любой признак беспокойства среди евреев в своем районе. В Джанке местный армейский командир, опасаясь эпидемии среди евреев в концлагере, за который он отвечал, попросил эйнзацгруппе D ликвидировать там всех евреев. Но у эсэсовцев в это время было туго с персоналом, и они долго упирались, пока ему на помощь не явилась полевая полиция. Некоторые армейские командиры так упорно требовали дополнительных «ликвидации», что штурмбаннфюрер Линдов однажды негодующе воскликнул: «Вешать, кого потребует вермахт, – не обязанность гестапо!»

По мере того как нарастала русская партизанская война, военные стали еще настойчивее обращаться за помощью к ликвидаторам. Когда начальник штаба собрал командующих в Орше в декабре 1941 года, они единодушно восхваляли оперативные группы СС: «Эти люди для нас – на вес золота. Они обеспечивают безопасность наших тыловых коммуникаций, избавляя нас от необходимости снимать с фронта войска для этих целей».

Первой была использована в партизанской войне эйнзацгруппе А. В конце сентября 1941 года партизаны появились под Ленинградом и к концу года большая часть соединения Шталекера была стянута на северное направление для противопартизанских операций. В одной из них в марте 1942 года был убит сам Шталекер. Гиммлер быстро сообразил, что это дает ему хорошее прикрытие для продолжения еврейской кампании (недаром же Гитлер однажды сказал: «Партизанская война имеет для нас и свои преимущества. Она развязывает нам руки против всех, кто нам мешает»).

Гиммлер закамуфлировал свое войско ликвидаторов под «антипартизанские формирования». Эйнзацгруппе получили более или менее постоянные базы в виде штабов полиции безопасности, руководители групп А и С стали именоваться командующими полицейских сил, а руководители зондеркоманд – полицейскими командирами. «Главнокомандующим антипартизанскими формированиями» позже был назначен Бах-Целевски. В помощь им выделили пять полков полиции порядка и вспомогательные отряды, навербованные на оккупированных территориях. В общей сложности к концу 1942 года получилось 14 953 немца и 238 105 местных жителей.

И вот, тщательно закамуфлированные, убийцы снова пошли в атаку, поддерживаемые при случае воинскими частями и фронтовыми эсэсовцами. Окружным командующим СС на Северном фронте стал Йекельн. В феврале-марте 1942 года он осуществил операцию против евреев и партизан, в ходе которой, согласно его рапорту, было убито 389 партизан, расстреляно 1274 подозреваемых, ликвидировано 8350 евреев.

Эта комбинированная операция положила начало серии смертоносных ударов; прикрываясь военной необходимостью, Гиммлер продолжил истребление евреев, и с этой целью было проведено по меньшей мере пять крупных акций. Одновременно все туже затягивалась петля вокруг тех евреев, которые не нашли убежища у партизан. Ликвидаторы загоняли их массами в гетто и концлагеря. В рейхскомиссариате «Остланд», например, еще оставалось в живых 100 тысяч евреев, две трети из них – горожане. Они и должны были стать очередной жертвой.

Очередная истребительная кампания была проведена в Белоруссии, которую новые хозяева переименовали в генеральный комиссариат «Белая Рутения». Полицейские части и «вспомогательная полиция» с автоматами опустошали гетто за гетто. Эсэсовское командование уже рассчитывало, что скоро в Белой Рутении исчезнет последний еврей. И как раз в это время в гражданской администрации Остланда проснулся инстинкт собственника, и она решила защитить свое добро, причем против расовой политики Третьего рейха взбунтовались даже некоторые старые нацисты.

Возглавил недовольных один из самых коррумпированных нацистских функционеров, гауляйтер и генеральный комиссар «Белой Рутении» Вильгельм Кубе. Как и другие колониальные управляющие, Кубе основывал свои возражения на том, что поспешная ликвидация евреев эсэсовцами и полицаями разрушает экономику края. Даже Шталекер предупреждал, что выводить сразу всех евреев из промышленности недопустимо, особенно в крупных городах. Однако оберштурмбаннфюрер Эдуард Штраух, главный специалист по «Окончательному решению» в Белоруссии, продолжал свою безумную кампанию. Это злило Кубе, остающегося перед лицом хозяйственной разрухи, потому что белорусские евреи были умелыми мастерами. Больше всего он раздражался оттого, что эсэсовские командиры и не думали заранее ставить его в известность о своих операциях против евреев. К концу октября гнев его достиг точки кипения.

27 октября 1941 года адъютант 2-го полицейского батальона явился к комиссару Слуцка Карлу и сообщил ему, что в ближайшие часы его батальон приступит к ликвидации евреев города. Карл пришел в ужас и кинулся умолять командира оставить хотя бы еврейских ремесленников, но полиция просьбу проигнорировала. Евреи Слуцка были уничтожены. 30 октября Карл докладывал Кубе: «Общая картина даже хуже, чем можно вообразить. С невероятной жестокостью немецкие полицейские офицеры и в еще большей мере литовские полицаи выгоняли евреев из домов. По всему городу шла стрельба. На улицах тела сваливали кучей». Судя по докладу, комиссар Карл со своими людьми пытались спасти тех, кого можно было спасти. «Несколько раз мне приходилось оттеснять немецких и литовских полицейских от мастерских буквально с пистолетом в руке».

Кубе завел дело о нарушении дисциплины на весь офицерский состав 2-го полицейского батальона. Он назвал «последней низостью» закапывать заживо евреев, чудом уцелевших после расстрела; закон и порядок в Белой Рутении, писал он, такими методами не установить. Кубе был антисемитом с большим стажем и еще в 1934 году говорил: «Эта бацилла чумы должна быть уничтожена». Он не возражал поэтому против «упорядоченной» ликвидации евреев и был готов этому способствовать. И вдруг он видит тысячи евреев, депортированных из Германии в Минск для уничтожения. Как только он узнал о прибытии немецких евреев, вся его идеология лопнула. Кубе-антисемит превратился в Кубе – покровителя евреев. Он обнаружил, что среди этих новоприбывших находились и такие, кто служил в армии во время Первой мировой войны и был награжден. Он составил их список и подал рапорт в РСХА, словно и не слышал ничего об «Окончательном решении еврейского вопроса». Гейдрих раздраженно парировал, что все идет как должно, а «в военное время есть более важные заботы, чем суета вокруг кучки евреев и трата бумаги на пустые рапорты, которые отвлекают моих помощников от работы… нахожу достойным сожаления, что через шесть с половиной лет после принятия Нюрнбергских законов я должен еще обосновывать подобные меры».

Кубе такая ситуация не устраивала. Он взял немецких евреев под личное покровительство и, узнав, что оберштурмбаннфюрер Штраух готовит новый шаг, поспешил сам с ним встретиться. Штраух даже не сразу понял, как это возможно – один из первых гауляйтеров рейха вдруг становится на сторону евреев. Земля ушла из-под ног ликвидатора. Вот его заметки: «Я подчеркнул, что для меня непостижимо, с какой стати немцы должны передраться из-за каких-то евреев. Я и мои люди то и дело слышим обвинения в варварстве и садизме, хотя мы всего лишь выполняем свой долг. На что Кубе возразил: „Такие действия недостойны немцев и Германии Канта и Гете. То, что репутация Германии упала во всем мире, – это наша вина, то есть вина СС“». Кроме того, он заявил, что это полная правда и его люди действительно получают удовольствие от казней.

Кубе не ограничился открытым осуждением казней как варварства. Он убрал из личной охраны сотрудников СС и держал под наблюдением акции эсэсовцев против евреев. Когда только мог, он срывал планы ликвидаторов. Например, на 1 марта 1943 года Штраух наметил ликвидацию 5 тысяч евреев минского гетто: их было велено собрать в определенном месте под предлогом «переселения». Кубе сделал так, чтобы истинные намерения Штрауха стали известны евреям, а те, кто состоял на службе в учреждениях генерального комиссариата, были негласно предупреждены, что в гетто возвращаться не следует. Штраух, обнаружив там лишь небольшое число евреев, пришел в ярость. Последовал разгул насилия, комиссар опять выступил с протестом. Штраух доложил своему высшему начальству: «Он страшно ругается на моих людей, используя такие выражения, как „ты, грязная скотина“ и „еще не такое услышишь“».

Гиммлер пожаловался министру по делам восточных территорий Розенбергу, который был главным начальником для Кубе, и Розенберг обещал сделать ему внушение. Но Кубе не сдался, поскольку чувствовал за собой поддержку непосредственного начальника, Генриха Лозе, рейхскомиссара Остланда, который тоже терпеть не мог СС. Когда была проведена еще одна массовая акция по уничтожению евреев, замаскированная под борьбу с партизанами, Кубе написал Розенбергу послание с критикой тактики СС. Он предупреждал, что отдача от подобных действий может быть «опустошительной», поскольку многие из русских, уничтоженных полицией, вовсе не были партизанами: «Если найдено только 492 винтовки на четыре с половиной тысячи убитых, это, по-моему, доказывает, что среди убитых было множество простых крестьян». 18 июня 1943 года Лозе заметил по поводу доклада Кубе: «Что такое по сравнению с этим Катынь? Подумать только – если противник обнаружит все это и захочет извлечь для себя пользу… Одна надежда – такая пропаганда будет неэффективной: никто из слушателей или читателей просто не поверит в такие вещи».

Хозяева машины террора зашли в тупик, не зная, как избавиться от своего врага в Минске, пока им наконец не помогли советские партизаны. Ночью 22 сентября 1943 года Вильгельм Кубе подорвался на бомбе, которую положила ему под кровать горничная – партизанка. Гиммлер сиял. «Кубе погиб во благо отечества», – заявил рейхсфюрер.

Он мог себе позволить отнестись к этому спокойно: «Окончательное решение» в России близилось к завершению. Из двух с половиной миллионов советских евреев, которые не смогли убежать от немцев, было ликвидировано 900 тысяч. Оставалось уничтожить улики, прежде чем Советская армия начнет теснить немецких захватчиков. Эта задача была возложена на штандартенфюрера Пауля Блобеля и его специальный отряд, известный как «Команда-1005». Они вскрывали массовые захоронения и сжигали тела, поливая их керосином, а сохранившиеся кости перемалывали в специальных агрегатах. Эти костры освещали жуткую финальную сцену извращенного милитаризма, не имевшего параллели в военной истории.

Но еще до того, как было покончено с евреями в России, Гиммлер решил приступить к новой фазе массовых убийств. Согласно его приказу, мобильные карательные отряды должны были смениться постоянными фабриками смерти – вместо пуль будет газ. Начиналась мрачная эра газовых камер. Инициатива принадлежала одному из гауляйтеров в Польше, группенфюреру Артуру Грейзеру. Осенью 1941 года он попросил прислать «подготовленный персонал», чтобы быстро «очистить» его область Вартеланд. Там оставалось еще около 100 тысяч евреев, в основном – в лодзинском гетто. Гиммлер и Гейдрих послали туда гауптштурмфюрера Ланге, доверив ему самое страшное изобретение, которым располагали, – газовые фургоны, душегубки, уже применявшиеся в СССР. К концу года Ланге основал в окрестностях Лодзи первую фабрику смерти. В лесу Хельмно он нашел старый одинокий дом, очень подходящий для его черного дела. В декабре Ланге принялся за работу с тремя газовыми фургонами.

Постоянным потоком евреев везли на станцию Кульмхоф, а оттуда – в этот особняк. Там их заставляли раздеться и забраться в фургон, якобы для того, чтобы их отвезли в душевую. Но это была поездка к гибели, а не к банному сараю. Как только двери за ними закрывались, выхлопные газы по невидимой трубе направляли внутрь фургона, убивая всех, кто там находился. В это время специальная команда, набранная тоже из евреев, стояла наготове, чтобы опустить мертвые тела в могильный ров, забрав украшения или иные вещи, которые могли оставаться на трупах. Такая служба давала многим евреям привилегию просуществовать на несколько недель дольше, ожидая в подвалах особняка следующей партии несчастных. Система эта была настолько примитивна, что у ликвидаторов то и дело возникали проблемы. Газ не всегда срабатывал. Инструкции РСХА обещали, что все должно окончиться за пятнадцать минут, на деле же это нередко продолжалось часами. Случалось и так, что некоторые из жертв были еще живы, когда открывались двери.

Сообщения об ужасах Кульмхофа достигли ушей шефа гестапо Мюллера. Он вызвал своего эксперта по еврейскому вопросу Эйхмана и сказал: «Поезжайте туда. Я хочу знать, что там происходит». Эйхман прибыл в «дом Ланге» и посмотрел, как евреев загоняют в душегубки, а потом вытаскивают трупы в общую могилу. Вот что он рассказал: «Я поехал за фургоном и увидел самое страшное зрелище в моей жизни. Грузовик остановился у длинного рва. Двери открыли, и оттуда стали выбрасывать мертвые тела. Руки и ноги у них болтались, как будто они еще живые. Всех швыряли в ров. Я увидел, как какой-то штатский вытаскивает щипцами зубы у трупа, и все. Это уж чересчур. Я бросился к своей машине и уехал, не говоря ни слова. Там был врач в белом халате, он предлагал мне заглянуть в глазок и посмотреть, что происходит внутри. Я отказался. Я не смог. Даже говорить не мог. Страшно, скажу я вам. Хотел только убраться оттуда поскорее. Настоящий ад. Такого нельзя делать. Я бы точно не смог».

Кошмар Кульмхофа вызвал соревнование между специалистами по убийству с помощью газа. Предприятие Ланге послужило сигналом к новому этапу «Окончательного решения», новой фазе расистского безумия. Речь идет о массовом уничтожении польских евреев, самой большой группе еврейского населения, попавшей во время войны в руки нацистов.

В 1931 году согласно переписи в Польше насчитывалось около трех миллионов евреев. Два миллиона триста тысяч проживали на территории, которую оккупировали немцы. В первые же месяцы оккупации почти все они были согнаны в гетто, задуманные Гейдрихом как сборные пункты для массовой эмиграции. Но с приходом «Окончательного решения» они превратились в места ожидания гибели. Генерал-губернатор Польши Ганс Франк кричал на свой штат: «Мы должны уничтожать евреев повсюду. Мы не можем их всех застрелить или отравить, но можем предпринять… крупные меры, которые, так или иначе, приведут к их успешной ликвидации».

Такого рода «крупные меры» уже продумывал Генрих Гиммлер. Опыт Кульмхофа подсказал ему путь решения проблемы: на территории всей бывшей Польши, включая генерал-губернаторство и так называемые «инкорпорированные» области, должна быть создана сеть фабрик смерти для уничтожения евреев Польши, да и Европы в целом. Случай предоставил в его распоряжение квалифицированных специалистов-палачей. Перед тем как Грейзер обратился за помощью в ликвидации «его» евреев, только что завершилась другая операция под названием «Эвтаназия», унесшая жизнь 100 тысяч человек, которые были умственно отсталыми или, по нацистской терминологии, «непригодными к жизни».

Рейхсфюрер СС привлек к операции «Эвтаназия» многих эсэсовских и полицейских офицеров. Среди тех, кто считался знатоком убийства с помощью газов, ведущим слыл инспектор криминальной полиции, великан людоедского вида, палач по призванию Христиан Вирт, которого весьма ценили в рейхсканцелярии фюрера за эти его способности. На фабриках смерти по программе «Эвтаназии» Вирт работал с угарным газом, убивавшим быстро и безболезненно. В начале 1942 года Гиммлер обратился к главному врачу СС доктору Эрнсту Гравицу за консультацией: как можно организовать уничтожение миллиона польских евреев, и доктор указал на Вирта, который в это время сидел без работы. Гиммлер велел ему продолжать свое занятие в Польше. Вскоре Вирт поступил в распоряжение Глобочника, окружного командующего СС в Люблине, чтобы вместе с ним приступить к операции «Рейнхардт».

Вирт, профессионал, смотрел на Ланге как на простого любителя, да еще и неумеху. Мобильные газовые камеры он заменил стационарными, в которые провел трубы с выхлопными газами от дизельных моторов. Помещение было замаскировано под «ингаляторий и ванны» и на вид действительно напоминало баню – приветливый такой домик, с геранью у крылечка. Внутри, с каждой стороны коридора, располагалось по три комнаты длиной и шириной 5 метров, высотой 2 метра, с деревянными дверями, в задней стене были сделаны широкие раздвижные двери, а на крыше (видимо, как дань черному юмору) изображена звезда Давида. Вокруг этого дома смерти Вирт понастроил обычный антураж нацистского концлагеря: бараки, площадки для прогулок, колючая проволока, и еще, и еще раз колючая проволока. Скоро вдоль Буга вытянулась цепь смерти, и все, за исключением Люблинского лагеря, находились под началом бригадефюрера Глобочника.

Первая установка Вирта открылась в Вельске 17 марта 1942 года. Оборудованная шестью камерами, она была рассчитана на 15 тысяч человек в день. В апреле – Собиборский лагерь у границы с украинским рейхскомиссариатом – 20 тысяч в день; затем – Треблинка в 75 милях от Варшавы, самый большой лагерь Вирта: 30 камер, 25 тысяч человек в день. Наконец, осенью 1942 года газовые камеры были установлены в уже существовавшем Люблинском концлагере, известном также как Майданек. Вирт осуществлял технический контроль над всеми эсэсовскими средствами массового убийства в Польше и все увеличивал их «пропускную способность» – доказательство собственной компетенции, которая принесла ему титул некоронованного короля польских ликвидаторов евреев.

Между тем в жутком мире лагерей смерти у Вирта появились конкуренты, прежде всего – в Верхней Силезии, в Освенциме, крупнейшем концлагере в оккупированной немцами Восточной Европе. Персонал Освенцима был решительно настроен превзойти Вирта в создании методов уничтожения и спихнуть его с пьедестала, где он стоял в гордом одиночестве. Они обнаружили новое отравляющее вещество, полностью подтверждающее теорию, что уничтожение евреев равнозначно уничтожению сорняков и вредных насекомых. Это был газ «Циклон-Б», свободно продаваемый как средство против паразитов, с маркой немецкой компании по производству пестицидов. С «Циклоном-Б» удобнее было работать оператору: надев противогаз, ему всего-то и нужно было вскрыть банку и распылить содержимое. И через несколько минут жертвы мертвы.

В августе 1942 года оберштурмфюрер Герштейн, связанный с торговлей химикатами, и Рольф Гюнтер, известный как Эйхман номер два, прибыли в Вельский лагерь проверить действенность методов Вирта. Сам Герштейн писал об этом следующее:

Запуск двигателя становится моментом величайшего позора для Вирта. Мотор отказывается работать. Герштейн достает часы и меряет позор Вирта в секундах, минутах, часах.

Для энтузиастов «Циклона-Б» этого было достаточно. Вирт потерял свое первенство. С этого времени Освенцим и лагеря Вирта находились в состоянии войны, и не было человека счастливее Рудольфа Гесса, коменданта Освенцима. В своей автобиографии он писал: «Должен признать, что процесс применения газа произвел на меня успокаивающее действие. Меня всегда ужасали расстрелы большого числа людей, включая детей и женщин. Я испытал облегчение, что теперь мы все избавлены от этой кровавой бани».

Началось интенсивное уничтожение польских евреев. Гиммлер дал «зеленый свет». Немецкая полиция, вспомогательные силы из местных и организованная немцами Еврейская служба законности и порядка перегоняли евреев из гетто в шесть лагерей смерти. 19 июля 1942 года Гиммлер писал Крюгеру в Краков: «Я отдал команду закончить переселение всего еврейского населения генерал-губернаторства до 31 декабря 1942 года».

На фабрики смерти уже отправлялись процессии обреченных, и гетто пустели одно за другим, когда вдруг возникли новые внешние обстоятельства, грозившие помешать массовому уничтожению. Во второй раз за короткий срок немецкой оккупации Польши вермахт восстал против безумного «Окончательного решения».

В отличие от своих товарищей на территории СССР, которые были обозлены партизанской войной, армейские офицеры в Польше попытались, как могли, защитить евреев. Их аргумент, как они рассчитывали, должен произвести впечатление даже на расовых фанатиков: «Окончательное решение» лишит вермахт и немецкую военную промышленность на Востоке рабочей силы, необходимой для производства вооружений. Гейдрих предвидел подобные возражения. Еще в октябре 1941 года он с уверенностью говорил: «Есть риск, что появится много жалоб по экономическим причинам, будут ныть, что евреи – это незаменимая рабочая сила, и никто и пальцем не пошевелит, чтобы найти альтернативу». И вот теперь барон фон Гинант, главнокомандующий Польским военным округом, и полковник Фретер, глава Варшавской комиссии по вооружениям, поступили именно так, как предсказывал Гейдрих.

Они не питали иллюзий по поводу так называемого «переселения» евреев. Если это просто переселение, то с чего бы Глобочнику заявлять, что «это самое секретное дело из всех, которыми мы заняты в настоящее время». В июле капитан Хаслер спросил полковника, правда ли, что идет ликвидация евреев. Фретер промолчал, но Хаслер настаивал: «То, что здесь творится, – это преступление против закона, а с христианской точки зрения – большой грех. И однажды наступит возмездие». Фретер сказал Хаслеру, что у него есть три пути: открыто выражать свое мнение, отдавая себе отчет, что это может стоить ему жизни; второе – подать рапорт по болезни; и третье – остаться с ним, Фретером, помогая Комиссии по вооружениям сделать то, что в ее силах. Капитан Хаслер остался.

Понимая, что затевают военные, Крюгер решил их упредить. Он согласился с Инспекцией по вооружениям ОКБ, что еврейскую рабочую силу следует временно сохранить, но евреи, работающие на заводах или в лагерях, должны будут жить в бараках под охраной отрядов СС. Крюгер надеялся таким образом постепенно вовсе оттеснить армию от всякой власти над евреями. Однако Гиммлеру показалось, что и эта скромная уступка вермахту чересчур велика. Он приказал Крюгеру не отступать ни на шаг и вдобавок стал давить на ОКБ, чтобы командование приструнило своих солдат в Польше.

Как часто бывало в случаях политических разногласий, фельдмаршал Кейтель из ОКБ заставил военных смириться. Пока Комиссия по вооружениям в генерал-губернаторстве боролась за каждого еврея, вышел приказ Кейтеля от 5 сентября 1942 года о немедленной замене всей еврейской рабочей силы на польскую. Генерал фон Гинант разгневался на фюреровского подхалима. 18 сентября он направил в оперативный штаб командования вооруженными силами меморандум с изложением своей позиции, подкрепленной статистикой: «Немедленная замена всех евреев приведет к значительному сокращению военной мощи Германии. Поставки вооружений на фронт и в войска на территории генерал-губернаторства должны быть сохранены в прежнем объеме, по крайней мере на текущий момент. В связи с этим настоятельная просьба: освободить от эвакуации евреев, занятых в промышленности, пока не завершится выпуск определенных видов важнейшей продукции».

Случилось так, что Кейтель вынужден был показать этот меморандум Гиммлеру. Рейхсфюрер пришел в ярость: как же так, военщина саботирует его новую программу! 2 октября он громыхал: «Я требую, я приказываю принимать беспощадные меры против тех, кто полагает, что можно спекулировать на нуждах военной промышленности, чтобы прикрыть свои истинные намерения – защитить евреев в собственных деловых интересах».

Запуганный Кейтель не стал дожидаться, какие действия предпримет Гиммлер, и через свой штат прищелкнул бичом на мятежников в Польше – во-первых, тут же уволил генерала фон Гинанта. 10 октября поступила директива оперативного штаба вооруженных сил: «Верховное командование полностью согласно с принципом, изложенным рейхсфюрером СС: все евреи, занятые в вооруженных силах, на вспомогательной военной службе и в военной промышленности, должны быть немедленно заменены арийскими работниками».

Так вермахт капитулировал. Командиру коммуникационной зоны было приказано уволить его еврейских работников. В результате, по словам историка фон Кранхальса, «все евреи генерал-губернаторства попали в руки СС». Теперь эсэсовские убийцы могли работать беспрепятственно. День за днем и час за часом вместе со своими местными подручными они гнали евреев в газовые камеры – измученных, униженных, обессилевших людей.

Даже сегодня число жертв поражает воображение. В Кульмхофе погибло 152 тысячи евреев, в Вельске – 600 тысяч, в Собиборе – 250 тысяч, в Треблинке – 700 тысяч, в Майданеке – 200 тысяч, в Освенциме – более миллиона человек.

Многие тысячи евреев становились жертвами необузданного садизма убийц. Каснер, заключенный из Освенцима, должен был убирать трупы. Однажды, во внутреннем дворе одного из блоков, он увидел «70 убитых женщин, лежавших на земле. У всех были отрезаны груди и срезано мясо с бедер. Весь внутренний двор был залит кровью». Каждый день поступали рапорты о стрельбе по детям. Профессор Хиршфельд из Варшавы однажды увидел, как маленькая девочка пытается проскользнуть мимо часового. Охранник ее окликнул и стал медленно снимать с плеча винтовку. Девочка бросилась к нему, обхватила руками сапоги и просила прощения. Часовой засмеялся и говорит: «Ну, зачем тебя убивать. А вот ускользнуть ты больше не сможешь». И прострелил ей обе ноги. Комендант Треблинки Курт Франц вешал евреев за ноги и натравливал на них своего злобного сенбернара Бари. Как вспоминает один из заключенных, Якубович, Франц каждый день устраивал по три переклички и отбирал по 10 человек, которых хотел уничтожить лично. «У него было специальное место для этого, называлось больницей, а к ней примыкала яма, 25 на 10 футов, где постоянно поддерживался огонь. Франц кнутом загонял их в „больницу“ и расстреливал. Это была автоматическая процедура: выстрел – и в яму, выстрел – и в яму». В Освенциме были известны своими жуткими забавами обершарфюреры Богер и Кадук.

Результатом подобных зверств стало распространенное убеждение, что садизм и был первоисточником феномена массового уничтожения. Послевоенный мир увидел коллективный портрет нелюдей, находивших удовольствие только в уничтожении, убийстве, пытках. Это слишком упрощенная картина. Доктор Элла Лингенс-Райнер (из числа бывших узников Освенцима) свидетельствует: «Я, пожалуй, не знаю такого эсэсовца, который не мог бы сказать, что спас чью-то жизнь. Садистами были немногие. Процентов пять – десять были преступниками по природе. Остальные же принадлежали к числу обычных людей, открытых добру и злу. Они понимали смысл происходящего».

Поразившие общество разоблачения периода процессов над военными преступниками грозили затмить простую истину, высказанную еще в 1944 году Ханной Арендт, американским социологом немецкого происхождения: организация, уничтожившая множество людей, «состояла не из фанатиков, прирожденных убийц или садистов. Она целиком состояла из обыкновенных людей вроде Генриха Гиммлера». То, что скоты и садисты пользовались этой машиной уничтожения, не означает, что они типичны для нее. В такие дела всегда бывают вовлечены самые разные люди, достаточно вспомнить гильотину эпохи французской революции или безумные чистки, проводившиеся советским ОГПУ.

Самым сенсационным и действительно пугающим фактом в массовом уничтожении евреев было то обстоятельство, что тысячи респектабельных отцов семейств сделали убийство своей профессией и при этом во внеслужебное время считались обычными законопослушными гражданами, неспособными даже помыслить о нарушении строгих моральных норм.

Садизм был только одной гранью истории массового уничтожения, и руководство СС его никак не одобряло. Гиммлеровский принцип гласил: массовое истребление следует проводить спокойно, холодно и чисто; даже выполняя приказ об убийстве, эсэсовец должен сохранять «достоинство». Поучая штурмбаннфюрера Франке-Грикша, Гиммлер заявил: «Командир СС должен быть жестким, но не ожесточенным. Если вы столкнетесь со случаем, когда офицер злоупотребляет своими полномочиями или не может владеть собой, немедленно вмешайтесь. Всякий, кто забывает о здравом смысле и роняет себя перед лицом попавшего к нему в руки врага, показывает тем самым, что он не является истинным эсэсовским командиром». Гиммлер даже издавал инструкции, запрещающие его подчиненным мучить свои жертвы. Приказ от августа 1935 года гласил: «Любые несанкционированные индивидуальные акции против евреев со стороны эсэсовцев строго запрещаются». Охранники концлагерей каждые три месяца подписывали декларацию о том, что они обязаны воздерживаться от дурного обращения с заключенными.

Осенью 1942 года юридический отдел СС задался гипотетическим вопросом: как поступать в случаях несанкционированных расстрелов евреев? Гиммлер ответил: «Если мотив чисто политический, наказывать не следует, разве только ради поддержания дисциплины. Если же мотив личностный, садистский или сексуальный, то предавать суду за убийство или изнасилование».

И действительно, случалось, что он сурово наказывал эсэсовцев-садистов. В июне 1943 года один унтерштурмфюрер был приговорен к смертной казни за зверства по отношению к множеству евреев. Как отмечалось в приговоре Высшего суда СС и полиции от 9 июня, «он поддался искушению совершить действия, недостойные немца и офицера СС. Подобные эксцессы не могут быть оправданы, как это пытается сделать подсудимый, тем, что они являются возмездием за вред, причиненный евреями немецкому народу. При всей необходимости уничтожения злейших врагов нашей нации немецкий характер не может позволить себе делать это большевистскими методами. А методы, примененные подсудимым, заимствованы у большевизма».

Если же садизм сочетался с коррупцией, то тут уж Гиммлер спускал всех собак, поскольку и то и другое он считал преступлением против СС: садизм подрывает дисциплину, а коррупция разрушает идеологию. Чистка среди ликвидаторов, которую было поручено вести эсэсовскому судье Конраду Моргену, ярко иллюстрирует страшную внутреннюю раздвоенность Гиммлера. В его личности человек среднего класса, ограниченный строгими моральными устоями, боролся с автоматом – слепым исполнителем воли фюрера. Совершеннейший театр абсурда – целая команда эсэсовских юристов расследовала отдельные «несанкционированные» убийства евреев в концлагерях, где каждый день их уничтожали тысячами.

Сам Морген служил помощником судьи в Кракове, чаще всего по делам о коррупции, но после ссоры с Крюгером был в наказание переведен в дивизию СС «Викинг». В 1943 году его взяли в Главное управление криминальной полиции (РКПА), запретив вести политические дела. Тогда-то он и наткнулся на дело о коррупции, широко распространенной в концлагерях.

Однажды в Отдел финансовых преступлений, к которому был приписан Морген, поступила просьба о помощи из эсэсовского полицейского суда в Касселе. Там расследовалось старое дело о коррупции, и следы вели в Бухенвальд, а лагерь как раз находился в сфере компетенции этого суда. Молодой офицер криминальной полиции Эмиль Хольтшмидт держал под наблюдением Борншайна, нацистского партийного лидера в Веймаре, который занимался торговлей продовольственными товарами и прокручивал какие-то выгодные делишки в партнерстве с комендантом Бухенвальда Карлом Кохом.

Когда сыщик стал чересчур дотошным, Борншайн вступил в войсковые части СС и устроился в управление лагеря. Суд дело открыл – но и только, потому такие суды СС/ полиции имели юрисдикцию над военными частями СС (куда теоретически относилась и охрана концлагерей) только в качестве военных трибуналов. В самих же концлагерях были так называемые «офицеры юстиции», и подчинялись они не юридическому управлению СС, а начальнику административно-хозяйственного управления обергруппенфюреру Освальду Полю. Он и был высшей властью во всем, что касалось концлагерей, включая юридические вопросы.

Вот почему кассельский суд подключил к игре РКПА, имея в виду, что в криминальной полиции найдутся сотрудники в ранге армейских офицеров СС: никто другой не смог бы проникнуть во владения банды Коха.

Морген, имевший чин оберштурмфюрера войсковых частей СС, был допущен к работе. Он поселился в веймарском отеле «Элефант» и стал негласно вести расследование. В доказательстве виновности Борншайна он преуспел довольно скоро, но неожиданно для себя обнаружил, что попутно проник в грязнейшую тайну администрации Бухенвальда. Даже не будучи на то уполномочен, Морген проверил банковские счета Коха и проследил его переписку с женой (самого Коха тогда назначили комендантом в Люблинский концлагерь, а жена Ильзе оставалась пока в Бухенвальде). И чем глубже он копал, тем яснее видел, что существует разветвленная паутина коррупции, затянувшая и другие концлагеря.

Из дела о взятках выросло дело о многочисленных убийствах, поскольку выяснилось, что Кох не только шантажировал попавших в его лагерь после «хрустальной ночи» 1938 года, но и устранял неудобных свидетелей из числа заключенных. Морген решил отдать под суд всю шайку шантажистов и убийц, собравшуюся вокруг Коха. Но когда он представил результаты своих расследований непосредственному начальнику Небе, тот побледнел от чрезмерной горячности своего подчиненного. Небе предвидел пугающие последствия этой затеи и не рискнул взять на себя ответственность. Тогда Морген, не желая терять горячего следа, понесся по кабинетам лидеров СС, пытаясь их склонить на свою сторону. В конце концов ему сказали, что такое дело может решить только сам Гиммлер.

Попасть на прием к рейхсфюреру Морген не мог и по совету одного из членов его штаба отправил Гиммлеру телеграмму, составленную вроде бы из невинных слов, но так, чтобы ему ее непременно передали; текст должен был обеспечить гиммлеровскую поддержку. Телеграмму передали. Трудно сказать, что побудило Гиммлера дать добро на акцию против шайки Коха. Возможно, причина в том, что рейхсфюрер никогда не доверял Освальду Полю и его коррумпированному окружению, а может быть, он недооценил цепную реакцию, которую вызовет дело Коха. Но факт есть факт: Гиммлер (в своей ипостаси представителя среднего класса, имеющего моральные принципы) мог поздравить себя с решением навести порядок в собственном доме.

Морген ухватился за шанс. Вызвав Коха в Бухенвальд, он подверг его столь суровому допросу, что бывший царь и бог этого лагеря под конец сложил оружие и сознался во всем. Морген привлек к следствию также сообщников Коха – садиста Зоммера, ведавшего одним из бараков, лагерного врача Хофена и не в последнюю очередь «королеву лагеря» Ильзе Кох. Обвинения включали пункты об убийствах, растрате казенных денег и действиях, наносящих ущерб фронту.

Но Морген и его ассистенты не хотели ограничиться простым устранением банды Коха. Их стараниями Кассельский эсэсовский суд превратился в Особый суд с правом расследования преступлений в концлагерях. Морген обнаружил новые нити, они вели на Восток прямиком в совершенно секретные лагеря смерти. То есть Морген докопался до такого, что ему знать было не положено и чего он сам не предполагал, – до миллионных масштабов уничтожения евреев. В Люблине и Освенциме он наткнулся на газовые камеры и только тут осознал, что расследует единичные случаи убийства в местах массовой бойни. Как же он реагировал на свое открытие? Его ответ на этот вопрос сегодня показывает, что Конрад Морген страдал такой же шизофренией, что и рейхе – фюрер СС. В то время, разъясняет он нам, существовало три вида убийств: официально узаконенное уничтожение евреев по приказу из рейхсканцелярии в рамках «Окончательного решения» – «и тут уж ничего не поделаешь», убийства по программе «Эвтаназия», также совершенно официальные, и наконец «убийства по произволу». Только этой, третьей категорией занималась юридическая машина СС.

Практически во всех лагерях энергичный Морген силами РКПА создал комиссии по расследованию случаев коррупции и самовольных убийств; однако приспешники Поля оказывали им ожесточенное сопротивление. Поиски садистов оказывались опасным делом, потому что лагерный штат реагировал свирепо, иногда отвечая новыми убийствами. Узник Ораниенбурга Роте, информатор криминальной полиции, был лишь чудом спасен от публичной казни, которую хотели ему организовать служители лагеря для устрашения остальных. В другом лагере был сожжен дотла дом, где хранились дела РКПА, а Герхарда Палича, которого Морген послал расследовать деятельность коменданта Освенцима Гесса, вообще заперли в карцер.

И все же Морген добился немалых успехов. Было рассмотрено 800 дел о коррупции и убийствах, и в 200 случаях были вынесены приговоры. В списке Моргена фигурировали известные имена: Карл Кох, комендант Бухенвальда и Люблина – смертный приговор за убийства, приведен в исполнение; Герман Флорштедт, комендант Люблина – приговорен к смерти за убийства и казнен; Хакман, начальник охраны в Люблине – приговорен к смерти за убийство, но отправлен в штрафную роту; Адам Грюневальд, комендант Гертогенбоша – осужден и отправлен в штрафную роту за злоупотребления в отношении заключенных; Карл Кюнстлер, комендант Флоссенбурга – уволен за пьянство и хулиганство; Алекс Пиорковски, комендант Дахау – обвинен в убийстве, но приговор не вынесен, так же как и Грабнеру, начальнику политического отдела Освенцима.

Гиммлер счел, что расследования пора сворачивать. Он и так уже тревожился, что Морген залез слишком глубоко. В апреле 1944 года он приказал Моргену ограничиться делом Коха, остальные дела были остановлены – еще одно проявление противоречия между Гиммлером-ликвидатором и Гиммлером – «борцом за чистоту». Повелев Освальду Полю лично проследить за казнью Коха, рейхсфюрер в то же время заявил, что другие грешники должны донести на себя добровольно. Если они явятся к нему с повинной, то милосердие гарантировано. Гиммлер продолжал пребывать в мире своих иллюзий. Еще в 1943 году на встрече с группенфюрерами СС он заявил: «Все, что можно сказать, – это что мы выполнили нашу мучительную задачу (то есть уничтожение евреев) из любви к своему народу. Поэтому мы не причинили ущерба своим душам и своему внутреннему миру».

Рейхсфюрер не случайно прикрыл следствие в тот момент, когда оно коснулось коменданта Освенцима Рудольфа Гесса. Он был характерным представителем «клинически очищенной» системы уничтожения людей, которой требовались живые автоматы, иначе говоря, Гесс был своего рода «образцовым эсэсовцем». Система и ритм массового уничтожения создавались не садистами, а «респектабельными» людьми вроде этого Гесса, смотревшими на борьбу с евреями буквально как на уничтожение паразитов или сельскохозяйственных вредителей. Такие, как он, подчинили свою волю безличной механической системе, которая работала с военной четкостью и избавляла исполнителей от чувства личной ответственности.

Машину уничтожения обслуживали современные исполнители с психологией работников на конвейере – мрачная иллюстрация той пропасти, которая существовала между частной и государственной моралью. Отказываясь признавать какую-либо связь между своими официальными, служебными обязанностями и частным бытием и защищаясь гипертрофированным чувством собственной непогрешимости, сами они не считали себя убийцами.

Напротив, это гротескное чувство непогрешимости при выполнении долга рождало у них ощущение, будто они даже сочувствуют тем, кто должен умереть. «Нет ничего труднее, – заявил Гесс, – нежели делать подобное дело, сохраняя холодность, не испытывая сострадания и жалости». Как и члены эйнзацгруппе, работники лагерей смерти очень себя жалели и считали себя даже трагическими фигурами. Тот же Гесс утверждал: «Для меня не было выхода. Я должен был вести этот процесс массового уничтожения, мне пришлось свыкнуться с ним, быть его участником, хотя этому сопротивлялось все мое естество… Если какой-то инцидент производил особенно тяжелое впечатление, я не шел домой к своим родным. Я садился на коня, чтобы скачка и свежий ветер заставили меня забыть о страшном. Бывало и так, что я в поисках утешения оставался ночью в конюшне, рядом с моими любимыми лошадьми».

Случалось так же, что чувство собственной правоты уже не могло служить опорой, и они впадали в слезливую сентиментальность, как правило ища спасения в алкоголе. Под его действием даже такой варварский истребитель евреев, как Глобочник, признавался другу: «Душа у меня больше к этому не лежит, но я настолько увяз во всем этом, что остается только идти вместе с Гитлером к победе или потонуть». У могилы своих детей, умерших от дифтерии, Герман Гефле, подручный Глобочника, горевал: «Это Божья кара за мои злодеяния».

При всех этих ростках сомнений народ, служивший в концлагерях, цепко держался за свой якорь спасения – они получили приказ. Гесс заявил: «В то время я не раздумывал. Я получил приказ и должен был его выполнить. Когда сам фюрер отдал приказ об „Окончательном решении еврейского вопроса“, старые нацисты, тем более офицеры СС, не обсуждали его. „Фюрер, повелевай, мы повинуемся“ – эти слова никогда не были для нас пустой фразой или просто лозунгом. Мы относились к этому очень серьезно». Официальный приказ – вот он, их идол, их оправдание и последнее прибежище.

Американский психолог Джилберт спросил Гесса, задумывался ли он вообще когда-нибудь, чем заслужили евреи, которых он убивал, такую участь. Гесс терпеливо ему объяснил, что это неправильная постановка вопроса: «Разве непонятно, что вы живете в совершенно другое время и в другом мире? Никто и не предполагал, что мы, эсэсовцы, вдруг станем размышлять о подобных вещах. Нам это и в голову не приходило».

Но если приказ сам по себе неоднозначен и противоречит тому, во что они привыкли верить? Что тогда? Тогда массовые убийцы оказываются брошенными и теряются в лабиринте, из которого нет выхода. Нечто подобное произошло на последней стадии программы ликвидации. Перед тем как польских евреев полностью истребили, эсэсовское начальство стало вдруг склоняться к замедлению темпов и сохранению евреев в качестве рабов для военной машины Великой Германии.

Эта инициатива исходила от начальника Главного административно-хозяйственного управления СС (ВФХА) Освальда Поля, к которому вместе с инспектором Глюксом перешли в 1942 году, после очередной реорганизации. До сих пор система лагерей была предназначена исключительно для наказания и уничтожения «врагов государства и расы». Но предприимчивые хозяйственники не видели в ней иного смысла, кроме как обеспечивать рабами эсэсовскую экономическую империю. 30 апреля 1942 года Поль представил Гиммлеру доклад о том, что растущая потребность в вооружениях «требует мобилизации труда заключенных и мер по постепенному преобразованию концлагерей, которые сегодня несут чисто политическую функцию, в систему, удовлетворяющую требованиям экономики».

До сих пор жестокое обращение с заключенными было нормой: ведь от них следовало поскорее избавиться. Теперь встал вопрос о «бережливом» к ним отношении. Инспектор концлагерей Рихард Глюке приказал направлять заключенных на работы, «в связи с чем становится аксиомой запрещение избиений и вообще рукоприкладства в отношении заключенных». Сам Гиммлер добавил к этому: производительность труда заключенных следует поднимать с помощью «рационального, если необходимо, то и улучшенного питания» и соответствующей одежды. Заключенных следует заинтересовать в результатах работы. Тех, кто проявляет готовность сотрудничать, следует приводить в пример безучастному большинству. На одном из предприятий хозяйственного управления СС – в компании по производству стройматериалов – были устроены даже курсы для подготовки квалифицированных рабочих из числа заключенных. Дабы поощрить тех, кто проявлял интерес к работе, им обещали лучшие условия труда и проживания, даже освобождение из концлагеря, чтобы они продолжали трудиться в качестве гражданских рабочих. Некоторые концерны, принадлежавшие СС, всерьез планировали размещение значительного числа освобожденных заключенных в специальных поселках рядом с производством.

Это не мешало общему ужесточению режима труда заключенных со стороны управления. Рабы Поля работали по одиннадцать часов в день, полуголодные, одетые в никуда не годное тряпье. Армия невольников к концу 1944 года насчитывала 600 тысяч человек, из них 250 тысяч работали в частных фирмах, производящих оружие, 170 тысяч – на предприятиях министерства вооружений, 15 тысяч – в строительных фирмах, 12 – на строительстве новых зданий Ставки фюрера в Тюрингии, 50 – в фирмах, подчиненных хозяйственному управлению, и около 130 тысяч – в сельском хозяйстве или торговле.

Гиммлер не предвидел, что столкнется с такими идейными и практическими последствиями этой перемены политики, которые будут угрожать «Окончательному решению еврейского вопроса». Прагматики из Главного управления жадно взирали на массу евреев, обреченных на смерть. Объединение оружейных заводов, контролирующее все металло– и деревообрабатывающие производства в лагерях, послало своих сыщиков наблюдать за остающимися в живых польскими евреями. А к концу 1942 года три четверти из них уже были уничтожены, и в живых оставалось 700 тысяч. Они ожидали своей участи в многочисленных «трудовых лагерях», куда время от времени поступали квоты для отсылки очередной партии на фабрики смерти.

Но магнаты Поля сумели-таки перехватить польские лагеря. В марте 1943 года они создали Восточную промышленную компанию для эксплуатации еврейской рабочей силы и стали контролировать остатки бизнеса в гетто. К ним перешли бывшие еврейские предприятия: производство торфяных брикетов, щеточная фабрика, оружейня, кожевенный завод.

Такие страсти по еврейской рабочей силе, ясное дело, настораживали фанатиков «Окончательного решения», поскольку грозили сорвать их собственную работу – уничтожение. Их чувства суммировал весьма выразительно эсэсовский командующий Варшавы. Едва завидев, что прибыл новый представитель хозяйственного управления СС, он зарычал: «Восточная промышленность! Да меня тошнит уже от одного названия!» Ликвидаторам настолько опротивела вся эта Восточная промышленная, что они решили разом покончить с ней, лишив ее всей еврейской рабочей силы. 3 ноября 1943 года евреи, работавшие в Восточной промышленной, были отправлены в газовые камеры. Заместитель директора компании оберштурмфюрер доктор Горн сетовал: «В итоге обесценилась вся наша работа». С этого столкновения в верхах СС начался затяжной конфликт между «хозяйственниками» и полицией безопасности, продолжавшийся до конца Третьего рейха. РСХА старалось ликвидировать как можно больше евреев, а предпринимателям нужно было сохранить всех, кто пригоден к работе. Гесс комментировал: «С точки зрения РСХА каждый новый трудовой лагерь и каждая дополнительная партия рабочих увеличивали риск, что когда-нибудь они освободятся или каким-то образом ухитрятся остаться в живых». Тем не менее у Поля была более сильная позиция, так как его поддерживал сам Гиммлер из-за растущей потребности военной промышленности в труде заключенных. Чем ожесточенней становилась свара, тем в большее замешательство приходил персонал газовых камер. Сильнейший удар получил в этом конфликте «главный ликвидатор» РСХА Адольф Эйхман: вдобавок ко всем его проблемам усилилось сопротивление в европейских странах и все больше эсэсовских лидеров стали мучиться угрызениями совести.

Сначала казалось, что нужна всего лишь серия быстрых и внезапных операций – и Эйхман с подручными сметут всех евреев Европы, упакуют их в поезда и отправят на смерть в Аутвиц – Освенцим. В январе 1942 года Гейдрих провел совещание, ставшее известным от его участников как Ванзейская конференция, где передал приказ о включении всех евреев стран Европы в «программу ликвидации». С этого момента у Эйхмана была только одна цель в жизни: служить смерти самым надежным и неутомимым агентом – собирать и транспортировать предназначенные этому идолу жертвы. Потому что центром этой паутины стало гестаповское подразделение IV B4 – как раз то, что возглавлял Эйхман.

Этот отдел размещался в мрачного вида комнатах-пещерах на Курфюрстенштрассе, 116 в бывшей масонской ложе. Из этого здания протянулись нити, опутавшие весь континент. На Эйхмана работал штат хладнокровных исполнителей, готовых в любой момент на любое дело на чужой территории. У Эйхмана были свои люди во многих немецких и иностранных организациях. Закидывая свой невод, он заручился поддержкой германской дипломатии, которая оказывала давление на правительства других стран с целью заставить их передать Германии своих подданных-евреев. Государственные железные дороги выделяли поезда для депортации. Представители Эйхмана поддерживали контакт с начальниками полиции безопасности на оккупированных территориях и с германскими дипломатическими миссиями за границей. Словом, все были наготове, ждали только приказа с Курфюрстенштрассе.

Смертный марш евреев из Центральной и Западной Европы начался еще до Ванзейской конференции. В октябре-ноябре 1941 года евреев из Германии и Австрии вывезли в гетто Минска, Риги и Лодзи. Все они были предназначены к уничтожению. Нескольких составов было достаточно, чтобы выкосить немецких евреев. Теперь тупая сила «Окончательного решения» повернулась к Западу, и первыми жертвами стали евреи Голландии. Германскую администрацию там возглавлял рейхскомиссар Артур Зейс-Инкварт, он не препятствовал ликвидаторам. С мая 1942 года евреев заставили носить звезду Давида, через месяц Эйхман прислал свои поезда, и к началу июля они уже были в пути на Восток. Голландских евреев истребили с невиданной точностью – вывезли 110 тысяч, осталось в живых 6 тысяч человек.

Взгляд на юг – Бельгия и Франция. Там, однако, охотиться за людьми Эйхману с подручными стало труднее. В обеих странах реальная власть была в руках генералов вермахта, и никто бы не поручился, что они не будут противиться программе ликвидации. К счастью для французских и бельгийских евреев, здесь не было такой ситуации, как на Балканах, где партизанская война озлобила военных и превратила их в решительных сторонников «Окончательного решения». Например, в Сербии война с партизанами была настолько жестокой, что ликвидаторы со спокойной душой отдали 20 тысяч сербских евреев, взятых заложниками, военным на расстрел. Солдаты ведь делают то, что им скажут. 2 октября 1942 года моторизованная колонна немецкой пехотной дивизии попала в засаду, после чего командующий немецкими войсками в Сербии генерал Бёме велел в качестве возмездия расстрелять 2 тысячи евреев. К концу месяца цифра выросла до 5 тысяч – все были ликвидированы вермахтом. Однако военные не пожелали казнить оставшиеся 15 тысяч. Это были дети и женщины, и как пояснил глава гражданской администрации доктор Турнер, «брать в заложники женщин и детей – против принципов немецкого солдата». Газовые фургоны-душегубки РСХА доделали остальное. Так что едва ли в Сербии уцелел хоть один еврей.

Немецкие генералы в Греции тоже были в хороших отношениях с сотрудниками РСХА. Генерал-лейтенант фон Кренцки, командующий войсками в германской оккупационной зоне (Салоники – острова Эгейского моря), начал с того, что отправил 7 тысяч евреев рыть окопы. Всего в немецкой зоне было 55 тысяч евреев. В начале 1943 года в Грецию прибыли посланцы Эйхмана – организовать их отправку в Освенцим, и военные власти старательно помогали. Армия использовалась, чтобы очистить гетто в Салониках, евреев вывозили на северо-восток поездами вермахта, и «адмирал Эгейский» предоставил плавсредства – забрать оставшихся евреев с островов и также переправить в газовые камеры.

В Западной Европе генералы отличались от своих товарищей на Балканах. Главнокомандующий немецкими войсками в Бельгии и Северной Франции генерал фон Фалькенхаузен до своего ареста в июле 1944 года постоянно сопротивлялся вмешательству полиции. Бельгия стала первой страной, где темпы ликвидации евреев снизились. Из 52 тысяч евреев, живших в Бельгии, было уничтожено 24 тысячи, но неизвестны случаи, когда был бы отправлен в лагерь смерти хоть один еврей, имевший бельгийское гражданство. Генерал фон Штюльпнагель, военный губернатор Франции, также не желал помогать в выполнении программы уничтожения штандартенфюреру Кнохену, командующему силами полиции безопасности во Франции. Правда, Штюльпнагель едва ли мог спасти французских евреев от участи их соплеменников на Балканах, если бы сами французы не были решительно настроены защитить их от головорезов Кнохена. Даже марионеточное правительство в Виши не желало способствовать «Окончательному решению». Хотя премьер Пьер Лаваль еще не знал, что истинной целью «переселения» евреев на Восток было убийство, он умело чинил препятствия охотникам за людьми. Ему, конечно, пришлось пойти на уступки – в крайнем случае он готов был пожертвовать евреями без гражданства, но не желал ни при каких обстоятельствах отдавать французских граждан еврейского происхождения. 6 июля 1942 года представитель Эйхмана в Париже Даннеке послал в Берлин триумфальную депешу, что французское правительство готово выдать евреев без гражданства. Правда, торжество было недолгим: в Париже действительно похватали 12 тысяч евреев и отправили на Восток, а вот в провинции вагоны Эйхмана стояли пустыми. Полиция безопасности была вынуждена полагаться на французскую жандармерию, и французы, таким образом, могли саботировать программу Эйхмана. Например, в Бордо в середине июля после большой операции по выявлению евреев без гражданства жандармы задержали только 150 человек. Узнав об этом, Эйхман устроил страшный нагоняй группе Даннеке. При сем присутствовал оберштурмфюрер Ротке; он записал: «Такого с ним еще не случалось. Дело действительно постыдное. Должно быть, ему пришлось решать, стоит ли вообще что-то предпринимать во Франции в дальнейшем».

Но через полгода Эйхман увидел возможность отыграться. В ноябре 1942 года союзники высадились во французской Северной Африке, после чего немцы вошли в неоккупированную зону Франции. Последние остатки французской автономии прекратили свое существование, и эйхмановские охотники за людьми быстренько двинулись в Южную Францию. Здесь, однако, им преподала урок «презренная» итальянская армия, показавшая, что даже в период массовых убийств человечность и офицерская честь не потеряли своего значения.

Итальянцы заняли южную часть Франции, к востоку от Роны, и крикнули «Хальт!» немецкой истребительной программе. Они уже не раз отказывались от антиеврейских акций в оккупированных ими регионах (например, в Греции и Хорватии). Как заявил начальник итальянского Генерального штаба, «антиеврейские эксцессы несовместимы с честью итальянской армии» (подобное заявление было бы желательно услышать из уст немецкого генерала). Не счесть случаев, когда итальянские солдаты помогали евреям. Генерал Джелозо, командующий 2-й итальянской армией, не дал санкцию на ношение звезды Давида, а в Афинах выставил охрану у синагоги, чтобы не допустить агрессивных действий со стороны греческой антисемитской организации. В оккупированных немцами Салониках итальянское консульство спасло сотни евреев, предоставив им итальянское гражданство. Летом 1941 года итальянская военная часть под предлогом преследования партизан проникла во внутреннюю Хорватию, чтобы спасти группу евреев, которых намеревались уничтожить хорватские фашисты; последовал протест хорватского правительства, офицеров того подразделения отдали под трибунал, но приговорили только к нескольким дням ареста.

В своей новой оккупационной зоне во Франции итальянцы также останавливали любые действия против евреев. При помощи французской администрации немцы стали задерживать евреев, но итальянцы среагировали немедленно. Когда в феврале 1943 года начальник полиции Лиона поместил 300 евреев в лагерь интернированных для последующей отправки в Освенцим, итальянский генерал заставил освободить их. В начале марта французская жандармерия арестовала в итальянской зоне значительное число евреев, но итальянцы не дали увезти их в Германию. Войска окружили бараки жандармерии, где держали попавших в облаву, и не снимали осаду, пока всех не выпустили.

Кнохен жаловался, что «во Франции „Окончательное решение еврейского вопроса“, предписанное для всей Европы, сильно затруднено из-за позиции итальянской стороны». Он попросил главнокомандующего Западной группой войск как-то вразумить итальянцев, но получил от начальника штаба генерал-лейтенанта Блюментрита неожиданный ответ: «Если итальянское правительство придерживается других взглядов на этот вопрос, то главнокомандующий Западной группой не может принимать по нему решений».

Эйхман обратился за помощью к Риббентропу, а тот в свою очередь пожаловался Муссолини, что его генералы саботируют приказы союзников. Дуче, раздосадованный не на генералов, а на союзников, отправил на юг Франции главного полицейского инспектора Гвидо Лоспинозо, который, похоже, поставил себе основной целью избегать всяческих контактов с немцами. И Эйхман скоро выяснил, почему этот Лоспинозо привез с собой в качестве помощника президента Франко-итальянского банка Донати, который был доверенным лицом Ватикана, и они намеревались, при поддержке папского престола, тайно вывезти в Швейцарию 30 тысяч евреев, пока что имевших убежище в итальянской зоне. Реакция на такое открытие была очень сильной, тем более что Ротке заподозрил еврея в самом Донати. Ротке же спланировал похищение Донати и доставку его в Марсель, но тот успел своевременно улететь в Рим.

Капитуляция Италии летом 1943 года, конечно, лишила французских евреев защиты со стороны итальянцев, но все же гуманность итальянских генералов помогла 80 процентам из 300 тысяч французских евреев избежать лагерей смерти.

Более того, протест итальянцев против «Окончательного решения» стал заметным поворотным пунктом, совпав с двумя важными событиями, которые заставили немцев сократить и темпы и масштабы программы уничтожения. Во-первых, военное счастье изменило Гитлеру, во-вторых (прежде всего благодаря Ватикану), раскрылась подлинная суть проводимого Эйхманом «переселения».

Когда конъюнктурные союзники нацистской Германии почувствовали себя пассажирами тонущего корабля, чары эсэсовских убийц рухнули. Один за другим сателлиты Германии устранялись от еврейских погромов. Еще осенью 1942 года правительство Словакии прекратило депортацию евреев на Восток; была приведена и официальная причина: что через Ватикан просочилась информация о дальнейшей судьбе словацких евреев, отправленных в Польшу якобы на новое место жительства, а Эйхман не допустил словацкую комиссию для ознакомления с этим «новым местом поселения». В декабре выдавать евреев Германии перестало правительство Румынии (хотя румынские антисемиты были еще беспощаднее немцев). В апреле 1943 года болгарский царь Борис III запретил всякие депортации евреев – ни один болгарский еврей не должен попасть в систему массового уничтожения.

Остаток программы осуществлялся урывками. В отместку итальянским саботажникам Эйхман хотел в ночь с 16 на 17 октября 1943 года арестовать всех евреев Рима, но и это ему не удалось: из 8 тысяч римских евреев удалось найти только 1259. 17 октября полицейский атташе Капплер, ответственный за операцию, телеграфировал в Берлин: «Население Италии оказывает нам пассивное сопротивление. Много также случаев активной помощи евреям. Во время операции антисемитские организации не появлялись. На улицах только обычные прохожие. Были даже попытки оттеснить полицейских офицеров от евреев».

Сопротивление «Окончательному решению» в Европе со всей очевидностью росло. Даже в окружении самого Гиммлера нашлись такие, которые – со всеми предосторожностями, конечно, – попытались встать в ряды «порядочных людей». Первым был его массажист и ближайший друг Феликс Керстен. 15 июля 1942 года, узнав, что Гитлер теперь требует от Финляндии выдачи евреев и что с этой целью Гиммлер направляется в Хельсинки, Керстен сразу предупредил финское посольство в Берлине. 29 июля Гиммлер прибыл в Финляндию, однако сопровождавший его Керстен успел встретиться с министром иностранных дел Витингом до начала переговоров и предложил ему способ, как парировать атаку Гиммлера: нужно заявить, что еврейский вопрос очень важен и его нельзя решить без парламента, который соберется лишь в ноябре. Финны приняли эту тактику и уговорили Гиммлера ждать до ноября. 14 декабря он вернулся к этой теме и задался вопросом, что происходит в Финляндии с «Окончательным решением». У Керстена был наготове очередной аргумент: в такой тяжелой военной ситуации финское правительство не решается созывать парламент и представлять столь острый вопрос. 18 сентября следующего года Гиммлер, по словам Керстена, сердито проворчал: «О чем думает это трехгрошовое государство, отказываясь считаться с волей фюрера?!» Финские евреи были спасены, в первую очередь благодаря Керстену, которому обязаны были своей жизнью, помимо них, еще тысячи людей в Европе.

Бригадефюрер СС Эгерт Редер, глава военной администрации при штабе главнокомандующего войсками в Бельгии и Северной Франции, также был невысокого мнения о программе. Еще в марте 1942 года он отверг предложение Кнохена ввести в Бельгии звезду Давида, а в сентябре 1943 года на свой риск приказал освободить бельгийских евреев, собранных в бараках перед отправкой в Освенцим. Даже такие ожесточенные сторонники Гитлера, как группенфюрер Вильгельм Штукарт, пытались облегчить свою совесть. Штукарт служил госсекретарем в министерстве внутренних дел и под мягким нажимом советника, доктора Лезенера, предпринял шаги к спасению двух спорных категорий: 107 тысяч полукровок и 28 тысяч евреев, состоявших в смешанных браках. Министерство внутренних дел провело несколько рабочих совещаний с Эйхманом и ликвидаторами РСХА с намерением предотвратить уничтожение. РСХА на уступки не пошло. Тогда Штукарт прибег к последнему отчаянному средству – предложил стерилизацию вместо убийства. В сентябре 1942 года Лезенер сочинил для Штукарта меморандум, предназначенный лично Гиммлеру, – типичный образчик окольных путей и обманчивой фразеологии, которыми должен был пользоваться всякий, кто желал бы как-то помочь евреям.

Лезенер сделал верную ставку на преданность Гиммлера культу предков. От имени Штукарта он заявил, что депортация полуевреев означала бы не только отказ от той половины их крови, которая является немецкой; это значит «пролить немецкую кровь в угоду врагам Германии, сделать им подарок». Кроме того, полукровки «чаще всего отдают все силы, служа интересам Германии». Меморандум Лезенера завершался заявлением: «Я не могу поэтому рассматривать план эвакуации как соответствующий интересам Германии и предпочел бы стерилизацию, так чтобы они вымерли естественным образом. Но ни стерилизацию, ни эвакуацию, конечно, нельзя проводить до окончания войны».

Письмо произвело на Гиммлера то впечатление, которого ожидали авторы. Он запретил ликвидацию, и большинство полукровок были спасены. Даже Нюрнбергский трибунал принял во внимание письмо Штукарта, особенно после того, как он смог доказать одну вещь, до того тщательно скрываемую: прежде чем написать письмо, он консультировался с группенфюрером доктором Конти, статс-секретарем по здравоохранению, и тот уверенно утверждал, что произвести стерилизацию такого числа людей практически невозможно.

Но самый поразительный пример неприятия «Окончательного решения» среди лидеров СС связан с деятельностью группенфюрера СС Вернера Беста, который был прежде главным юридическим советником гестапо, а затем полномочным представителем рейха в Копенгагене.

В начале сентября 1943 года Бест узнал о приказе Гитлера «эвакуировать» 6500 датских евреев. В связи с этим он дважды посылал телеграммы Риббентропу, предупреждая, что «эвакуация приведет к правительственному и политическому кризису в Дании, может вызвать беспорядки и всеобщую забастовку». Риббентроп отнесся к этому так серьезно, что доложил самому Гитлеру. Вернер получил ответ: «Фюрер сомневается, что операция будет иметь прогнозируемые результаты». Подготовка операции продолжалась. В Данию послали два батальона СС, в порту Копенгагена стоял уже корабль, готовый забрать еврейских заключенных. Бест решил сопротивляться. Полномочный представитель восстал против своего фюрера! Но естественно, на свой собственный манер, со всеми предосторожностями и не без доли обычного цинизма. Узнав о дате операции, он вызвал своего эксперта по делам флота Дуквица, обрисовал ему картину и велел предупредить евреев. Георг Фердинанд Дуквиц, старый член партии, удостоенный золотого партийного значка и служивший прежде в штате Альфреда Розенберга, времени зря не терял. 27 сентября он встретился с лидерами датского Сопротивления и попросил их передать предупреждение еврейской общине. Новость быстро обошла все синагоги и еврейские кварталы. Люди попрятались, а затем – во время одной операции, самой блестящей из проводимых когда-то нацией ради меньшинства, – были переправлены через Каттегат в Швецию.

Кстати, Бест еще кое-что сделал. Он проинструктировал командира отряда полиции, чтобы его люди не входили в дома евреев, а просто звонили в двери. Бест потом оправдывался тем, что «подавляющее большинство евреев уже покинули свои дома, а врываться в пустой дом – это произвело бы крайне неприятное впечатление. Да вдобавок началось бы и воровство, и оно уж неминуемо коснулось бы и наших порогов».

Ясно, что антиеврейская акция 1–2 октября 1943 года кончилась провалом. Эсэсовцы захватили немногих стариков, до которых не дошло предупреждение Беста, всего 477 человек из шести с половиной тысяч. Бест позаботился, чтобы их отправили в «лагерь для пожилых» в Терезиенштадт, где большинство из них дожили до конца войны.

Бест не удержался от своеобразной шутки в духе своего ведомства. Он послал рапорт в Берлин, как будто политическая полиция провела большую успешную операцию: «1. Антиеврейская акция в Дании проведена без происшествий в ночь с 1 на 2 октября 1943 года. 2. На сегодня Данию можно считать свободной от евреев». Когда берлинские ликвидаторы подняли крик, что задержано слишком мало евреев, Бест ответил со спокойной наглостью: «Командир полицейских сил и я предвидели, что будет захвачено немного. Но поскольку действительной целью операции было освободить Данию от евреев, а не хорошенько поохотиться, то можно записать, что операция достигла цели».

Эйхман перестал понимать, что происходит. Сначала Штукарт, а теперь и еще один лидер рушит то, что должно было стать «Окончательным решением еврейского вопроса». Он говорил израильским следователям: «Я это хорошо помню, потому что был поражен и подумал тогда: „Неужели это тот самый доктор Бест, который возглавлял Первое управление РСХА и так красиво разъяснял нам политические цели и задачи? А теперь, гляди-ка, он в Дании, и идет наперекор приказам своего хозяина“».

Маленький и злой ум Эйхмана не мог постичь всех этих странностей. Но еще большее разочарование ожидало его впереди, прежде чем закончилась его палаческая карьера. Когда он отправился заниматься венгерскими евреями, то обнаружил, что у них тоже есть защитник, а имя его – Генрих Гиммлер.

Глава 14

БЕССИЛИЕ ВЛАСТИ

Уничтожение евреев Европы даже скептикам продемонстрировало, какой страшной властью над беззащитными людьми обладал орден СС в гитлеровской Германии. Разветвленную систему эсэсовских организаций, покрывших весь рейх, можно сравнить со щупальцами гигантского спрута. Располагая СД, гестапо, войсками СС, Комиссариатом по поддержке германизма, бюро «Наследие предков», системой «Источники жизни», концлагерями и промышленными предприятиями, орден Гиммлера проник практически во все области жизни нации. Гигантская машина СС постепенно усложнялась и разветвлялась, напоминая некий лабиринт.

Расширение влияния СС прикрывалось постоянной переброской обязанностей – и соответственно мощи – от одной части этой организации к другой. Например, партийные, или так называемые альгемайне (общие), СС давно ушли в безвестность, 60 процентов их членов забрала армия, остальные вяло маршировали по улицам. Их стало практически невозможно отличить от ветеранских обществ – нацистских. СА или каких-нибудь бывших моторизованных частей. Но на месте альгемайне возникли новые специальные организации, менее броские, зато гораздо более влиятельные. Власть СС над жизнью Германии лучше всего видна на примере возвышения РСХА. Под давлением этого ведомства законные права немцев год от года сходили на нет. С началом войны РСХА получило возможность с помощью упрощенной процедуры отправлять людей на казнь, «подправляя» приговоры обычных судов и блокируя протесты министерства юстиции утверждением, что рейхсфюрер СС уполномочен использовать все средства «в интересах национальной обороны». Пока министром юстиции оставался доктор Гюртнер, к которому Гитлер относился с некоторым уважением, власть РСХА удавалось как-то ограничивать. Но с его уходом из жизни в январе 1941 года это место занял Франц Шлегельбергер, человек слабый, не пользовавшийся авторитетом, и РСХА подмяло под себя судебную машину.

Осенью 1941 года Гейдрих, в дополнение ко всем его чинам, был назначен также и. о. рейхспротектора Богемии и Моравии. Чехи волновались, и Гитлер велел беспощадными мерами навести порядок. Поэтому Гейдрих решил начать с какого-нибудь громкого показательного суда, чтобы показать чехам, что их новый владыка шутить не намерен. В качестве кандидата для наказания он избрал главу марионеточного правительства протектората Алоиза Элиаса. СД давно подозревала, что он работает и на чешское Сопротивление, и на чехословацкое правительство, бежавшее в Лондон.

РСХА хотело его сместить и предать суду еще года два назад, но рейхспротектор барон фон Нейрат, умеренный прагматик, воспротивился этому. Да и нацистский адвокат, государственный обвинитель Эрнст Лаутц считал, что свидетельства РСХА против Элиаса явно недостаточны для возбуждения процесса.

У Гейдриха был другой план. Он знал, что доктор Отто Тирак, председатель Народного суда, – человек очень честолюбивый, мечтающий стать министром юстиции рейха, и он будет готов пойти на авантюру, если сочтет, что это полезно для его карьеры. 27 сентября 1941 года Гейдрих и Тирак обо всем договорились: Элиас будет арестован и предстанет перед Народным судом. Официального обвинителя Лаутца условились вывести из игры, и пусть дело ведет полиция безопасности. Исполнялась давняя мечта РСХА: кандидат на пост рейхсминистра юстиции практически заранее соглашался предоставить СС свободу действий, игнорируя закон и исключив из судопроизводства тех людей, чей образ мыслей соответствовал нормам права. Он даже готов был передать рейхсфюреру СС функции государственного обвинения.

В Праге все произошло по этому сценарию. Как только государственный обвинитель отбыл на выходные, Гейдрих арестовал Элиаса. Пока берлинские законники ломали голову, что это там происходит в Праге, Гейдрих уже исполнил свою жуткую пародию на правосудие – быстро и энергично: 28 сентября арест, на следующий день начальник пражского гестапо Гешке предъявляет обвинение, 30 сентября Народный суд едет в Прагу, 1 октября в десять утра начинаются слушания. Через четыре часа Элиас был приговорен к смертной казни за «государственную измену и помощь врагу».

Отто Тирак получил вожделенную награду: он сослужил хорошую службу и 20 августа 1942 года благодарный диктатор назначил его рейхсминистром юстиции. Новый министр, конечно, был союзником гестапо. Хотя формально институт государственных обвинителей все же сохранился, 18 сентября 1942 года Тирак согласился передать РСХА право «корректировать» приговоры судов, а также санкционировал передачу в ведение гестапо лиц, приговоренных обычными судами к восьми и более годам заключения. В начале ноября 1942 года он также передал полицейским властям юридическую ответственность в делах поляков и евреев на восточных территориях. С лета 1943 года евреи на всех землях, подвластных Германии, переходили под полную юрисдикцию РСХА.

Хотя это ведомство формально еще подчинялось министерству внутренних дел, мощь его возрастала безо всяких ограничений. Некоторые пытались как-то его контролировать, но в августе 1943 года им пришлось умолкнуть, потому что сам Гиммлер был назначен министром внутренних дел вместо Фрика, попавшего в немилость оппонента СС. После этого всякое сопротивление потеряло смысл. Многие важные функции и посты были переданы в РСХА.

Больше других пострадало Главное управление полиции порядка – Орпо. До сих пор его «традиционные» бюрократы, юристы и криминалисты, старались держаться на расстоянии от РСХА и полиции безопасности; теперь же РСХА проглотило и контроль над криминальной полицией, и драгоценную полицейскую систему рапортов и регистрации, и еще много чего.

Едва став министром, Гиммлер разогнал административно-юридический отдел в управлении Орпо: там был своевольный руководитель, Вернер Брахм, который часто мешал ему. Довольно. Гнездо назойливых адвокатов превратилось в административно-хозяйственный отдел, во главе которого Гиммлер поставил «старого борца» группенфюрера Августа Франка. Примерно в это время серьезно заболел Курт Далюге, шеф Орпо и один из соперников Гиммлера, так что рейхсфюрер смог спокойно уничтожить остатки независимости полиции порядка. Летом 1944 года все вопросы, которыми занималась Орпо, были переданы в СС.

Экспансия РСХА была лишь отчасти показателем роста всеобъемлющего могущества СС. Благодаря организаторским способностям Гиммлера вырос еще один колосс – ВФХА – Главное административно-хозяйственное управление СС. Руководил им Освальд Поль, бывший флотский казначей, хитрый деспот, чем-то похожий на Муссолини.

Он был очень честолюбив, и его владения быстро расширялись – от скромного отдела до Главного административно-хозяйственного управления. Сам Поль к этому времени – к 1939 году – стал группенфюрером СС. Через три года администрация концлагерей также была передана ему в подчинение, а кроме того, ВФХА поглотило все строительные дела СС.

Таким образом, за очень короткий срок Поль стал самым могущественным (после Гейдриха, конечно) среди руководителей главных управлений. В его руках было все снабжение войск СС, он контролировал 20 концлагерей и 165 трудовых лагерей, направлял все эсэсовские и полицейские строительные проекты, ему были подотчетны все предприятия СС.

По сути дела, управление Поля представляло собой одну из мощнейших составляющих германской экономики – в первую очередь по той причине, что эсэсовские предприятия были полностью обеспечены рабочей силой из концлагерей. Фирмы, принадлежавшие СС, создавались давно, квалифицированными бизнесменами вроде братьев Лернер или строительного магната гауптштурмфюрера Айреншмальца. К началу войны в Германии было четыре больших концерна СС: «Немецкая компания по производству земляных и транспортных работ и выпуску стройматериалов» – 14 заводов с общим оборотом в 14 822 800 марок; «Немецкая компания по производству оборудования» – она владела всеми мастерскими и фабриками в концлагерях; «Немецкая экспериментальная компания по производству продуктов питания» – любимый концерн Гиммлера, с его-то верой в целебную силу трав и требованиями окружить концлагеря плантациями для этих целей; наконец, товарищество «Текстиль и кожа», с центром в женском концлагере Равенсбрюк – основной его задачей было изготовление эсэсовской военной формы, к 1943 году оборот превысил 9 миллионов марок.

Поль объединил все четыре концерна в одну холдинговую компанию – «Промышленные предприятия Германии» (сокращенно ДВБ). Следует отметить, что ее создание было образцом технической и финансовой инфильтрации, применяемой ВФХА, чтобы подобрать под себя как можно больше отдельных фирм в разных областях экономики. Ведь для внешнего мира СС не были их владельцами или управляющими. Например, в совете директоров ДВБ значились некий министерский служащий Поль и предприниматель по имени Георг Лернер. Только просматривая списки СС, можно было бы установить, что обергруппенфюрер Поль – это глава ВФХА, а группенфюрер Лернер – его заместитель. С помощью всякого рода юридических уловок лидеры СС скрывали от непосвященных свое участие в определенных фирмах, в то же время используя преимущества большого бизнеса.

Поль был реалистом и понимал, что не сможет проникнуть во все отрасли экономики, поэтому выбирал те, в которых предприниматели из СС могли стать монополистами. Первым номером в его списке стояло производство минеральных вод.

Тогда оно было сосредоточено в Судетах и принадлежало в основном евреям и англичанам. Под прикрытием декрета о передаче собственности представители Поля захватили такие фирмы, как «Грюн» и «Генрих Маттони». После этого они обратили взор на немецкие фирмы и прибрали к рукам «Нидерзельтерс» и «Аполлинарис». К 1944 году Поль контролировал 75 процентов германского рынка минеральных вод.

Судеты стали также сценой и другой успешной авантюры ВФХА – производства мебели. Самое крупное мебельное предприятие Чехословакии – «Эмиль Герстель», как бывшая еврейская собственность, перешло в руки эсэсовцев, составив ядро их будущей мебельной промышленности. В данном случае они спрятали следы особенно ловко. Министерство экономики постановило, чтобы «Герстелем» управляли не СС, а известные уважаемые немецкие мебельщики, например Курт Май из Штутгарта вместе с двумя компаньонами, и чтобы они основали новую немецкую фирму – преемницу предприятия Герстеля. Но вот чего министерство экономики не знало, так это что в свободное от работы время доктор Май, унтерштурмфюрер СС, руководит группой в отделе ВФХА. Перехватив затем ряд других фирм, включая старейший еврейский концерн «Друкер», ВХФА обеспечило себе главенствующее положение на мебельном рынке, сформировав «Германскую национальную компанию по производству мебели».

Третьей областью вторжения для эсэсовских капитанов индустрии стали стройматериалы. Захватчики использовали предприятия, существовавшие на оккупированных восточных землях, и мастерские в еврейских гетто. В Познани возникла компания, известная как «Германские строительные заводы», объединившая не менее 300 бывших польских и еврейских предприятий, с оборотом 11 миллионов марок (данные 1943 года). В Верхней Силезии Поль организовал «Штукатурно-цементный синдикат», в который входили также фарфоровые заводы. Об объединении «Восточная промышленность», которое великолепно работало вплоть до последней фазы «Окончательного решения», широко используя труд евреев, уже говорилось. Дерево, металлургия, текстиль, обувь, типографии – едва ли найдется область бизнеса, где Поль и его подручные не попытали бы счастья. Они занимались горючими сланцами, переплетным делом, недвижимостью в России и повидлом.

Все это находилось в ведении Директората X (хозяйство) ВФХА. Не менее успешной была деятельность Директората С, положившего начало эсэсовскому производству вооружений. Этот отдел занимался программой строительства для СС и полиции, и возглавлял его самый нечистоплотный карьерист, когда-либо носивший эсэсовскую форму.

Звали его Ганс Каммлер, это был высококвалифицированный инженер, чрезвычайно амбициозный даже по эсэсовским стандартам. Он мог бы с одинаковой основательностью и вниманием к деталям сооружать газовые камеры в Освенциме или бомбовые отсеки для самолетов. Он дослужился до группенфюрера, но, несмотря на свое высокое положение, не испытывал преданности по отношению к СС. Для него любой приказ был пустой бумажкой, если не сулил выгоды лично ему, Каммлеру.

Поль относился к этому спокойно; он был вполне готов набирать к себе в управление людей, которым было плевать на СС, и держал их, пока они могли быть полезны. Например, Директорат X возглавлял совершенно аполитичный доктор Ганс Хохберг, никогда не принадлежавший ни к одной нацистской организации и никогда не носивший форму СС. Каммлер тоже пришел в СС со стороны. Он прежде был гражданским служащим и долго просидел на посту управляющего в министерстве гражданской авиации. В 1941 году Гиммлер уговорил его перейти в СС – вместе с группой конструкторов из люфтваффе. Ему дали звание штандартенфюрера СС и отдел, где он и произвел на свет строительную программу с дальним прицелом – уже в следующем году в ней было занято 175 тысяч человек из концлагерей и лагерей для военнопленных.

Ну и что такое все эти склады, депо, газовые камеры, казармы, бараки? Каммлер метил выше. Министр вооружений Шпеер вспоминал по этому поводу: «Когда Каммлер взялся за свое первое дело, я знать не знал, что вот он – мой преемник».

Каммлер, как и Гиммлер, был полон честолюбивых планов. Рейхсфюрер бредил собственной индустрией вооружений, чтобы его драгоценные СС больше не зависели от вермахта даже в смысле снаряжения; а Каммлер жаждал получить собственное суперминистерство. Амбиции того и другого были частично удовлетворены.

С 1943 года Каммлер работал над ускоренным строительством военных заводов, включая подземные цеха. Со своей командой специалистов плюс армия рабов из концлагерей он вскоре стал незаменимой фигурой во всех программах вооружений СС. Он создал Особый штаб Каммлера и постепенно стал отделять свой Директорат С от ВФХА, отказываясь принимать приказы от кого-либо, иначе как от рейхсфюрера лично. К 1944 году группенфюрер Каммлер именовался уже «представителем рейхсфюрера СС». Задач у него было – не счесть. Он строил бункер для фюрера в Тюрингии и подземные ангары для бомбардировщиков и управляемых снарядов, принимал участие в производстве реактивных истребителей «Ме-262» и, наконец, контролировал работу над сверхсекретным оружием – ракетами «Фау-1» и «Фау-2», с которыми Великая Германия связывала надежду на спасение.

Став после 20 июля 1944 года главнокомандующим, Гиммлер передал Каммлеру техническое руководство работами над «Фау-2». А сам Гиммлер возглавил две особые ракетные части – группу «Север» и группу «Юг». К концу 1944 года более 1500 «Фау-2» было выпущено по Лондону и Антверпену. В начале 1945 года у Каммлера появился титул командующего специальным армейским корпусом, и он удостоился величайшей чести для эсэсовца – подчиняться лично Гитлеру.

Головокружительная карьера Каммлера показывает, каких высот достигли СС, борясь за власть среди других силовых группировок Третьего рейха. Почти о каждой организации СС можно бы рассказать подобную историю – и в результате неизбежно возникает тезис, что при других обстоятельствах недалек был бы день, когда СС стали бы руководить всей страной. Престиж организации, высокое положение ее лидеров – это заставило некоторых историков приписывать СС такое всемогущество, что получается как бы весь Третий рейх служил лишь придатком к черному ордену.

Большинство историков усмотрели в Третьем рейхе такой уровень «упорядоченности», который на деле был совершенно чужд гитлеровскому руководству.

Диктатура фюрера основывалась не на системе и организованности власти, а на отсутствии всякой иерархии и структуры. Гитлер сознательно и даже инстинктивно враждебно относился ко всяким новым организационным структурам, опасаясь, что их влияние ограничит, как тогда выражались, «динамичную волю фюрера». Ему было не нужно появление каких-то иерархических уровней между ним и массами, поскольку это могло повредить его уникальному положению вождя.

Отличительным признаком нацистского режима было «отсутствие системы» (слова Масарика, относящиеся к режиму Сталина); равновесие сил постоянно менялось, координация действий и сотрудничество между нижестоящими лидерами были исключены, и, напротив, соперничество между нацистскими вельможами специально поощрялось. Как отмечала Ханна Арендт, настоящий эксперт в области тоталитаризма, «воля фюрера прослеживалась всегда и всюду, а сам он не был связан ни с одной иерархической лестницей, даже если лично ее установил». Отказ в передаче власти нижним уровням был методом, гарантирующим господство фюрера, потому что «динамизм» в таком случае оставался только его прерогативой. Иерархия партийных функционеров, хоть и была внешне похожа на пирамиду власти, на самом деле никакой властью не обладала. По словам той же Арендт, «действие признавалось законным не потому, что осуществлялось по приказу того или иного начальника, а потому, что это делалось во исполнение воли фюрера».

В этой бессистемной системе СС со своими многочисленными организациями могли, конечно, занимать властные позиции, но эта власть никогда не была установившейся, и постоянно появлялись противовесы, которые не давали СС прорваться к всеобъемлющему могуществу. Всегда были соперники, будь то СА, партия или вермахт. Армия, даже обессиленная политически после «кризиса Фрича-Бломберга» в 1938 году, находила способы препятствовать притязаниям СС на господство. Она сохраняла свое привилегированное положение вплоть до конца войны. Тем не менее ясно, что существовал затяжной скрытый конфликт между вермахтом и СС; в первую очередь он отражался на оккупационной политике Германии. Как только немецкие войска вошли в Польшу, началась междоусобица.

Вермахт сразу потребовал для себя всей полноты власти на польской территории, даже подчинения полицейских эйнзацгруппе, по крайней мере на время боевых действий. Военная администрация действительно была создана, но противоречия между военными и карателями настолько обострились, что генералы были только рады, когда Гитлер снял с них ответственность за управление Польшей. Тем не менее в следующий раз требования армии в изложении главнокомандующего фон Браухича звучали куда жестче. Перед началом Норвежской кампании генерал-полковник явился к Гитлеру с настоятельным требованием, чтобы армии принадлежала там вся власть, а эйнзацгруппе вообще не были бы туда допущены.

Гитлер, казалось, согласился, и Гейдриховы псы не попали в Норвегию. Однако через десять дней после завершения операции диктатор нарушил слово, назначив туда рейхскомиссаром Йозефа Тербовена, известного недоброжелателя СС, и одновременно в Осло прибыл окружной командующий СС, который сразу же вызвал к себе положенное число зондеркоманд. То же самое повторилось в Голландии – зондеркоманды были допущены туда только после того, как Гитлер определил рейхскомиссара, причем на этот раз СС одержали чистую победу: рейхскомиссара звали Артур Зейс-Инкварт, и он носил форму группенфюрера СС.

А вот в Бельгии и Франции армия сохранила лицо. Пока не кончились военные действия, там не было никаких эсэсовских команд. После этого военные согласились принять отряд из 10 человек, и то по представлению Геринга. Возглавил эту десятку оберштурмбаннфюрер Гельмут Кнохен. По прибытии он обосновался в Париже, в отеле «Лувр». Однако военный губернатор Франции генерал фон Штюльпангель, которому подчинялись две с половиной тысячи человек полевой полиции, все равно выставил против них заслон, чтобы уж точно быть уверенным, что пришельцев держат в ежовых рукавицах и ничего такого они не натворят.

Гейдриха преследовала кошмарная мысль: а что, если отставники и офицеры запаса из бывшей контрразведки надоумят армию создать собственную политическую полицию, независимую от РСХА?! Поэтому он выдвинул типовое требование РСХА, касающееся всех оккупированных территорий: назначение окружных командующих СС, которым подчиняются все местные полицейские силы, а сами они подотчетны только Гиммлеру. Военные отказались, правда, с оговоркой: «Было бы желательно иметь представителя полиции безопасности и СД». Хорошо. Был назначен бригадефюрер Макс Томас, но он слишком скоро развил такую активность, что армейские вышвырнули его вон.

У руководства СС были причины придерживаться осторожной тактики в отношениях с вермахтом, поскольку все больше оккупированных регионов поступали в распоряжение военного командования. Например, после Балканской кампании в Греции и Югославии были созданы военные правительства, и они не собирались считаться с эсэсовцами. Последние очень настороженно следили за попытками армии избавиться от их влияния. Гиммлер полагал, что имеет надежную «пятую колонну» в армии в лице высших офицеров СС, ставших советниками военной администрации в Западной и Юго-Восточной Европе. Но удача отвернулась от СС. Хоть бы один доказал свою эффективность! Особенную головную боль доставлял Гиммлеру бригадефюрер СС Редер, глава военной администрации при штабе главнокомандующего в Бельгии и Северной Франции.

Бывший крупный государственный чиновник, Эгерт Редер являлся ярым приверженцем старых добрых традиций прусской бюрократии, и Гиммлер считал необходимым постоянно напоминать ему, что он – почетный эсэсовский командир и должен поэтому проводить политику, приемлемую для СС. «Мне приходится указывать на такие вещи, которых я никогда не касаюсь в случаях с другими эсэсовскими офицерами: все это для нас само собой разумеется» – такой выговор сделал Гиммлер Редеру в письме от 16 февраля 1943 года. Имелась в виду сравнительно мягкая оккупационная политика Редера, приводившая в ярость все РСХА. Как отмечал Готлоб Бергер, начальник Главного управления СС и один из приближенных рейхсфюрера, «Редер словно не понимает, что проводит пробельгийскую политику; ему следует сменить линию в интересах рейха».

Сам же Редер просто отмахивался от этих предостережений. Его поддерживал антинацистски настроенный главнокомандующий фон Фалькенхаузен. Кроме того, он полагался на своего военного советника по имени Франц Тедье. Тот был из правых католиков, тоже антинацист, да еще позволял себе выпады в адрес эсэсовских вожаков за их неподобающее поведение по отношению к церкви (впоследствии он стал статс-секретарем федерального министерства в Бонне). Гиммлер попенял однажды Редеру, что он обещал «до 31 декабря 1942 года уволить этого офицера, который совершенно не соответствует роли советника по политическим делам в Бельгии, однако это обещание до сих пор не выполнено». Редер не выполнил его никогда.

Доктор Вернер Бест, глава военного отдела при военном губернаторе Франции, равным образом разочаровал рейхсфюрера, хотя и был одним из основоположников РСХА. Он также придерживался более осторожной оккупационной политики военных властей. Тем не менее летом 1942 года военные отделались от него с помощью организационных перестановок. Как только во Францию прибыл окружной командующий СС Оберг, армия решила, что можно освободиться от эсэсовцев – пусть переходят к нему. Штабные штаты были сокращены, и Бест оказался на мелкой должности порученца, после чего подал в отставку.

В Сербии командование применило подобную тактику против фанатичного нациста и антисемита, группенфюрера СС Харальда Турнера, который руководил военной администрацией в Белграде. Предлог был тот же самый: назначение в Сербию окружного командующего СС. Как докладывал в Берлин 31 марта 1942 года оберштурмбаннфюрер СС Кизель, «несомненно, вермахт предпринимает попытки выдавить Турнера из военной администрации. Он им не подходит, поскольку считается слишком опасным как офицер СС». От информатора в штабе главнокомандующего Юго-Восточной группой войск вермахта Кизель узнал, что военную администрацию намереваются низвести до положения канцелярского отдела – именно с целью изгнать Турнера.

Против эсэсовца началась форменная «война нервов». Командующий рассчитывал, что он в конце концов оскорбится и покинет официальную резиденцию, если ему нанести серию оскорбительных уколов, типа запрета подписывать документы или отказа дать ход рапорту, «который содержит критику в адрес вермахта и рассматривается нами как подрывной». Турнер терпел или был слишком толстокож. Тогда начальник штаба полковник Ферч решил, что настала пора для завершающего удара, и написал Турнеру: «Я предвижу, что в долговременной перспективе развития ситуации в Сербии не найдется адекватного занятия для человека вашего опыта и ваших способностей».

Турнер пожаловался рейхсфюреру, и Гиммлер сумел предотвратить намеченную военными в Сербии «реорганизацию». Правда, военные отыграли потерянные очки, обнаружив неожиданного союзника в лице окружного командующего СС группенфюрера Августа Мейцнера. Он явно взял сторону вермахта против своего товарища по СС. Эта парочка повела такую острую борьбу за «сферы влияния», что, по словам Турнера, «заинтересованные партии в Белграде с трудом скрывали удовлетворение».

Мейцнер принадлежал к числу тех эсэсовцев, что раньше служили офицерами в полиции или армии и не смогли одолеть тайную тягу к прежнему братству по оружию. Ни щегольство эсэсовской формы, ни мистический культ «избранности» – ничто не действовало на их глубокое убеждение, что по-настоящему только военные и имеют право носить оружие. Даже Карл Вольф однажды признался, что как бывший гвардейский офицер все время разрывается между долгом по отношению к СС и привязанностью к вермахту. То же самое касается и Артура Небе: командуя эйнзацгруппе В, он гораздо больше прислушивался к штабным офицерам группы «Центр», нежели к указаниям из РСХА. Даже группенфюрер Оберг, окружной командующий СС во Франции, никогда не скрывал своего почтения к антинацистски настроенному генералу фон Штюльпнагелю. После разгрома заговора 20 июля 1944 года Оберг спас многих от гестапо, и генерал сказал о нем: «Если бы Оберг мог поступать так как хочет, я уверен, он был бы на нашей стороне».

К тому же для многих старших офицеров СС генералы вермахта пользовались непререкаемым авторитетом в военных вопросах. Иногда это приводило даже к странной психологической зависимости самоуверенных и надменных эсэсовцев от командования вермахта. Самый, наверное, поразительный пример в этом смысле явил собой группенфюрер Герет Корсеман, окружной командующий СС в Центральной России. Летом 1943 года во время отступления с Кавказа он, как сообщили Гиммлеру, «вел себя как испуганный заяц» и просил отпуск по здоровью у командования вермахта, полагая, что это соответствует субординации. 30 июня в письме фельдмаршалу фон Клейсту Корсеман именовал себя «покорным слугой» «глубокоуважаемого фельдмаршала», который знает, конечно, что он, Корсеман, оставался на своем посту гораздо дольше, чем диктовалось необходимостью, и уходит только с его разрешения и за отсутствием дальнейших поручений. Бергер из Главного управления СС возмущался: «Глупость и подобострастный тон этого письма оскорбительны для СС вообще и рейхсфюрера в особенности». Гиммлер разъярился и в наказание перевел Корсемана в войсковые части СС.

«Подобострастное отношение» к вермахту Гиммлер пресекал со всей возможной суровостью, подозревая, что генералы используют свое почетное положение, чтобы расширить сферу действий армии и воспрепятствовать росту влияния СС. А тут еще Гиммлер обнаруживает, что бок о бок с вермахтом стоит еще один враг СС, годами искавший союзника для похода против его ордена, – СА.

Тех, кто выжил после «путча Рема», разжаловали до статуса ассоциации старых товарищей. Но их ненависть к убийцам из СС не утратила силы. Даже Виктор Лютце, начальник штаба СА, не забывал гитлеровской кровавой затеи. Он решил, что отомстит за своих товарищей, убитых в эсэсовских подвалах. Однако СА была слишком слабой организацией, чтобы бросить вызов СС. Лютце считал, что его естественным и самым надежным союзником является вермахт.

Сразу после дела Бломберга и Фрича он намеревался собрать силы для ответного удара. Еще в мае 1938 года, на церемонии закладки первого камня в фундамент завода «Фольксваген», Лютце отвел в сторонку известного антинациста генерала Улекса и сказал, что надо бы использовать дело Фрича, чтобы низложить Гиммлера. По словам Лютце, рейхсфюрер создает личную армию, желая перехватить власть у Гитлера. Генерал спросил о позиции СА в случае выступления вермахта против СС, и Лютце тут же воскликнул: «Безусловно, на стороне вермахта!» А что, если фюрер поддержит Гиммлера? – предположил Улекс. Лютце ответил: «Фюрера, конечно, следует по возможности щадить». Улекс заключил, что Лютце допускает свержение и Гитлера, если он не будет вместе с ними. Генерал сказал, что готов передать этот план Фричу и его преемнику фон Браухичу, но прежде Лютце должен доказать, что гестапо силой добыло свидетельства против Фрича, надавив для этого на шантажиста Шмидта. Вот запись самого Улекса: «Недели через две ко мне явился полковой командир СА и по поручению Лютце сообщил, что его шеф в состоянии доказать, что заявление Шмидта было получено под давлением со стороны Гиммлера». Улекс проинформировал фон Фрича и фон Браухича, но ни один не пожелал принять участие в путче, задуманном Лютце. Браухич сказал по этому поводу: «Если эти господа хотят совершить нечто подобное, им придется действовать в одиночку». Испытывая отвращение к режиму, но верный воинскому долгу, главнокомандующий снова поверил в Гитлера. Но легковерие его длилось недолго. У него было много случаев вспомнить собственные слова, сказанные Улексу: «Поверьте, я остаюсь только до тех пор, пока не вычищу гиммлеровский свинарник».

А Лютце не оставил попыток привлечь на свою сторону колеблющегося главнокомандующего. Жена Лютце была родственницей генерала, и начальник штаба штурмовиков все уши ему прожужжал, изливая свою злость против СС.

Его упорство росло по мере опасного усиления черного ордена во время войны. Верхушка партии была в курсе. Геббельс отметил в своем дневнике: «К сожалению, Лютце использует семейную близость к Браухичу, чтобы разжечь в нем вражду к СС. Он все время критикует и ворчит. Он все время чувствует, что его СА в жалком положении. Он идет по дурной дорожке». Бергер еще в марте 1940 года отметил: «Деятельность Лютце становится все опаснее для СС, если не для партии в целом. Его „званые вечера“, особенно те, на которых бывают офицеры вермахта, неизменно используются для пропаганды против СС, притом в самой недостойной форме. Лютце позволяет себе в общественных местах совершенно нетерпимые высказывания в адрес рейхсфюрера. По-моему, необходимо установить за ним наблюдение».

Лютце действительно стал объектом пристального внимания подчиненных Гиммлера. От них не укрывалась ни одна мелочь. Лютце сказал, что Гитлер нарушил свое слово по поводу религиозной терпимости; Лютце держит в своей конюшне слишком много лошадей; Лютце подшутил над СС; Лютце то, Лютце се. И уж конечно, они не могли не заметить, что он нашел себе нового союзника в лице Ганса Франка, наместника Польши, который тоже не питал дружеских чувств к СС. Франк был только рад использовать СА в своей борьбе против эсэсовско-полицейского засилья на территории генерал-губернаторства.

У Франка была «особая служба охраны», род местной полиции; ее могли использовать руководители регионов, но подчинялась она только ему самому. И вот после двухлетнего конфликта самый опасный соперник Франка, окружной командующий СС Крюгер, добился изъятия «особой службы» у генерал-губернатора. Это произошло в конце 1942 года.

В этот момент на сцене появляется СА и предлагает Франку свои услуги.

Оберфюрер СА Пельц вообще попытался перехватить Крюгеровы полицейские обязанности, предложив, чтобы СА были допущены в Польшу в виде самостоятельных формирований и действовали бы как вспомогательная полицейская сила, – очевидно, в надежде создать противовес СС. По указанию Гиммлера Крюгер ответил решительным «нет». Тогда Пельц вытащил из рукава другую карту – предложил свое соединение штабу 8-го округа ВВС в Кракове. Таким путем штурмовые отряды могли бы получить боевое оружие – пулеметы и зенитки, но в последний момент Крюгер прослышал об этих замыслах и убедил командование округа не соглашаться.

СА опять пошла в атаку – обратилась в министерство по делам восточных территорий с просьбой одобрить создание строительной службы на оккупированных землях. Бергер, сторожевой пес Гиммлера, не дремал. Он поднял шум в министерстве, назвал ходатайство СА «незаконным», и рейхе – фюрер в очередной раз сумел пресечь интригу противника.

Когда же Гиммлер в феврале 1943 года узнал, что Лютце поселился на вилле Франка в Бад-Кринице, то почувствовал приближение паники. 26 февраля он отправил письмо Борману с жалобой на поведение Лютце: «Его визит на курорт в генерал-губернаторство – сущее несчастье. По-моему, было бы лучше, если бы он выбрал для поправки здоровья один из немецких курортов».

Довольно скоро Лютце погиб в автомобильной катастрофе, и СС лишились своего упорного врага. Но осталась система СА, и она по-прежнему была центром притяжения для всех противников СС.

На какое-то время лидеры СА и часть видных партийных деятелей объединились вокруг рейхсминистра по делам Востока Альфреда Розенберга, чтобы сдержать чрезмерный рост влияния и власти СС на оккупированных восточных территориях. Бергер опять вовремя выследил зреющий заговор. Он докладывал Гиммлеру: «Я с удивлением узнал, что целая коллекция гауляйтеров дружно сплотилась вокруг Розенберга, а СА видят в нем главного защитника прав человека. В партии имеется немало крупных деятелей, считающих, что рейхсфюрер стал слишком могущественным, и ревниво наблюдающих за успехами СС».

Неоколонизаторы в России плотнее сомкнули ряды против общего недруга. Среди десяти генеральных комиссаров восточной администрации были гауляйтеры, высшие офицеры СА, чиновники Трудового фронта – и ни одного эсэсовца. Противники СС были всюду, даже на самых высоких постах. На Украине сидел рейхскомиссар Эрих Кох, имевший к СС давний счет, в Остланде был гауляйтер Генрих Лозе, которого Бергер называл человеком «без проблеска ума, вдохновляемым бескрайней ненавистью к СС», а в Москву предполагалось назначить рейхскомиссаром Зигфрида Каше из СА, одного из уцелевших соратников Рема, – конечно, он хватался за любую возможность испортить дело эсэсовцам.

Мотивы их неприязни к СС были столь же разными, как и они сами. Например, Кох, расист и жестокий угнетатель славянских «недочеловеков», опасался, что эсэсовцы не примут во внимание его принадлежность к расе господ и ограничат произвол. А Лозе восставал против СС из-за того, что они действовали методами ОГПУ. Узнав, что окружной командующий СС в его регионе начал вывозить детей из Прибалтики для «германизации», он сделал ему выговор, а в апреле 1942 года выразил письменный протест: «Подобное похищение детей полицией провокационно и двусмысленно. Большевики тоже с помощью полиции вывозили детей для воспитания в большевистском духе».

Кох чувствовал, что окружной командующий СС по Украине обергруппенфюрер Прюцман за ним шпионит, а потому постоянно стремился ограничить полномочия Прюцмана и даже пытался запретить ему принимать приказы от Гиммлера. Часто поднимался крик, на который сбегался весь штат Коха. Одну такую сцену описал в рапорте от 27 декабря 1942 года сам Прюцман: «Кох заявил, что я его подчиненный и должен принимать приказы только от него. Кроме того, он хотел бы от меня избавиться, потому что ему нужен окружной командующий СС, который бы делал что ему говорят. В дополнение к критике моих действий по долгу службы Кох позволил себе множество оскорбительных замечаний личного плана. Он намеренно хотел обострения разговора. Наконец я откланялся, так как Кох во весь голос объявил, что не верит ни одному моему слову».

Эта сцена иллюстрирует один важный момент: постоянные распри между нацистами на Востоке проистекали не только по причине неуемной жажды власти, присущей руководству СС. Играла свою роль и эсэсовская критика коррупции и беспочвенных претензий коричневорубашечных партийных бонз. А это вело к открытому конфликту между СС и партией.

В результате перемены военного счастья некоторые более умеренные лидеры СС поразмыслили над концепцией «расы господ» и ощутили, что с восточными народами следует обращаться осмотрительнее. Летом 1943 года сам Бергер выступил как смелый сторонник смягченного варианта восточной политики, возглавил «оперативный штаб по политическим вопросам» при министерстве восточных территорий и стал одним из сильнейших союзников Розенберга против самовластного Коха. Тенденция СС к толерантности ужесточала конфликт с Кохом, а он в то время пользовался поддержкой Бормана, шефа партийной канцелярии. Сотрудники СД завели досье, где регистрировали зверства Коха.

Их рапорты и соответственно протесты Коха стали столь резкими, что рейхсфюрер, наконец, вмешался и заявил: «Рапорты СД должны прекратиться, иначе украинские сотрудники СД будут распущены, а их начальник будет арестован». После этого рапорты на Коха действительно прекратились.

А дело было в том, что Гиммлеру на мгновение открылось видение бездонной пропасти, зияющей перед ним, и он отшатнулся. Единственная вещь, которой он действительно боялся, – это лобовое столкновение с партией.

С тех пор как военная удача изменила Гитлеру, в рейхе все явственнее обозначались центры власти. Месяц за месяцем, начав с противоположных концов, партия и СС постепенно сближались, преодолевая барьеры и продвигаясь к фокусу политической власти; по-видимому, недалек был час, когда им предстояло столкнуться лицом к лицу. Как писал профессор Трево-Ропер, «за время войны партийная машина, подобно машине СС, выросла и окрепла; и та и другая присвоили себе функции вооруженных сил, особенно в вопросах управления, фортификации, снабжения и эвакуации. И каждая из этих сил становилась все мощнее и необходимее с каждым новым поражением немецкого оружия». После того как Гесс исчез в Англии, партия обрела в лице Мартина Бормана лидера, полного решимости не допустить СС к высшему уровню власти в рейхе. Находясь в самом святилище – Ставке фюрера, он стал «связным» между Гитлером и партией и вел борьбу с помощью искусных интриг, стараясь лично не выступать на первый план, управляя страной через гауляйтеров и партийных функционеров – неприметный, вездесущий, опасный.

Гиммлер всегда чрезвычайно остро чувствовал ситуацию, и для его робкой натуры не было мысли более мучительной, чем та, что когда-нибудь он окажется на дуэли с партией. Он очень хорошо знал, что партия к нему любви не питает. И до тех пор, пока он может это делать без ущерба для престижа СС, он должен избегать открытых военных действий. Он никак не мог установить связей с партийной бюрократией.

В большинстве своем алчные карьеристы, они презирали этого морализирующего школьного учителя, эту высушенную, бесчувственную фигуру со всеми заскоками по поводу германизма и ордена СС. Какой бы огромной ни казалась его мощь и как бы ни блистала формой армия его подчиненных, для партии Гиммлер так и оставался аутсайдером. Он мог ворчать в узком кругу, что в Германии не будет порядка, пока последнего гауляйтера не повесить на фонаре, но на самом деле партии не требовалось даже прикрикнуть – достаточно было только прочистить горло – и Гиммлера бросало в дрожь. Его впечатлительность в этом смысле пределов не имела. Примеров не счесть.

Гиммлер постоянно инструктировал своих служащих в СД, чтобы не вмешивались в партийные дела и не расследовали деятельность партийных чиновников. Он делал резкие замечания и выговоры редакторам «Черного корпуса», когда на них поступали рапорты из канцелярии Бормана в связи с антипартийными выпадами на страницах газеты. Однажды рейхсляйтер Филер пожаловался, что «Черный корпус», «подобно еврейскому листку, при каждом удобном и неудобном случае наклеивает на целые группы высокопоставленных служащих ярлык старомодных бюрократов», и Борман потребовал прекратить нападки на членов партии. Гиммлер 2 мая 1941 года объявил газете выговор: «Причина в том, что некогда уважаемая газета опустилась до кухонных сплетен. Раз и навсегда прекратите подобные мелкие интриги. Никому это не интересно, кроме самих господ сочинителей, которые, видимо, получают некое удовольствие от этого процесса».

У Гиммлера были и личные причины сохранять хорошие отношения с Борманом. К 1940 году рейхсфюрер совсем охладел к своей сварливой жене Марго, и его секретарша Гедвига Потает, хорошенькая двадцативосьмилетняя девушка из Кельна, которую он знал уже три года, стала его любовницей. Сначала он хотел было развестись с женой, но никак не мог себя заставить. В 1942 году Гедвига узнала, что у нее будет ребенок от Гиммлера (родилась девочка, ее назвали Хельгой, а вторая дочь, Нанетта Доротея, у них появилась в 1944 году).

Гиммлер попал в щекотливую ситуацию. До сих пор Гедвига жила в своей семье (отец ее был известным предпринимателем), но теперь из-за беременности оставаться там было нельзя. Родители не одобряли связь с женатым человеком и уговаривали ее оставить Гиммлера (еще не зная, как далеко зашло дело). Невестка Гедвиги Хильда (ее муж погиб на Восточном фронте) играла роль посредницы между ней и родителями. Вот одно из писем: «Боюсь, Гедвига, что примирение с родителями пока невозможно. Они готовы все простить, если ты оставишь его или если он станет ради тебя свободным человеком. Они только не могут стерпеть, что ты продолжаешь жить с ним. В конце концов, он человек женатый, и твои родители считают вашу связь нечестной по отношению к его жене и компрометирующей тебя».

Если Гиммлер хотел сохранить Гедвигу, ему следовало найти ей где жить. Но вот как? Рейхсфюрер был повелителем империи СС, хозяином эсэсовских предприятий, руководителем самой могущественной полицейской машины в истории Германии, но у него не было личного состояния. Он не мог придумать ничего другого, кроме как обратиться за ссудой в партийную канцелярию. Борман щедрой рукой выделил 80 тысяч марок, и Гиммлер на эти деньги построил дом для Гедвиги в Берхтесгадене, неподалеку от Кенигзее. Этот дом стал не только «супружеским гнездышком в снегах», как его назвали, но и основой временного союза Бормана с Гиммлером, потому что его скучающая в одиночестве Гедвига подружилась с женой Бормана, Гердой, жившей по соседству.

Довольно близкий контакт установился и у мужчин. Герда Борман однажды написала мужу: «Ах, папочка, трудно представить, что может случиться, если вы с Генрихом чего-нибудь не продумаете. Фюрер ведь не может все делать один. Так что держитесь вместе и позаботьтесь обо всем сами». И Борман заботился. Он очень заботился о том, чтобы «дядя Генрих» не захватил слишком большую власть, и вместе с тем подбадривал его в минуты депрессии и одергивал, если тот позволял себе критиковать фюрера. Однажды Гиммлер посетовал, что шеф его не ценит и считает, наверное, что он, Гиммлер, только для того и годен, чтобы поднимать новые дивизии ради фюрера. Борман его успокоил, но и предостерег, чтобы не заходил слишком далеко, говоря о Гитлере. А Герде написал: «Его унылый критицизм неприятен. В конце концов, фюрер есть фюрер. Куда же нам без него».

До тех пор пока на кону не стояли жизненно важные интересы СС, Гиммлер намерен был всеми способами препятствовать тому, чтобы амбиции и жадность всякой мелочи привели его к столкновению с ментором, который к тому же охранял единственную дверь, ведущую к его полубогу – Гитлеру. Любые замечания в адрес партии были под запретом.

Но Гиммлер не учел бьющего через край честолюбия некоторых своих подчиненных. Они смотрели на партию совсем иначе и не имели личных причин церемониться с партийными функционерами. Выдающийся пример являл собой Отто Олендорф – образец шизоидного эсэсовского интеллектуала. Он мог в одно и то же время управлять армией шпионов и грезить о роспуске партии, чтобы она уступила место носителям новой культуры – ордену нацистской знати. Это одна из самых противоречивых фигур в мире СС. Гиммлер видел в нем «мыслящую машину», но для историков это головоломка. Олендорф руководил уничтожением 70 тысяч евреев, и в то же время его ужасала жестокость хозяев в коричневых рубашках. И некстати для Гиммлера этот человек оказался во главе внутренней службы СД.

Друзья Олендорфа потом пытались представить его чуть ли не борцом сопротивления в рядах СС, как бы рупором внутренней конструктивной оппозиции. Правда, они умалчивали о том, что он стал, так сказать, оппозиционером поневоле, скорее жертвой, чем организатором, в цепи событий, которые сам же инициировал. Уже упоминалось, что Олендорф составлял обзоры общественного мнения «во всех сферах жизни» страны, так называемые «доклады из рейха».

Здесь-то и находились истоки конфликта. СД было запрещено собирать информацию о жизни партии, но разве можно охватить «все сферы жизни», не касаясь важнейшей – то есть партии.

Пугаясь собственной осведомленности, Олендорф все же с удовлетворением понимал, что, по-видимому, ни одна подробность внутрипартийных раздоров не ускользает от его информаторов. Они четко фиксировали свидетельства властных устремлений боссов, неэффективности партийной пропаганды, неумелой работы гауляйтеров. Напрасно он пытался притормозить механизм, который сам привел в движение, и уверял руководство СД, что делает все, чтобы его доклады «вовсе не имели целью подрыв позиций партии, наоборот – единственная цель его структуры – укрепление нацизма».

В 1941 году он провозгласил в одной из своих директив: «Позиция законодателя неизменно должна быть созвучна политическим и идейным принципам национал-социализма».

По основному вопросу прав и свобод человека установки Олендорфа не особенно отличались от идей других манипуляторов законом. В тезисах лекции, прочитанной в октябре 1942 года, сохранилось упоминание о Гансе Франке, который стал критиком полицейского государства. Олендорф объявил его пособником английских плутократов. И тут же, со свойственным ему искусством парадокса, он доказывал, что беззаконие представляет собой просто высшую форму законности. По мысли Олендорфа, закон должен защищать общество в целом, а не отдельных лиц. Защита закона тождественна защите рейха, и если рейху угрожает опасность из-за деятельности идейно ненадежных судей, то полиция может и должна «корректировать неадекватные приговоры» и «противостоять нерадивым слугам правосудия».

И вот в свете такого ортодоксального представления о национал-социализме Олендорф неутомимо собирал сведения обо всех глупостях, отклонениях и пороках, которые искажали это его идеальное представление. Он не разделял расчетливого оптимизма окружающих: каждый новый рапорт укреплял его в убеждении, что партия заражена опасной болезнью, которая может перекинуться на здоровые части государства и общества. Гиммлер ворчал по этому поводу: «У него проблемы с печенью и желчью. Недаром его рапорты всегда мрачны. У него унылый вид, как бывает при физических страданиях. Болезни печени и желчного пузыря постоянно оказывают воздействие на состояние духа». Рейхсфюрер не хотел понять, что страдания Олендорфа происходили от ежедневного чтения рапортов СД. Каждая страница доказывала, что общественное мнение в стране поворачивается против партии и режима.

13 мая 1941 года один из сотрудников СД писал: «Вероятно, ничто еще не вызывало такого шока, как сообщение, что заместитель фюрера (Гесс) улетел в Англию. Об этом ходят самые дикие слухи, и люди просто не верят, что причиной может быть какое-то психическое отклонение. Одни говорят о „моральном поражении“, другие – что один из „старых борцов“ подорвал в них веру».

В донесении от 24 июня говорилось: «Воскресное событие – начало войны с Россией – произвело среди большей части населения эффект психологического паралича. А то обстоятельство, что фюрер попросил у Господа благословения на эту войну, еще усугубило положение».

Когда военное счастье стало изменять немцам, в донесениях СД все чаще мелькали элементы критики в адрес партийной пропаганды, направляемой Геббельсом.

Обзор за 12 января 1942 года: «Реакция населения на пропаганду в прессе за последние недели была явно неблагоприятной. Особенно отличилась „Тюрингер гайцайтунг“: заголовки и комментарии настолько нереалистичны, а выводы столь причудливы, что эту газету теперь трудно будет принимать всерьез». Другой пример: «Статья доктора Геббельса в „Рейхе“ от 11 января с. г. не вызывает восторга у населения. Его заявление, что Черчиллю место только на сцене варьете, означает явную недооценку противника». Геббельс вообще превратился в некий анекдотический персонаж, излюбленную мишень остроумцев Олендорфа. Донесение из Эрфурта: «Подобные суждения приемлемы, если их слышишь, например, от ночного дежурного во время ожидания воздушного налета, но никак не от министра пропаганды».

«Доклады из рейха» ведомства Олендорфа, конечно, были известны партийным чиновникам и вызывали у многих тревогу и негодование. Они постоянно жаловались Борману и обвиняли рейхсфюрера в попустительстве СД. Тон был достаточно резок. Тот же генерал-губернатор Польши Франк писал: «Особенно серьезной ошибкой является организация так называемых конфиденциальных докладов о положении в генерал-губернаторстве, которые исходят от пресловутой СД и, по сути, чернят рейх. Это просто второсортное шпионское чтиво». А гауляйтер Флориан 30 ноября 1942 года гремел: «Мои давние подозрения вполне подтвердились. СД фактически подрывает устои партии. Я решил принять свои меры. Я запрещаю всем своим подчиненным вступать в любые контакты с сотрудниками СД без разрешения районного партийного секретаря или без моего согласия». 22 января 1943 года гауляйтер Вейнрих постановил: «Я запрещаю раз и навсегда людям из СД совать нос в мои дела. В конце концов, мы не в России, и нам здесь не нужна слежка ОГПУ».

Теперь уже СД стала мишенью всеобщих нападок. Однажды на собрании руководителей местных партийных групп в Данциге встал некий Кампе и выкрикнул: «Кто из вас связан с СД, пусть поднимется!» Поль, один из местных руководителей, признался в этом, и Кампе обрушил на него поток обвинений, обзывая Поля «безродным агентом, работающим неизвестно на кого». Этот выпад был встречен аплодисментами и выкриками с мест: «Шпион!», «Методы Чека!». Один из присутствовавших сказал окружному командующему: «Я и не подозревал, что политические руководители так ненавидят СС».

Информаторам СД предлагали «выбирать между партией и СС», а часть видных нацистов объявила СД бойкот. Под давлением волны протестов Гиммлер 18 марта 1943 года направил Борману письмо с заверениями, что «снова дал сотрудникам СД самый строгий приказ не вмешиваться в дела партийного аппарата». Борман был вполне удовлетворен этими заверениями. Он знал, что Гиммлер не любит интеллектуала Олендорфа, считая его заносчивым всезнайкой. Из-за Олендорфа Гиммлер бы, во всяком случае, не стал ссориться с партией. Он сократил число сотрудников СД, постоянно им выговаривал за их затеи, даже угрожал арестовать Олендорфа и распустить внутреннюю службу СД за вмешательство в партийные дела. Рейхсфюрер не хотел показывать «доклады из рейха» Гитлеру, хотя они были, пожалуй, наиболее реалистичным отражением истинного положения в стране. Запись Керстена: «Об этом не может быть и речи, – сказал Гиммлер, – они слишком пессимистичны. Они, скорее всего, просто помешают фюреру действовать». На вопрос Керстена: «А если они правдивы?» – Гиммлер ответил: «Не имеет значения. В подробности, от которых нет никакой пользы, лучше не посвящать фюрера, даже если они кому-то кажутся очень важными».

Но Олендорф не выказал ни малейшей склонности подчиниться приказу рейхсфюрера, и СД по-прежнему держала под наблюдением партийных боссов. Тогда многократно осмеянный Геббельс, призвав на помощь Бормана, потребовал, чтобы «доклады из рейха» были вообще запрещены или же, по крайней мере, согласовывались с материалами, которые готовит его министерство пропаганды. Геббельс говорил, что эти доклады «рассчитаны на то, чтобы создать у руководства партии впечатление о пораженческих настроениях в народе». Гиммлер, видимо, в чем-то еще уступил, так как Геббельс 12 мая 1943 года записал в дневнике: «Гиммлер готов прекратить донесения СД из-за их пораженческого эффекта». Но Геббельс, как обычно, опередил события. На самом деле Гиммлер ждал, что сделает Борман.

Затем произошло событие, радикальным образом изменившее их взаимоотношения, – в августе 1943 года Гиммлер был назначен рейхсминистром внутренних дел. Партия и СС оказались лицом к лицу, и началась конфронтация двух полюсов власти.

Гиммлер очень скоро ощутил, что все теперь не так. Борман присоединился к рядам противников СД и потребовал строгого выполнения указаний партии. Это означало, что и влияние на общественное мнение относительно внутрипартийных дел, и оценка политической надежности правительственных чиновников являются исключительным правом партийного руководства. СД теснили со всех сторон. Тем же летом распространение «докладов из рейха» было резко ограничено, а через год и вовсе запрещено. Одновременно Борман запретил всем партийным функционерам работать с СД, а вскоре так же поступил Трудовой фронт. В СА это произошло еще раньше.

Можно было ожидать, что Гиммлер станет протестовать против выхолащивания его СД, хотя бы воспользуется властью, которой обладал. Ничего подобного он не сделал, то есть вообще ничего. Олендорф кипел: «Он имел власть но Германии от этого не было никакого толку. И он, и его власть – просто мыльный пузырь». А тактик Гиммлер не придумал ничего лучшего для спасения СД, кроме переговоров с партийной канцелярией о новом поле деятельности. К концу войны он все еще «переговаривался». Видимо, он и сам мало в них верил, поскольку давно передал часть официальных полицейских функций своего министерства в СД, чтобы сохранялась хоть какая-то основа для существования этой службы.

Самоустранение Гиммлера – один из примеров тех дефектов в системе СС, которые обычно были скрыты за фасадом всеобщей солидарности. СС никогда не осмеливались на открытую войну с партией – потому что их лидеры никак не могли договориться, какова же подлинная сфера их интересов.

Монолитное единство рядов СС – не более чем миф, сочиненный эсэсовскими пропагандистами. У самого рейхсфюрера не было иллюзий на этот счет. Еще в 1940 году он поделился с офицерами «Лейбштандарте» тревогой, которая порой одолевает его: «Ведь эти военные части СС могут существовать, только если существуют СС в целом – то есть если весь корпус станет действительно орденом, живущим по своим законам и осознающим, что одна часть без другой немыслима». В Познани в октябре 1943 года он высказался перед группенфюрерами еще яснее и конкретнее: «Горе нам, если возникнет раскол между СС и полицией. Горе нам, если неверное понимание своей миссии приведет руководителей того или иного управления к жажде независимости для своего ведомства, к желанию обособиться от всех остальных! Я не сомневаюсь, что, если мне суждено быть убитым, СС пришел бы конец». И снова: «Если только допустить, чтобы связи между организациями ослабли, можете быть уверены, что уже в следующем поколении все опять скатится в старую посредственность».

Со своими отчаянными призывами к единению Гиммлер напоминал предпринимателя, одержимого идеей расширения своей фирмы, который создает все новые филиалы и в один прекрасный день видит, что не может удержать все это в своих руках. И без того до крайности мнительный и недоверчивый, Гиммлер еще терзался мыслью: а что, если он больше не хозяин в своем доме. Составные части его империи постепенно, путем саморазвития, обретали самостоятельность и прямо на глазах отходили от Гиммлера, а самые честолюбивые руководители уже пытались вести себя так, словно они ни от кого не зависят. К тому же постоянный рост организаций СС вынуждал Гиммлера допускать в ряды своего ордена лиц, которые ни по каким меркам не отвечали стандартам чистокровного национал-социализма.

Даже верхи были нашпигованы людьми столь разнородными, что эта система превратилась в плюралистическую организацию – весьма курьезный факт для времен тоталитарной диктатуры фюрера. Организм типа гигантской губки втягивал людей самых противоречивых; порой это серьезно осложняло их работу. Андреас Шмидт, лидер немецкого меньшинства в Румынии и зять Готлоба Бергера, однажды раскричался в досаде и гневе: «Что за несчастье – в наше трудное время даже члены СС не представляют собой единого фронта! Время и так трудное, а они еще и интригуют, причем все больше. От этого же еще сложнее!»

Разнообразие интересов организаций и отделений СС, а также привитое эсэсовцам убеждение, что они принадлежат к высшей касте избранных, взрастило комплекс превосходства, который порой работал против самого ордена. В жажде власти и престижа часто сражались друг с другом «фюреры» разных уровней – в ущерб, конечно, СС как целостности. Бывали случаи, что затевались целые заговоры против Гиммлера. История назначения окружных командующих СС и полицией достаточно ярко показывает, с какими проблемами Гиммлер имел дело, утверждая свою власть в джунглях меж своих воюющих племен.

То были главные представители Гиммлера в регионах, и все же ему еле удавалось добиться, чтобы власти относились к ним хотя бы с подобающим уважением.

Он создал эту должность в 1937 году с двумя целями: чтобы на «земельном» уровне, в параллель с его собственной должностью в центре, обеспечить взаимодействие всех сил СС и полиции в рамках единой системы государственной безопасности; и, во-вторых, чтобы был глаз за всеми собственно эсэсовскими организациями на местах. Число их росло, подчинялись они и без того сильным начальникам главных управлений, а это было опасно для его личной позиции непререкаемого авторитета.

Соответственно главные управления рыли землю, стараясь свести роль этих наместников эсэсовского султана до уровня послов, обладающих звучными титулами, но бессильных что-либо предпринять. Земельная администрация вообще отказывалась допускать их вмешательство в свои дела, и Гиммлер поначалу сам ограничил их обязанности чисто представительскими, лишь бы скрыть подлинные цели.

Однако в оккупированной Европе, где не было такого рода препятствий, Гиммлер сумел дать своим окружным командующим больше реальной власти. Зато там для эсэсовских подразделений стало чем-то вроде спорта «не замечать» назначенцев Гиммлера. И полиция и СС приняли меры предосторожности, чтобы окружные командующие не забрали себе слишком много власти. Полиция порядка (Орпо) отказывала в людях; а шеф Орпо требовал, чтобы окружные командующие на территории России подчинялись ему. Эсэсовские командиры тоже нередко давали понять, что они не слишком серьезно воспринимают полномочных представителей Гиммлера. Например, комендант концлагеря в Гамбурге отказался сообщить число заключенных, заявив, что это секретная информация, а оберфюрер СС фон Йен, командир 8-го полка «Мертвой головы», оспаривал право окружного командующего Крюгера требовать от него рапорты о численности, диспозиции и моральном духе полка.

Самое сильное сопротивление окружным командующим оказывали именно войсковые части – ваффен-СС. Когда Крюгер предложил тому же Лео фон Йену занять новые позиции в операции против польских партизан, тот отказался и адресовал Крюгера к генеральному инспектору частей «Мертвая голова»: «Только он один властен отдавать приказы такого свойства». Гиммлер, раздраженный до крайности неуправляемостью своих подчиненных, выпустил серию новых приказов, касающихся окружных командующих. А по поводу ваффен-СС резко заметил, что в соответствии с уже существующими распоряжениями его представителям обычно разрешается «помогать войсковым частям, иначе их будут рассматривать как надоедливых чужаков». Кроме того, он решил приструнить начальников главных управлений: «Мне хотелось бы, чтобы руководители управлений подумали, не хотят ли они сами побыть на посту окружного командующего при таких условиях. Я попросил бы их также поразмыслить над тем, на что будут похожи СС и полиция в ближайшее десятилетие, если я допущу, чтобы подобное положение дел продолжалось».

Такого Гиммлер допускать не желал. Он вооружил своих сатрапов, передав в их подчинение все подразделения общих СС, полиции безопасности и полиции порядка на их территории. Приказ был подписан в январе 1943 года.

Вместе с тем руководители эсэсовских ведомств и управлений получили возможность маневра. В изданных «Временных правилах» для окружных командующих говорилось, что члены СС подчиняются им «во всех общих вопросах согласно стандартам СС», но «по специальным и техническим вопросам они могут получать указания только от тех главных управлений, которые за них ответственны». После новых жалоб окружных командующих на то, что с ними не считаются. Гиммлер снова расширил их полномочия. Теперь местные командиры СС должны докладывать окружному командующему, куда и зачем они уходят со службы. Тем не менее власть окружных командующих в регионах нередко оставалась такой же фиктивной, как и единство СС, и Гиммлер это прекрасно знал.

В 1943 году он заклинал: «Наш орден должен оставаться целостным хотя бы и при десятом рейхсфюрере». Но материалы различных дисциплинарных и третейских судов показывают, что орден был ареной борьбы различных групп за господство; почти все лидеры обвиняли друг друга в недостаточной верности политике и идеям СС.

В таком лабиринте индивидуальностей и фракционных интересов терялся даже Гиммлер. Он просто не мог навязать единство своим подчиненным. Их кричащий индивидуализм был не под силу сероватой полукомической фигуре Гиммлера. И не случайно рейхсфюрер не любил принимать несколько человек одновременно; он чувствовал себя в большей безопасности при встречах один на один в своем кабинете, укрывшись за горой папок, откуда управлял своим царством, издавая приказ за приказом.

У Гиммлера были свои методы обуздания вассалов: выговоры в суровом школьном стиле, взыскания, система шпионажа за высшими СС, передача приказов возможно более широкому кругу подчиненных – все это препятствовало возникновению новых центров власти внутри СС. Постоянным потоком выговоров и предостережений рейхсфюрер напоминал подчиненным, что хозяин в СС только он один и что именно от него зависит их сила и власть.

Бригадефюрера Гинце Гиммлер поучал: «Я дал вам возможность стать окружным командующим СС, но из-за отсутствия самоконтроля, из-за мании величия и пьянства вы с этой работой не справляетесь. Если у вас ничего путного не выйдет и впредь, то по вашей собственной вине». Оберфюреру профессору Вальдшмиту было указано: «В дальнейшем я ожидаю от вас, как от старого члена партии, беспрекословного следования воле фюрера. Хотя вы нанесли ущерб СС и духу германизма, дальнейшего расследования по этому делу проводиться не будет. Но впредь, до особого разрешения, вам не следует выезжать за границу». Доставалось и наиболее надежным обергруппенфюрерам. Командующего Юго-Западным округом СС он понукал: «Надеюсь, в этой серьезной ситуации вы, наконец, проявите энергию, необходимую для предотвращения паники». Рейхсфюрер вмешивался даже в личную жизнь офицеров и генералов СС. 16 мая 1944 года он писал окружному командующему в Данию: «Дорогой Панке, я требую, чтобы вы дисциплинировали свою жену: ей следует прекратить громко высказывать свои взгляды на политическую ситуацию в округе и лично на гауляйтера в самые неподходящие моменты. Вообще, у меня сложилось впечатление, что вы не воспитали вашу молодую жену в том духе, которого я вправе ожидать от командира СС». Личная жизнь старших офицеров СС находилась под контролем, на многих не раз приходили анонимные письма, к которым Гиммлер относился с большой серьезностью. Однажды Вольфу попался донос на Кальтенбруннера – чтобы он перестал тратить казенный бензин для личных поездок, а Олендорф показал Вольфу донесение, что в его, Вольфа, дом возят на служебных машинах в громадных количествах гусей и уток.

Не доверяя старшим командирам СС, рейхсфюрер иной раз поручал наблюдение за ними посторонним. В 1940 году он нашел себе суперищейку, который даже не был членом СС, но быстро стал объектом ненависти многих эсэсовских боссов.

«Мальчика для битья» звали Рихард Коргер, он был убежденный католик и лучший статистик рейха. Нацистская партийная организация в Вюрцбурге характеризовала его как человека застенчивого, робкого и чувствительного – явно не тот, кто мог бы держать в кулаке всесильных и самоуверенных начальников главных управлений. Однако именно это предложил Гиммлер ничего не подозревавшему Коргеру. Как инспектор по статистике при рейхсфюрере СС, начальнике полиции рейха и министре по насаждению германизма, то есть при Гиммлере во всех трех его ипостасях, Коргер должен был теперь проверять информацию, поступающую из управлений и ведомств. Крепкий кулак их руководителей изготовился вышвырнуть самозванца. Даже преданный Гиммлеру Бергер пытался надеть на новичка намордник, сказав однажды: «Эй, Коргер, давай ко мне, я тебя сделаю штандартенфюрером».

Коргер вскоре определил, как много лжи – крупной и по мелочам – содержится в тех баснях об успехах, которыми кормили Гиммлера главы управлений и ведомств. Например, доктор Грегор Эбнер, начальник «лебенсборна», утверждал, что младенческая смертность в его детских домах – 4 процента, на 2 процента ниже, чем в среднем по Германии. Коргер же сказал Гиммлеру, что «это все ложь от начала до конца»; он установил, что реальный уровень младенческой смертности в «лебенсборне» 8 процентов. Взбешенный Эбнер потребовал, чтобы инспектора посадили под арест.

Так и шло, пока Коргер не подвергся оскорблению действием. 12 августа 1943 года Рихард Гольдебрандт, новый начальник РуСХА, вызвал его к себе и обвинил в присвоении права судить о главах ведомств. Дальнейшее Корге, описал Гиммлеру следующим образом: «Я уже выходил когда обергруппенфюрер Гольдебрандт крикнул: „Я такой наглости не потерплю“. Тогда я вернулся и сказал, что наглость – это его собственное качество, затем отсалютовал и пошел к двери, обергруппенфюрер догнал меня и дал две звонкие пощечины. Насколько я помню, он сказал: „А теперь вон отсюда“, но поклясться не могу. Я удалился, не говоря ни слова и не пытаясь ответить тем же».

Бурля негодованием, инспектор пребывал в ожидании сатисфакции, но недели бежали одна за другой, а Гиммлер и пальцем не пошевелил в его защиту. Все, чего ему удалось выжать из Гольдебрандта, было лишь письмо как бы с извинениями, но адресованное не инспектору, а самому Гиммлеру: «Досточтимый рейхсфюрер, прошу вас передать мое сожаление советнику Коргеру по поводу физического насилия, которое я применил к нему».

Рихард Коргер получил свой урок. Поняв, что рейхсфюрер не в состоянии защитить своего инспектора, он уволился и переехал в окрестности Регенсбурга, где – по приказу Гиммлера – основал научный институт статистики. Там он был вне досягаемости для начальников главков.

Этот эпизод показывает, насколько независимо стали действовать внутри СС главы управлений. Они смыкали ряды только перед лицом общего врага, в другое время шли каждый своим путем. После войны оберфюрер СС Рейнеке заявил: «Вместо того чтобы работать более сплоченно, как настаивал Гиммлер, эти организации, имевшие различные задачи, упорно стремились размежеваться друг с другом».

Часто они проводили совершенно несовместимую политику. РСХА настаивало на полной ликвидации всех евреев, а ВФХА – требовало сохранить работоспособных. РСХА относилось к русским как к недочеловекам, а администрация СС составила проект русской армии под немецким командованием. В делах госбезопасности гестапо придерживалось гораздо более жесткой линии, чем СД. Хозяйственники из кожи вон лезли, чтобы вывести свои предприятия из-под контроля государства, а группа Олендорфа пристально следила, чтобы этого не произошло.

Однако самый яркий пример тенденции к независимости дает история оперативного штаба – командования вооруженными силами, которые принесли эсэсовский террор на поля боев в Европе и еще дальше отошли от идеологии ордена. Речь идет о войсках, ваффен-СС.

Глава 15

ВОЙСКА СС

В марте 1942 года РСХА направило Гиммлеру секретное донесение, показывающее, что думают немцы о самом беспощадном и страшном войске Адольфа Гитлера.

«Прежде всего, – говорилось в этом донесении, – можно утверждать, что благодаря своим достижениям войска СС заслужили высокую оценку в обществе. Особенно хорошо говорят о духе товарищества между офицерами и солдатами. Вместе с тем высказывается мнение, что у них не хватает подготовленных офицеров и ваффен-СС часто приносят в жертву. Они безрассудно бросаются вперед, только для того, чтобы „обогнать вермахт“. Хуже всего: раздаются осуждающие голоса, что ваффен-СС – это что-то вроде воинских „сторожевых псов“. Считают, что их специально тренируют на жестокость и бесчеловечность, вероятно чтобы в случае необходимости использовать против других немецких частей». Общее впечатление: «ваффен-СС – самая беспощадная сила. Они не берут пленных и полностью уничтожают противника».

Представление о ваффен-СС, данное в этом рапорте, довольно верно: воинские формирования СС многие немцы воспринимали со смешанным чувством восхищения и страха. Это была гвардия нацистского государства; во время Второй мировой войны она одерживала победу за победой, а ее командирами были люди слишком жесткие и самостоятельные, чтобы без размышлений принимать идейные фантазии рейхсфюрера. И более чем любое другое формирование СС, войсковые части отражали всю противоречивость характера, пестроту состава и нелепый идеализм ордена.

Первоначально ваффен-СС задуманы были как гвардия боевиков нацистской партии, их готовили к беспощадной фанатичной войне за идею. Но постепенно они все больше обособлялись от остальных ветвей СС, а во время войны превратились уже в обычных солдат, трудноотличимых от вермахта. Правда, коллективное обвинение на Нюрнбергском процессе заклеймило их как «армию вне закона» и сборище «политических фанатиков». Солдат разжаловали, приравняв их к карателям РСХА или к палачам из концлагерей.

Офицеры вермахта могли бы подправить искаженный портрет ваффен-СС, но большинство предпочитало помалкивать. Многие, по-видимому, не способны были вспомнить, как в свое время радовались, зная, что с ними рядом сражаются отборные эсэсовские части. А некоторые еще и внесли свой вклад в пробелы обвинения. Фельдмаршал Кессельринг описывает дивизию СС как «забаву испорченного ребенка». Генерал Вестфаль жаловался, что части СС «привлекали к себе свежие подкрепления и хорошо обученных солдат, необходимых для армии», а фельдмаршал фон Манштейн – что реальные успехи СС всегда были «оплачены слишком высокой ценой с нашей стороны». Некоторым генералам, видимо, изменяет память. Тот же фон Манштейн признавал, что в августе 1943 года немецкое контрнаступление под Харьковом стало возможно только благодаря эсэсовской дивизии «Рейх», которая разбила советские войска в районе Белгорода, однако в его мемуарах об этом нет ни слова.

Такая намеренная дискредитация спровоцировала контратаку со стороны эсэсовских командиров. Как авторы мемуаров, они оказались достойными соперниками в соревновании с офицерами вермахта – во всяком случае, что касается избирательной потери памяти. Лидерами в апологии ваффен-СС стали оберстгруппенфюрер, генерал-полковник в отставке Пауль Хауссер, его недавний сотоварищ генерал Феликс Штайнер и представители Общества взаимопомощи бывших солдат ваффен-СС. Все они пытались доказать недоказуемое – что эти формирования никогда не были не чем иным, кроме как военной силой. Самую грязную игру продемонстрировали представители Общества взаимопомощи. Фальсифицируя даты и надергав фиктивных цитат из Гитлера, они хотели представить дело так, будто к рождению ваффен-СС политика совершенно не причастна. По их утверждению, ваффен-СС были созданы только после введения всеобщей воинской повинности в 1935 году, как четвертый род войск, «новейшая экспериментальная служба».

В действительности история ваффен-СС начинается гораздо раньше. В первые же месяцы после прихода нацистов к власти при отделениях СС стали возникать вооруженные группы. Они создавались в противовес СА, а также для того, чтобы терроризировать демократическую оппозицию, которая хоть и потерпела поражение, но еще оставалась активной.

Как правило, это были отряды примерно по 100 человек, они именовались штабной охраной или штабной гвардией, то есть даже название отражало стремление местных командиров СС окружить себя военной помпой. При этом с Гиммлером часто даже не советовались. «Охрана» служила символом власти и использовалась в помощь полиции. Когда группа получала соответствующую подготовку, она называлась уже зондеркомандой – отрядом особого назначения. Если зондеркоманда превышала по численности роту, она становилась «политическим дежурным спецсоединением». Внутреннее строение следовало военному образцу: батальон – штурмбан, рота – штурм, взвод, отделение.

Вся страна вскоре покрылась сетью таких политических спецподразделений, состоящих из вооруженных и хорошо подготовленных эсэсовцев и предназначенных в первую очередь для внутреннего террора. В Вольтердингене, Лейзинге, Вюртемберге, Саксонии и других районах они практиковались в методах ведения гражданской войны, которая 30 июня 1934 года едва не стала реальностью.

Среди этого «политического воинства», отпочковавшегося от общих СС, наибольшую известность приобрел отряд, созданный самим Гитлером для своей личной охраны.

Во главе его Гитлер поставил Йозефа (Зеппа) Дитриха, группенфюрера СС в Верхней Баварии, человека, обладавшего большими организаторскими способностями. Зепп Дитрих, родившийся в 1892 году, в своей жизни сменил много занятий – был поденщиком, официантом, сержантом танковых войск, мастером на табачной фабрике, полицейским, пожарным, таможенником.

Потом он попал в число шустрых баварских молодцов, что разъезжали в гитлеровском «мерседесе» во время ораторских турне фюрера, где он должен был выступать. Гитлер умел находить работу своему ловкому и исполнительному телохранителю. Вступив в 1928 году в партию, Зепп стал администратором нацистского издательства в Мюнхене, затем организовал отделение СС в Южной Баварии, а в 1931 году возглавил отделение «Север» в Гамбурге. После взятия нацистами власти Дитрих был вызван в рейхсканцелярию в качестве начальника личной охраны фюрера. По приказу Гитлера 17 марта 1933 года он сформировал «Берлинскую гвардию СС», отобрав 120 человек из тех, что прежде служили в охране Гитлера в Мюнхене. Отсюда и произошла самая памятная в нацистской истории воинская часть – «Лейбштандарте Адольф Гитлер».

Ее развитие первоначально шло в традиционном для вооруженных отрядов СС духе. Достигнув по численности двух рот, она стала зондеркомандой, потом была усилена тремя дополнительными ротами эсэсовцев, прошедших специальную подготовку. Военным обучением этого подразделения руководили офицеры 9-го пехотного полка Потсдама, поскольку требования современной войны далеко выходили за рамки опыта старшего сержанта Дитриха. Впоследствии требовалось убеждать скептиков, что первый генерал-полковник ваффен-СС обладал значительными воинскими достоинствами. Впрочем, несмотря на недостаток знаний, среди своих Дитрих пользовался авторитетом за исключительную храбрость, грубоватую независимость и ту небрежность, с которой он относился к приказам Гиммлера. «Он прирожденный солдат», – говорили друзья. На самом-то деле едва ли он годился, чтобы командовать полком. Обергруппенфюрер Битрих вспоминает, как однажды полтора часа бился над картой, пытаясь объяснить ему ситуацию: «Зепп ничего не понял, совсем ничего».

Сам же фюрер рассматривал тогда это подразделение не как боевую воинскую часть, а как своеобразную гвардию, имевшую как охранное так и парадное предназначение. Люди из этого батальона несли охранную службу в рейхсканцелярии.

В сентябре 1933 года на партийном съезде в Нюрнберге Гитлер нарек охранный батальон своим именем; отныне он именовался «Лейбштандарте Адольф Гитлер». Еще через два месяца, в 10-ю годовщину «пивного путча», новый гвардейский полк присягнул на вечную верность своему патрону. Мало кто заметил, что это означало, по сути, маленькую революцию – в военном и политическом смысле. Ведь гвардейцы принесли присягу рейхсканцлеру, тогда как по конституции Верховным главнокомандующим всеми вооруженными силами считался президент и нигде не было записано, что канцлер может иметь свои личные войска. Хотя в полку было в то время всего несколько сот человек, гитлеровская акция уже обозначила двойственный характер будущих войск СС: фюрер создал подчиненное только ему самому вооруженное формирование, которое – придет день – можно будет использовать и для боевых действий, и для политического террора, а если понадобится, то и против единственной конституционной военной силы – рейхсвера.

Сомневающиеся получили урок в ту кровавую субботу 30 июня 1934 года. Две роты «Лейбштандарте» двинулись в Баварию с приказом захватить и арестовать вожаков СА, собравшихся в Бад-Висзее. Потом специальный наряд под командой Дитриха расстрелял шестерых из них во дворе тюрьмы Штадельхайм, на окраине Мюнхена. Тем временем в Берлине спецкоманды гвардейского полка охотились за антинацистами, устраивая казни во дворе казарм Лихтерфельде. Приняли в этом участие и «дежурные политические спецподразделения». Отряд номер три (Саксония) уничтожил девятерых подозрительных членов партии, другие отряды задерживали штурмовиков.

Их участие навело Гиммлера на мысль о создании широкомасштабных сил СС. Гитлер дал согласие и обещал даже снаряжение с конфискованных складов СА, чтобы сформировать внушительный корпус, хотя генералы рейхсвера уже смотрели косо, ворча, что СС начинают с ними соперничать. Чтобы избежать открытого ропота, Гитлер проявил осторожность, разрешив Гиммлеру сформировать три полка СС, но без права объединять их в дивизию с артиллерией и саперной частью.

Официальной задачей этих частей особого назначения (ВТ) была объявлена внутренняя безопасность. Они оставались в составе СС, а значит, и в партии, и могли участвовать в боевых действиях только в случае войны. За их военную подготовку ответствен рейхсвер. В приказе министра обороны от 24 сентября 1934 года говорилось о праве СС «формировать постоянные вооруженные отряды для внутриполитических целей, определяемых фюрером».

Таким образом было формально признано, что ВТ создаются как государственная военная полиция. Гиммлеру оставалось лишь объединить гвардейский полк с политическими спецподразделениями – и готов фундамент будущей армии СС. Но очень скоро он понял, что не сможет сформировать ее из одних только эсэсовцев. Рейхсфюреру нужны были настоящие бойцы и военные специалисты, а под началом старших сержантов типа Дитриха элиты не получится. Однако маловероятно, чтобы опытные профессиональные военные пошли служить в полицейских частях. Поэтому Гиммлеру пришлось замаскировать истинное назначение ВТ, повернув их к целям более традиционного свойства, чем было предусмотрено в инструкциях рейхсвера и Гитлера. Здесь и кроется объяснение тому факту, что даже спустя многие годы после войны старшие офицеры ваффен-СС всерьез верили, что они с самого начала служили в нормальных вооруженных силах.

Новая имперская гвардия – это выглядело привлекательно, и в ряды ВТ влилось множество бывших офицеров. Эсэсовский судья Шарфе сумел даже завербовать одного генерала рейхсвера, своего старого фронтового товарища Пауля Хауссера. Они случайно встретились на маневрах СА в Оденвальде. Хауссер был в мундире штандартенфюрера СА. Шарфе спросил, не хочет ли он перейти в СС, и тот согласился.

Это была полная противоположность Дитриху. Высокий и стройный, образованный и элегантный, Хауссер обладал изрядной долей сарказма, из-за чего обзавелся немалым количеством врагов. Он родился в 1880 году в семье офицера и прошел все ступени обычной карьеры для прусского военного: кадетский корпус, высшее военное училище, был штабным офицером во время Первой мировой войны, затем начальником штаба военного округа, командиром пехотного полка, командующим войсками в Магдебурге. В начале 1932 года вышел в отставку в ранге генерал-лейтенанта. Будучи крайне консервативным офицером старого закала, он не нашел ничего лучшего, как вступить в немецкую националистическую организацию бывших военных «Стальной шлем». Там он сразу был назначен командующим округом Берлин – Бранденбург; по его собственным словам, пост «как раз для отставного генерала рейхсвера». Когда «Стальной шлем» принудительно объединили со штурмовиками, Хауссер спокойно принял от Рема чин штандартенфюрера СА, точно так же, как потом от Гиммлера – чин штандартенфюрера СС.

Гиммлер почувствовал, что этот отставной генерал – именно такой специалист, какой нужен ему для начала намеченной программы. В декабре 1934 года рейхсфюрер преобразовал политические спецподразделения в батальоны и, объединив их с «Лейбштандарте», создал части особого назначения – ВТ. Хауссер был ключевой фигурой в этой реорганизации. Ему предстояло привнести в эсэсовское воинство необходимые, но пока отсутствующие качества – дисциплину, повиновение, стойкость, специальные знания – словом, военную технологию. В начале 1935 года Хауссер открыл в старом замке герцога Брунсвика эсэсовскую кадетскую школу для молодого пополнения, которое должно будет принять командование над полками и батальонами новой армии. Хауссер сразу понял, что «войсковые части СС следует создавать на испытанной основе уставов рейхсвера» – его собственные слова.

Солидная подготовительная работа, проведенная Хауссером в Брунсвике, привлекла в ряды войска СС бывших полицейских офицеров, сверхсрочников рейхсвера с истекшим сроком службы и молодых энтузиастов. Они и составили необходимый кадровый костяк. Их распределяли по разрозненным батальонам, из которых постепенно формировали полки. В Мюнхене три батальона вошли в эсэсовский полк номер один – «Дойчланд», полк номер два – «Германия» – был сформирован в Гамбурге, берлинский «Лейбштандарте» превратился к этому времени в моторизованный пехотный полк, а в 1938 году в Вене был создан еще и полк номер три – «Фюрер». К середине 1936 года система ВТ обрела уже такую стройную форму, что Гиммлер почувствовал себя обязанным назначить и главнокомандующего этой армии в миниатюре. 1 октября 1936 года Хауссер получил пост инспектора войсковой группы СС.

Несмотря на этот звучный титул, Хауссер не был хозяином в своем доме. У него существовал как бы дивизионный штаб – для экипировки и обучения новых частей, но на бумаге он оставался под началом Главного управления СС, а эсэсовские князьки не собирались безропотно признавать его авторитет. Командиры местных отделений СС держались за свои военизированные группы, не проявляя желания передать их в чужие руки: в конце-то концов, они же сами эти отряды организовали! Да и гиммлеровский приказ от 17 сентября устанавливал, что полномочия инспекции распространяются лишь на военную подготовку и не нарушают «прерогативы региональных командиров в отношении находящихся на их территории частей». Так что, даже чувствуя поддержку Гиммлера, Хауссер должен был действовать осторожно, утверждая свою власть над местными командирами.

Но не успел он сгладить внешние неприятности, как обнаружил буйного противника в своих рядах – Дитриха. С ним в то время даже Гиммлер с трудом управлялся. Командир «Лейбштандарте» никак не склонен был принимать приказы от пруссака. В директиве по ВТ рейхсфюрер благоразумно оговорил, что надзор за делами гвардейского полка – это прерогатива Дитриха, инспектор же только «принимает парады». Достаточное доказательство, что власть самого Гиммлера частенько оканчивалась у ворот казарм Лихтерфельде.

Однажды Гиммлер, не сдержавшись, написал Дитриху: «Мой дорогой Зепп, это уже невыносимо. Ваши офицеры, конечно, достаточно добры, чтобы узнавать меня в лицо; во всех других отношениях „Лейбштандарте“ – сам себе закон. Он делает все, что хочет, не обращая ни малейшего внимания на приказы сверху». Причин для раздражения было полно: частые драки гвардейцев с солдатами вермахта, оскорбительное поведение по отношению к остальным частям ВС, вербовка военных без согласия вермахта. Глава СС рвал на себе волосы: «Если, вопреки всем приказам, указаниям и распоряжениям, „Лейбштандарте“ будет по-прежнему творить произвол, я предвижу большие осложнения». И опять: «В последний раз прошу вас это прекратить. Я не могу объяснить вермахту, что не в моих силах добиться от гвардейского полка выполнения правил, обязательных для всех войск СС. Я больше не намерен терпеть выходки ваших людей».

Несмотря на то что «асфальтовые солдаты», как прозвали гвардейцев в ВТ, практически не имели военной подготовки, Дитрих упорно отказывался сотрудничать с Хауссером. Постепенно, однако, он сам убедился, что его полк, занятый только парадами и караульной службой, никто не принимает всерьез, и предоставил Хауссеру хоть какую-то свободу действий. В 1938 году Дитрих согласился на обмен ротными и батальонными командирами между ВТ и своим полком. Так что Хауссер ухитрился наладить в этом подразделении военную подготовку и даже ввести подобие военного порядка.

Но насадить милитаристский дух, как он его себе представлял, в ВТ в целом Хауссеру не удалось: помешали соперники. Вскоре в ряды ВТ хлынули бывшие офицеры и ревностные нацисты, и многие из них, в отличие от генерала, вовсе не желали идти по пятам за вермахтом. Они верили, что назначение войск СС – стать ядром новой нацистской армии взамен «никчемного» вермахта, и жаждали обновления.

Они привнесли в это войско динамизм и высокомерие элитной гвардии. Слепой пыл, взращенный гитлерюгендом в сочетании с реформаторским рвением настоящих солдат, породили ощущение собственной избранности для особой миссии.

Их идейным вдохновителем стал штурмбаннфюрер СС Феликс Штайнер, бывший офицер рейхсвера. Личный опыт участника Первой мировой войны заставил его отвергнуть консервативную военную доктрину. В сражениях 1918 года он стал свидетелем неудач статичных массовых армий и пришел к выводу, что будущее за мобильными боевыми группами. Чтобы выйти из тупика позиционной окопной войны, немецкие офицеры стали создавать подвижные ударные отряды, так называемые штурмовые батальоны, способные и держать оборону, и быть на острие атаки. Их обучили ближнему бою, они были оснащены пулеметами, минометами и ручными гранатами и быстро усвоили, что такое «работа в упряжке» – как важно оперативное взаимодействие друг с другом. Сам Штайнер, в то время двадцатилетний командир пулеметной роты, лежа за своим пулеметом, думал, что присутствует при начале новой эпохи в военном деле; он верил, что будущее принадлежит не аморфным массам и не героям-одиночкам, а элите, сражающейся бок о бок в боевых группах.

Но Штайнер ошибался. Генералы послевоенного рейхсвера думали так же, как впоследствии бригадефюрер СС Хауссер. Штурмовые батальоны они считали мерой чрезвычайной и лишь временной, в рамках обычной армии, основанной на всеобщей воинской повинности. А Штайнер по-прежнему верил в военную элиту, в летучие отряды, способные, по его выражению, «наносить молниеносные удары по врагу, раскалывая его силы и истребляя их по частям».

Войска СС, где Штайнер принял командование полком «Дойчланд», дали ему надежду на воплощение своих идей. За несколько месяцев он стал интеллектуальным противовесом традиционалисту Хауссеру.

Свои новшества Штайнер начал с одного батальона, сняв с пьедестала муштру и сделав основной упор в военной подготовке на спорте и атлетике: по его убеждению, это важнее всего для современных пехотинцев.

Штайнер также придавал большое значение «сокращению дистанции» между офицерами и солдатами, считая, что это укрепит дух товарищества, столь необходимый и на учениях, и в настоящем бою. В кадетских школах СС отказались от старой практики, когда будущих офицеров отбирали и воспитывали с раннего возраста. Чтобы войти в военную касту, эсэсовские кандидаты должны были два года прослужить рядовыми, а затем поступить в военную академию. Штабные офицеры обязаны были пройти военную подготовку перед поступлением в специальные училища. По словам американского историка Дж. Стейна, эсэсовцы «поощряли в войсках приятельские отношения и взаимное уважение между офицерами, сержантами и солдатами – явление, совершенно неизвестное в армии».

Основной боевой единицей Штайнер считал не отделение, а небольшую мобильную боевую группу. Он хотел, чтобы весь его полк был организован по этому принципу.

Винтовки, принятые по старым правилам, он решил заменить автоматами и гранатами. Старую полевую форму сменил камуфляж. Постепенно Штайнер формировал новый тип солдата – сильного и выносливого, способного проявлять незаурядную стойкость и на марше, и в боевой обстановке, – как он сам впоследствии отзывался о своих людях. Вермахт поднимал брови: военные части, способные покрыть три километра за двадцать минут, – это нечто неслыханное.

Успехи модернизации Штайнера были настолько очевидны, что все ВТ вдруг увидели в нем своего действительного командующего. Гиммлер, любитель новшеств, также относился к нему очень благосклонно (Хауссер сказал: «Сделал его своим любимым ребенком») и смотрел сквозь пальцы на то, что Штайнер не проявляет к рейхсфюреру особой почтительности, отказывается жениться и продолжает ходить в церковь (что недопустимо для старшего офицера СС).

Многие годы Штайнер считался звездой ВТ, тем более что профессиональных кадровых военных в СС не хватало всегда. В рейхсвере 49 процентов офицеров были выходцами из военных семей, а в ВТ лишь 5 процентов. В вермахте только 2 процента офицеров были крестьянского происхождения, а в ВТ 90 процентов командиров пришли «с земли». Эти войска не делали ставку на буржуазию и бюргеров, они всегда оставались армией крестьян и ремесленников. В Шлезвиг-Гольштейне, Нижней Саксонии, Франконии, Сааре каждый третий крестьянский сын служил в войсках СС.

Новобранцы компенсировали недостаток военных традиций энтузиазмом и преданностью фюреру. Многие поверили, что, в отличие от «реакционного» вермахта, войска СС являются единственно надежной опорой нацистского государства, а тактические реформы Штайнера вселили в них чувство принадлежности к новой военной элите. Этот дух был особенно свойствен тем, кто пришел из гитлерюгенда и из кадетских школ СС. Они составляли естественную, почти неприкрытую оппозицию «старым хрычам», как Рем когда-то называл генералитет рейхсвера. Вражда с армией стала смыслом жизни для ВТ, поскольку на ранних стадиях генералы преуспели в связывании рук своему нежелательному сопернику.

Они не желали признавать в ВТ нормальные воинские части. Они опасались, что Гиммлер, и без того уже опиравшийся на всю мощь полицейских сил, может со временем создать смертельную угрозу самому существованию вермахта. Многочисленные ссоры и интриги между военными и эсэсовцами, клевета на генерала фон Фрича, инциденты на маневрах, если они проводились в одном районе, – все это сильно настораживало армейское руководство, не желавшее упустить монопольный контроль над вооруженными силами страны. Тот же фон Фрич отметил 1 февраля 1938 года: «Отношение войск СС к армии холодное, если не враждебное, и создается впечатление, что эта враждебность специально культивируется».

Генералитет давил так сильно, что Гитлер временно запретил дальнейшее расширение этих частей СС и даже полностью отверг их притязания на то, чтобы быть признанными как военная сила. ВТ обнаружили, что вермахт совершенно их заблокировал. Нельзя формировать дивизии и более крупные соединения. Нельзя иметь артиллерию. Армия вправе инспектировать ВТ. И это еще не все: в случае войны Гитлер будет решать, передать ли их под командование армии как целостное соединение или расформировать, так чтобы людей распределить по усмотрению вермахта. Трудно представить себе более тяжкую судьбу для воинских частей, особенно если они считали себя новой военной элитой.

Их спас внезапный кризис в армии. В феврале 1938 года пали военный министр фон Бломберг и главнокомандующий фон Фрич, а Гитлер взял в свои руки командование вермахтом. Через полгода тревогам ВТ пришел конец: 17 августа Гитлер подписал указ, которым фактически объявил о рождении ваффен-СС, так как вооруженные отряды были признаны постоянно действующими формированиями – и для мирного, и для военного времени. «Они предназначены, – указывал фюрер, – для выполнения специальных политических задач, входящих в компетенцию рейхсфюрера СС и шефа немецкой полиции; я оставляю за собой право возлагать на них и другие отдельные задания». В военное время определенные формирования должны быть в распоряжении армейского командования.

Итак, ВТ получили официальное благословение. Бригаде – фюрер Лео Петри отметил с торжеством: «А вермахт заставили-таки признать, что упорство рейхсфюрера, когда он идет к своей цели, сильнее, чем сопротивление военных нововведениям Третьего рейха!» В то же время профессиональные военные, такие, как Хауссер или Штайнер, могли бы подписаться под гитлеровским указом только с большими оговорками: у них перед носом захлопнули дверь к единственной цели в жизни – служить чисто военной профессии, быть солдатами, «как все». Ничто не казалось им более чуждым, чем триумфальный крик Петри о победе «партийных войск». Их не могла устроить предлагаемая им Гитлером и Гиммлером роль детали в машине государственной безопасности.

И все же вооруженные отряды СС создавались в первую очередь как опора нацистского режима. Идеологи СС постоянно долбили солдатам, что они должны защищать государство Адольфа Гитлера, если потребуется, даже от соотечественников. В одном из официальных документов СС говорилось, что ВТ являются «войсками нацистской партии», а при поступлении в них на службу требовалось безусловное принятие нацистской идеологии. Солдат и офицеров воспитывали в духе фанатичной преданности фюреру. Их подвергали настойчивой антирелигиозной пропаганде, чтобы они отбросили все правила буржуазной христианской морали и порвали с церковью.

ВТ стали оплотом того характерного для СС особого атеизма, который извращенная нацистская пропаганда именовала «верой в Бога». К концу 1938 года около 54 процентов их личного состава порвали с церковью. Многих буквально насильно заставляли так поступить. Типичен в этом смысле случай Франца Вальдмана, католика из Шпессарта, вступившего в ВТ, потому что отец сказал ему, что это «все равно что гвардия». Священник его прихода написал потом в свою епархию о дальнейшем ходе событий. От новобранцев потребовали порвать с церковью. 30 человек, в том числе и Вальдман, отказались. За это, по рассказу священника, молодых людей подвергли таким мукам, которые они никак не должны были вынести. В период обучения на каждом смотре и построении раздавался крик: «Кто еще не бросил церковь – шаг вперед!» Их унижали и высмеивали при каждой возможности. Один за другим товарищи Франца уступали давлению, пока он не остался один. Его друг написал отцу, что и Францу дольше не выдержать, что даже он устал от борьбы. Вскоре после этого священник узнал, что Франц был убит в Финляндии в 1942 году. Во время последнего отпуска он сказал матери: «День за днем меня заставляли отречься от веры. Я ни за что не останусь на службе, хоть мне и нравится эта жизнь. После войны я хочу опять быть свободным, как раньше».

Ярким примером прогресса антицерковной пропаганды является Радольфцельское соединение войск СС. Из 300 католиков в 1938 году было только 3 отступника, 67 – в 1940-м, 129 – в 1942 году. Главный викарий Фрайбурга направил в Верховное командование вермахта письмо протеста: «В казармах наблюдается массовый отход от веры. Это может быть только результатом намеренной идеологической обработки, но никак не личными кризисами». От молодых офицеров постоянно требовали демонстрировать свое неприятие христианской терпимости и миролюбия, то есть с точки зрения СС негерманского учения. Христианство в СС всегда рассматривали как разрушительную «еврейскую» доктрину. В кадетских школах писали выпускные сочинения на темы вроде «Ответственность христианства за упадок остготов и вандалов» или «Воздействие христианства на культ предков среди нашего народа». Гиммлер называл это «развивающим воспитанием». Предполагалось, что таким образом молодые офицеры будут физически и морально подготовлены к тому, чтобы стать бойцами идейного фронта.

От них требовали готовности в любое время безжалостно подавить внутреннего врага, чтобы никогда больше не допустить в Германии повторения ноября 1918 года. Шел 1943 год, а в эсэсовских дивизиях все еще распространялись «воспитательные» материалы по поводу уроков истории, которые «показывают необходимость неуклонного применения силы для выполнения приказов руководства рейха в любых ситуациях, даже на территории своей страны, с использованием любых методов». Это не пустая риторика. Можно вспомнить 9 ноября 1938 года, когда во время варварских антиеврейских эксцессов по приказу Гейдриха часть ВТ была вовлечена в одно из самых позорных деяний, которые когда-либо совершали немцы в форме. Как явствует из рапорта Венского управления СД в Берлин, «отряды ВТ объездили синагоги и оставили ручные гранаты для поджога зданий». Участие ВТ в деяниях «хрустальной ночи» было скорее исключением, но этот случай показывает, что руководство СС считало такого рода поручения приемлемыми для этих соединений.

Гиммлер никогда не рассматривал ВТ иначе как инструмент внутриполитической силовой борьбы и противовес ненадежному вермахту. В случае военного путча ВТ вместе с полицией и общими СС подавили бы заговор – в этом их предназначение. Таким взглядам положила конец мировая война, развязанная Адольфом Гитлером. 19 августа 1939 года Верховное командование вооруженных сил (ОКБ) передало инспектору ВТ приказ Гитлера: «Части ВТ немедленно передаются в распоряжение главнокомандующего армией. Главнокомандующий установит им задания в соответствии с моими директивами». По крайней мере на время одной кампании служащим ВТ было позволено тешить себя иллюзией, что они ничем не отличаются от обычных военных. Инспектор Пауль Хауссер сумел устроить так, что его взяли в армейскую дивизию генерала Кемпфа и уже не вернулся в эсэсовский круг. Он снова стал тем, кем и хотел быть, – генералом, командующим солдатами.

Пехотный полк Штайнера «Дойчланд» и некоторые другие части были также включены в полумоторизованную дивизию Кемпфа. «Лейбштандарте» и полк «Германия» вошли в состав формирований для нападения на Польшу.

Штайнеровское соединение отличилось во время наступления на Млаву и Модлин, гвардейский полк участвовал в боях за Бзуру, «Германия» двигалась на Львов с 14-й армией.

Однако армейские критики находили действия СС неудовлетворительными. Эсэсовские части несли значительно более тяжелые потери по сравнению с армейскими, и скоро стало ясно, что они не обладают достаточной подготовкой, чтобы воевать в составе армейских дивизий, а их офицеры не могут принять командование в совместных операциях. Справедливо было бы возразить, что в Польской кампании их держали на голодном пайке в смысле тяжелого вооружения и поставок. Но в СС тоже не наблюдалось удовлетворения боевым дебютом своих частей. Существовал только один выход – создание собственной дивизии с тяжелым вооружением и интендантской службой. Но его блокировало ОКБ, намеренное сдержать рост гиммлеровских войск. Пополнение и расширение тех или иных военных частей было в то время возможно только с ведома и разрешения окружного командования, подчиненного ОКБ. Это касалось и войск СС. ОКБ признавало необходимость предоставить им отдельное поле действий, но при этом не отказывалось от привилегии следить за тем, чтобы их состав не расширялся.

В это время части особого назначения получили сильное подкрепление в лице энергичного шваба, достаточно хитрого и беспринципного, чтобы помочь им освободиться от «оков» вермахта. Это был бригадефюрер СС Готлоб Бергер – реальный основатель ваффен-СС. Правда, с тех пор, как «тысячелетний рейх» закончился, бывшие эсэсовские генералы шарахаются от него как от прокаженного: «Бергер?! Ну уж он-то вообще ни при чем!» – воскликнул Феликс Штайнер, а обергруппенфюрер Битрих затрясся при одном только имени: «Прохвост! Жулик!»

Такая аллергическая реакция наводит на подозрение, что «герцог швабский» (как прозвали Бергера) просто не годится для схемы «мы были только солдатами». Бергер был одним из первых рекрутов национал-социализма и штурмовых отрядов, и эсэсовские соединения он рассматривал преимущественно как оружие партии и нацизма. Родился он в 1896 году в семье владельца лесопилки, в Первую мировую войну добровольцем ушел на фронт, дослужился до лейтенанта, командира боевой группы, получил тяжелое ранение. Он был отличным спортивным инструктором, хорошо разбирался в военных делах – и все же офицеры ВТ старались держаться от него подальше. Его невзлюбили за типично швабскую словоохотливость и за его положение «серого кардинала» при Гиммлере. Годами он считался вернейшим из верных – человек, который полагал предупредить рейхсфюрера о любом проявлении нелояльности среди его ближайшего окружения и особенно – о вероломстве офицеров ВТ. Пустив в ход своеобразную смесь макиавеллизма, хитрости и искренности, Бергер вскоре стал первым советником Гиммлера. Он отговаривал Гиммлера от многих безумных идей, особенно в восточной политике, но продолжал цепко за него держаться. Цитата из письма Бергера Гиммлеру 9 марта 1943 года: «Мой рейхсфюрер может быть уверен во мне и говорить со мной о таких вещах, которые нельзя открыть никому, кроме человека, на которого полагаешься полностью».

Карьера Бергера целиком зависела от карьеры рейхсфюрера. Он уже знал, каково это – падать. В 1933 году он оказался замешан в неприятности с подразделением новичков в СА, предстал перед дисциплинарным судом и был снят с должности. После смещения Рема Бергер высматривал возможность вновь занять более-менее заметное положение в СА. Он заверил главный штаб, что «всегда ставил СА на первое место» и никогда он не будет «на стороне тех, кто хочет уничтожить СА». Прошла неделя-другая, и Бергер поступил на службу под начало Крюгера (того самого, что потом перешел в СС). Штурмовики называли Крюгера не иначе как предателем, из-за его двусмысленной роли во время расправы с Ремом. Примерно через год Бергер решил окончательно связать свою судьбу с СС.

Лидеры СА возненавидели ренегата. Чувство было взаимным и сказалось впоследствии на ваффен-СС. Все три группенфюрера СА, которые разбирали в суде дело Бергера – Ягодин, Ягов и Беркерле, – были назначены в дипломатические миссии на Балканах; они саботировали Бергерову программу набора в ваффен-СС, а без помощи МИДа Бергер не мог заполучить этнических немцев для своих частей.

Он возглавлял в административном управлении СС отдел войскового набора и, конечно, разделял стремление Гиммлера превратить войска СС в полномасштабную армию и как следует поломал над этим голову. Поэтому противодействие вермахта не смутило Бергера: он уже знал, что делать. В формированиях, находившихся в подчинении «рейхсфюрера СС и начальника полиции Германии», было три категории лиц, освобожденных от службы в вермахте: первая – это охрана концлагерей (части «Мертвая голова»), вторая – так называемое полицейское подкрепление лагерных отрядов и третья – часть полиции порядка (Орпо). Два фюрера давали возможность Бергеру строить войска СС, пользуясь источниками, не зависящими от вермахта: указ от 17 августа 1938 года предусматривал использование частей «Мертвая голова» в качестве подкрепления для ВТ в случае войны, а следующий указ – от 18 мая 1939 года разрешал Гиммлеру мобилизовать до 50 тысяч человек из общих СС в подкрепление частей «Мертвая голова».

План, который Бергер предложил Гиммлеру, обеспечивал быстрое удвоение численности ВТ и формирование двух полноценных дивизий; а если еще Гитлер даст санкцию на перевод в ВТ частей «Мертвая голова» и Орпо, Гиммлер может получить в свое распоряжение от трех до четырех дивизий, причем за очень короткий срок.

Гитлер одобрил план Бергера, поскольку правила набора, установленные обидчивым вермахтом, формально в этом случае не нарушались. Теперь Бергер и инспекция ВТ могли свободно приступить к созданию новой армии, которая и именоваться стала по-другому – ваффен-СС (войска СС).

Однако находчивость Бергера связала ВТ с самой малопочтенной организацией в системе СС – охраной концлагерей. Под руководством группенфюрера Теодора Айке части «Мертвая голова» были к тому же воспитаны в крайней неприязни к военным вообще и к ВТ в частности. Хотя и те и другие происходили из одного источника – политических спецподразделений, любви между двумя членами одной семьи не наблюдалось. Дело доходило до шумных склок и драк в пивных. Убийца Рема, изобретатель системы бюрократизированного террора в концлагерях, злобный и вспыльчивый Айке видел цель жизни в том, чтобы сделать из своих частей «Мертвая голова» нечто противоположное войскам СС. Его когда-то уволили из армии, он не справился и с обычной полицейской службой, а в партии был на плохом счету как склочник. Все свои обиды неудачника Айке теперь вселял в своих подчиненных. А они оказались прилежными учениками. Неграмотные деревенские мужики и ожесточившиеся безработные, составлявшие костяк его отрядов, охотно внимали обличительным речам «папаши Айке» против евреев, коммунистов и профессиональных солдат.

Гиммлер дал охране концлагерей почти полную автономию. Будучи инспектором концлагерей и начальником охраны, Айке подчинялся непосредственно рейхсфюреру. Его люди носили коричневую форму вместо обычной эсэсовской черной, что говорило об их особом статусе. В каждом концлагере Айке создал «батальон» охраны. 29 марта 1936 года эти формирования, в общей сложности 3500 человек, получили наименование отряды «Мертвая голова». Через год Айке преобразовал свои пять батальонов в три полка: «Обербайерн», расположенный в Дахау, «Бранденбург» – в Ораниенбурге и «Тюрингия» – в Веймаре, для Бухенвальда. Вскоре к ним добавился еще и полк «Остмарк» в Линце.

Айке бдительно следил, как бы в его формирования не просочились профессиональные офицеры, которые могли бы подорвать его командное положение. В одном из его приказов 1937 года говорилось: «Мы не относимся ни к армии, ни к полиции, ни к ВТ. Мы считаемся членами общих СС, и, следовательно, нами не могут командовать офицеры или сержанты».

Такова была психология корпуса охранников, которые теперь должны были влиться в состав войск СС. Но военное руководство СС, озабоченное только тем, как расширить свои формирования, не обратило на это внимания, так же как Гиммлер проигнорировал идеологическую неустойчивость полиции порядка, присоединенной к ваффен-СС. Он сам признавал: «Они не нацисты, не эсэсовцы, не избранные кадры. Они просто призваны, как солдаты, в какой-нибудь строительный батальон».

Ваффен-СС прямо на глазах превращались в разномастное войско. Бергер с помощниками формировали дивизии одну за другой. В конце сентября 1939 года бригадефюрер СС и генерал-майор полиции Пфеффер-Вильденбрух собрал из Орпо и специальных подразделений дивизию. 9 октября группенфюрер Хауссер завершил объединение трех полков – «Германия», «Дойчланд» и «Фюрер» в моторизованную дивизию под названием «Рейх». 1 ноября у группенфюрера Айке готова дивизия «Мертвая голова» – из его полков и «полицейских подкреплений». Один «Лейбштандарте» остался пока моторизованным полком, став дивизией только в 1942 году.

Так Бергер в считаные недели создал целую эсэсовскую армию. Отправляясь на Польскую кампанию, ВТ насчитывали 18 тысяч человек, теперь же у Гиммлера было стотысячное войско. Одновременно Бергер организовал управление по обеспечению пополнения войск СС и бюро комплектования в 17 отделениях СС, а также начал переговоры с вермахтом; он хотел уговорить главное командование допустить создание более крупных резервных частей СС: у Бергера уже были виды на новое расширение – тогда бы и пригодился этот резерв.

Но вермахт для начала вообще отказался признать военными части «Мертвая голова» – как-никак они предназначались для полицейской службы. Далее: ОКБ могло освободить от армии лишь очень ограниченное число призывников. Бергеру разрешили вербовать в войска СС двадцатилетних призывников, но за вермахтом оставалось право решать, отпускать ли их в СС. И хотя заявлений на службу в СС поступало много, окружные военные управления направляли в СС только треть заявителей. Словом, вермахт продолжал ставить палки в колеса Бергеру.

Чем сильнее давил Бергер, тем решительнее отмахивался от него вермахт. 8 марта 1940 года главное командование армии постановило считать в составе ваффен-СС следующие формирования: «Лейбштандарте», три эсэсовские дивизии, части «Мертвая голова», резервные части и кадетские школы. Даже Гитлер в этом случае поддержал своих генералов. В его глазах ваффен-СС были еще – и прежде всего – военизированной полицейской силой, элитой нацизма, которая должна быть готова в любой момент защитить политический строй.

Фюрер рассчитывал на быструю победоносную войну и не хотел пугать своих профессиональных солдат призраком второго вермахта. До лета 1942 года он был против расширения ваффен-СС. Он запретил формирование эсэсовского корпуса и установил, что их численность не может превышать 5-10 процентов численности армии в мирное время. Гитлер постоянно подчеркивал, чем не должны быть ваффен-СС: им запрещено было превращаться в чисто военную силу. В секретном приказе от 6 августа 1940 года объяснял, зачем, с его точки зрения, нужны войска СС: «Экспансия Великой Германии требует создания государственной военной полиции, способной в любой ситуации представлять и поддерживать верховную власть внутри страны».

Итак, Бергер получил явный и резкий отпор со стороны Ставки Гитлера, но не убоялся. Его собственное положение тем временем упрочилось: с 1 июня 1940 года он стал начальником административного управления СС и, следовательно, основным куратором войск СС. После успешной кампании на Западе инспекция ВТ была преобразована в штаб командования войск СС. А административное управление СС отвечало за идейное воспитание, войсковой набор и – главное – за пополнение и резервы.

Бергер стал искать другие способы увеличить свою армию. Поскольку руководство вермахта отказало ему в резервных частях, следовало подумать об источниках, не подконтрольных ОКБ. И Бергер нашел то, что искал. В то время за пределами Германии, в основном в Балканских странах, жили сотни тысяч этнических немцев. Они были гражданами этих стран, но гитлеровская идея Великой Германии захватила очень многих. Вот этих-то людей и надо было привести в войска СС, никакой генерал не может запретить черпать из этого источника.

Начал Бергер со своей семьи. Его зятем был румынский немец Андреас Шмидт, нацист из нацистов, из тех недозрелых фанатиков, что целиком оказались заражены культом Гитлера. Андреас, будучи лидером немецкого меньшинства в Румынии, пообещал тестю, что наберет среди своих пополнение для ваффен-СС. Сказано – сделано. Весной 1940 года Шмидт ухитрился тайно вывезти из страны тысячу немцев – прямо под носом у румынских властей, пристально следивших, чтобы ни один человек, годный к военной службе, не перебежал в чужую армию. Окрыленный первым успехом. Бергер в августе того же года предложил Гиммлеру, что надо бы показать дорогу в войска СС всем молодым немцам Юго-Восточной Европы (а там было около полутора миллионов), не важно, с согласия их правительств или без.

Бергеровы методы бандитской вербовки отличались большой изобретательностью. Добровольцев СС преображали в рабочих-поденщиков, прятали в немецких санитарных поездах или в обозах эсэсовских дивизий, перемещавшихся по Балканам. Позднее ведомство Бергера заключило договоры с рядом иностранных правительств, позволявшие немцам вступать добровольцами в ваффен-СС и покидать свои страны на определенных условиях. Балканские страны, правда, не всегда их соблюдали, и тогда Бергер опять принимался за контрабанду.

Понятие «добровольности» было для Бергера довольно растяжимым. Если не действовала сладкая пропаганда, лидеры немецких общин прибегали к грубой силе в виде местных военных формирований. Как говаривал сам Бергер. «при хорошем руководстве все в общине будут добровольцами, а кто не захочет, у того дом рухнет». Ближе к концу войны использовались уже чисто гангстерские методы. Властям Балканских стран навязали соглашения, по которым все этнические немцы обязаны законным образом проходить военную службу в немецкой армии – преимущественно в войсках СС. В 1943 году войска СС на 25 процентов были укомплектованы этническими немцами, вывезенными из всех частей Европы, а в конце войны их численность в ваффен-СС составила 310 тысяч человек.

Но у Бергера был и другой резервуар, еще более замечательный. Он нашел его в «германских странах», как выражались в СС. Молниеносные победы немцев на первом этапе вскружили голову многим молодым людям на севере и западе Европы. В считаные недели на их глазах пал целый мир – мир буржуазной демократии. Завоеватели, маршировавшие по улицам Осло, Брюсселя и Гааги, казались им тогда знаменосцами новой эпохи.

Нашлось немало юных бельгийцев, голландцев и норвежцев, которым хотелось уцепиться за поручень бегущего вагона и поймать свой шанс в этом обновлении. Были, конечно, и наивные идеалисты, ослепленные легендой ваффен-СС; но помимо жажды приключений, сильным мотивом бывала карьера, а также перспектива стать «крестьянами-воинами» и править миллионами «славян-недочеловеков». Идейными причинами руководствовалось лишь меньшинство добровольцев. Из 125 тысяч западных европейцев, сражавшихся в войсках СС, едва ли треть принадлежала к пронацистским партиям, где процветало угодничество перед немецкими хозяевами.

Не важно по каким мотивам, но люди действительно устремились в вербовочные пункты, которые Бергер насадил по всем оккупированным странам Северо-Западной Европы с середины 1940 года. Его мало интересовали идеологические последствия включения такой пестрой коллекции народов в войска СС – как это скажется на СС в целом и на их отношении к Гитлеру. Его заботило единственно количество. И в этом смысле он был более чем удовлетворен. В конце 1940 года в Эльзасе оборудовали подготовительный лагерь для новобранцев, где их натаскивали и в военном деле, и в идеологии. К весне 1941 года было создано первое ненемецкое воинское формирование СС – дивизия «Викинг», состоявшая из фламандских, голландских, датских и норвежских добровольцев, с немецким кадровым обеспечением. Части СС, набранные в «родственных странах», со временем включали в себя представителей все новых наций, нарушая понятие «чистоты нацизма».

Бергер стал даже вербовать среди восточных народов. Фески и казачьи папахи выглядели, конечно, странно в гиммлеровской армии идейного пуританства. Сначала рейхсфюреру казалось, что прием «восточных недочеловеков» в ряды СС – это оскорбление принципа германизма; но Бергер убедил его, что на восточных европейцев надо смотреть как на военную добычу, которую можно использовать по своему усмотрению. Началось с прибалтов, за ними последовали украинцы и другие нации, наконец, даже русские; а кульминацией всего этого стала вербовка балканских мусульман. В общей сложности около 200 тысяч человек из стран Восточной Европы и России служили в ваффен-СС. Год от года полнился список рекрутов Бергера, год от года войска СС росли как на дрожжах. В 1940 году в их рядах было 100 тысяч, в 1941-м – 220 тысяч, в 1942-м – 330 тысяч, в 1943-м – 910 тысяч человек.

Приток людей в ВТ позволил их Главному управлению избавиться от неприятного ярлыка военной полиции. Войска СС вышли на дорогу побед, которым трудно найти параллель в истории войн. Уже во время Западной кампании СС доказали, что против них трещат дивизии и армии. Сильные, спортивные парни бурей пронеслись по Голландии, Бельгии, Франции – фанатичные, неудержимые, нечувствительные к потерям, ведомые слепой энергией атаки, они очень отличались от всех прочих войск германской армии. Первый Железный крест в этой кампании достался оберштурмфюреру Красу из гвардейского полка, и это было лишь почином. Снова и снова части СС бросались вперед, обеспечивая успех немецкого наступления. Дитриховский «Лейбштандарте» при этом выставлял напоказ некую особую небрежность – что к врагу, что по отношению к своим же офицерам. Такое вообще было чуждо вермахту.

Во время преследования английских войск на пути к Дюнкерку гвардейский полк получил приказ форсировать хорошо защищенный канал Аа и взять город Ваттен. Однако 24 мая 1940 года Ставка Гитлера отменила операцию. Дитрих пренебрег приказом, и через несколько часов «Лейбштандарте» был уже на другом берегу. Потом этот полк, шедший в авангарде бронетанковой группы генерала Клейста, помешал французам создать линию обороны в районе Луары. Стремительно наступая на юг, он достиг Сен-Этьена, значительно опередив основную массу немецких войск.

Другие эсэсовские части действовали не менее успешно. Полк «Фюрер» сломал линию Греббе в Голландии, дивизия ВТ гнала противника до испанской границы, дивизия «Мертвая голова» захватила переправу через Сену и плацдарм у Луары.

Армейские генералы взирали на эту жажду боя со смешанным чувством восхищения и неприязни. Казалось, что новички насмехаются над традиционной разумной тактикой. Многие разделяли точку зрения социолога Вернера Пихта: «Нет, это не новый тип солдата-фронтовика; это сообщество связанных клятвой людей, готовых на любую миссию для фюрера». Наиболее резко армейское суждение об СС выразил генерал Хепнер, у которого в подчинении был в то время Айке. Когда Айке рапортовал, что приказ о наступлении выполнен и с людьми при этом не считались, генерал заметил: «Это подход мясника».

Армейских офицеров ужасал тот факт, что эсэсовские командиры определенно не хотели даже учиться беречь вверенных им людей. Многие, хотя и не все, конечно, просто ввели в практику урок, усвоенный еще в кадетских школах, что высший долг солдата – выполнить приказ и принять смерть. Соответственно и потери у них были неслыханные для армейских частей. Битва за Францию еще не начиналась, а потери среди эсэсовских командиров оказались такие тяжелые, что пришлось брать офицерское пополнение прямо из кадетских школ.

При всем при том вожди вермахта увидели для себя опасность в частях СС. Соперник вермахта вышел на поля сражений и явно произвел впечатление на фюрера. 18 июля 1940 года в рейхстаге Гитлер сказал о заслугах «бравых дивизий и полков СС». Похвала от фюрера, сознание собственных успехов да еще и неприязнь соперников – все укрепляло корпоративный дух частей СС, дух высокомерного презрения, с которым гвардейцы обычно взирают на «солдатню». Видно было, как они натягивают себе на плечи мантию национальной военной элиты. В них вдалбливали, что они должны быть особенно верными бойцами за нацистский режим, но в собственных глазах эсэсовцы были просто рисковыми ребятами, десантниками – этакое окруженное аурой жесткости и мужественности сообщество, спаянное чувством избранности, со своими правилами и верное лишь себе.

Группенфюрер СС Ганс Ютнер, начальник штаба, а в дальнейшем – начальник Главного управления ВТ, настаивал, чтобы ваффен-СС соответствовали требованиям и стандартам вермахта и чтобы даже следа не осталось от их изначально полицейского характера. Главным камнем преткновения был Айке. Его дивизия «Мертвая голова» никак не тянула на роль гвардии.

Айке жаловался обергруппенфюреру Вольфу, что в Берлине его «прямо ненавидят» и что, как только он оказался за пределами Германии, «кое-кто все силы прилагает, чтобы подорвать доверие рейхсфюрера, которым он пользовался долгие годы».

Ютнер считал, что ради престижа войск СС бывший армейский казначей Айке должен быть отстранен от командования дивизией: слишком много там происходило возмутительных событий. 26 мая 1940 года было совершено первое на Западном фронте военное преступление – командир роты 2-го полка расстрелял 100 английских военнопленных, захваченных в Северо-Западной Франции. Во многих подразделениях дивизии сохранялись варварские методы, свойственные охранникам концлагерей. Кроме того, Айке тайно получал дополнительное вооружение из лагерей Ораниенбурга и Дахау, а также самовольно приобретал грузовики в неоккупированной зоне Франции из-за отказа вермахта предоставить ему машины. И последняя капля: в августе 1940 года, когда нужно было некоторых отпустить, Айке велел им написать заявления, что они никогда и нигде не будут жаловаться на условия в дивизии.

Это уж чересчур, решил Ютнер, и Айке был призван к порядку. Ему приказали немедленно покончить с заявлениями, все «левые» транспортные средства были конфискованы, военные юристы СС допросили лиц, причастных к незаконному приобретению оружия, и Ютнер пригрозил, что в случае дальнейших нарушений субординации со стороны Айке все его тайные перевозчики оружия предстанут перед трибуналом.

Разъяренный Айке объявил, что отныне из принципа будет отчитываться только лично рейхсфюреру, а Ютнер может лишь просить одолжения. Однако Ютнер продолжал расследование, и в Ставке СС было составлено подробное досье относительно методов командования Айке. Тот снова выразил протест. Он написал Ютнеру: «Когда в боевой дивизии СС, потерявшей на полях сражений 23 офицера и 370 сержантов и рядовых, производят расследование просто с целью получения компромата на честных офицеров и рядовых СС, то это – чистой воды марксизм и подрыв доверия».

Порой даже Гиммлер включался в кампанию против Айке. Однажды тот приказал наказать «для всеобщего назидания» полковых командиров за пустяковые провинности и огласить имена офицеров, заразившихся венерическими болезнями. Гиммлер взорвался: «Когда я читаю нечто подобное, любезный Айке, я сомневаюсь в вашей разумности. Бывают моменты, когда я сомневаюсь, способны ли вы командовать дивизией». И все же Гиммлер не дал Ютнеру уволить командующего. Айке проглотил упрек и сохранил дивизию.

К весне 1941 года эсэсовская армия насчитывала уже четыре дивизии и одну бригаду. В это время Вторая мировая война повернула на Восток, эсэсовские части были переброшены на Балканы и опять оказались в авангарде германской армии вторжения. «Лейбштандарте» через Южную Сербию прорвался в Албанию, а оттуда – на Пелопоннес. В Центральной Сербии дивизия «Рейх» с налета взяла Белград. Но едва успели эсэсовцы расположиться на передышку, как из Ставки фюрера поступил новый приказ. Адольф Гитлер решил напасть на Советский Союз.

Войска Гиммлера насчитывали в то время 160 тысяч человек; они выдвинулись на восточные рубежи немецкой зоны, готовые к участию в последней, катастрофической авантюре Третьего рейха. «Лейбштандарте» и «Викинг» были приданы группе армий «Юг», «Рейх» – группе «Центр», а «Мертвая голова» и полицейские дивизии – группе «Север». 22 июня 1941 года в 3.15 утра ваффен-СС ступили на землю своих высших боевых достижений. Но еще прежде на них пала тень, от которой им не суждено было избавиться: 22 апреля Гиммлер выпустил инструкцию, косвенным образом связавшую войска СС с самой мрачной областью эсэсовской империи – концентрационными лагерями. В этом документе он определил все те службы, которые следовало считать составными частями ваффен-СС.

До сих пор он мирился с требованием вермахта, чтобы в составе ваффен-СС числились только боевые части и их резервы, полки «Мертвая голова» и три кадетские школы; но тут, имея на пороге Восточной кампании четыре дивизии, Гиммлер почувствовал себя достаточно сильным, чтобы произвольно менять понятие войск СС. Теперь они объединяли 179 частей и служб, включая администрацию и охрану концлагерей, то есть организации, сформировавшиеся после 1939 года, когда Айке со своими частями «Мертвая голова» был освобожден от несения службы в лагерях. Новый персонал был набран из людей, непригодных к работе в общих СС или СА

С этой поры охранники вошли в одну категорию с фронтовиками. У них были такие же солдатские книжки, они носили одинаковую форму, подчинялись одному командованию; еще того хуже – инспекция концлагерей была на время (с осени 1940-го по весну 1942 года) передана Главному управлению войск СС.

А что же солдаты – они против такого оскорбления? Как-то выразили возмущение тем, что их поставили на одну доску с палачами из концлагерей и фабрик смерти? Нет, они приняли приказ Гиммлера без звука – как в конце 1939 года, когда в войска СС включили шесть с половиной тысяч головорезов Айке и ваффен-СС получили таким образом инъекцию яда бесчеловечности и варварства, годами копившегося в страже. Молчали они и потом – когда к ним присоединили 50 тысяч человек так называемого подкрепления частей «Мертвая голова», тоже натренированных в концлагерях и сеявших ужас по всей оккупированной Европе. Не было протеста и позже, когда в войска СС были переведены многие зловещие фигуры из жуткого мира лагерей смерти. В их числе был гауптштурмфюрер Ботман со своей командой, уничтожившей в газовых камерах 300 тысяч евреев. В ваффен-СС оказались штатные убийцы из Освенцима и Заксенхаузена – 4 тысячи.

Возможно, командование войск СС надеялось, что дисциплина и чувство чести удержат их людей на дистанции от своих антиподов. Но не запачкаться было невозможно. Ваффен-СС пришлось выделять людей (около 1500 человек) в помощь эйнзацгруппе – для карательных отрядов; их резервы приняли участие в самых грязных операциях СС, таких, как подавление восстания в варшавском гетто. Следовало принять как факт и то, что официальным статусом войск СС была наделена карательная бригада, собранная из уголовников и штрафников, которой командовал друг Бергера Оскар Дирлевангер.

И, несмотря ни на что, военные эсэсовцы почему-то думали, что их репутация не пострадает. И в этом их поддерживал сам Гиммлер. Тогда же, в апреле 1941 года, когда вышла злополучная инструкция, Гиммлер сделал жест, показывающий, что он все еще хочет удержать боевые части подальше от своей же машины террора. Он создал в ваффен-СС своего рода «армию в армии», личное войско, которое намеревался использовать в своих политико-стратегических целях. Эта военная сила была полностью подконтрольна самому Гиммлеру – он мог передать ее в распоряжение армии, а мог и отозвать, когда сочтет нужным. Она получала приказы только от него, и в мае 1941 года он организовал Главный штаб рейхсфюрера СС. Эти войска, основу которых составляли части «Мертвая голова» (ОКБ даже отказывалось сначала признавать их как ваффен-СС), должны были действовать в тылу против партизан и евреев.

Однако и этот замысел Гиммлера провалился. Восточный фронт требовал все новых сил и к середине 1942 года поглотил всю личную армию рейхсфюрера. В результате получилось, что, создав собственный Главный штаб, Гиммлер увеличил свои расхождения с военными-профессионалами в ваффен-СС. Чем дальше проникали они в глубь просторов России, тем меньше зависели от его приказов и фантазий.

Солдаты жили теперь в другом мире, жестоком, беспощадном, бесконечно далеком от идейной фразеологии СС. Движимые верой в своего фюрера и окончательную победу Германии, части СС неслись сквозь степи и леса России, герои и жертвы страшного безумия. Они завоевали себе особое место в анналах войны. Повсюду, где противник, оправившись от внезапного удара, упорно сопротивлялся, пробивал бреши в немецком фронте или начинал контратаки, части СС получали приказ действовать. Эсэсовские дивизии снова были в авангарде немецкого наступления. «Лейбштандарте» форсировал Днепр; он пробил линию советской обороны в Перекопе и ворвался в Таганрог и Ростов. Полк «Викинг» теснил противника до берегов Азовского моря, а дивизия «Рейх», прорвав подмосковную линию обороны у Бородина, вошла в окрестности советской столицы.

В конце 1941 года, когда Советы начали первое генеральное контрнаступление, войска СС показали беспримерную стойкость. Под ударами сталинской артиллерии, танков и пехоты эсэсовцы более чем оправдали свою репутацию восточных огневых бригад.

В январе 1942 года, когда советские войска совершили прорыв на запад от Москвы и зашли в тыл группе «Центр», командующий 9-й армией Модель расположил полк СС «Фюрер» под командованием Отто Кумма в излучине Волги в районе Ржева, с тем чтобы он образовал тонкую преграду, связывающую фронт с войсками дальше к западу. Ему было приказано держаться до тех пор, пока Модель не стянет достаточное количество войск для решительного удара. На сорокаградусном морозе эсэсовцы держались день за днем и час за часом, отбивая атаки противника. 18 февраля Модель одержал победу. Когда полк сняли с позиций, Кумм встретился с командующим. Модель сказал: «Я знаю, что пришлось вынести вашему полку, Кумм. Но мне пока без него не обойтись. Сколько у вас сейчас людей?» Кумм показал на окно: «Мой полк построен!» Там стояли 35 человек – все, что осталось от 2 тысяч.

Даже Теодор Айке, как выяснилось, научился воевать. Получив звание обергруппенфюрера СС, бывший охранник концлагеря стал другим человеком. Он проявил неслыханный прежде интерес к изучению военной теории и старательно занимался этим по нескольку часов в день, разложив на полу карты, – в страшном секрете от штабистов. Когда в феврале советские войска отрезали его дивизию «Мертвая голова» вместе с другими четырьмя дивизиями в районе Демьянска у озера Ильмень, то в лице Айке они нашли упорного и хитрого противника. По словам фельдмаршала Буша, окруженные немцы смогли много недель продержаться в Демьянске «прежде всего благодаря энергичному руководству обергруппенфюрера Айке». Потом эсэсовцы снова проявили свой наступательный дух: вместе с армейскими частями они совершили прорыв и вызволили оборонявшихся.

Демьянск, Ржев, Ладожское озеро, Волхов – все эти названия связаны с боевой славой частей, которые по обе стороны фронта приобрели почти легендарную известность, одновременно наводя суеверный страх и вызывая завистливое восхищение. И друзья и враги признавали, что войска СС обладают редкостными боевыми качествами и мало найдется воинских подразделений, равных им в этом смысле. Русский генерал-майор Артеменко, командир корпуса, взятый в плен осенью 1941 года, сказал, что дивизия «Викинг» проявила большую силу духа, чем любое другое формирование, и русские вздохнули с облегчением, когда эсэсовцев сменили обычные части. Нечто подобное говорил и генерал вермахта Велер, командующий 8-й армией. Он даже впал в лирику, воздавая хвалу эсэсовским частям, находившимся под его началом: «В бою они стояли подобно несокрушимому утесу». Командир танкового корпуса фон Макензен в письме к Гиммлеру восхищался «дисциплиной, бодростью и непоколебимой стойкостью „Лейбштандарте“». «Вот что такое элита», – заключил генерал.

Не все армейские командиры готовы были согласиться с подобными панегириками. Многих мучила зависть, они считали, что эсэсовцы просто из кожи вон лезут, чтобы заслужить благосклонность руководителей государства. Неприязнь в армии к ваффен-СС не являлась тайной. Эсэсовские офицеры даже подозревали, что армейское командование специально бросает их в самые горячие точки: дескать. «пусть они сгорят», их неуемный соперник Айке горевал; что части СС «выйдут из этих боев такими ослабленными, что уже никогда не смогут встать на ноги». Гиммлер тоже уловил намерение «некоторых злопыхателей отправить ненавистную им силу на бойню, чтобы избавиться от нее раз и навсегда». Командир полка в дивизии «Мертвая голова» оберфюрер Симон располагал даже доказательствами, что штаб корпуса придержал приказ Ставки фюрера о смене датских добровольцев и кадетов СС во 2-м полку, чтобы не пришлось замещать это соединение частями вермахта. Айке ворчал: «Пора уже освободить наших людей от этой злобной завистливой шайки».

Однако во многих случаях далеко не одна только зависть была причиной неприязни к эсэсовцам. Профессиональным военным претил их фанатизм, направленный и против врага на поле боя, и против беззащитных военнопленных и гражданского населения. Ваффен-СС нарушали правила воинской этики, с которыми настоящие солдаты старались все же считаться, вопреки всей чудовищности этой войны. Рассказы о варварском обращении эсэсовцев с пленными и с населением были так же распространены, как и легенды об их храбрости.

Позднее апологеты войск СС возмущенно протестовали: «Это просто реакция на бесчеловечные советские методы ведения войны». Действительно, среди захваченных документов немцы находили приказы и донесения, свидетельствующие о том, что русские убивали пленных. Например, в рапорте штаба 26-й дивизии от 13 июля 1941 года говорилось: «Противник оставил на поле битвы 400 человек убитыми; около 80 были окружены и расстреляны». В донесении из штаба 33-й армии от 8 декабря того же года сообщалось: «100 пленных, захваченных пехотной дивизией, расстреляны по приказу дивизионного комиссара ввиду сложной боевой обстановки». А это приказ № 0068 начальника штаба Севастополя от 2 декабря 1941 года: «Как правило, воинские части уничтожают пленных на месте, не допрашивая и не передавая их в штаб дивизии. Пленных разрешается уничтожать только в случае сопротивления или попытки к бегству. Кроме того, распространенная практика расстрелов на месте захвата или на линии фронта отрицательно действует на солдат противника, которые хотели бы перейти на нашу сторону». Апологеты СС игнорируют тот факт, что в преступлениях против военнопленных были виновны обе стороны. Более того, еще до начала боевых действий агрессор принял решение о ликвидации целой категории пленных («Приказ о комиссарах»).

9 марта 1942 года в «Лейбштандарте» стало известно, что шестеро бойцов третьей роты найдены убитыми во дворе управления ГПУ Таганрога; все они были сброшены в шахтный колодец. Медицинское заключение содержит описание повреждений, которые они получили в результате падения.

Нужно учесть также, что у нападающей стороны было гораздо больше возможностей отправлять пленных в тыл, чем у тех, кто оборонялся. В любом случае жесткие ответные меры СС превышали все пропорции и вызывали отвращение у соотечественников. Справедливости ради стоит признать, что высшее командование ваффен-СС, включая самого Зеппа Дитриха, старалось предотвращать расправу с пленными. «Нам нельзя, нам нашивки на рукавах не позволяют», – сказал Дитрих. Но приказ не доходил до каждого отдельного солдата.

Включение в их ряды отбросов общества – бывших охранников концлагерей, а потом и действующий лагерный штат – в сочетании с яростью атак и неизбежным ослаблением дисциплины привело к тому, что эсэсовцы быстро овладели самыми бесчеловечными методами ведения войны. Их подвиги поблекли перед их же преступлениями. За две недели, прошедшие с начала Русской кампании, дивизия «Викинг» расстреляла в Галиции 600 евреев в отместку «за злодеяния Советов»; летом 1943 года дивизия «Принц Евгений» уничтожила жителей Кошутицы, поскольку зондеркоманда доложила, что в немцев, «кажется», стреляли из церкви; весной 1944 года эсэсовская полицейская дивизия смела с лица земли Клиссуру в Северной Греции, после того как одна их часть попала в засаду; в июне 1944 года во Франции рота «Рейха», разыскивая офицера СС, захваченного партизанами, разрушила деревню Орадур, уничтожив все население, а еще через два месяца во время боев в Нормандии танковая дивизия СС «Гитлерюгенд» расстреляла 64 канадских и английских пленных.

Как бы ни объяснялась такая жестокость, факт остается фактом – в вермахте она встречалась гораздо реже. Это видно и из сводок, составленных управлением кадров ОКВ по рапортам о проступках служащих ваффен-СС и армии. Сводка от 2 августа 1943 года: «За указанный период отмечен 151 подобный случай. В 19 случаях виновники принадлежат к вермахту, в 53 случаях – к ваффен-СС, в 79 случаях виновные не установлены. Отмечено большое число изнасилований. После допросов потерпевших и свидетелей полевая полиция и патрульная служба СС выявили 18 доказанных случаев. В 12 случаях виновными являются члены ваффен-СС, в остальных 6 виновных установить не удалось».

На Украине в некоторых районах эсэсовцы вели себя с такой дикой жестокостью, что жители бежали из деревень и пробирались в места расположения Советской армии. Сводка управления кадров констатирует: «Население города и прилегающего района возмущено постоянными грабежами, нападениями на жителей, насилием над женщинами и девушками».

30 мая 1943 года двое русских, работавших в городском управлении Рогозянки, попросили бургомистра, чтобы он приказал эсэсовцам «прекратить избиение населения, воздержаться от реквизиций, прекратить издевательства над сельскими жителями». По их словам, «до прибытия СС население было очень благожелательно настроено по отношению к немецким войскам и к Адольфу Гитлеру».

Сведения о жестокостях войск СС поступали и из других мест. В ноябре 1942 года румынский Генштаб выразил протест в связи с тем, что этнические немцы из войск СС избивают румынских служащих, нарушают румынские законы и ведут подрывную деятельность против государственной власти. На Балканах даже эйнзацгруппе РСХА возмущалась бесчеловечными методами эсэсовских дивизий. 15 июля 1943 года штурмбаннфюрер СС Рейнгольц из 2-й эйнзацкоманды рапортовал, что их действия «наносят непоправимый ущерб интересам Германии в этом регионе».

В разговоре с хорватским министром командующий дивизией «Принц Евгений» фон Оберкамп попытался выдать преступление своих подчиненных за ошибку. Присутствовавший при этом оберфюрер СС Фромм заметил: «С тех пор как сюда, к несчастью, прибыли ваши люди, такие „ошибки“ происходят одна за другой».

Много подобных «ошибок» связано с тем, что по мере разбухания войск СС дисциплина в них падала, а разрастались они и задирали нос из-за того, что их успехи на фоне злой судьбы фюрера побудили Гитлера снять с них все ограничения. С годами СС превратились в последнюю надежду тирана. В отчаянии он уже готов был поверить, что они – и только они! – спасут его от грозящей катастрофы.

Ранней весной 1942 года Гитлер дал согласие на формирование новой дивизии СС «Принц Евгений», вскоре после этого благословил дивизию «Флориан Гейер», а осенью вообще предоставил войскам СС делать что хотят. В результате появилась на свет дивизия «Гогенштауфен», первоначально на 70 процентов состоявшая из призывников, потом «Фрундсберг», «Гитлерюгенд», Боснийская дивизия и еще одно соединение из викингов, только теперь под названием «Нордланд». Войска СС росли и росли.

Более того, командованию СС удалось сломать неравноправный порядок в снабжении, навязанный вермахтом.

Прежде командование армии распределяло современное вооружение и оборудование в пользу своих войск, но теперь Гитлер все перевернул и распорядился экипировать войска СС оружием новейших образцов.

Наконец ваффен-СС справились и с вечной бедой, на которую обычно ссылались, объясняя высокие людские потери, – отсутствием брони. Еще в конце 1941 года бывший румынский генерал, а в то время командир полка «Викинг», Артур Флепс чуть не умолял Феликса Штайнера: «Дайте нам танки, без них эта великолепная часть погибнет!» Медленно, преодолевая сопротивление вермахта, три первых соединения СС – «Лейбштандарте», «Рейх» и «Мертвая голова» – были преобразованы в бронетанковые. Сформировался первый бронетанковый корпус СС под командованием Пауля Хауссера, а вслед за ним возник и второй. В марте 1943 года корпус Хауссера отразил атаки советских войск под Харьковом, выполнив, казалось бы, несбыточную мечту Гитлера, а летом был в авангарде последнего крупного немецкого наступления на юге.

Через год эти дивизии превратились для немцев в главную силу на Восточном фронте. Дважды, по наблюдениям американского историка Штейна, «им удалось предотвратить второй Сталинград»: в январе 1944 года «Викинг», вместе с армейскими частями, выводил из кольца под Черкассами два немецких корпуса, а у Каменец-Подольска корпус Хауссера помог освободиться целой немецкой бронетанковой армии, окруженной советскими войсками.

Но победы не могли скрыть потерь. Многие из этих частей «выгорели дотла», по выражению командира «Викинга» Штайнера. Броня пришла слишком поздно. К 1943 году одна треть первоначального состава ваффен-СС полегла в России. Они несли урон, гибельный для любых иных частей. С 22 июня по 19 ноября 1941 года они потеряли 1239 офицеров и 35 377 солдат, в том числе 13 037 убитыми.

Во время Черкасской операции «Викинг» лишился всех своих танков и машин и половины личного состава. В феврале 1943 года под Харьковом был убит Айке, командир дивизии «Мертвая голова».

15 ноября 1941 года в донесении штаба дивизии «Мертвая голова» говорилось: «Большие потери в сражениях лишили соединение 60 процентов офицерского и сержантского состава. Потери катастрофичны… Без опытных командиров отделений рота не может наступать».

Неся все большие потери в живой силе, эсэсовские дивизии взывали о помощи. Между тем качество пополнения, присылаемого вербовочными центрами, было столь низким, что это не могло не сказаться и на составе войск, и на их эффективности в целом.

Первые солдаты СС шли на войну с энтузиазмом. Их вдохновлял культ фюрера и идея служения новой Германии. Посвятить себя, пожертвовать жизнью ради фюрера и рейха казалось этим молодым идеалистам чем-то совершенно естественным.

Об их трагической ошибке, ошибке целого поколения, напоминали деревянные могильные кресты на просторах России. Следом за ранними крестоносцами пришла новая волна волонтеров – действительных или мнимых, но уже лишенных наивной веры предшественников, теперь уже мертвых. Те, кого вынудили или заманили, несли свою службу без особого желания. К своему предназначению они относились скептически, к тому же были плохо обучены. Они привнесли в ваффен-СС психологию, очень далекую от духа пионеров ВТ. Весной 1943 года Ставка войск СС с истинно нацистским негодованием констатировала: «Моральный дух низок. Безошибочные признаки влияния церкви и тяги к дому. Общее отношение такое: если я мобилизован, деваться некуда, но добровольно я не пойду. Боязнь активных действий». Бергер уже не мог больше обеспечивать адекватного пополнения – ресурсы его иссякли. Добровольцев отыскать было теперь чрезвычайно трудно, и с 1942 года войскам СС приходилось полагаться на мобилизованных. Судя по донесениям из вербовочных центров, немцы, напуганные историями о зверствах СС и о горах трупов в самих войсках, были теперь настроены против эсэсовских частей.

В феврале 1943 года в штаб войск СС поступило 13 рапортов из вербовочных центров, и все свидетельствовали о провале. Бреслау: «Энтузиазма в отношении военной службы нет. Молодые люди не желают записываться добровольцами. Есть примеры явно отрицательного отношения к СС». Мюнхен: «Готовность служить в наших войсках низкая, можно иногда говорить даже о пассивном сопротивлении. Набор можно осуществлять только по мобилизации». Нюрнберг: «Готовность записаться очень низкая, по временам отсутствует полностью. Молодежь настроена не только против ваффен-СС, но вообще против военной службы в любом виде». Долголетняя антицерковная пропаганда в войсках СС теперь обернулась бумерангом – духовенство и родители молодых людей парализовали набор в эти войска. Об «отрицательном влиянии родителей и церкви» сообщали из Северо-Восточного, Балтийского и Южного регионов, из Гамбурга и Вены. Типичный пример мотивации отказа: «Священник сказал нам, что эсэсовцы – безбожники и если мы вступим в СС, то попадем в ад».

Бергер докладывал Гиммлеру, что на параде выпускников в «Лейбштандарте» кадеты почти в полном составе отказались поступать на офицерскую службу в ваффен-СС. Один юноша из Ганновера сказал: «Нам не нужна война. Мы сыты по горло. Вот те, кому мало, пусть и валандаются с этой войной дальше». К этому Бергер прибавил: «Рейхе – фюрер, подобные случаи не единичны».

14 мая 1943 года Гиммлер сетовал в письме к Борману: «По-моему, из этого всего следует один вывод: что наша молодежь была отравлена христианским воспитанием, а мы не противопоставили этому соответствующей положительной пропаганды, особенно важной сейчас, в военное время».

И все же Бергер не считал, что рекрутированию пришел конец. Он отыскал союзников – лагеря гитлерюгенда и Трудового фронта. Чтобы опередить призывные комиссии вермахта, Бергер приказал собирать все группы, достигшие призывного возраста, на встречи с представителями войск СС. Офицеры СС были полны решимости не упустить ни одного кандидата. Когда группа учащихся из сельскохозяйственного училища Трудового фронта в Галле провалила лекцию, просто не явившись, офицер заявил, что, если эти ребята попадут в ваффен-СС, их «через две недели расстреляют за саботаж и дезертирство». Остальным в этой школе вручили отпечатанные бланки заявлений о вступлении в войска СС. Когда один сказал, что должен прежде переговорить с отцом, офицер СС осадил его: «Нам незачем связываться со старичьем. Вы все подпишете заявления, или я никого не выпущу. Похоже, вы, свиньи, думаете, пусть другие там гибнут, чтобы вы здесь околачивались?» Заявления подписали практически все.

Один молодой человек, работавший в лагере Трудового фронта, написал отцу, как к ним явились трое эсэсовцев и полицейский с требованием записаться в добровольцы ваффен-СС: «Около 60 человек вынуждены были записаться. Те, кто ослушался, получили взыскания или трое суток ареста. В лагере все возмущены. Некоторые пытались бежать через окно. В дверях стоял полицейский и никого не выпускал. Все наши в ярости. С меня довольно, я стал другим человеком». Отец переслал это письмо Гиммлеру.

Сообщения о принудительной вербовке приходили из разных мест. На фабрике в Мюльхаузе офицер СС угрожал ученикам, что, если они откажутся вступить в войска СС, их родители будут депортированы.

А в эсэсовских частях ужасались при виде нового пополнения, вместе с которым им предстояло принять тяжелые бои. Уже в августе 1941-го, потом и в сентябре 1942 года Ютнер заявлял протесты Бергеру, что «присылаемые пополнения состоят из совершенно непригодных людей» и что из-за «грубых методов вербовки мы получаем людей либо путем обмана, либо путем прямого насилия». Вдобавок части СС были просто засыпаны жалобами из семей, требующих вернуть их родных, насильно зачисленных в эти формирования.

Вновь прибывшие сплошь и рядом не имели никакой военной подготовки. Как писал в одном из донесений Айке, «достаточно на них посмотреть, чтобы понять, что к бою они совсем не готовы».

Однако этнические немцы, навербованные Бергером из разных стран, были еще хуже, чем «добровольцы» из самой Германии. В рапорте штаба кавалерийской дивизии «Флориан Гейер» говорилось: «Этнические немцы проявляют тупое равнодушие и поразительное упрямство, что отрицательно сказывается на моральном духе войск». Поначалу немцы Румынии и Хорватии даже рады были вступить в войска СС, но их рвение быстро сошло на нет. Как сообщало командование той же дивизии, «по-видимому, многие добровольцы из числа этнических немцев не считают войну своим кровным делом, а службу в СС – своим долгом перед немецким народом». Оценки Айке были еще жестче: «Значительное число этнических немцев иначе как умственно недоразвитыми не назовешь. Многие не умеют ни читать, ни писать по-немецки. Они не понимают команд и на этом основании часто не выполняют приказы. Это – лазейка для трусов». Дошло до того, что низкий процент этнических немцев считался маркой хорошей дивизии.

Для командиров СС острота ситуации с рекрутами отчасти смягчалась энтузиазмом волонтеров – жителей европейских стран. 200 тысяч разноплеменных бойцов на время оживляли дух частей СС, привнося в них свою молодую энергию. Но военные будни быстро гасят энтузиазм. Даже призыв к «крестовому походу против большевизма», с которым каждый был согласен, не мог затушевать того обстоятельства, что войска СС вовсе не были, как принято считать, военно-политическим выражением спонтанного европейского движения.

Добровольцы из разных стран, воспитанные в других обычаях и идеях, вдруг оказались под началом носителей чисто прусского духа, в тоталитарном государстве и столкнулись с людьми, которые не понимали людей другого этнического происхождения. Вскоре стало поступать множество жалоб, что немецкие сержанты и офицеры обращаются с иностранцами в совершенно нетерпимой манере – с позиций расы господ. Сопротивление чересчур немецким методам муштры шло преимущественно от фламандцев, голландцев и норвежцев. Гиммлер пытался исправить это «несообразное и психологически ошибочное отношение» и пригрозил, что офицеры, виновные в прегрешениях против грядущего германизма, будут беспощадно изгнаны из рядов СС. В Норвегии бывшие служащие ваффен-СС объединились, чтобы помешать бергеровским вербовщикам. С начала 1943 года резко возросло число заявлений на увольнение из СС от голландцев, датчан и бельгийцев.

Было немало случаев, когда эсэсовскую форму надевали прямые враги СС. Однажды военная цензура перехватила письмо некоего голландца, кадета СС Веера, который писал другу на родину: «Мой оптимизм возрос вдвое, когда наши друзья (союзники) высадились в Италии». «Этого человека немедленно отдать под суд СС», – распорядился Гиммлер. Штурмбаннфюрер Леон Дегреле, бельгиец, герой ваффен-СС, на самом деле вступил в эти войска для того только, чтобы помешать планам отделения фламандской части Бельгии от остальной территории страны и присоединения ее к рейху. Воорхеве, начальник отдела нацистской пропаганды в Голландии, был тайным врагом Германии и всячески противодействовал ее политике; он говорил друзьям, что именно с такой целью присоединился к этой «банде идиотов». Окружной командующий СС предупреждал: «Принимать в войска СС этого человека опасно. Если он вернется в Голландию „героем“, нам будет очень трудно бороться с таким заслуженным фронтовиком».

Даже простаки начали понимать, что данных им обещаний выполнять никто не собирается. Многие вступали в СС из-за посулов вербовщиков Бергера, что, послужив Германии, они обеспечат своим странам независимость в новой нацистской Европе.

Командиры СС поддерживали такое настроение в своих людях, но Гитлер скоро дал понять, что эти надежды пустые. Отношения офицеров с европейскими добровольцами становились все более сложными. Командирам ваффен-СС приходилось изобретать разного рода хитрости. Школа в Бад-Тольце была преобразована в Европейскую военную академию, где иностранным курсантам даже разрешалось критиковать нацистскую партию, в Голландии собирались поставить памятник «воинам германской крови», строились планы «паневропейского будущего», и все это время командиры СС понимали, что картине будущего, которую они рисуют для своих людей, никогда не суждено материализоваться.

Мир, в который когда-то поверили офицеры войск СС, умирал. Идейная связь армии Хауссера, Штайнера, Битриха и Дитриха с организацией СС – не сразу, постепенно, но неминуемо – распадалась. Их вера в фюрера пошатнулась, они отчаялись достичь окончательной победы. Новобранцы никуда не годились, а тут еще моральный кризис у европейских добровольцев.

Войска СС следовали теперь только за собственными знаменами, ведомые командирами, чья верность государству была уже под вопросом.

Да, они продолжали сражаться, продолжали твердить слова о рейхе и фюрере, но, по сути, замкнулись на себе, не чувствуя себя обязанными перед орденом СС и уж тем более перед вермахтом. Так, в лишениях и тяготах войны части СС стали для солдат домом. Бои и потери – все это сплотило оставшихся, они превратились в замкнутые сообщества, куда не допускают чужаков. То же самое было и с командирами. Более самоуверенных и надменных генералов в других немецких частях не имелось. Их «самонадеянность» расшифровывалась как «надежда только на собственные силы». И генералы СС дали много примеров этакой здоровой самонадеянности. В феврале 1943 года Хауссер получил приказ со своим бронетанковым корпусом СС остановить противника под Харьковом и удержать город любой ценой. К 12 февраля русским удалось вклиниться между немецкими частями, так что над корпусом Хауссера нависла угроза окружения. Он запросил у командующего армией Ланца разрешения отступить. Ланц отказал, сославшись на приказ фюрера «ни шагу назад». 15 февраля Хауссер по рации получил новое напоминание о приказе Гитлера и требование оставаться в городе. Тогда генерал принял собственное решение. 15 февраля в 12.50 он приказал выходить из кольца, пока оно не сомкнулось полностью. В результате был нарушен прямой приказ фюрера, но зато спасен танковый корпус, и фельдмаршал Манштейн позднее смог использовать его для контрнаступления. Гитлер побрюзжал по поводу непослушания генерала СС, но наказывать не стал.

Командира гвардейского полка Дитриха ОКБ обвинило в том, что он без приказа ворвался в Ростов, «одержав престижную победу», как заметил Бергер. Непослушание командира полка «Викинг» заставило фельдмаршала Клейста отправить ему просто классическую радиограмму: «Командиру полка „Викинг“. Первое: принять к сведению, что войска не должны занимать позиции вопреки приказам. Второе: доложить, как это произошло, не докладывая о том факте, что заняты не те позиции, которые было приказано занять».

Но больше всех сокрушался по поводу излишней самостоятельности своих генералов сам рейхсфюрер. 23 ноября 1942 года фон Герф, начальник управления кадров СС, предостерегал его: «Есть группа, сосредоточившаяся вокруг Ютнера, за ними надо следить, так как они могут стать опасными. По своим помыслам и устремлениям эти люди чужды СС. Они просто хотят быть имперской гвардией, а на все остальное не обращают внимания». Гиммлер и сам понимал это. У него никогда не было особо тесных связей со своими военными, но он болезненно ощущал отчуждение, быстро развивавшееся в отношениях между ваффен-СС и другими частями организации. Еще 5 марта 1942 года он напророчил: «Я вижу большую опасность, что войска СС начнут вести самостоятельное существование, прикрываясь военной необходимостью, как вермахт раньше воспользовался „интересами национальной обороны“». Был ряд признаков, подтверждающих опасения Гиммлера: ваффен-СС демонстративно отвергали все контакты с общими СС, вопреки приказу Гиммлера пользовались армейской системой рангов, да и готовность встать под начало вермахта тоже шла вразрез с указаниями рейхсфюрера.

Узнав, что во время авианалета 600 эсэсовцев получали распоряжения от армейского коменданта Берлина, Гиммлер разбушевался: «Если еще хоть один член ваффен-СС поступит под командование вермахта и нанесет тем самым удар в спину мне, рейхсфюреру СС, то я твердо обещаю, что командир гарнизона СС Берлина будет не просто уволен, а арестован». Но искоренить это тяготение к армии было нелегко. Гиммлер все время втолковывал своим военным, что их истоки, корни, дом родной – это орден СС; он запретил офицерам войск СС носить иные знаки различия, кроме эсэсовских, а Штайнеру сделал выговор за то, что тот подписывал свои приказы «генерал Штайнер». Все напрасно. Гиммлеру пришлось пойти на уступки и разрешить старшим офицерам войск СС, начиная от бригадефюрера, пользоваться армейскими званиями в дополнение к эсэсовским. Зато он еще больше стал донимать своих генералов укорами в отсутствии идейного рвения. Гиммлер пригрозил: «Я буду оценивать командирские качества исходя не только из уровня военной подготовки, но и из способности воспитать каждого офицера, сержанта, солдата стойким, идейно убежденным бойцом».

Едва ли кто-то из генералов принял это во внимание. Бергер поражался тому, что «в СС есть люди, которые могут просто не замечать ясных указаний рейхсфюрера». Во многих дивизиях идеологическая учеба, о которой говорил Гиммлер, вообще не проводилась, а более прилежные офицеры, которые пытались как-то ее наладить, превращались в посмешище. 2 октября 1943 года тайный осведомитель административного управления СС изложил суть грубо, но точно: «Надоело до тошноты. Я только слышу: „Дух СС“! Дерьмо! Чушь собачья!»

Подобных рапортов становилось все больше, и Гиммлера все сильнее грызли подозрения, что он окружен неблагодарными людьми, что генералы его уже одной ногой на стороне соперника – вермахта и вообще все они отступники. Угодничество обергруппенфюрера Хефле по отношению к вермахту так рассердило Гиммлера, что он даже перестал обращаться к нему на «ты», хотя они были товарищами со времен Мюнхенского путча, и стал угрожать ему страшной карой: «Господин Хефле. Это письмо – последнее предупреждение, перед тем как я вас уволю. Вы столь же недисциплинированны, как и слабы в исполнении моих приказов. Создается впечатление, что вы просто игрушка в руках вашего штаба. Известите меня в письменном виде, кратко и убедительно, без объяснений и оправданий, как вы намерены поступать – выполнять мои распоряжения или прислушиваться к тому, что вам нашепчут штабные либо велят местные армейские командиры».

На Хефле это письмо не произвело впечатления. А обергруппенфюрер Битрих, в то время командующий танковым корпусом, отказался уйти со своего поста, когда Гиммлер его уволил за критические высказывания о боях в Нормандии. Вдобавок Битриха поддержал фельдмаршал Модель. И совершенно невыносимо было сознавать, что бывший фаворит Гиммлера обергруппенфюрер СС и генерал ваффен-СС Феликс Штайнер тоже пополнил ряды критиков рейхсфюрера. «Вы самый строптивый из моих генералов!» – воскликнул однажды Гиммлер, узнав, что Штайнер отозвался о нем как о «слезливом романтике». С тех пор этот резкий на язык офицер вышел из доверия. Еще в 1940 году Штайнер, тогда командир полка «Дойчланд», в офицерской столовой поставил рейхсфюрера в дурацкое положение, громко порицая стратегию Адольфа Гитлера на Западе – так громко, что Гиммлер через Хефле передал ему: пусть прикусит язык. Гиммлер видел, что Штайнер окружил себя людьми, для которых не было большей забавы, чем потешаться над тонконогой фигурой «Рейхсхайни» в мундире. Его бесили комментарии начальника штаба у Штайнера, штурмбаннфюрера Райхеля, который, по словам Гиммлера, «оказывал чрезвычайно неблагоприятное влияние на мораль других офицеров». В августе 1942 года Гиммлер отозвался о нем следующим образом: «Особенно нетерпимыми я нахожу выходки Райхеля. Он постоянно болтает языком, критикуя не только действия властей вообще, но даже фюрера, а также меня самого». Штайнеровский начальник артиллерии Гилле тоже попал в черный список. Совершенно аполитичный, он открыто демонстрировал пренебрежение к вопросам нацистской идеологии. Однажды он бросил инструктору по политучебе: «Носить коричневую рубашку в таком аристократическом полку просто неприлично. Я пришлю наряд почистить ваше помещение».

Гиммлер из кожи вон лез, а его бывший любимец все не хотел выполнять команду «К ноге!». Гиммлер запугивал его. Задабривал. Умолял. Взывал к чувству благодарности. Попрекал: «Штайнер должен помнить, что стал обергруппенфюрером и генералом войск СС в возрасте 47 лет, тогда как в армии он вряд ли вообще дослужился бы до генерала. Так не будет ли он столь любезен, чтобы под своими приказами ставить не только „генерал“, но и „обергруппенфюрер, СС“?» И снова повелительный тон: «Рейхсфюрер желает чтобы Штайнер раз и навсегда положил конец оскорбительным высказываниям о нем (Гиммлере), которые позволяют себе многие офицеры в дивизии „Викинг“. Он больше не намерен это терпеть».

Все как об стенку горох. Бергер в конце концов предложил оставить борьбу за «приручение» Штайнера, поскольку «он просто неуправляем, делает что хочет и не слышит, что ему говорят». Последней каплей стала новость, что Штайнер теперь приветствует своих людей простым «Хайль!» вместо обязательного «Хайль Гитлер!». И критикует концепцию СС относительно «русских недочеловеков». Бергеру было поручено установить, правда ли, что Штайнер утратил верность рейхсфюреру. Бергер умел утешить Гиммлера.

Но «верность» была растяжимым понятием в войсках СС. Гиммлер с Бергером не знали, что за несколько дней до этого их разговора – в июне 1943 года, в одном берлинском кафе Феликс Штайнер встретился со своим давним другом графом фон Шуленбургом, который к тому времени превратился из нациста в их тайного врага. С недавних пор он был заместителем берлинского полицей-президента. Они подружились, еще когда вместе служили в 1-м пехотном полку Кенигсберга, и вот теперь Шуленбург поделился с ним опасными мыслями: «Нам придется убить Гитлера, пока он не добил Германию». Обергруппенфюрер СС Штайнер удалился в глубокой задумчивости. Войскам СС предстоял великий выбор. До момента истины – 20 июля 1944 года – оставалось чуть больше года.

Глава 16

СС И НЕМЕЦКОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ

Осенью 1942 года в РСХА поступила информация, насторожившая группенфюрера Мюллера, шефа гестапо. Из мюнхенского отдела гестапо сообщили о случае с валютой, который, хотя и казался на первый взгляд мелким подсудным делом, значительно повлиял на всю структуру власти Третьего рейха.

По приказу таможенного управления Праги на старой чехословацкой границе был задержан некто Давид за незаконный провоз 400 долларов. Этот Давид показал, что он действовал по поручению офицера военной разведки – абвера и должен был связаться с евреями протектората. От Давида след тянулся в Мюнхен – к капитану абвера Икарту и его другу Шмидгуберу, немецкому экспортеру. За обоими установили слежку.

Под нажимом следователей гестапо Шмидгубер дал показания, что эти на вид валютные дела имели политическую подоплеку. Он упомянул, что подобные операции совершал также доктор Ганс фон Донаний, прокурор из Центрального управления абвера, работавший у генерал-майора Остера. Надеясь совершить подкоп под весь аппарат абвера, гестаповцы взялись за расследование всерьез. Выяснилось, что Донаний снабжал евреев документами и деньгами за счет абвера и разрешал им путешествовать в Швейцарию в качестве агентов.

Между тем гестаповцы арестовали Шмидгубера и убедили его говорить дальше. Он показал, что способствовал деятельности лейтенанта Йозефа Мюллера из мюнхенского отделения абвера, который вел тайные переговоры с Ватиканом по поводу посредничества между Германией и союзниками.

Шеф гестапо сразу понял смысл донесения из Мюнхена. Впервые гестапо удалось проникнуть в тайны могущественного абвера, так далеко отодвинувшего Мюллерово ведомство от заветной цели – стать единственной секретной службой в Германии. Кроме того, Остер, Донаний и Йозеф Мюллер подпали под подозрение, а гестаповцы давно уже были уверены, что в армейской разведке, под крышей вермахта, окопалась группа врагов режима, которые замышляют государственный переворот. Но вермахт был вне досягаемости для гестапо. РСХА всегда было на ножах с абвером, с самого момента рождения. Считалось, что эти организации сотрудничают, но офицеры абвера вечно критиковали гестаповские методы подавления так называемых врагов и срывали все попытки руководства СС объединить политическую и армейскую секретные службы – СД и абвер – под началом РСХА. В управлении безопасности уже заготовили, по выражению Гейдриха, «зажигательную смесь», которую можно будет пустить в дело, когда наступит удобный момент для решающего удара. Имелись в виду досье с многочисленными указаниями на антинацистскую деятельность Остера, Донания и Йозефа Мюллера. Монархист Остер был в абвере чем-то вроде начштаба. Он создал внутреннюю информационную службу, которая давала лидерам немецкого сопротивления сведения об антинацистских настроениях в стране. Юрист Донаний попал в черные списки РСХА еще в 1938 году, когда помогал разоблачению интриг гестапо против генерала фон Фрича. Известно, что Донаний поддерживал контакт с антигитлеровским кругом начальника штаба армии Людвига Бека и с бывшим бургомистром Карлом Герделером. Католика Йозефа Мюллера (впоследствии он основал Христианский социалистический союз) гестапо и СД давно подозревали в том, что он выдал бельгийскому посольству в Ватикане дату немецкого наступления на Западе (10 мая 1940 года).

Все это привело группенфюрера Мюллера к мысли, что в мюнхенском валютном деле кроется возможность опозорить абвер в целом. Однако своих политических мотивов обнаруживать нельзя. Следовало делать вид, что гестапо просто расследует нарушение валютных правил. Поскольку гестапо не могло проводить расследований внутри абвера, Мюллер передал дело вермахту, но из игры не вышел, а назначил своего наблюдателя, комиссара криминальной полиции Зондерегера. Военный суд рейха определил следователем доктора Редера, который уже показал свою способность разбираться с делами о сопротивлении нацизму в случае с советской шпионской организацией «Красная капелла».

5 апреля 1943 года Редер явился вместе с Зондерегером к начальнику абвера адмиралу Канарису, предъявил ордер на арест Донания и объяснил адмиралу, что с разрешения военного суда рейха должен произвести обыск в кабинете подозреваемого. Через несколько минут все трое были уже на месте. В том, что Донания застали врасплох, проявилась фатальная слабость, вообще свойственная заговорщикам против Гитлера. Глава криминальной полиции Небе, давно связанный с германским подпольем, за несколько дней предупредил абвер, что гестапо-Мюллер готовит удар, но для Донания это была неожиданность. Редер шагнул к его столу и извлек беспорядочную кипу бумаг. Среди них были досье на еврейских агентов Донания в Швейцарии и записи о мирных переговорах в Риме и Стокгольме, предпринятых офицерами абвера совместно с пастором Дитрихом Бонхефером, за которым гестапо уже установило слежку.

Зондерегер заметил, что Остер смотрит неотрывно на стол Донания. Там лежала папка. Донаний свистящим шепотом позвал его на помощь: «Те бумаги! Те бумаги!» Остер медленно приблизился и наклонился над столом. «Стоп!» – крикнул Зондерегер. Следователь, обернувшись, мгновенно оценил ситуацию и попросил Канариса вмешаться. Оказалось, что там был шифр, разработанный конспираторами. С его помощью намечаемую заграничную встречу пастора с политиками со стороны союзников можно было представить как простой обмен любезностями.

Эта сцена в кабинете стала началом конца независимости абвера. Остер, самый важный после Небе информатор оппозиции, был уволен со службы и разжалован, а Донаний, лейтенант Мюллер и пастор Бонхефер арестованы.

В январе 1944 года гестапо-Мюллер нанес новый удар по неосмотрительным заговорщикам из абвера. Был раскрыт оппозиционный режиму кружок, группировавшийся вокруг вдовы посла в Японии Ханны Зольф, и среди них несколько служащих абвера: граф фон Мольтке, бывший министр Кип и капитан Гере. Не успел абвер оправиться от очередного удара, как снова стал жертвой собственной слабости. Представители военной разведки в Швеции, Швейцарии и Турции сбежали к союзникам.

Узнав об этом, Гитлер обрушился на абвер с проклятиями. Представитель Гиммлера в Ставке группенфюрер Фегелейн полушутя предложил «передать все это хозяйство» рейхсфюреру СС. Гитлер ухватился за эту идею, вызвал Гиммлера, и в несколько минут судьба абвера была решена. В конце февраля Гитлер дал указание Гиммлеру объединить абвер с СД. Могущественный вермахт проиграл СС решающую битву. Армия Германии стала теперь единственной армией в мире, не имеющей собственной секретной службы. Военная контрразведка теперь тоже перешла в ведение СС – и они, естественно, торжествовали.

Забавно, впрочем, что истинный победитель не вкусил плодов желанной мести. Гестапо Мюллер, с такой страстью выметавший «шайку предателей» из конторы Канариса, абвер не получил: он достался его злейшему врагу под родной крышей РСХА – Вальтеру Шелленбергу, шефу управления внешней разведки.

Между Шелленбергом и Канарисом давно сложились странно двойственные отношения. Адмирал любил молодого человека за его исключительный ум и способности, относясь к нему почти по-отечески; Шелленберг в свою очередь уважал Канариса как человека – весьма необычно для холодных интеллектуалов из СД.

Даже во время тяжких раздоров с Гейдрихом, шефом Шелленберга, адмирал был склонен прислушиваться к советам молодого человека. «Я по-прежнему могу быть откровенным?» – спрашивал он во время утренних верховых прогулок по берлинскому Тиргартену. Канарис был уверен, что, во всяком случае, по отношению к нему Шелленберг не перейдет известных этических границ. Однажды шеф разведки МИДа, ультранацист риббентроповской школы, спросил Шелленберга: а что Канарис – и правда такой хитрый старый лис или он искренний сторонник режима? Шелленберг обрезал его, сказав, что в лояльности адмирала нет сомнений. И ни разу он не поколебался в этом убеждении – даже когда Мюллер намеренно выбрал его, чтобы арестовать адмирала за компанию с заговорщиками 20 июля 1944 года. Шелленберг, может быть, знал и о телефонном разговоре между Канарисом и графом фон Штауфенбергом, который устроил нападение на Гитлера: днем 20 июля он позвонил адмиралу и сказал об удавшемся (как он думал) покушении. Адмирал тогда воскликнул: «Убит? О господи! Кто же это сделал? Русские?»

И тем не менее Шелленберг рассматривал кончину абвера как персональный триумф. Наконец сбылась его мечта возглавить огромную шпионскую империю, которая затмила бы хваленую английскую Интеллидженс сервис. Еще раз проявилось неудержимое честолюбие шефа СД, которого даже руководители других подразделений РСХА считали непредсказуемым и опасным чужаком, стараясь по возможности с ним не сталкиваться. Быструю карьеру в СД Шелленберг сделал с помощью Гейдриха, с которым его связывала своего рода любовь-ненависть.

В РСХА сначала считали Шелленберга просто «рукой» Гейдриха, но со временем увидели за внешней мягкостью этого лощеного начитанного адвоката такую силу воли, что стало ясно: он способен утвердить себя даже перед лицом грозного Гейдриха. Сам Гиммлер симпатизировал хитрому Бенджамину, как он называл Шелленберга. Последний в своих воспоминаниях утверждал, что однажды во время полета в Вену ухватил рейхсфюрера за китель, когда тот легкомысленно прислонился к дверной рукоятке. С тех пор Гиммлер очень доверял его предусмотрительности и здравому смыслу. Но, несмотря на свою близость к вождям СС, не был предан их делу. По собственному его выражению, он не хотел «лечь костьми у подножия тоталитарного государства в ожидании посмертной награды за верность». Те же качества, что дали ему место среди элиты СД – ум, ловкость, беспринципность, умение приспособиться, – позволили ему повернуться спиной к Гитлеру, едва проявились первые признаки грядущей «гибели богов». Он всегда чувствовал конъюнктуру и был хорошо осведомлен о настоящем положении дел в рейхе – с тех пор, как начал продвигаться в высшие эшелоны разведки. В 1940 году к нему перешла полиция абвера (военная контрразведка), после увольнения Вернера Беста. Потом он так крупно поссорился со своим начальником, жестким и желчным гестапо-Мюллером, что был только рад получить в 1942 году иностранный отдел СД как преемник Хайнца Йоста.

На посту шефа внешней разведки таланты Шелленберга расцвели, так что Гиммлер, получив приказ о слиянии абвера с СД, сразу вспомнил о своем Бенджамине, и с весны 1944 года Шелленберг принялся формировать объединенную секретную службу РСХА. Он не стал плясать на могиле абвера и провел его реорганизацию очень осторожно. Почти весь штат Канариса занял свою новую нишу – в РСХА.

На вид ничего и не изменилось, кроме, конечно, высших постов.

Даже Канариса гестапо пока что оставило в покое. Сначала он был подвергнут своего рода домашнему аресту, но после обсуждения вопроса с Шелленбергом назначен начальником особой военно-экономической службы при ОКБ. Руководители СС снизошли до похвалы поверженному противнику. В мае 1944 года в замке под Зальцбургом, отмечая рождение новой секретной службы, Гиммлер воздал должное «ценной работе, проделанной абвером». Большинство офицеров абвера не понимали, отчего Шелленберг так мягко обошелся с людьми Канариса. Мало-помалу обнаружилась фантастическая правда – шеф СД вел линию, в чем-то удивительно схожую с действиями заговорщиков из абвера.

Накануне 20 июля 1944 года очень мало кто знал, что абвер и внешняя разведка СД идут в одном направлении. И те и другие разуверились в конечной победе Германии, искали сепаратного мира с союзниками и готовы были отделаться от Гитлера ради спасения немцев. Абверовский критический анализ военной ситуации приводил к тем же выводам, что и доклады СД. Реакция верхов на донесения обеих организаций была тоже одинаковой. Канарис сожалел, что его материалы больше не читают в Ставке фюрера, а СД в 1944 году запретили заниматься «докладами из рейха», специально предназначенными для лидеров высшего уровня. В поисках выхода из войны, начатой Гитлером, абвер и СД нередко пробирались одними и теми же тайными тропами, использовали тех же посредников. Позднее апологеты СС держались версии, что обе организации стремились к одному и тому же – так много общего было у них в тот период.

После войны Вернер Бест заключил, что абвером и СД руководила одна трагическая судьба: «Наша общая трагедия состояла в том, что ради своего народа мы создали режим, который хорошо начинался и был отмечен значительными успехами, но затем, по непредвиденным причинам – из-за одержимости Гитлера своим особым предназначением, – привел нас к катастрофе».

Такое видение ситуации игнорирует, конечно, огромные моральные различия между заговорщиками 20 июля, действовавшими преимущественно из этических соображений, и эсэсовскими технологами власти; тем не менее слова Беста отражают горечь разочарования приближенных Гитлера в его политике. Замечание об одержимости фюрера дает ключ к поведению СС перед 20 июля или, по крайней мере, определенных руководителей СС. Многие из них утратили веру в человека, которому поклялись в вечной верности.

Именно преданное служение «величайшему уму всех времен», как назвал Гиммлер своего кумира, составляло единственный смысл и цель существования ордена СС в глазах его лидеров. Охранять жизнь Адольфа Гитлера, безжалостно выполнять его приказы, стать исполнителями его последней воли и завещания – в этом они видели некую сакральную миссию СС. Они питали отвращение к пестрой и неупорядоченной веймарской демократии и мечтали об авторитарном «национальном государстве», направляемом гением вождя, чьи директивы воплощали бы в жизнь профессионалы без сантиментов – «реалисты» (их любимое выражение). Однако в действительности борьбу демократических партий сменила не координирующая власть вождя, а постоянная грызня рвущихся к власти приближенных Гитлера, которых он держал на длинном поводке, чтобы сохранить свое положение наверху.

Особенно разочаровало интеллектуалов из СД то обстоятельство, что вождь представлял собой вовсе не тот тип государственного деятеля, который они хотели видеть в своем рациональном и эффективном мире. Им открылось, что этот человек одержим неуемной жаждой завоеваний, что его вдохновляет грубейший биологический национализм XIX века, что у него мания расового колониализма, – все это не имело ничего общего с национальной концепцией, даже в такой интерпретации, как у лидеров СС.

Первая, едва заметная, трещина в отношениях Гитлера и руководства СС появилась после того, как фюрер присоединил к Германии первый не немецкий народ – чехов из «остальной Чехословакии». Однажды мартовским утром, встретившись на верховой прогулке в Тиргартене, Вернер Бест обменялся многозначительными замечаниями с Рейнхардом Хёном. «Знаете, – сказал Бест, – а ведь это начало конца. До сих пор люди нам верили, когда мы говорили, что национал-социализм есть воплощение расовой концепции, имеющей известные пределы. Теперь, когда мы вошли в Прагу, национал-социализм превратился в империализм».

Конечно, ни в своих речах на публике, ни в своих действиях лидеры СС не проявляли подобных чувств. Они следовали за Гитлером по пути завоеваний и геноцида. Но симптоматично, что сам Гиммлер, ослепленный собственным экстатическим поклонением фюреру, иногда выказывал признаки тревоги, причем еще летом 1939 года. Где-то в самой глубокой его сущности таился скромный робкий человечек, и самоубийственная скачка Гитлера в пропасть войны давала ему пищу для размышлений. Во время судетского кризиса 1938 года рейхсфюрер вел себя как и полагается ура-патриоту из первых рядов, еще и провоцируя Гитлера в его политике агрессии. Однако когда Гитлер раскручивал конфликт вокруг Данцига, у рейхсфюрера появилось ощущение, что хозяин делает слишком высокую ставку. Тут он примкнул к Герингу, который противодействовал линии Гитлера на голое насилие. Отсюда – столкновение с Риббентропом: по мнению Гиммлера, он оказывал на фюрера самое пагубное влияние. В апреле 1939 года Гиммлер поехал в Данциг – посоветовать соблюдать умеренность слишком воинственному гауляйтеру «свободного порта» Альберту Форстеру. Французский генеральный консул в Данциге утверждал, что Гиммлер хотел вообще сместить Форстера, но не преуспел в этом. Тогда и польский посол в Берлине относил Гиммлера к числу «противников войны». 26 июля комиссар Лиги Наций в Данциге Буркхардт писал генеральному секретарю этой организации: «Ходят слухи, что Геббельс и Гиммлер заблокировали Гитлера. Это ошибочное мнение, а правда в том, что с осени, во всяком случае после ноябрьских еврейских погромов, Гиммлер сменил фронт. Теперь он гораздо ближе к Герингу и противостоит Геббельсу с его пропагандистскими методами».

В дальнейшем Гиммлер послушно проводил военную политику Гитлера, но сохранял стойкое отвращение к Риббентропу, на которого возлагал ответственность за гибельный военный курс: должен же он был обелить своего фюрера. Часть свиты Гитлера пребывала в иллюзии, что можно было бы легко добиться мира с западными союзниками, только бы избавиться от Риббентропа. Геринг однажды сказал: «Это не наша война, а Риббентропа». И многие среди эсэсовского руководства думали так же. Об этом узнал дипломат Ульрих фон Хассель, один из лидеров немецкого сопротивления, когда в октябре 1939 года встречался с бывшим немецким послом во Франции графом Вельцеком. Они говорили о попытках как можно скорее покончить с войной. Хассель отметил: «В сферу деятельности Вельцека входят и члены руководства СС Штукарт и Хён. Он утверждал, что эти двое в основном смотрят на вещи так же, как мы (оппозиция), и подумывают о том, не выбросить ли Риббентропа за борт. Уже обсуждается состав нового кабинета».

Такие штрихи, пусть и скудные, все же указывают, что лидеры СС не разделяли слепую веру в победу тех тысяч и тысяч молодых эсэсовцев, которых они бросали в бойню Второй мировой войны. Даже в период военного триумфа германской армии, как отмечал Хассель, «в СС на исход войны смотрели реалистично, то есть скептически». Штаб-квартира СС не способна была принять правила, диктуемые нацистской пропагандой.

Не то чтобы там ставили под сомнение суть силовой политики Гитлера. Как обычно, эсэсовцы готовы были выполнять любые его приказы, пусть даже самые варварские. Они не колебались, шла ли речь об уничтожении еврейского населения, о начале нового наступления на фронте, об освобождении захваченного Муссолини или о том, чтобы предотвратить измену сателлита Германии. Но многим из руководителей СС обычный здравый смысл не позволял безоглядно отдаться во власть диктатуры. Элита СД была достаточно умна и образованна, для этого слоя не годилась доктрина голого насилия ради завоевания «жизненных пространств».

Эсэсовские понятия в оккупационной политике отличались от прямолинейной гитлеровской доктрины «хозяев и рабов». Расчетливые технологи власти, видевшие свою задачу в том, чтобы управлять покоренными народами Европы и при этом их умиротворять, понимали, насколько усложняется эта задача в условиях захватнического империализма: это неизбежно породит восстания порабощенных против немецкой «расы господ».

Гитлер и мысли не допускал, чтобы в России, как и в остальных регионах Европы, могла существовать национальная автономия – просто территории, управляемые наместниками и подвластные единой централизованной супердиктатуре. В 1944 году он говорил, обращаясь к гауляйтерам, что следует «поскорее кончать с мешаниной мелких государств. Управлять Европой могут только немцы… Самоуправление – это дорога к независимости. С помощью демократических институтов нельзя удержать то, что завоевано силой».

Эсэсовский вариант оккупационной политики был умнее, хотя с моральной точки зрения не лучше гитлеровского. Лучше всего сюда подходит распространенный штамп – политика кнута и пряника. Эксперты СС надеялись достичь консенсуса между завоевателями и завоеванными, поочередно демонстрируя суровость и снисходительность. Идеи Вернера Беста, к примеру, отличались от убеждений диктатора, с его презрением к «мешанине мелких государств». В 1942 году Бест писал в журнале «Рейх, национальный строй и жизненное пространство»: «Что касается взаимоотношений между великой державой и другими народами региона, то следует помнить, что ни один народ не может долго главенствовать без или против согласия ведомых… Народы не поддаются принуждению или обману… Высшая воля к самовыражению для каждого народа проявляется в его стремлении доминировать в данном регионе, но борется он за эту цель вместе с союзниками, чтобы создать максимально большой демографический регион, в котором он еще сможет лидировать согласно естественным законам бытия. Таким образом можно обеспечить продолжительное естественное развитие вместо упадка, который является неизбежным следствием кратковременной иллюзии господства „высшей расы“».

Гейдрих первым опробовал эту специфически эсэсовскую оккупационную политику наделе. В сентябре 1941 года, уже будучи директором РСХА, он был назначен еще и исполняющим обязанности рейхспротектора Богемии и Моравии и стал, по сути, полновластным правителем протектората. Гейдрих начал с волны террора, принесшего ему кличку Пражский мясник. Он организовал первый в истории нацизма фальшивый судебный процесс, который всего за пару часов осудил на смертную казнь чешского премьера Алоиза Элиаса. Одновременно с этим гестаповские зондеркоманды принялись за очаги чешского сопротивления. Незадолго до того коммунистические и прозападные группы объединились, однако Гейдрих сломил чешское движение сопротивления всего за две недели. Ежедневно он докладывал фюреру о «победах» в своей кампании террора.

Достигнув ближайшей цели, Гейдрих тут же свернул работу трибуналов. Перед своими запуганными подданными он предстал в новой ипостаси: Гейдриха-палача сменил Гейдрих-благодетель. Он объявил об окончании политических репрессий и начал обхаживать чешских рабочих и крестьян, противопоставляя их буржуазной интеллигенции, которую считал главным очагом потенциального сопротивления. Имея задание поднять в Чехии уровень промышленного и сельскохозяйственного производства, он отменил ряд правил, унижавших чехов как граждан второго сорта. Гейдрих увеличил рацион жиров в пайках для 2 миллионов чешских индустриальных рабочих, распорядился выдать 200 тысяч пар обуви работникам военной промышленности и реквизировал роскошные отели на знаменитых богемских курортах под дома отдыха для трудящихся. Одновременно он улучшил чешскую систему социального обеспечения, сильно уступавшую немецкой. Британский биограф Гейдриха Чарльз Уайтон отметил, что впервые в истории Чехословакии, включая даже демократический период, рабочие и крестьяне получили признание в обществе. Рейхспротектор и его жена Лина постоянно принимали разнообразные чешские делегации, так что у многих возникло впечатление, будто чехи согласились с немецким господством.

Вести об успехах Гейдриха застали врасплох лондонское «правительство в изгнании» во главе с Эдуардом Бенешем. Спокойствие в протекторате означает, что население пассивно принимает немцев, а это, в свою очередь, наносит удар по позициям чешских эмигрантов на переговорах с союзниками: получается, что они не пользуются поддержкой населения, а потому им трудно претендовать на более или менее серьезную роль в послевоенной Европе. Пока немцы под руководством Гейдриха проводят гибкую оккупационную политику, у эмигрантского правительства нет надежды на подъем сопротивления. Чешские изгнанники пришли к трезвому выводу: только убийство могущественного протектора может вызвать террор со стороны немцев и соответственно волну чешского сопротивления, а иначе оно не имеет ни цели, ни смысла.

В декабре 1941 года эмигрантский кабинет министров в Лондоне решил, что Гейдриха следует убить. Для этой цели избрали чешских военнослужащих Яна Кубиша и Йозефа Габчика. Вскоре после Рождества их обоих десантировали над территорией протектората с английского военного самолета. Кубиш и Габчик были хорошо подготовлены, они обучались в разведшколе под Манчестером и прошли диверсионную подготовку в Камбусдарохе, в Северной Шотландии.

Гейдрих каждый день ездил в Прагу из своего летнего дома в Паненске-Брешене. Ездил он без охраны, только с шофером, в открытом автомобиле. И на этом пути диверсанты подыскали хорошее место в пригороде, где дорога Дрезден – Прага делает крутой поворот. На повороте машина Гейдриха, естественно, должна была сбросить скорость. Кубиш и Габчик, получив в подкрепление еще двух диверсантов, определили, кому где стоять вдоль дуги. Все четверо были вооружены автоматами и ручными гранатами, спрятанными под плащами. Один из них, Вальчек, должен был стоять перед поворотом и свистом предупредить о появлении машины.

Утром 27 мая 1942 года все было готово. 9.30 утра – обычное время, когда Гейдрих проезжал здесь. Ничего не происходит. Время бежит – открытый зеленый «мерседес» не появляется. Заговорщики прождали около часа и начали нервничать. Наконец Габчик с Кубишем услышали свист. Габчик распахнул плащ, выхватил автомат и бросился на дорогу. Автомобиль показался из-за поворота. Сквозь ветровое стекло ясно было видно бледное лицо Гейдриха. Габчик взял его на прицел и нажал на спусковой крючок. Ничего. Еще раз взвел курок – опять ничего. Из-за спины раздался отчаянный крик – это Кубиш выхватил ручную гранату и швырнул ее в машину. Граната упала на заднее сиденье и искорежила автомобиль, но Гейдрих, на вид невредимый, вытащил из кобуры пистолет, крикнул что-то шоферу, выскочил на дорогу и открыл огонь по нападающим, обратив их в бегство. Гейдрих уже догонял Кубиша, когда чех увидел шанс спастись. В это время навстречу друг другу шли два трамвая, и Кубиш ухитрился метнуться между ними, ускользнув от Гейдриха. На обочине был оставлен велосипед, так что один противник скрылся. Тогда Гейдрих повернул к другому. Габчик еще пребывал в шоке оттого, что автомат так его подвел. Только теперь он осознал, что опасность грозит ему самому. Вынув из кармана пистолет, он прыгнул в сторону и, стреляя на ходу, стал удирать перебежками. И тут он увидел, что Гейдрих швырнул пистолет на землю: у него кончились патроны. Внезапно Гейдрих пошатнулся, схватившись рукой за бок. Теперь стало ясно, что Гейдриха они не упустили. При взрыве гранаты в машине осколки стали и куски обшивки воткнулись ему под ребра и в живот. Частицы конского волоса из сиденья попали даже в селезенку. Врачи не смогли спасти Рейнхарда Гейдриха. 4 июня 1942 года он умер от ран. От повелителя величайшей системы террора в германской истории осталась лишь посмертная маска – представление о макиавеллизме, свойственном СС. Одним из первых увидел эту маску доктор Венер из криминальной полиции, которому было приказано расследовать это дело. Он записал потом: «Обманчивые черты. Пугающая одухотворенность и какая-то извращенная красота, словно портрет кардинала времен Ренессанса».

Как бы то ни было, лондонское правительство в изгнании добилось своего. Волна террора, одна из самых гибельных за весь период Третьего рейха, прокатилась по Богемии и Моравии. 10 тысяч чехов были арестованы, из них 1300 расстреляны, включая все мужское население деревни Лидице под Прагой, где будто бы укрылись напавшие на Гейдриха. Деревню сровняли с землей. Убийцы Гейдриха и правда оказались среди жертв этой дикой «ответной меры», но по чистой случайности.

Уже после войны английский парламентарий, лейборист Р. Пэджет заявил: «Партизаны часто специально провоцировали карательные действия, чтобы усилить ненависть к оккупантам и вовлечь в сопротивление побольше людей. Такова была главная идея, когда мы перебросили в Чехословакию команду для убийства Гейдриха. В основном чешское движение сопротивления было прямым результатом последовавших за этим репрессий СС».

По иронии судьбы продолжать и совершенствовать оккупационную политику в духе Гейдриха выпало человеку, которого он терпеть не мог. Доктор Вернер Бест когда-то вместе с Гейдрихом налаживал механизм гестапо, а с августа 1942 года возглавлял департамент в министерстве иностранных дел.

Беста направили в Копенгаген разбираться с германско-датским кризисом в конце 1942 года. Оккупированная Дания формально сохранила свою государственность, и Гитлер чувствовал себя так, словно датский королевский дом нанес ему публичное оскорбление. Осенью он отозвал из Дании полномочного представителя рейха и немецкого командующего военными силами и предложил назначить туда нового полномочного представителя, более последовательного нациста, который потребовал бы отставки правительства и создания нового кабинета, с участием датских нацистов.

Риббентроп выбрал для этой цели группенфюрера Беста, как человека делового и энергичного. Но Бест сразу понял, что выполнение требований Гитлера нанесет тяжелый вред немецкой оккупационной политике в Дании. Парламент никогда не согласится назначить министрами нацистов. И Бест поступил таким образом, как не осмеливался никто из дипломатов, – проигнорировал приказ Гитлера. Он договорился с датскими политиками о компромиссе. Датчане сформировали новый кабинет, уволив одного-двух министров, подозрительных для немцев, а Бест за это не стал упорствовать по поводу включения в кабинет нацистов. Более того, когда весной следующего года на выборах в парламент датские нацисты получили всего три места, Бест уговорил их лидера Фрица Клаузена оставить политическую деятельность, уехать из Копенгагена и больше внимания уделять личной жизни.

Бест спокойно и без шума вел свою линию, которую считал наиболее плодотворной. Ему нужно было обеспечить стабильность в своем регионе, а значит, он должен быть готов действовать против нарушителей общественного порядка, против союзников и датского сопротивления, а также против самого Гитлера.

Гитлеру политика Беста действительно не нравилась. Он готов был смириться с тем, что принесли в жертву датских нацистов, но его выводила из себя, как он считал, «мягкость» по отношению к датским противникам нацизма. А там, по сути, повторялся чешский вариант. Борцы датского сопротивления, обученные в Англии, начали партизанскую войну против немецких оккупантов в Бестовой модели протектората. Опять целью было спровоцировать репрессии, которые возмутили бы нерешительных. Но дипломатичный Бест старался обходиться без жестокостей, пока не было особой нужды. Военным и полицейским силам, находившимся под его началом, он разрешал проводить лишь временные, ограниченные карательные акции. В своих донесениях в Берлин он даже преуменьшал реальный уровень сопротивления, чтобы не вызвать дикой вспышки со стороны Гитлера. Таких вещей, по собственному признанию, Бест боялся больше, чем партизан.

Однако доклады военного командования в Дании рисовали положение в таких мрачных тонах, что Гитлер заподозрил своего полномочного представителя в обмане. Разъяренный, он потребовал самых суровых репрессий против датских партизан, тем более что Дания была важна для него как мост в Норвегию.

Бесту было приказано предъявить датскому правительству ультиматум с требованием создать сеть трибуналов для борьбы с сопротивлением и ввести смертную казнь за нападение на немецких военных. Бест заявил, что датское правительство не примет такой ультиматум, и оказался прав. 29 августа 1943 года кабинет действительно отклонил его и ушел в отставку в полном составе. Командующий немецкими войсками объявил чрезвычайное положение. Беста вызвали в Ставку фюрера и объяснили ему, что террор датского сопротивления может быть сломлен только с помощью эффективного контртеррора, а потому на диверсии надо отвечать усиленными репрессиями: за каждое нападение на немца – ликвидировать пятерых партизан или людей, которые им помогали, предоставляя убежище, деньги или оружие. Бест возражал, что в Дании такие меры не годятся, что датчане уважают законы, а потому лучший способ настроить общество против террористов – это уничтожать лишь самих террористов, арестованных и приговоренных военным трибуналом. Гитлер же, всегда относившийся к законникам как к самым презренным людям на свете, разозлился еще больше. Приказ о борьбе с терроризмом в Дании был утвержден.

Суровые репрессии обрушились на Данию, и пусть Бест весьма скептически относился к такой линии, но он вместе с другими немецкими функционерами, вовлеченными в те события, разделяет ответственность за преступления.

Бест вынужден был выполнять программу, которая вызывала у него отвращение, и все же старался как-то уменьшить творимое зло. Договорившись с начальником полиции безопасности, он снизил намеченное Гитлером соотношение жертв 1:5 до 1:1 и стал постепенно вводить в Дании немецкие военные суды.

Уловки полномочного представителя не ускользнули от внимания Гитлера. 3 июля 1944 года Риббентроп телеграфировал Бесту: «В связи с рапортами о положении в Дании фюрер выступил с резкой критикой вашей политики по отношению к датчанам». Риббентроп потребовал от Беста немедленного и подробного отчета, в особенности по вопросу «почему, вопреки указаниям фюрера, вы продолжаете судить диверсантов, вместо того чтобы просто вести контртеррор». 5 июля Беста снова вызвали в Ставку. Гитлер рычал: «Эти господа вечно думают, что они умней меня!» Он возобновил приказ об усиленных ответных мерах и пригрозил, чтобы его полномочный представитель не вздумал заниматься самодеятельностью. Бест начал было возражать, но Гитлер заорал: «Не хочу ничего слышать!»

Группенфюрер Бест отсалютовал и вышел из кабинета. Когда он рассказал обо всем Риббентропу, тот вдруг задумался, а потом дал ему весьма своеобразный совет: «Поступайте, как вы считаете правильным и разумным. Но все приказы фюрера следует выполнять».

История с Бестом впервые ясно показала, что взгляды Гитлера и руководства СС на оккупационную политику не обязательно совпадают. Другой областью, где проявились эти различия, было отношение к так называемым «германским» народам. Конечно, и Гитлер, и эсэсовцы изъяснялись на одном языке нацистской догмы, но исходили они из разных принципов. Гитлер, со всей своей трескотней по поводу германизма, по сути, оставался именно немецким националистом периода империи. Любые межнациональные институты он расценивал как измену Германии. Руководители же СС действительно стремились к созданию Великого Германского рейха, который в будущем мог бы открыть эпоху братских взаимоотношений народов разных государств, хотя, разумеется, под главенством немцев. Однажды, в порыве энтузиазма, Гиммлер даже заявил, что следующим рейхсфюрером СС может быть и не немец. Гитлеру же эти «германические» изыскания Гиммлера казались смешными. Фюрер считал, что каждый ненемец, вступивший добровольцем в СС, если только ему не «промыли мозги», должен «чувствовать себя предателем собственного народа».

По контрасту с гитлеровской жестко ограниченной национальной программой лидеры СС склонялись «к политике, предусматривающей совсем иные отношения, – значительно большую самостоятельность» (выражение исследователя Пауля Клюке). Клюке полагал также, что Гиммлер «был готов принять нордические элементы из негерманских народов и даже специально их выискивать, хотя Гитлер находил эту затею очень и очень сомнительной».

Когда же Гиммлер углубился в свою программу германизма и занял ключевые позиции в оккупационной политике, расхождения между СС и Гитлером обозначились более отчетливо. Потребность в «германических» волонтерах для ваффен-СС и путаница враждующих нацистских клик на оккупированных территориях побудили фюрера назначить Гиммлера кем-то вроде верховного владыки над «нордическими народами». Указ фюрера гласил: «Рейхе – фюрер СС несет единоличную ответственность за взаимоотношения с германскими народами и группами этнических немцев и за выполнение общих требований германизма на оккупированных территориях». В административном управлении СС был создан Германский отдел (ГО) во главе с Францем Ридвегом. У него были форпосты в Осло, Копенгагене, Гааге, Брюсселе и плюс целая сеть местных ячеек под руководством СС. Эти организации вербовали добровольцев в войска СС, проверяли желающих вступить в общие СС на соответствие стандартам «германизма», устанавливали контакты с местными нацистскими князьками, издавали газеты и книги, занимались просвещением и воспитанием. Фанатикам пангерманизма уже виделась будущая Великая империя германских народов. Как говорил Бергер, «добровольцы войск СС вместе с другими членами СС из среды германских народов когда-нибудь заложат фундамент Великой Всегерманской империи». В протоколе конференции командного состава СС от 8 октября 1942 года записано: «Ответственность за общее руководство германскими регионами возложена на рейхсфюрера. Наша задача состоит в том, чтобы подготовить почву для нашего руководителя, так чтобы он мог впоследствии объединить германские страны во Всегерманскую империю. Эти страны войдут в ее состав без отказа от своей национальной и культурной принадлежности».

Но врожденный националистический инстинкт Гитлера шел вразрез с имперскими иллюзиями пангерманистов из СС. Он не выказывал ни малейшей склонности поощрять «германские» страны и предоставлять им хотя бы минимум автономии, который вполне допускали лидеры СС. А потому их пропаганда Великой Всегерманской империи не могла быть эффективной.

И дело было не в одной только идеологии. Упорное нежелание Гитлера определить меру будущей национальной самостоятельности оккупированных стран мешало практической работе, в особенности – вербовке в ряды войск СС. Авторы донесений, поступавших в ГО, подчеркивали, что, если Гитлер не даст каких-то заверений на этот счет, вербовка добровольцев в СС полностью свернется. То есть Гитлер своим молчанием парализовал ваффен-СС: ведь многие оккупированные страны формально находились в состоянии войны с Германией. В 1943 году Бергер докладывал о ситуации в Норвегии: «Приток добровольцев прекратился совершенно, поскольку нет основы для их вербовки». По его словам, «норвежские эсэсовцы все настойчивей задают прежний вопрос: что с ними будет после войны?».

Тщетно Бергер в сентябре 1943 года, ввиду начала очередной кампании по вербовке, упрашивал Гиммлера повлиять на фюрера, чтобы тот согласился заключить с Норвегией мирный договор. Гитлер отказывался. Лишь позднее его убедили разрешить рейхскомиссару в Норвегии Тербовену опубликовать декларацию, обещающую норвежцам внутреннюю самостоятельность, правда, составлена она была в слишком расплывчатых выражениях и неизвестно даже, к какому именно будущему относилась. На руководителей СС этот бессмысленный набор слов не произвел впечатления. Совместный рапорт Третьего управления РСХА и ГО приводит мнение норвежцев: «Декларация столь растяжима, что каждое лицо, находящееся у власти, может трактовать ее произвольно, а потому она ничего не меняет».

Гитлеровская политика умолчания порой заставляла лидеров СС самих делать политические заявления. Например, летом 1942 года окружной командующий СС Йекельн заверил латышских офицеров: «Народу Латвии найдется место под солнцем в будущей Великой Всегерманской империи… Латвии уже даровано самоуправление, никто не стесняет ее культурную жизнь, оживляется ее экономика. После войны она будет пользоваться такой же самостоятельностью и в тесном союзе с рейхом снова достигнет процветания». Министерство по делам восточных территорий выразило протест против подобных политических экстравагантностей. 14 августа замминистра Мейер заявил: «Не дело окружного командующего СС выступать с публичными заявлениями относительно возможного конституционного статуса Латвии».

Йекельн был не единственным эсэсовским руководителем, который понимал, что если он не хочет, чтобы у него выбили почву из-под ног, то должен взять инициативу на себя, как-то возмещая пустоту гитлеровских приказов. При этом они постоянно ходили по ниточке, ежесекундно ожидая гневного окрика Гитлера. Губернатор Галиции группенфюрер СС Вехтер считал, что с поляками надо обращаться помягче, тогда как приказ требовал их депортации, чтобы освободить место для немецких колонистов. Генеральный комиссар Белой Рутении фон Готберг добивался самоуправления для русских, хотя Гитлер постоянно твердил, что внутренняя автономия подорвет правление немцев.

Последней великой драмой, окончательно распустившей связи в СС с Гитлером и даже незаметно изменившей психологию многих эсэсовских лидеров, была война против России. Они служили в Прибалтике, Галиции, Белоруссии, а события в тех местах прямо ведут к заговору 20 июля.

Первоначально фюрер и руководство СС были едины в своих идеях относительно России. Они хотели «разрезать на куски громадный русский пирог», сократить население востока и заселить освободившееся пространство немецкими колонистами. Идеологи СС проповедовали, что миллионы славян – это неразвитые низшие существа, «недочеловеки», нечто вроде насекомых.

Брошюра «Недочеловеки», изданная ремесленниками Бергера, разъясняла эсэсовцам, почему славян нельзя считать людьми: «На вид недочеловек выглядит совсем как обычное творение природы: у него есть руки, ноги, нечто вроде мозга, глаза, рот. На самом деле это совершенно иное существо, карикатура на человека, с его чертами, но умственно и морально – ниже любого животного. Это творение темного хаоса, одержимое страстью к разрушению и примитивной похотью».

Убийства, совершенные оперативными группами СС, массовые расстрелы советских военнопленных гестаповцами, зверства отдельных солдат и частей ваффен-СС против русского гражданского населения – все это доказывает, что подобные теории принимались вполне серьезно. СС стали бичом оккупированной немцами России. В тысячи глаз они следили за тем, чтобы ни один немецкий солдат не братался со славянским недочеловеком. Агенты РСХА и специальные команды пресекали всякие попытки немецкой администрации уговорить население работать на рейх в обмен на обещания самоуправления. Гиммлер считал подобные попытки предательством немецкой миссии на Востоке. Каждый, кто хотел взять русских как помощников (или того хуже – как союзников) в крестовом походе против Советов, по мнению рейхсфюрера, саботировал программу немецкого правления в России. Он систематически искоренял тенденцию к сотрудничеству. Спецкоманды СС разогнали украинское правительство, созданное по соглашению с вермахтом, и арестовали его руководителей, а в Белоруссии полиция безопасности ликвидировала группу националистов, которую тогдашний гауляйтер Кубе надеялся использовать для формирования администрации из местных. Руководство СС отвергало все предложения пленных советских генералов воевать вместе с немцами против Сталина.

Но эта строжайшая идейная бдительность не могла уберечь немцев от реальности. Два отрезвляющих года кровавой войны с Россией принесли жестокие доказательства лживости сказок о «недочеловеках». Уже в августе 1942 года в «докладах из рейха» СД отмечалось: «У немцев растет чувство, что они стали жертвами обмана. Людей поражает огромное количество советского оружия и боевой техники, их качество, гигантские усилия Советов по индустриализации, и все это резко контрастирует с предыдущим изображением Советского Союза. Люди спрашивают себя, каким образом большевики могли все это сделать».

Командиры ваффен-СС в числе первых стали протестовать против фальшивой концепции, что русские – «недочеловеки». Каждый день, проведенный их солдатами в крови и грязи русского фронта, показывал им, что значит сражаться с русскими. Злость на пропагандистские трюки породила откровенные и горькие заявления, адресованные рейхсфюреру. Так, командир дивизии «Викинг» Феликс Штайнер сказал Гиммлеру, что эта война вообще может быть выиграна только в том случае, если дать автономию украинцам и привлечь их воевать на стороне немцев против общего врага – Советов. Гиммлер отверг эту идею: «Не забывайте, что в 1918 году ваши замечательные украинцы убили фельдмаршала фон Эйхорна». Когда военные журналисты д'Алкена стали критиковать устаревшую тему «недочеловека» и в их репортажах с востока запестрело слово «Европа», Гиммлер взорвался: «Что за глупая болтовня о европейском сообществе, включающем даже русских и украинцев! Я раз и навсегда запрещаю эсэсовцам принимать такую линию… которую к тому же особенно осуждает фюрер!» Гиммлер исходил не из одних только идейных соображений: он боялся гнева вождя. Гитлер и слышать не хотел о национальных устремлениях восточных народов и однажды уже столкнулся с Гиммлером по поводу автономии балтийских государств.

Этот вопрос возник, когда потребовалось организовать в Прибалтике войсковой набор для частей СС. Юристы-международники из РСХА убедили Гиммлера, что всеобщая мобилизация несовместима со статусом оккупированной страны, а потому надо бы дать ограниченную автономию Эстонии, Латвии и Литве. Юристы уселись за работу; в итоге родился план – предоставить этим трем странам суверенитет под «протекторатом» Германии, которая сохранит контроль за военными делами и международными отношениями. Но в Ставке Гитлера рейхсфюрер с этим планом провалился полностью – к великой радости главы партийной канцелярии Бормана, опасавшегося, что такой эффектный выход СС ослабит позиции нацистской партии. Было это в феврале 1943 года.

Однако практика войны и здравый смысл делали свое дело. Нацистские догмы относительно Востока в целом явно требовали пересмотра. А тут еще бывший военный министр Латвии Бангерскис так хорошо организовал вербовку добровольцев в войска СС, что Гиммлер счел своим долгом все-таки помочь прибалтам с автономией. В ноябре 1943 года он снова обратился к фюреру, и Гитлер снова отказал. Министр по делам восточных территорий Розенберг записал: «По ходу обсуждения фюрер постоянно подчеркивал, что это самоочевидно – он не может освободить эти страны, даже и говорить не стоит, и вообще он против подобных щедрых жестов в трудные времена».

Вот так рейхсфюрер потерпел очередную неудачу. Однако брешь в «антивосточной» позиции СС была пробита. «Концепция недочеловека» показалась ему не такой уж верной. Да и аппетиты войск СС заставляли его искать «германцев» среди разных народов.

За прибалтами наступила все-таки и очередь украинцев. Весной 1943 года губернатор Галиции Отто Вехтер предложил рекрутировать добровольцев в дивизию СС «Галиция». Гиммлер на это согласился. Он рассуждал так: Галиция, где живут западные украинцы, не имеет отношения к украинскому национализму. Этот регион прежде входил в Австро-Венгрию и всегда слыл прогерманским. Когда удалось набрать около 100 тысяч украинских добровольцев, Вехтер попросил разрешения назвать дивизию «Украина». Гиммлер ужаснулся: это означает поощрение украинского национализма, это ведет к предательству германской миссии на Востоке! Да и что скажет фюрер? И 14 июля того же года Гиммлер издал приказ: «Я запрещаю в отношении галицийской дивизии пользоваться термином „украинская дивизия“ и вообще упоминать украинскую национальность». Вехтер протестовал: это все равно что лишить украинцев национальности, это невыгодно немцам, это озлобит украинцев и сделает их восприимчивыми к большевистским лозунгам. Гиммлер подтвердил свой приказ, правда, не наказывал тех, кто пользовался наименованием «украинская» неофициально. Поскольку Вехтер упорствовал, Гиммлер просто сказал, что закрывает эту тему. Однако в 1945 году рейхсфюрер отступил: пришлось именовать «Галицию» 1-й украинской дивизией. Украинский генерал Шандрук был первым недочеловеком, надевшим форму СС.

Все больше европейских народов оказывалось «достойными СС». За украинцами последовала бригада русского авантюриста Каминского, дальше – белорусская дивизия, потом казачья часть под командованием генерала фон Панвица; под конец в войсках СС оказались даже советские мусульмане. Драматическая кончина понятия «недочеловек» побудила группу офицеров Генерального штаба и абвера заинтересовать политических и военных руководителей Германии новым секретным оружием, которое, безусловно, внесет решающий поворот в события Второй мировой войны.

Имелось в виду создать Русскую освободительную армию из советских военнопленных, их следовало заверить, что в будущем Россия получит настоящий суверенитет, а они сами будут сражаться против Советов не как добровольные помощники Германии, а как полноправные союзники. Случай послал им и командира для этой будущей армии: генерал-лейтенанта Андрея Андреевича Власова, который был защитником Москвы в 1941-м, командовал 2-й ударной Волховской армией и попал в плен в 1942 году, заявив, что готов совместно с нацистами пойти против Сталина. Поддержанный группой немецких молодых офицеров, действовавших по собственной инициативе, Власов начал вербовать военнопленных в лагерях, и на первые же его речи откликнулось неожиданно много людей.

Гитлер ответил на идею власовской армии бранью и презрением. Он не хотел играть в игры с русским национализмом. Это противоречило его колониальной политике, целью которой была только эксплуатация. 8 июня 1943 года он заявил: «Я вовсе не собираюсь создавать русскую армию. Все это – чистые фантазии. Пусть никто не воображает, что мы нуждаемся в создании русского государства, что мы получим миллион человек и все тогда будет в порядке. Ничего мы не получим, ни одного человека. Мы просто совершаем монументальную глупость».

Военные, сторонники Власова, сдались. Осталась лишь небольшая группа энтузиастов, несмотря ни на что веривших во власовское движение. Среди них была женщина по имени Мелитта Видеман, уроженка Петербурга, ведущий журналист антикоминтерновского журнала «Действие». Она придавала власовцам огромное значение и решила, что если им кто-нибудь в силах помочь, то только их злейший враг – СС. Безошибочно чувствуя нацистскую реальность, она выбрала на эту роль Вехтера – губернатора Галиции. Его встречу с Власовым она устроила в доме своих родителей. Вехтеру понравился русский, и он обещал свою помощь.

Но Гиммлер не мог отказаться от своих собственных догм или уклониться от приказа фюрера. «Нам не следует верить этому русскому генералу, – говорил Гиммлер. – Мы сами разберемся, как нам устроить жизнь в России». Власовские друзья очень осторожно пытались его переубедить – рейхе – фюрер оставался глух. Дольше всех настаивала на своем Мелитта Видеман. Могущественный глава СС беспомощно цеплялся за свою драгоценную устаревшую концепцию под градом ее писем, статей, напоминаний.

Письмо от Видеман Гиммлеру 26 мая 1943 года: «Теория о неполноценности восточных народов, прежде всего русских, опровергнута практикой. Они хорошо сражаются. Они жертвуют всем ради родины. Они вооружены, по крайней мере, не хуже нас… Если мы хотим, чтобы на Востоке миллионы людей работали на наш рейх, а на Восточном фронте за нас воевала большая армия, то теория о неполноценных должна исчезнуть из нашей пропаганды». Письмо от 5 октября: «Понятие „недочеловек“, которым мы пользуемся, позволило Сталину провозгласить народную войну. Нас ненавидят страшно… при этом абсолютно точно известно, что все русское крестьянство, большая часть интеллигенции и все средние и старшие офицеры Красной армии являются противниками большевизма и особенно – Сталина. И мы ставим этих людей перед трагической дилеммой: или сражаться за Сталина, или обречь свой народ и себя самих на жалкую участь рабов в колониальной империи, где их убивают, грабят, объявляют неполноценными, тогда как это один из самых одаренных народов белой расы… Самая большая опасность для нас кроется в упорном продолжении текущей политики и нежелании осмыслить причины, почему военное счастье отвернулось от нас».

Когда Мелитта Видеман попросила об интервью, Гиммлер уклонился от объяснений, прикрывшись, как всегда, приказом Гитлера. Секретарь написал даме от его имени: «Особенно нежелательно касаться данного вопроса, поскольку в отношении Власова уже имеются конкретные инструкции фюрера».

Власовское движение так бы и осталось вовсе без помощи со стороны СС, если бы не главный военный журналист СС штандартенфюрер Гюнтер д'Алкен. Он использовал смесь своей природной хитрости и шоковой терапии, чтобы отучить Гиммлера от привязанности к призрачному миру бредовых антирусских идей фюрера. В сентябре 1943 года во время полета на фронт Гиммлер показал д'Алкену брошюру о «недочеловеках». Тот задумался на мгновение и вдруг заговорил тоном ворчливого рядового эсэсовца. Книжку он назвал «мутью» и прибавил: «Наши ребята на фронте не знают, куда свои задницы девать. Вы уж поверьте, если бы им показали эту книжку, они бы вас так и спросили, громко и ясно: выходит, по-вашему, эти солдаты, которые сейчас наступают, у которых танки лучше наших, которые мастера воевать, они, значит, недочеловеки? А мы тогда кто? Какие из нас после этого сверхчеловеки? Посмотрите, ведь они все готовы перетерпеть ради своей страны!»

«Что за чушь вы тут несете?» – опешил Гиммлер. «Рейхе – фюрер, – ответил д'Алкен, – подобные вещи я слышу теперь от наших парней повсюду. Война идет уже два года, мы узнали своего противника, и стало ясно, что с такими теориями мы далеко не уедем». Возмущенный Гиммлер прервал разговор, но полученная встряска, видимо, возымела свое действие. Через несколько дней он вызвал д'Алкена и поручил ему взять власовцев на фронт и начать психологическую войну против советских войск. Правда, делать это следовало таким образом, чтобы не нарушить приказа фюрера – то есть обещать дезертирам вступление в Русскую освободительную армию, которой не существует и никогда существовать не будет, если Гитлер не переменит решения.

Д'Алкен принялся за дело на свой лад. Он начал операцию «Зимняя сказка», первую успешную пропагандистскую акцию по привлечению советских дезертиров на сторону немцев. «Зимняя сказка» пробила также брешь в глухой обороне Гиммлера. Постепенно он стал прислушиваться к аргументам д'Алкена, позволил использовать видных власовцев в эсэсовской пропаганде и даже признал самого Власова. В октябре 1943 года Гиммлер кричал: «Этот подручный мясника – опасный большевик!», но уже через год рассудил по-другому и разрешил Власову сформировать две русские дивизии. «Желаю вам успехов в интересах нашего общего дела», – написал рейхсфюрер бывшему «недочеловеку».

Гиммлер сидел как на иголках, опасаясь получить замечание от фюрера за этот флирт с власовцами, но поскольку Германия терпела поражения, критики близорукой восточной политики усматривали в альянсе СС с бывшим советским генералом свой последний якорь спасения. Именно на СС они возлагали надежду, как на единственный механизм возможных преобразований. Поступавшие в штаб Гиммлера меморандумы дают представление о ситуации и об «эффективности» нацистского режима.

Мелитта Видеман возобновила нажим: «Темпы продвижения организации Власова совершенно несвойственны методам авторитарного государства. Это темп нерешительности и упущенных возможностей». Губернатор Белой Рутении фон Готберг как бы уже умывал руки: «Я еще с зимы 1941/42 года письменно и устно указывал на необходимость изменения нашей базисной позиции. Если принять во внимание психологию восточных народов, думающих только о настоящем, то ясно, что у нас тогда была гораздо более благоприятная возможность быстро завершить эту войну, чем теперь».

Самым суровым критиком немецкой оккупационной политики был генеральный комиссар Крыма Альфред Фрауэнфельд. Он прибегал к таким крепким выражениям, что даже обвинитель на Нюрнбергском процессе Роберт Кемпнер воскликнул в удивлении: «Но вы же написали поразительные вещи!» Немецкую оккупационную политику он именовал образцовой глупостью: «Всего за год мы достигли грандиозных успехов на пути превращения полностью пронемецки настроенных людей, приветствовавших нас как освободителей, в партизан, которые бродят по лесам. Влияние такой политики на ход событий было только отрицательным… Система беспощадной жестокости… Несколько веков назад такие методы применялись к чернокожим рабам… Издевательство над здравым смыслом… Верх глупости, доказательство того, что те, кто бравирует своей жестокостью и изображает расу господ, на деле – просто невежественные болваны».

Этот меморандум, полученный в феврале 1944 года, глава партийной канцелярии Борман переадресовал Гиммлеру: ведь прежде всего там содержалась критика эсэсовской славянской доктрины. 26 марта 1944 года Гиммлер заметил по этому поводу: «Фрауэнфельд не так уж не прав». Постепенно даже самые убежденные нацисты в СС пришли к горькому выводу, что в их тоталитарном государстве неприменимы даже элементарные правила психологической войны. Раздираемая интригами противоборствующих клик, неспособная к реформированию, перед явным превосходством противников на Востоке и на Западе, гитлеровская Германия потихоньку скатывалась к гибели.

Перед лидерами СС все чаще вставал тяжкий вопрос: а есть ли у них будущее в постгитлеровский период? «Доклады из рейха» СД не оставляли сомнений: немцы хотят мира, покоя и прекращения бессмысленной войны, начатой Гитлером.

Доклад от 10 февраля 1944 года: «Говорят, что наш враг, при всей его глупости, вцепился в нас так крепко, что неизвестно, удастся ли нам его когда-нибудь сбросить, хотя уже много раз нам сообщали, что „враг разбит наголову“».

6 апреля: «В период тревожного ожидания вторжения и возмездия, когда нам изменила удача на Востоке, люди спрашивают себя, а что случится, если мы перестанем держаться? Стоит ли нести страшные жертвы и лишения, которых требует и будет продолжать требовать война? Постепенно люди склоняются к миру».

20 апреля: «Постоянное напряжение, тревога по поводу событий на Востоке, несбывшиеся ожидания „спасительного чуда“ порождают у населения усталость и разочарование. Вообще люди „сыты по горло“ войной. Повсюду велико желание, чтобы она поскорее закончилась».

Руководители СС, читавшие эти секретные донесения, неизбежно должны были задуматься о судьбе СС после краха всего того, во что они верили. Они давно уже думали о том, что казалось непредставимым, и мысль о Германии без Гитлера уже не являлась для них крамольной. Война лишила их многих иллюзий и уничтожила былое единство фюрера и СС. В 1944 году перед всеми руководящими лицами, в том числе в СС, стоял вопрос: допустить ли полное разрушение страны ради сохранения преступного режима.

Но орден СС не был бы собой, если бы там царило единодушие. Реакция облеченных властью лидеров СС значительно разнилась – от требований смещения Гитлера до неистовой защиты режима. Их можно разделить на пять групп. Первая – это узкий круг Артура Небе из криминальной полиции: они годами были в контакте с внутренним сопротивлением, включая даже настоящий заговор 20 июля 1944 года. Вторая группа – это генералитет ваффен-СС: против убийства Гитлера, но за то, чтобы во взаимодействии с вермахтом отстранить его от военного командования и заключить перемирие с западными союзниками. Далее – круг Вальтера Шелленберга: прагматики из СД стремились (какое-то время с одобрения Гитлера) заключить сепаратный мир, но если понадобится – «сдать» и Гитлера. Четвертая группа – это значительная часть лидеров СС, от Беста до Олендорфа: они были против любых жестких действий в военное время, но верили в возможность преобразований после войны. И наконец, существовали фанатики, желавшие «идти до конца, каков бы он ни был»: это преемник Гейдриха Эрнст Кальтенбруннер и Генрих Мюллер, сторонники жестокого подавления малейших признаков инакомыслия.

Антигитлеровский круг Артура Небе сложился еще в 1938 году, в крайне напряженный период судетского кризиса. Именно тогда некоторые генералы начали впервые подумывать о том, чтобы прервать этот марш к катастрофе, сместив Гитлера путем военного путча. В те дни государственный служащий и тайный противник нацизма Ганс-Бернд Гизевиус познакомил своего друга Небе с военными оппозиционерами: генерал-полковником Бекхом и Гансом Остером (впоследствии служил в абвере). Небе тогда был начальником Крипо – криминальной полиции (группенфюрером СС и руководителем подразделения в РСХА он стал позднее). Небе воспринял этих оппозиционеров весьма скептически и с большим недоверием: опытный профессионал полицейской службы увидел, что конспираторы – просто дилетанты. Он привык прятать следы, и его ужаснуло, как это они – почти в открытую, на публике – рассуждают о низложении фюрера. Сам Небе, приезжая на их встречи, оставлял машину где-нибудь на соседней улице, тщательно изучал обстановку и только после этих предосторожностей появлялся среди заговорщиков – всегда неожиданно. Герделер, сверхболтливый вожак сопротивления, не знал даже имени видного эсэсовца, которому оппозиционеры были обязаны информацией из РСХА. Если случалось так, что Герделер вдруг мог появиться на совещании, где присутствовал Небе, осмотрительный офицер полиции вовремя исчезал.

Трудно сказать, что заставило Небе поддержать сопротивление: страх ли за собственное будущее или тревога за страну, однако он был верен заговорщикам. В конце 1941 года, командуя эйнзацгруппе СС, Небе не видел иного пути, чтобы избавиться от нацистского режима и искупить собственную вину, кроме убийства Гитлера. С этого времени он постоянно подгонял заговорщиков. Они планировали покушение на фюрера, но всякий раз откладывали. Небе располагал группой полицейских офицеров, которые могли в день X обеспечить доступ военным частям путчистов в правительственные здания Берлина. Конечно, такая мера была бы невозможна без соучастия других эсэсовцев из полиции. Небе завербовал штурмбаннфюрера Ганса Лоббеса, исполнительного директора управления криминальной полиции, и начальника берлинского гестапо Пауля Канштейна. Находясь на таком посту, бригадефюрер СС (!) Канштейн не мог не стать ключевой фигурой во всех планах переворота. Его позиция усиливалась связью еще с двумя заговорщиками, берлинским полицей-президентом графом Хелльдорфом и его заместителем графом Шуленбургом. Канштейну был сделан определенный аванс: если бы путч 20 июля 1944 года удался, он стал бы новым руководителем политической полиции в Германии без Гитлера.

В Берлине были и другие эсэсовцы, имевшие связь с этой группой, но работавшие самостоятельно. К ним принадлежали, например, геринговский сотрудник Плаас из отдела прослушивания телефонов – он предупредил заговорщиков, что за ними следит гестапо; штурмбаннфюрер граф фон Сальвиати, начальник отдела в Главном управлении СС, с 1941 года прикомандированный к штабу фельдмаршала фон Рундштедта; Макс Фрауэндорфер, офицер СС, начальник трудового отдела (нечто вроде министра труда) в Польше. Этих людей от других эсэсовцев – критиков Гитлера – отличало моральное неприятие режима, попирающего права человека и страдающего саморазрушительной манией величия. Именно из этических соображений они и восставали против безответственного руководства рейха. Фон Хассель записал в дневнике, что Фрауэндорфер произвел на него впечатление «бескрайним отчаянием из-за того, что он пережил в Польше. Это было так ужасно, что он больше не выдержал».

Поскольку под покровом как бы сторонней помощи от некоторых эсэсовцев вполне могла скрываться возможность будущей поддержки путчистов империей Гиммлера, заговорщики считали нужным (хоть это и рискованно) завербовать как можно больше эсэсовцев. В конце концов, позиция СС будет решающей для успеха или провала переворота. Канарис уже высказал мнение, что раз уж было столько неудачных покушений на Гитлера, теперь нет другой альтернативы, кроме как постараться вовлечь Гиммлера в акцию против фюрера; «надо с ним откровенно поговорить». Фельдмаршал фон Бок тоже заявил, что будет сотрудничать, только если примет участие Гиммлер.

Герделер обратился за советом к своему другу, шведскому банкиру Валленбергу. Тот уточнил: «А Гиммлер знает, чем вы занимаетесь?» Герделер пожал плечами: «Я не в курсе». Услышав, что была упущена блестящая возможность устранить фюрера, – только из-за того, что в тот день отсутствовал Гиммлер, также подлежавший ликвидации, – Валленберг посоветовал: «Да оставьте вы Гиммлера в покое: если вы выступите только против Гитлера, Гиммлер мешать не станет».

Осенью 1943 года Шуленбург решил «прощупать почву» в Главном управлении СС и спросил у оберштурмбаннфюрера Ридвега, с кем из офицеров можно «откровенно обсудить ситуацию в стране». Ридвег назвал генералов Хауссера и Штайнера, а также одного из окружных командующих СС Гольдебрандта. Шуленбург служил раньше со Штайнером в 1-м пехотном полку, и вот теперь они встретились в берлинском кафе. Шуленбург сказал генералу: чтобы предотвратить полный крах рейха, Гитлера необходимо устранить силой. Штайнер с этим не согласился, заметив, что Восточный фронт трещит по всем швам, что вот-вот ожидается вторжение западных союзников, а потому смена режима сейчас была бы возможна только при поддержке всего вермахта, а это маловероятно. Не все заговорщики приняли это за последнее слово генералов. Так и оказалось: не прошло и месяца, как Штайнер и его начальник штаба оберфюрер Циглер устроили трехдневный совет у Мелитты Видеман, обсуждая, как избавиться от Гитлера. По словам Мелитты, они развивали пока еще смутный план: танковый корпус Штайнера «Германик» во время переброски на Восточный фронт должен похитить Гитлера из Ставки – «Волчьего логова», объявить его психически неполноценным и оповестить всех о его преступлениях. В следующем году генералы ваффен-СС созрели для того, чтобы обещать поддержку фельдмаршалу Роммелю в случае мятежа против Гитлера, но в 1943-м они не были еще готовы к этому, и Шуленбурга постигла неудача.

Столь же бесплодными оказались усилия профессора политологии Йенса Йессена – он хотел перетянуть на свою сторону бывшего ученика и друга Отто Олендорфа, который возглавлял Третье управление РСХА. Оба они некогда вместе работали на благо нацизма, но война и преступный характер режима развели их в разные стороны. В принципе оба оставались нацистами, суть же разногласий сводилась к следующему: имеет ли право на существование политический строй, уничтожающий миллионы людей, а теперь еще и жертвующий отечеством ради одержимости одного человека.

Олендорф – а он, кроме всего прочего, командовал эйнзацгруппе – отвечал на этот вопрос утвердительно, хотя какие-то стороны жизни рейха у него вызывали не меньшее отвращение, чем у Йессена. Он был автором «докладов из рейха», которые нацистский пропагандист Фрицше не без оснований назвал «рупором оппозиции, которую иначе никто бы не услышал». Олендорф по-прежнему был сторонником запрещенного теософского направления, а потому считался подозрительным для Мюллера, начальника гестапо. Он был дружен с противником нацизма банкиром Альманом – тем самым, что покончил с собой, когда обнаружилась его связь со Штауфенбергом, несостоявшимся убийцей Гитлера. Олендорф собирал письма разочарованных молодых солдат с фронта и вступал с ними в переписку. Он выстроил свой собственный проект послевоенной нацистской Германии, берущей истоки от гитлерюгенда и этих фронтовиков, с партией, освобожденной от политических и административных функций, чтобы стать этакой «башней мудрости».

И все же Олендорф не мыслил себе Германии в отрыве от НСДАП и гитлеровского рейха, а всякие сомнения на этот счет расценивал как смертный грех против отечества и общества. Даже в нюрнбергской камере смертников в 1948 году он проклинал «тех, кто отрекся от своего наследия и нарушил клятву, данную фюреру, покрыв ее паутиной лжи и предательства». Навлек на себя гнев и его былой друг Йессен. Когда гестаповцы арестовали его, Олендорф и пальцем не пошевелил. Но ту бессонную ночь, когда Йессен был повешен, Олендорф не забыл – как не забывал никогда делить после этого свое жалованье с семьей Йессена.

Подобным же образом смотрели на вещи люди типа Хёна и Беста, Штукарта и Штрекенбаха. Никто из них не был способен полностью выйти из-под магии фюрера и действовать, чтобы предотвратить катастрофу. Вероятно, они осознавали, во что обратилась их мечта о народном вожде и крепком государстве, но не смогли отрешиться от целой жизни иллюзий, заблуждений и ощущения собственной вины.

Нашелся среди лидеров СС и такой человек, как Вальтер Шелленберг, – в достаточной степени проницательный и беспринципный, чтобы выбросить за борт все, чему когда-то поклонялся. Он отслеживал каждое движение заговорщиков и вплетал их в собственный план, разработанный для подстраховки, дабы потом, когда разразится катастрофа, он, Шелленберг, оказался на нужной стороне.

Еще с июня 1941 года, с тех пор как он пришел к руководству внешней разведки СД, Шелленберг весьма скептически расценивал шансы Германии на «полную и окончательную победу». Донесения агентов СД показывали реалистичную картину концентрации боевой мощи противника и не позволяли выдавать желаемое за действительное. И осенью 1941 года он начал осторожно и терпеливо нащупывать возможности сепаратного мира с западными союзниками. С этой целью Шелленберг использовал круг оппозиционеров, которые по своим тайным международным каналам вели конфиденциальные переговоры с союзниками или их зарубежными партнерами с самого начала Второй мировой войны. И порой складывались курьезные связи между антинацистами и эсэсовцами. Например, один из членов группы Герделера, столичный юрист доктор Лангбен был знаком с Гиммлером, потому что их дочери были школьными подругами. Сторонник «смертельного удара» Йессен по-прежнему оставался в дружбе с Хёном, которому некогда рекомендовал своего ученика Олендорфа. Даже фон Хассель мог бы претендовать на некий контакт с Гиммлером – бывший шофер Хасселя Шукнехт перешел работать к рейхсфюреру.

Шелленберг счел полезным следить за ходом секретных переговоров оппозиционеров с их зарубежными друзьями. В конце лета 1941 года в Берлин приехал американский банкир Стэллфорт. Он информировал Хасселя, что Рузвельт пойдет навстречу немцам, но только если они устранят Гитлера. Сотрудники СД спокойно слушали. Отдел внешней разведки добросовестно зафиксировал содержание всех договоренностей между Хасселем и его американским партнером. 11 октября они слушали, как Стэллфорт говорил по телефону своей секретарше: «Передайте господину Хау (так он называл Хасселя), что его предложения встретили самый благоприятный отклик. Не сможет ли он приехать в Лиссабон с группой авторитетных лиц, чтобы обсудить некоторые вопросы с ведущими американцами». Шифры и сокращения в переписке Хасселя и банкира не причинили хлопот СД. Группа D докладывала: «Человек с Юга – это, очевидно, Муссолини, а „Ф“ – Филипс, посол США в Риме».

В СД настолько хорошо знали об этих секретных переговорах, что сами начали встречаться с американцами. Хассель опешил, когда некто, назвавшийся Данфельдом, передал ему привет от Стэллфорта. В дневнике Хасселя имеется запись: «Этот эсэсовец, еще совсем молодой человек, обнаружил прекрасное знание международных дел и удивительную свободу суждений. Он провел здесь полтора часа и затронул определенные вопросы, которые я счел за благо не обсуждать. Такое впечатление, что люди в окружении Гиммлера встревожены и ищут выход».

Шелленберг полагал, что еще не время посвящать Гиммлера в свои далеко идущие планы. Немецкие армии в России одерживали победу за победой, а от исхода Русской кампании зависело, удастся ли Гитлеру быстро закончить войну. В апреле 1942 года во время поездки в Испанию и Португалию Шелленберг говорил полицейским атташе Германии в этих странах, что нынешним летом добьются немцы прорыва в Южной России и в Египте – значит, война выиграна, а нет – так рейх проиграл.

К середине лета сводки об обеих операциях стали довольно мрачными, и Шелленберг принял решение. В мемуарах он пишет, что в августе 1942 года он встретился с Гиммлером на командном пункте в Виннице и спросил:

– Рейхсфюрер, в каком ящике стола у вас лежит альтернативный проект окончания войны?

– Да вы что, с ума сошли? У вас нервы сдали? – возмутился Гиммлер.

– Рейхсфюрер, я ожидал такой реакции. Я ожидал даже худшего.

Потом, по словам Шелленберга, Гиммлер успокоился и попросил его заняться этим. Шелленберг предложил сыграть на противоречиях между Россией и Западом и начать с союзниками секретные переговоры о мире; однако предварительным условием является устранение Риббентропа, которого они считают главным виновником войны. Гиммлер, по-видимому, согласился. «Он даже пожал мне руку и обещал, что к Рождеству Риббентроп будет освобожден от должности».

Был или нет такой разговор на самом деле, но факт остается фактом: с осени 1942 года Шелленберг и Гиммлер, с помощью личного врача и самого доверенного человека рейхсфюрера Феликса Керстена и начальника его личного штата Карла Вольфа, всерьез пытались прийти к миру с Западом, даже, если потребуется, ценой низложения Гитлера. По временам Гиммлера посещала соблазнительная мысль: а может быть, его миссия состоит в том, чтобы сместить Гитлера и принести мир Германии и народам Земли? Ведь если военная ситуация ухудшится… Он гнал подальше это наваждение – рейхсфюрер СС не может изменить «величайшему уму всех времен». Но коварная мысль возвращалась снова и снова. Еще в мае 1942 года швейцарец Буркхардт говорил жене бывшего немецкого посла Ильзе фон Хассель, что к нему «приходил представитель Гиммлера, чтобы разузнать, может быть, Англия пойдет на мир, если вместо Гитлера будет Гиммлер». 9 апреля граф Чиано, министр иностранных дел Италии, записал в дневнике: «Гиммлер в прошлом был экстремистом, но сейчас реально чувствует пульс жизни народа и стремится к миру».

Сегодня кажется фантастикой – как это Гиммлер, организатор и соучастник самых кошмарных преступлений века, мог поверить, что мир признает за ним право вести переговоры. Но в то время это выглядело иначе: люди хотели видеть за столом переговоров именно Гиммлера, так как считали, что он обладает достаточной силой. Многие государственные деятели втайне разделяли мнение главы испанского внешне-политического ведомства Дуссинагве: «Гиммлер принадлежит к тем, кто ищет мира с западными союзниками, чтобы предотвратить вторжение Советской России в Германию. Все согласны, что существенно важным условием является устранение Гитлера и его ближайшего окружения. Гиммлер может это осуществить. Значит, ключ к мирным переговорам в его руках».

Хоть Гиммлер и вздрагивал от пугающей перспективы конфликта с фюрером, тем не менее летом 1942 года он запасся оружием, которым в случае необходимости можно диктатора уничтожить. Это было медицинское заключение на 26 страницах о том, что Гитлер страдает от последствий сифилиса и ему угрожает прогрессирующий паралич. Однажды вечером, прогуливаясь вместе с директором Института судебной медицины, Артур Небе спросил: «А скажите мне, доктор, можно ли доказательно утверждать, что Адольф Гитлер психически болен?» И вот теперь такой же вопрос задал Гиммлер своему Керстену. Ответ последовал сразу: Адольфу Гитлеру место в клинике для нервнобольных, а не в Ставке фюрера. Но Гиммлер не в силах был принять определенное решение. Он откликнулся: «Я ничего не могу предпринять против фюрера: я рейхсфюрер ордена СС, а наш девиз „Моя честь – это верность!“.

Шелленберг не отличался подобной щепетильностью. Используя разнообразные каналы, он инициировал операцию двойного назначения – установить контакты с американцами и сбросить Риббентропа. В свою игру он включил самый пестрый срез общества: для борьбы с Риббентропом пригодился коррумпированный заместитель министра иностранных дел Мартин Лютер, искать контакты с союзниками в нейтральных странах был послан Лангбен, а через оберфюрера Кранефусса, секретаря Общества друзей рейхсфюрера СС, Шелленберг получил доступ к международным связям предпринимателей. И наконец – но далеко не в последнюю очередь, – он прислушивался к одному из самых блестящих аристократов Европы, принцу Максу Эгону Гогенлоэ-Лангенбургу. Принц фигурировал в списке агентов Шелленберга как „№ 144/7957“.

Принц Гогенлоэ, 1897 года рождения, ушел в отставку из армии в чине лейтенанта, женился на испанской маркизе де Бельвис де лас Навас и много лет жил в Испании. У него был резон поддерживать контакт с СД – Гогенлоэ владели обширным имением в Судетах, и принц был намерен сохранить его в любых передрягах и при любой смене правителей. В результате во время судетского кризиса принц взял сторону Гитлера и предоставил свои недюжинные дипломатические способности в распоряжение СД. И теперь, в военное время, он хватался за малейшую возможность договориться о мире и уберечь свое родовое наследие. Собственнический инстинкт был не единственным мотивом его участия в игре Шелленберга. Он получил традиционное для своей среды и своей семьи дипломатическое образование – в XIX веке из семейства Гогенлоэ вышли немецкий канцлер, французский маршал, римский кардинал, несколько австрийских фельдмаршалов и прусских генералов, был один генерал и в свите русского царя – так что Макс Эгон Гогенлоэ, знаток и приверженец старой европейской системы власти, вполне был подготовлен, чтобы довести до сведения руководящих лиц Третьего рейха некоторые горькие истины.

В меморандуме, представленном Герингу в сентябре 1939 года, он писал: „Начиная Вторую мировую войну, Германия исходила из ложных посылок и просчиталась. Она не учитывала, что Англия и Франция будут защищать Польшу, хотя дело не в Польше, а в сохранении и защите мира в Европе… Но надо иметь в виду, что и на этой поздней стадии еще возможно прийти к общему решению. Оно должно включать в себя гарантии соблюдения договоров, восстановление доверия, разоружение под взаимным контролем, желательно – вывод войск из Чехословакии и возрождение статуса демилитаризованного государства“. Закончил он предостережением: „Рузвельт пока еще может стать посредником, но скоро будет слишком поздно“.

Работая с оберфюрером СС Хёном и представителем МИДа в гитлеровской Ставке Хевелем, принц Гогенлоэ подготовил меморандум с призывом к нацистским лидерам выступить с мирной инициативой. Хевель даже вручил экземпляр самому Гитлеру, но фюрер его выбросил, назвав „пораженческой писаниной“, и предупредил Хёна, чтобы больше этим не занимался.

И все же принц продолжал искать пути к сепаратному миру с западными союзниками. Он побывал в Швейцарии и заинтересовал своими предложениями западных дипломатов; он завоевал симпатии Ватикана, который пытался выступить в качестве миротворца.

Поощряемый Ватиканом, принц Гогенлоэ подготовил новый меморандум и вручил его Хевелю, когда тот посетил Испанию. „Теперь ясно, что Адольф Гитлер находится под сапогом у прусских генералов и в обращении с завоеванными народами используются прусские методы. Народы Европы, управляемые фактически прусскими генералами, на себе узнали их жестокие методы и скоро будут готовы восстать. Новые убийства поднимут волну возмущения, и, наконец, вся Европа составит единый, морально сплоченный оборонительный фронт. Германии останется лишь отступать шаг за шагом. И наступит великий момент, когда все народы поднимутся на освободительную войну“. Вывод Гогенлоэ: Германия проиграет войну, если не умерит аппетит и не пойдет на компромисс в отношениях с народами и государствами Европы. Геринг прочел этот меморандум, но выступить против линии фюрера у него не хватило храбрости. Тогда Гогенлоэ решил отыскать союзника получше и нашел его в лице Шелленберга. Они познакомились в 1942 году, и, как говорит Макс Эгон Гогенлоэ, он сразу понял, что Шелленберг готов расстаться с Гитлером, если будет такая нужда. После войны принц не желал признавать, что играл сколько-нибудь значительную роль в планах Шелленберга, но линию его аргументов помнил хорошо: „Шелленберг сказал мне, что Запад никогда не пойдет на мир с Гитлером, а потому в Германии необходимы внутренние перемены. Он надеется, что Гитлер проявит достаточный патриотизм и подчинит свои личные интересы интересам немецкого народа, если же нет, тогда придется его устранить силой“.

Гогенлоэ не составило труда свести Шелленберга с американскими представителями. Один из его деловых друзей, именуемый в документах СД Альфонсо, имел связи с американцами в Лиссабоне, и после некоторых предварительных вопросов последние проявили интерес к предложениям Шелленберга. В конце 1942 года Альфонсо встретился в Лиссабоне с американскими переговорщиками и сообщил, что его патроны готовы на сепаратный мир с Западом, если Германии будет обеспечена возможность продолжить войну на Востоке и вытеснить Россию из Европы. Американцы сочли предложения СД заслуживающими обсуждения – при условии, что хозяева Альфонсо обеспечат внутренние перемены в Германии, которые бы успокоили общественное мнение. В ходе переговоров американские требования все более концентрировались на личности Гитлера. Самое существенное условие – выдать его живым в руки союзников. Только так можно избежать распространения посмертных мифов о Гитлере и обеспечить прочный мир.

Такое требование ошеломило даже Шелленберга, но альтернативы у него не было, он слишком увяз. Положение рейха ухудшалось от месяца к месяцу. В ноябре 1942 года английские и американские войска высадились в Северной Африке, создав угрозу для Африканского корпуса, а в России уже маячила сталинградская катастрофа. Шелленберг должен был отвечать таким образом, чтобы у американцев не пропало желание продолжать переговоры. Они решили связать его с Алленом Даллесом, специальным представителем США в Берне, впоследствии – директором ЦРУ. Гогенлоэ так описывал его Шелленбергу: „Это самый влиятельный человек Белого дома в Европе. На вид лет 45, высокий такой здоровяк спортивного типа, хорошо выглядит, отличные зубы, свежее лицо и открытые сердечные манеры“. В донесении СД говорилось: „Опыт показывает, что в серьезных переговорах мистер Буль (прозвище Даллеса в СД) ничего не делает за спиной“.

Но прежде чем Шелленберг смог отправить своих эмиссаров в Берн, сработала мина замедленного действия, которую он сам и заложил. Мартин Лютер, его сообщник в МИДе, вместе с группой молодых дипломатов кинулись в атаку на Риббентропа.

Грубияна и невежу Мартина Лютера в МИДе терпеть не могли; своей карьерой бригадефюрер СА был обязан Риббентропу, который всячески его продвигал, так что теперь Лютер был ответствен за связи МИДа с руководством партии и СС. Будучи поначалу на ножах с РСХА, постепенно он перешел в лагерь врагов Риббентропа, в основном под нажимом молодых чиновников министерства. Они его убедили, что Риббентроп должен уйти, чтобы подготовить почву для мирных переговоров. Один из них, советник Вальтер Кизе, рассказал Шелленбергу, которого знал еще по университету что у них затевается. И Шелленберг тут же принялся всячески подстрекать его на кампанию критики Риббентропа.

На другой день, в подтверждение этого разговора, Шелленбергу позвонил Лютер. В январе 1943 года в разговоре с ним Шелленберг был еще откровеннее; сотрудник Лютера записал, что у Шелленберга уже наметились контакты с американской разведкой и теперь очень важно отстранение Риббентропа, если мы хотим добиться прогресса с американцами. Потом они встретились с Вальтером Бютнером, главой мидовского заговора против Риббентропа, и обговорили детали решающего удара. И в это время их планы становятся известны начальнику управления кадров Шредеру, а через него и статс-секретарю фон Вайцзекеру.

По воспоминаниям Бютнера, 8 февраля 1943 года Шелленберг опять попросил зайти своего напарника и уверил его, что Гиммлер готов идти к Гитлеру и говорить об увольнении Риббентропа. Однако рейхсфюреру требуется письменное изложение аргументов группы Лютера. На первое место выдвигался тезис о том, что Риббентроп психически болен и не может выполнять свои функции. Все это обсуждалось еще в первых числах февраля, а теперь было еще и продиктовано присутствием Шелленберга. Но Гиммлера опять одолел приступ нерешительности, и, прежде чем он определился, Риббентроп, хорошо обо всем проинформированный, нанес упреждающий удар. Он вызвал Лютера и обвинил его в измене. Вся группа была арестована. Лютера отправили в концлагерь, а остальных – на фронт. Прямо перед арестом Лютер, пока еще настоящий берлинец, позвонил Лютнеру и сказал: „Для нас все кончено. Заказывай два венка у Гринайзена“.

Напрасно Шелленберг упрашивал Гиммлера спасти Лютера и извлечь пользу из этого инцидента – вот же она, возможность свалить Риббентропа. Гиммлер отступился. Пришлось Вольфу спасать лицо шефа – он придумал подходящую формулировку, чтобы оправдать Гиммлера в глазах любого эсэсовца: „Но, рейхсфюрер, не можете же вы допустить, чтобы обергруппенфюрер СС Иоахим фон Риббентроп, один из самых высокопоставленных членов нашего ордена, был выбит из седла этим подлецом Лютером“.

А Шелленбергу надо было удержать нить переговоров с американцами даже несмотря на то, что Риббентроп оставался „на коне“. 15 января 1943 года Гогенлоэ, назвавшийся Паулем, и один офицер (под кодовым именем Бауэр) начали переговоры с Даллесом. Как и все американцы, Даллес давил на то, что нет ничего важнее устранения Гитлера. Он со всей ясностью дал понять людям Шелленберга, что с Гитлером для Германии все потеряно. Гогенлоэ, докладывая об условиях Даллеса, подчеркивал, что „пребывание Гитлера у власти в Германии едва ли приемлемо ввиду возбужденного состояния общественного мнения в англоязычных странах. Никто не поверит в надежность заключенных с ним соглашений“. Даллес заявил, что в случае низложения Гитлера может быть заключен договор о мире без победителей и побежденных. Он вполне готов поддержать надежду своих контрагентов, что мощное германское государство останется важным фактором при восстановлении порядка в Европе; и речи не идет о разделе Германии или даже об отделении от нее Австрии. С другой стороны, мощь Пруссии как части Германии, вероятно, стоило бы снизить до приемлемого уровня. „Мистер Буль не придает особого значения чешскому вопросу; он приветствовал бы расширение Польши на восток и сохранение сильной Венгрии и Румынии в качестве санитарного кордона против большевизма и панславизма. Он считает, что Великая Германия в одном строю с Америкой и Дунайской конфедерацией была бы лучшей гарантией организованной реконструкции Центральной и Восточной Европы“.

Во всяком случае, Даллес собирался продолжать диалог с представителями Шелленберга. Он дал указания сотрудникам американского посольства в Мадриде принимать Гогенлоэ в любое время, а ответственным за связь с ним стал советник Баттерворт. Альфонсо, эсэсовский контактер в Лиссабоне, также получил разрешение вызывать Даллеса в любое время, пользуясь оговоренным кодовым словом.

Однако вскоре стало ясно, что английское правительство не одобряет американские дискуссии с СД. Многочисленные донесения подтверждают, что американцы действительно хотели продолжения переговоров, и в СД впоследствии были убеждены, что игра Шелленберга тогда сорвалась в основном по причине сопротивления англичан.

10 июня 1943 года оберштурмфюрер СС Эрнст Кинаст докладывал, ссылаясь на американские источники в Венгрии:

Теперь люди Шелленберга, пытаясь преодолеть сопротивление англичан, взялись за нейтралов. Гогенлоэ посвятил в тайну руководителей испанского МИДа и получил их заверения в поддержке плана замены Гитлера Гиммлером. Постоянный секретарь Дуссинагве написал: „Как нам сообщили, правительство США осведомлено, что Гиммлер обладает достаточной властью, чтобы произвести радикальные политические перемены в Германии, если только они не равнозначны капитуляции. Американцы убеждены, что он и хочет, и может устранить ключевые фигуры в правительстве Германии“. Но Англия сказала „нет“ и испанским посредникам также. Когда Дуссинагве попытался заинтересовать проектом первого секретаря английского посольства в Мадриде Йенкена, тот изрек: „Я весьма удивлен, что представители католической Испании готовы сесть за стол переговоров с эсэсовцами, поборниками германского атеизма“.

После неудачи в Испании Шелленберг, волоча за собой запинающегося на каждом шагу Гиммлера расширил сферу пропаганды своих мирных предложений. Его эмиссары появлялись в разных нейтральных странах с проектами смещения Гитлера и его замены шефом СС. В июне 1943 года Гиммлер согласился пойти на контакт со шведским банкиром Валленбергом, чтобы прощупать возможности заключения сепаратного мира под эгидой СС. Тем же летом Шелленберг отправил участника сопротивления Лангбена в Стокгольм для переговоров с советскими дипломатами – с английскими и американскими представителями он там уже встречался. В конце лета тот же Лангбен в Берне совещался с фон Геверницем, американским немцем, сотрудником Даллеса. В октябре Керстен отправился в Стокгольм, чтобы обсудить американский мирный проект из семи пунктов со специальным представителем Хьюитом; уговорить Гиммлера встретиться с Хьюитом лично он так и не смог, а к 9 декабря, когда Гиммлер наконец дозрел, Хьюит уже отбыл. 25 декабря того же 1943 года английский посол в Москве сообщил американскому коллеге, что английское правительство через посредство шведов было проинформировано „о желании Гиммлера установить контакты“; Гиммлер, по-видимому, объявил о готовности послать в Англию своего человека, чтобы выяснить, какой смысл англичане вкладывают в понятие „безоговорочная капитуляция“. Английский посол добавил, что это понятие не нуждается в интерпретации.

Камнем преткновения был вопрос о том, каким образом руководство СС могло бы устранить Гитлера, чтобы открыть дорогу к миру. Шелленберг считал, что все средства хороши, а Гиммлер в ужасе отшатывался от мысли, что он или его СС могли бы отнять жизнь у своего возлюбленного фюрера. И опять Вольф нашел спасительную уловку: он сказал, что надо лучше выждать и выяснить, что собираются сделать с Гитлером подлинные заговорщики, борющиеся против режима. Возможно (хотя прямых доказательств нет), это послужило прикрытием хитроумной двойной игры – позволить противникам нацизма уничтожить Гитлера, а затем нейтрализовать их самих. Контакты с немецким сопротивлением установились быстро. Лангбен, который был в дружеских отношениях с Гиммлером, имел доступ в клуб „Берлинские среды“ – место встреч самых активных деятелей сопротивления. Там бывали Йессен, фон Хассель, генерал Бек, оппозиционная военная верхушка. Членом этого кружка был и прусский министр финансов Иоганн Попиц, умный, энергичный, но порой очень противоречивый сторонник крайней меры. По указанию Вольфа Лангбен спросил его, не следует ли открыто изложить взгляды оппозиции Гиммлеру. Попиц считал, что связи Лангбена с руководством СС не сулят добра, однако принял его предложение.

Получилось так, что в это время – летом 1943 года – мысли диссидентов и окружения Гиммлера развивались параллельно, но в противоположных направлениях. Как ни нажимали заговорщики на генералов вермахта, те все уклонялись от решительного шага, и тогда возникла идея: нельзя ли использовать против Гитлера другую мощную силу – СС. Кроме всего прочего, так можно было бы обеспечить порядок в стране в период переворота, а потом СС расформировать. Правда, заговорщики не знали главного – осмелится ли Гиммлер играть в такие игры, пойдет ли на подлинное сотрудничество; да и сама его персона смущала многих из них, тем более что важен был международный эффект, а для заграничной публики эсэсовцы являли собой олицетворение дьявола. Поэтому Попиц был делегирован к Гиммлеру – разведать обстановку и, может быть, заполучить его для участников сопротивления.

26 августа 1943 года Попиц в сопровождении Лангбена явился в министерство внутренних дел. Лангбен оставался в приемной у Вольфа, пока Попиц в длительном разговоре с Гиммлером объяснял, что войну уже не выиграть, что Гитлера следует освободить от его постов и что сейчас требуется сильная личность (имелся в виду сам Гиммлер), призванная выполнить историческую миссию и заключить мир с Западом. Он искусно играл на гиммлеровском чувстве „особого призвания“.

Согласно заведенному позднее делу по обвинению Попица, он тогда говорил: „Людей сейчас интересует, чего хочет Гиммлер. Собирается ли он начать кампанию террора или действительно хочет навести в стране порядок. Если он стремится к порядку и станет действовать спокойно и рассудительно, государство обретет прочную основу“. При Гитлере рейх спасти нельзя, утверждал Попиц. Самое существенное условие: Гитлер должен уйти; он мог бы, скажем, получать жалованье в качестве почетного президента. Так, по крайней мере, сам Гиммлер изложил дело потом (после 20 июля), желая представить свое участие в нем в более выгодном свете.

Тем временем в приемной Лангбен обрабатывал Вольфа, приводя такие же аргументы. Пора Германии, говорил он, вновь стать государством, базирующимся на законе и управляемым умными, честными и дальновидными людьми, – при этом как бы само собой разумелось, что именно такими людьми являются руководители СС.

После провала путча 20 июля Гиммлер решил, что будет мудро дать собранию гауляйтеров собственную версию этих неординарных (для сторонника фюрера) переговоров с оппозицией. Он сказал, что немедленно пошел к Гитлеру и обо всем ему доложил, но фюрер дал указание не наносить удар, а продолжать наблюдение за Попицем и его кружком.

Реально поведение Гиммлера имело слабое отношение к этой позднейшей версии. В тот день, 26 августа, он договорился о новой встрече с Попицем, в связи с чем министр обратился к фельдмаршалу фон Вицлебену и спросил, можно ли назвать имя фельдмаршала как будущего главнокомандующего, если сотрудничество с рейхсфюрером окажется возможным. 27 августа Вольф снова вызвал Лангбена и обсудил с ним дальнейшие контакты с сопротивлением. Обсуждение прошло, видимо, настолько успешно, что через несколько дней Лангбен был послан в Швейцарию с инструкциями от Вольфа. Там он встретился с сотрудником Даллеса Геро фон Геверницем и сообщил, что один из ведущих членов гиммлеровского штаба (должно быть, Вольф) участвует в плане, имеющем целью ограничить власть Гитлера, пока еще всеобъемлющую; это обнадеживающий момент в создании условий для мирных переговоров с западными державами.

Однако в это время произошло событие, расстроившее все планы как Гиммлера, так и оппозиционеров. В начале сентября гестаповцы, самые фанатичные сторонники режима в империи Гиммлера, расшифровали радиограмму „какой-то организации союзников, но не американцев и не англичан“ (как выразился Даллес), раскрывающую тайну переговоров Лангбена в Швейцарии. Гестаповцы направили ее в Ставку фюрера, не показав сначала Гиммлеру. Была ли это случайность или козни против рейхсфюрера, только Гиммлеру пришлось оборвать все связи с заговорщиками. Он арестовал и отправил в концлагерь Лангбена и больше никогда не принимал Попица.

Но Шелленберг продолжал носиться со своими замыслами по устранению Гитлера. Он связался с определенным кругом американских военных в Испании и обговорил с ними совершенно невероятный проект, который испанская газета „Пуэбло“ впоследствии назвала „Операцией KN“ (киднепинг). Действительно, предполагалось похитить Гитлера и передать его союзникам. Судя по материалам этой газеты, руководители СС и американские военные обо всем договорились, были продуманы технические детали и организационные вопросы, созданы опорные пункты в Мадриде, Лиссабоне и на побережье Средиземного моря около Валенсии. Но план так и не продвинулся дальше стадии обсуждения. Переговоры с союзниками вел полицейский атташе в Испании Пауль Винцер, он даже пытался привлечь католическую церковь на свою сторону. И церковь не осталась безучастной. Ватикан предоставил в его распоряжение своего служителя, отца Конрадо Симонсена, вместе с помощниками, курьерами, а также деньгами из Испании, Португалии и Южной Америки. Окончательно план был похоронен лишь в мае 1944 года, когда главный курьер Винцера француз Летелье выкрал из его сейфа секретные бумаги, относящиеся к „Операции KN“, и продал их какой-то спецслужбе. Тем временем в СД пришли к выводу, что постоянная надежная охрана Гитлера делает его похищение технически невыполнимым.

И все же активность Шелленберга в Испании одного результата достигла: в кругах союзников укрепилось мнение, что только Гиммлер и СС могут разрушить гитлеровскую систему. Даже английские власти стали проявлять интерес к так называемому „решению Гиммлера“. 3 апреля 1944 года бригадефюрер Кранефусс записал: „Среди англичан рейхе – фюрер и СС стали объектами многочисленных слухов и построений“. Анонимный информатор СД докладывал из Лиссабона, что англичане теперь пришли к заключению: изменить политический режим в Германии может только СС, а не вермахт. Он сообщал также, что английские источники отмечают расхождение во взглядах между ваффен-СС и фюрером; по их наблюдениям, генералы СС стали гораздо критичнее относиться к Гитлеру, и проистекает это из их оценки военной ситуации». В январе 1944 года, продолжал агент, в Лиссабоне прошел слух, что «в переговорах с англичанами участвуют боевые генералы СС, включая одного генерала, награжденного Рыцарским крестом с дубовыми листьями».

Автор донесения, скорее всего, и сам не знал, что его рапорт окажется провидческим. Через три месяца сформировалась первая группа командиров эсэсовских частей на Западе, готовая проявить неповиновение по отношению к Гитлеру, а их мотивом действительно была оценка военной ситуации. Битва в Нормандии разрушила последние иллюзии касательно Гитлера и положения рейха. Войска СС теряли полк за полком, а фюрер пребывал в «Волчьем логове» в мире своих мрачных фантазий, оставаясь глухим к рапортам о материальном преимуществе противника, о необходимости отступления, о крайней усталости немецких войск. Вся эсэсовская гвардия находилась под угрозой полного уничтожения, все шесть дивизий сражались на Западе, включая «Лейбштандарте», преобразованный в 1-й танковый корпус Зеппа Дитриха, и 2-й танковый корпус Пауля Хауссера. При такой перспективе даже эсэсовские генералы созрели для заговора против Гитлера. Они, впрочем, могли бы еще колебаться, но дело решила встреча с фельдмаршалом Роммелем, командующим группой армий «Б». Так же как они, Роммель достиг вершины в своем апостольском служении Адольфу Гитлеру и теперь узнал горечь крушения веры. Еще в начале 1944 года он и слышать не желал аргументов оппозиции, но в мае понял, что это вопрос жизни и смерти.

Время резко поджимало. По оценке Роммеля, немецкие войска могут продержаться в Нормандии не более трех недель, после чего американцы прорвутся, и с потерей Франции нужно смириться. Понимание этой печальной истины заставило его поддержать план, выработанный группой офицеров-антинацистов из его штаба еще до того, как союзники высадились в Нормандии. Начальник штаба Роммеля генерал Ганс Шпейдель предлагал освободить оккупированные западные земли без боя, отвести немецкие войска за линию Зигфрида и передать административную власть на этих территориях союзникам. Центральным пунктом был «арест Адольфа Гитлера и предание его суду немецкого народа».

9 июля фельдмаршал приказал одному из главных военных оппозиционеров, подполковнику Цезарю фон Хофакеру, составить послание союзникам и проинформировать их, что немецкая армия на Западе по собственной инициативе прекращает борьбу и отходит на территорию рейха. Но какова будет позиция шести эсэсовских дивизий, составлявших костяк группы армий «Б», Роммелю нужно было знать точно. И он объехал свой фронт, чтобы посовещаться с генералами и старшими офицерами. Один за другим они объявляли о готовности порвать с Гитлером. Даже партийные ветераны, такие, как Дитрих, больше не желали прятать голову в песок. Согласно Шпейделю, Зепп выразил недовольство Верховным командованием и потребовал «самостоятельных действий», если фронт будет прорван. Обергруппенфюрер Хауссер, переведенный в то время командующим 7-й армией, также выступил с критикой бессмысленной стратегии Гитлера «держаться любой ценой».

Его преемник во 2-м танковом корпусе СС обергруппенфюрер Вильгельм Битрих, известный своим резким языком, не стеснялся в выражениях. Он заявил Роммелю во время встречи в ночь на 16 июля: «Фельдмаршал, я знаю не только ситуацию в Нормандии. Мне известно, как скверно обстоит дело и на Восточном фронте. Там, по сути, нет настоящего командования. Мы повсюду попали в страшную переделку. Они там наверху не представляют, что происходит на самом деле, потому что их все это не задевает. Каждый день я вижу, как гибнет молодежь, гибнет просто из-за дурной головы наверху. Поэтому я больше не собираюсь выполнять бессмысленные приказы, а действовать буду по обстановке». Роммель перебил его, чтобы сказать о своих намерениях: «Я тоже понимаю, что так продолжаться не может. Но мы прощупали противника, и есть надежда, что мы можем договориться и вывести наши войска из Франции к линии Зигфрида». Битрих без колебаний подписался под антигитлеровским пактом. «Фельдмаршал, – тут же откликнулся он, – если так, то я с вами. Весь мой танковый корпус. Мои офицеры думают так же, как и я».

К несчастью, альянс командиров войск СС и вермахта распался столь же быстро, как и возник. 17 июля Роммель был тяжело ранен, и военная оппозиция на Западе лишилась лидера. А через три дня единство цели, достигнутое между СС и армейскими антинацистами, было уничтожено акцией графа Клауса Шенка фон Штауфенберга – начальник штаба резервной армии подложил бомбу под стол фюрера. Роммель и командиры СС сошлись в своем бунтарстве на одном условии: Гитлер не будет убит. Теперь основа соглашения уплыла из-под ног.

Попытка покушения на фюрера в его Ставке застала врасплох руководство СС, так же как и мятежных генералов. Военный путч словно парализовал Гиммлера и Шелленберга. Прошли часы, прежде чем они овладели собой, чтобы приступить к действиям, но тогда уже приняли беспощадные контрмеры, хотя «решительный удар» повстанцев прошел мимо цели.

Замешательство руководителей СС довольно удивительно, если принять во внимание, что они несколько месяцев вели переговоры с оппозиционерами и знали большую часть их секретов. Напрашивается объяснение, что их изумление просто было разыграно, на деле же они ждали успеха покушения, чтобы присоединиться к заговорщикам.

Однако изучение документов штаб-квартиры СС показывает, что ни Гиммлер, ни РСХА даже не подозревали о кружке заговорщиков полковника Штауфенберга. «Движение 20 июля» делилось на три группы: консервативные чиновники и отставные офицеры (Бек – Герделер), правое крыло христиан и социалистов (Мольтке) и молодые армейские офицеры, собравшиеся вокруг Штауфенберга осенью 1943-го. Гестапо знало только о первых двух. Еще в начале 1943 года Гиммлер предупреждал Канариса, что знает теперь, кто стоит за оппозицией режиму в армии, и «может быстро вывести из игры людей вроде Бека и Герделера».

Только кружок Штауфенберга не был известен РСХА, потому что действовал под прикрытием вермахта и, следовательно, был вне доступности для сыщиков из гестапо. Еще в июне 1944 года, будучи в Ставке фюрера, Гиммлер помогал раненому Штауфенбергу снять плащ и нести тяжелый кейс – тот самый, в который он через месяц положил бомбу для фюрера. Гиммлер познакомился со Штауфенбергом в первых числах июня 1944 года и считал его способным штабным офицером, достойным повышения. В июле, когда Гудериан сказал Гиммлеру, что Генштабу нужны офицеры с боевым опытом и что начальником штаба вполне мог бы стать Штауфенберг, Гиммлер тут же вызвался рекомендовать его Гитлеру.

Нет сомнений, что Гиммлер не знал о намерениях Штауфенберга. Он ничего не заподозрил и в час дня, когда к нему в комнату отдыха ворвался его шофер с криком: «Покушение на фюрера! Покушение на фюрера!» Бомба взорвалась в гитлеровской комнате для совещаний в 12.42, но Штауфенберг успел уйти. Сразу после взрыва его остановила охрана на внешнем КПП Ставки, однако простого телефонного звонка оказалось достаточно, чтобы его выпустили – заниматься дальше делами путчистов.

А Гиммлер был в полном неведении. Через несколько секунд он помчался к фюреру – поздравить его с чудесным спасением, а сам прокручивал в голове возможных виновников. Рейхсфюрер шел по ложному следу: он думал, что бомбу заложили в пол работавшие в Ставке военные строители. Лишь значительно позже рейхсфюрер обратил внимание на заявление телефониста в Ставке Гитлера, который заметил, что полковник Штауфенберг исчез со странной поспешностью. Но и после этого Гиммлер не задержал его, даже когда тот прибыл в Берлин.

Кто-то, видимо, из Ставки фюрера позвонил Кальтенбруннеру и намекнул, что надо бы выяснить у Штауфенберга из ОКБ, почему он так торопился. Кальтенбруннер направил в гнездо заговорщиков, полное вооруженных людей, одного человека – оберфюрера Пифрадера. Из этого ничего не вышло, если не считать того, что Кальтенбруннер лишился на некоторое время услуг оберфюрера – Штауфенберг просто велел посадить своего «гостя» под замок.

Этот инцидент показывает ту степень растерянности, которая царила в этот момент в лагере СС. Годами эта структура пребывала в полной готовности предотвратить или отразить «смертельную опасность»; годами полиция безопасности и СД боролись с так называемыми врагами государства. И вот за несколько часов развеялся миф о бдительных молниеносных и всемогущих СС. Главное управление госбезопасности – РСХА явно переоценило силу путчистов и весь день 20 июля находилось словно в оцепенении. Наряды криминальной полиции Небе толклись на улицах, помогая частям армии Штауфенберга оцеплять правительственные здания, но роты «Лейбштандарте» благоразумно сидели у себя в казармах в Лихтерфельде. Ни полиция безопасности, ни Орпо не подтянулись на Принц-Альбрехт-штрассе поддержать своих хозяев из РСХА, которые дошли до того, что просто торчали у окон, грызя ногти и наблюдая, как маршируют батальоны вермахта, поднятые по сигналу заговорщиков (у них было кодовое слово «Валькирия»).

В провинции и на оккупированных территориях от полицейских служб СС было еще меньше толку. В 18.20 начальник штаба 17-го военного округа в Вене полковник Кодре получил по телетайпу приказ из штаба ОКБ (главнокомандования вермахта) арестовать всех высших чинов партии и полиции в Австрии, поскольку «бесчестная клика присидевшихся на своих местах бюрократов попыталась воспользоваться покушением на фюрера, чтобы нанести удар в спину тем, кто сражается на фронте, и захватить власть в своих собственных корыстных целях». Вскоре пришел и второй приказ от путчистов: «Следующие лица подлежат немедленному освобождению от должности и содержанию в одиночном заключении под стражей: гауляйтер, министры, окружной командующий СС, полицей-президенты, начальники отделов гестапо и отделов СС… В случае каких-либо сомнений относительно этого приказа или неповиновения со стороны командиров ваффен-СС их следует брать под арест и заменять армейскими офицерами. Части СС, которые не примут этот приказ беспрекословно, следует разоружить». Кодре читал приказы в некотором смущении: все это было на его ответственности, поскольку командующий находился в отъезде. Однако, употребив немного хитрости в сочетании с венским обаянием, он сумел заставить могущественных шефов СС и полиции принять неизбежное. В восемь вечера он их вызвал на срочное совещание в кабинет командующего, где они и были арестованы, но с соблюдением всех воинских правил внешнего почтения. И все подчинились, все как один: окружной командующий СС Квернер, шеф полиции безопасности Шуман, а также полицей-президент, заместитель начальника управления СД и командир военного гарнизона СС.

Едва оправившись от изумления, Квернер и полицей-президент Готцман заявили, что готовы служить новому порядку. Квернер даже чуть ли не возмутился, когда Кодре в свое оправдание сказал, что действует исключительно в рамках полученных инструкций: «Вы можете посмотреть, если угодно». «Я вам и так верю», – был ответ.

Короче, с высшими стражами порядка никаких хлопот не было. Они сидели, как и полагается таким заключенным, каждый в отдельной комнате и в основном помалкивали. Где-то в 21.30, после телефонного разговора с Берлином, стало ясно, что путч провалился. Но и тогда эсэсовские начальники не стали поднимать шума. Военные попросили – них извинения, ссылаясь на «злосчастный приказ из Берли на», и освободили. Кодре впоследствии вспоминал: «Ни в то время, ни в дальнейшем никто из них не жаловался и никоим образом не выражал обид по поводу несправедливого задержания».

В Париже путчисты также застали врасплох СС и полицию. Генерал-майор Бремер, заместитель командующего Парижским гарнизоном, старый нацист, лично арестовывал руководителей СС во Франции – окружного командующего Карла Альбрехта Оберга и начальника полиции безопасности штандартенфюрера Гельмута Кнохена. Переворот занял несколько минут. В одиннадцать часов вечера 20 июля Оберга и Кнохена заперли в номере отеля «Континенталь», им оставалось пить коньяк и слушать радио. 1200 человек из Зипо были рассажены по камерам тюрьмы вермахта и казематам старого форта де Л'Эст.

Офицеры Парижского гарнизона праздновали победу над эсэсовцами в отеле «Рафаэль», когда по радио передали речь Гитлера и приказ главнокомандующего Западным фронтом фельдмаршала фон Клюге, которые положили конец их надеждам на «завершающий удар». Клюге некогда был в контакте с оппозиционерами, но потом вновь подпал под влияние Гитлера. Узнав об арестах в Париже, он уволил военного губернатора Франции генерала фон Штюльпнагеля, который считался противником нацизма, и велел немедленно выпустить Оберга и его людей.

В 1.30 ночи 21 июля генерал-лейтенант барон фон Бойнебург пошел освобождать руководителей СС. Но они тоже слышали по радио речь фюрера, и, когда генерал открыл дверь и объявил, что они свободны, Оберг заорал: «Черт побери, Бойнебург, что за игры вы тут ведете?» Тот ответил, что объяснения им даст фон Штюльпнагель в отеле «Рафаэль». Оберг в гневе протопал через вестибюль «Рафаэля» и, завидев губернатора, чуть не бросился на него, но тут вмешался посол Отто Абец: «Господа, что там происходит в Берлине – это другое дело, а у нас здесь в разгаре битва за Нормандию, только это имеет значение, и мы, немцы, должны выступать единым фронтом». Оберг поворчал с надутым видом, но постепенно успокоился.

Этой ночью свершилось, как выразился военный историк фон Шрамм, «одно из чудес 20 июля»: СС и вермахт тайно соединили силы, встав общим фронтом против РСХА, чтобы «спасти все, что можно было спасти». Кнохен даже сочинил для Гиммлера историю, будто арест эсэсовцев в Париже был всего лишь учебной игрой, проведенной совместно Обергом и фон Штюльпнагелем.

Еще в течение нескольких часов Оберг со своей армией мог прикрывать заговорщиков. Когда пошли приказы от Гиммлера, Оберг осторожно включил военных в комиссию по проверке поведения офицеров и сам выслушал начальника штаба в Париже, оппозиционного генерала Блюментрита, чтобы ограничить вмешательство извне. Генералу фон Штюльпнагелю, как главному зачинщику, был приказ от Клюге отправиться в Ставку Гитлера и по пути совершить самоубийство. Оберг сделал то, что от него зависело, – перехватил генерала и пообещал уберечь его семью от репрессий. Он бессилен был предотвратить аресты таких руководителей путча, как Хофакер, полковники Финк и фон Линстов, доктор Рехлинг и агент секретной службы Крейтер. Однако благодаря его стараниям большинство заговорщиков и их сообщников на территории Франции были спасены от путешествия на Принц-Альбрехтштрассе (где находились РСХА и гестапо), а значит, и от смерти.

Командиры ваффен-СС тоже приняли участие в спасательной операции. Трое высших офицеров послевоенной немецкой армии – бундесвера обязаны им жизнью: Шпейдель. Кильмансег и Хойзингер. Шпейделя выручил сам Дитрих.

Когда единомышленник Роммеля обергруппенфюрер Битрих услышал по радио, что его бывший командир генерал-полковник Хепнер приговорен к смертной казни через повешение, то подпрыгнул на стуле и в крайнем возмущении забегал по комнате, выкрикивая: «Это конец немецкой армии! Никогда в истории ни один офицер не был повешен за измену, их всегда расстреливали!» Начальник штаба, офицер вермахта, прикомандированный к ваффен-СС, зашипел на него: «Генерал, я должен просить вас не высказываться таким образом публично». Но Битрих замахал на него руками: «А! Оставьте меня в покое!» Об этой вспышке было доложено Гиммлеру, и он тут же велел отстранить Битриха от командования. Однако командующий 5-й танковой армией генерал Эбербах, непосредственный начальник Битриха, отказался его уволить, отговорившись критической ситуацией на фронте. Гиммлер ничего не смог поделать, так как, попадая на фронт, части СС сразу поступали в распоряжение армейского командования, а сам он имел над ними лишь ограниченную власть. Но Гиммлер не оставлял надежды расправиться со строптивым генералом. Случай подвернулся вскоре – во время Арнхемской битвы. Рейхсфюрер отправил на фронт своего друга, главного врача СС Карла Гебхардта. Он должен был увидеться с Битрихом и передать ему приказ немедленно явиться к рейхсфюреру. И опять военные отказались признать власть Гиммлера. На этот раз выступил сам новый главнокомандующий на Западе фельдмаршал Модель, а против него у Гиммлера были руки коротки.

Но случай с Битрихом не типичен для гиммлеровской кампании по истреблению участников «Движения 20 июля». Подозреваемые в предательстве и их семьи не вызывали у него жалости. Началась самая кровавая чистка в германской военной истории.

В час дня 20 июля 1944 года Керстен с отчаянием обнаружил, что Гиммлер снова стал фанатичным приверженцем Гитлера – того самого человека, которого он только что планировал лишить власти с помощью оппозиционеров. Все сомнения и колебания остались позади. Керстену он сказал: «Пришел мой час. Я накрою всю эту банду. Приказы об аресте изменников уже отданы». Когда Керстен спросил, действительно ли спасение фюрера – благо для Германии, Гиммлер дал ему отповедь: «Что вы такое говорите, Керстен? Об этом не следует даже думать, а не то что произносить вслух такие вещи. Спасение Гитлера – это знак провидения. Фюрер жив и невредим – значит, провидение пощадило его ради нас, чтобы мы смогли под его руководством привести войну к победоносному завершению».

Одержимый своего рода религиозным помешательством, Гиммлер бросился в Ставку фюрера, а затем запустил на полную мощность гестаповскую машину террора. Он чувствовал, что судьба улыбается ему. Никогда, ни на единый миг он не бросал своего фюрера, своего идола; и теперь он все сделает ради него, но для этого нужна власть, и Гиммлер позаботился о своем положении, представив фюреру на подпись указ, который сделал его вторым по силе лицом рейха.

20 июля Гитлер находился в состоянии крайнего возбуждения: поступавшие донесения свидетельствовали о быстроте распространения мятежа. Воспользовавшись подходящим моментом, Гиммлер предложил подписать документ о назначении его командующим резервной армией. Гитлер подписал – он готов был подписать что угодно, лишь бы уничтожить мятежников. Он визжал: «Перестрелять всех! Стреляйте в любого, если он сопротивляется, и не важно, кто он такой! Решается судьба народа! Никакой жалости!» Верный слуга своего хозяина щелкнул каблуками и сказал: «Мой фюрер может положиться на меня».

В 16.30 Гиммлер прилетел в Берлин. Инквизитор Гитлера был достаточно расчетлив, чтобы дать время заговорщикам как следует увязнуть, но как только Кейтель по телефону отменил их приказы, Гиммлер начал террор против путчистов. Он выдвинул остававшиеся в Берлине роты «Лейбштандарте» на оцепление правительственных зданий, организовал Комиссию по делу 20 июля и задействовал для борьбы с мятежниками силы резервной армии, которой теперь командовал. Ищейки гестапо прочесывали весь город. Малейшее подозрение – и любой немец оказывался в камере допросов. Страдали и семьи. Вечером 20 июля фон Штауфенберга и его группу застрелили прямо в Генштабе верные фюреру офицеры; почти все остальные участники сопротивления прошли дорогой мученичества: тюрьма гестапо, концлагерь, лжесуд и виселица.

В мясорубку РСХА угодили и те руководители и функционеры СС, которые были связаны с группой Бека – Герделера. 24 июля шеф Крипо Артур Небе, ошибочно решив, что гестапо раскрыло его тайну, бежал из столицы. Несколько месяцев за ним охотилась его же криминальная полиция. Выдала его ревнивая подружка, и в ноябре он был арестован. Полковники Хансен и Фрейтаг-Лоренговен из отдела военной разведки Шелленберга также стали жертвами террора. Командир кавалерии СС фон Сальвиати попался на своем дневнике. К Сальвиати Гиммлер отнесся с особой ненавистью, заявив: «Если бы его не приговорил Народный суд, я бы расстрелял его – за измену СС».

Среди эсэсовцев, которые контактировали с заговорщиками, но избежали казни, был бригадефюрер Канштейн (напомним: путчисты обещали сделать его шефом полиции безопасности). Несколько часов Канштейна допрашивали в РСХА, но потом освободили по приказу секретаря министерства внутренних дел обергруппенфюрера Штукарта. Кальтенбруннер был в ярости, он не простил Штукарту, что влез не в свое дело.

Головорезы Гиммлера разгулялись вовсю, а сам он делался все более замкнутым. Новообретенной веры в фюрера хватило ненадолго, и появилась шальная мысль: а нельзя ли даже сейчас попробовать заключить мир с помощью осужденной на смерть группы Бека – Герделера, вернее, их международных связей? Гиммлер все откладывал казнь, затеяв странные переговоры с жертвами. Герделеру, Попицу и графу фон Шуленбургу было разрешено написать доклады с изложением причин их борьбы против Гитлера.

Получилось, что их жизнь продлевалась, пока эсэсовцы прикидывали на себя мантию оппозиции. В октябре 1944 года Гиммлер позволил Вальтеру Шелленбергу связаться со шведским банкиром Якобом Валленбергом. Да, теперь рейхсфюрер ради того, чтобы выйти на союзников, уже был готов даже воспользоваться контактом Герделера – что до этого каралось смертью. Шелленберг не смог произвести на шведа должного впечатления. Но Гиммлер не отступался. Он вызвал Герделера и потребовал от него оказать последнюю услугу родной стране.

Охранник Герделера Вильгельм Бранденбург рассказал такую историю: «Однажды Герделер получил предложение от высшей инстанции (то есть от Гиммлера). Можно даже назвать это миссией. Его попросили использовать близкие политические и личные отношения со шведским финансистом Валленбергом и сионистским лидером Вайцманом, чтобы через них связаться с королем Швеции. Иначе говоря, он должен был сделать именно то, что они все и хотели сделать, если бы переворот удался, – расчистить путь для контактов с Черчиллем и поскорее окончить войну на приемлемых условиях». Герделер был готов, если Гиммлер выпустит его в Швецию. На такой риск Гиммлер не пошел. Они встретились еще раз, но без толку. 2 февраля 1945 года мученик германского сопротивления был казнен.

Теперь Гиммлеру было некуда деваться от режима, который он хотел и защитить, и свергнуть. Вместе с орденом СС он остался в заложниках у своих неосуществленных желаний и своего фанатизма до самого конца.

Глава 17

КОНЕЦ

Осенью 1944 года гражданский служащий Гебхард Гиммлер встретился со своим братом Генрихом. Тот был очень простужен и, тем не менее, собирался на конференцию нацистских партийных руководителей. «Ты бы лучше поберегся, – заметил Гебхард. – Разве нельзя отложить конференцию?» На это рейхсфюрер возразил почти с обидой: «Ты слышал когда-нибудь, чтобы Пасху отложили, потому что папа простудился?»

Этот эпизод показывает, что Гиммлер жил в мире своих фантазий, одержимый идеей собственной исторической миссии. Он крупно выиграл от провала мятежа 20 июля и теперь обладал беспрецедентной властью. Многие уже думали, что он только и ждет смерти Гитлера, чтобы занять его место. Простой перечень должностей дает представление о масштабах его могущества: он был рейхсфюрером СС, шефом всей полиции и секретных служб, министром внутренних дел, в качестве «рейхскомиссара по укреплению германизма» руководил расовой политикой и наблюдал за взаимоотношениями с нацистами в «странах германских народов»; 38 дивизий ваффен-СС обязаны были подчиняться ему – пусть даже на бумаге; он возглавлял военную промышленность и, наконец, стал главнокомандующим резервной армии, то есть всех вооруженных сил в самой Германии; кроме того, один из его обергруппенфюреров, Готлоб Бергер, управлял концлагерями для военнопленных вермахта.

Тогда многие поддались впечатлению, что он один, за спиной стареющего и слабеющего Гитлера, удерживает от распада нацистский режим. В конце 1944 года в мировой прессе от Стокгольма до Сан-Франциско замелькали заголовки: «Гиммлер – диктатор Германии». Такое допущение – что в последние месяцы гитлеровская Германия управлялась из эсэсовских казарм – извинительно лишь для тех, кто не имел личного опыта жизни в мрачных и гротескных реалиях заключительной фазы национал-социализма. Даже десятилетие спустя исследователь Карл Петель считал, что «за десять месяцев до конца СС, наконец, удалось зажать в кулак всю Германию. В 1944–1945 годах никакое партийное или государственное ведомство не могло встать на пути ордена СС, который, явно или неявно, прибрал к рукам всю власть в стране. Все, что не было частью СС, с их точки зрения, могло служить им лишь орудием. В конце 1944 года в Германии имели значение только двое – Адольф Гитлер и Генрих Гиммлер».

«Великий магистр» ордена СС, во всяком случае, уж точно верил в его всемогущество. Настал час, решил Гиммлер, очистить нацистскую Германию от измены и сомнений, от всех сатанинских сил, которые в его искаженном сознании мешали Германии одержать окончательную победу. В августе 1944 года Гиммлер в экстазе провозгласил: «Сейчас мы ведем святую народную войну».

Гиммлер мобилизовал для ведения войны все средства, стараясь копировать советскую систему. Он даже публично признал, что в долгу у своих большевистских наставников, и рекомендовал генералам изучить доклад СД «Советские меры по успешной обороне Ленинграда» в качестве образца, как нужно немцам сражаться в обороне. Он твердил офицерам гренадерской дивизии: «Я даю вам власть хватать каждого, кто покажет врагу спину. Вяжите их, если нужно, и бросайте в фургон. Пусть этим займутся лучшие, самые энергичные и жесткие офицеры. Они быстро управятся с этим сбродом. Дезертиров ставить к стенке!»

Гиммлер упорно держался своей стратегии «до последнего бойца, до последнего патрона», и в этом сказывалась его застарелая ненависть к профессиональным военным. Сразу после мятежа 20 июля Гитлер поручил ему сформировать 15 новых дивизий, в чем Гиммлер усмотрел уникальный шанс создать новый вермахт – национал-социалистическую народную армию. Для этих новых частей собирали людей с фабрик и даже из числа старших школьников, и он намеренно организовал их на неармейской основе. Молодых ревностных нацистов, получивших лишь поверхностную военную подготовку, ставили командирами частей. Гиммлер усилил ведущую роль нацистской офицерской верхушки (его версия политкомиссаров). Даже названия соединений в гиммлеровской «революционной армии» должны были показать, что это нечто совсем иное. У него были, например, народная гренадерская дивизия и народный артиллерийский корпус.

Газета «Фёлькише беобахтер» писала по этому поводу: «Брак между партией и вооруженными силами наконец стал реальностью». Гиммлер был преисполнен решимости защитить свою народную армию от проникновения в ее ряды профессиональных офицеров. Ни одного народного офицера нельзя было перевести в другую часть, и все эти новые формирования должны были неизменно находиться в подчинении у главнокомандующего резервной армией, то есть рейхсфюрера. «Эту войну может выиграть только национал-социалистическая народная армия», – заявил он.

В оставшуюся часть резервной армии Гиммлер внедрил сеть шпионов и осведомителей – следить за настроениями и докладывать о малейших отклонениях от принципа «сражаться до последнего». 3 августа 1944 года, выступая перед гауляйтерами в Познани, он сказал: «Среди офицерства есть форменные свиньи, в разных частях в большей или меньшей пропорции – 5, 10 и, может быть, 15 процентов. Таких следует выявлять, и если они идут против нас, то рано или поздно их всех постигнет заслуженная кара». Окружным командующим СС было поручено периодически посылать донесения о степени надежности офицеров вермахта на местах. Такие сведения поступали в РСХА регулярно.

Обергруппенфюрер Гутенбергер из Западного округа: «Полковник Фейнд – халатное отношение к своим обязанностям, следует уволить. Подполковник Бюрман – боязнь ответственности и нежелание принимать решения. Увольнение необходимо. Полковник Келер – политически аморфен, неспособен принимать решения, подлежит увольнению».

Обергруппенфюрер Гофман из Юго-Западного округа: «Подполковник Граф политически ненадежен, необходимо уволить. Подполковник фон Горнштейн подлежит увольнению, говорят, что у него бабка – еврейка».

Всевидящее око РСХА проникало повсюду. Информаторы из сержантского состава и из общих СС строчили доносы, описывая «отсутствие планирования в высших воинских эшелонах… простаивание без дела самых ценных отрядов и резервов… катастрофическую безответственность в верхах армии». 14 ноября 1944 года начальник местного отделения СД Мангейм докладывал по инстанции в Страсбург: «Касательно положения в 205-м танковом батальоне – командир Хиршбергер, 29 лет, не соответствует занимаемой должности. Прилагаемая информация поступила от младших офицеров батальона». Информатор в этой части не упускал ничего. Относительно должности «партийного руководителя» он писал: «Даже сейчас у таких офицеров нет свободы действий. А у многих просто недостает твердости. Офицеры, сержанты, даже рядовые ломают голову над ситуацией. Многие думают, что нам следовало бы просто взять пример с большевистской армии». О командирах: «Проводят время в столовой в пустой болтовне. После пребывания во Франции они думают только о выпивке и женщинах. Многие не имеют никакого политического образования». Наконец, об отношении офицеров к нацистам: «У этой офицерской клики главным критерием для производства сержантов в офицеры остается социальное происхождение. По-прежнему принимаются меры, чтобы люди стойких нацистских убеждений не попадали в эту среду».

Информаторы докладывали и о том, соответствуют ли приговоры трибуналов в отношении тех, кто «саботировал военные усилия», жестким стандартам Гиммлера. Эти рапорты поступали в Третье управление РСХА. Но когда РСХА затребовало протоколы судебных заседаний, вызывавшие сомнение, представители армии заартачились. Поэтому 17 октября 1944 года Кальтенбруннер обратился к Гиммлеру с предложением ввести такой порядок, чтобы «отныне протоколы и приговоры всех военных судов направлялись по запросу в РСХА, а также чтобы на судебных заседаниях присутствовали сотрудники СД». Но такое вмешательство в прерогативы вермахта даже Гиммлеру показалось чрезмерным, тем более что против него выступал и Кейтель из ОКБ, обычно известный своей сговорчивостью. На полях докладной записки Кальтенбруннера Гиммлер черкнул: «Это неразумно».

Гиммлер считал, что время работает на него. Фюрер, словно утопающий за соломинку, цеплялся за надежду что драчливость СС спасет его от катастрофы, а Гиммлер один способен добиться того, чего не удалось всем генералам вермахта. Империя Гитлера угрожающе сокращалась в размерах: в летнем наступлении Красная армия дошла до Вислы и Восточной Пруссии, в сентябре войска Англии и Америки появились на западной границе Германии. Так что Гитлер теперь уповал на магию и на террор СС.

И поначалу Гиммлер добился того, чего ждал от него фюрер. В сентябре – октябре, с присущим его организаторским даром, он смог мобилизовать полмиллиона новобранцев и бросил их на фронт – зеленых, почти не обученных. Он также выделил шесть бригад из резервной армии, ранее предназначенных для внутренней безопасности. Он вынашивал невообразимые планы защиты каждого немецкого дома. Он даже выработал схему нацистской партизанской войны. 10 сентября Гиммлер велел расклеить по всей стране плакаты: «Каждый дезертир получит то, что заслужил. Кроме того, его подлость повлечет самые суровые последствия для его семьи». И тут же скоротечные суды принялись наполнять зловещее предсказание рейхсфюрера кровавым содержанием. Чем отчаяннее шли бои на Востоке и на Западе, тем яростнее крутилась мясорубка эсэсовских зондеркоманд и тем чаще можно было видеть повешенных на деревьях по приговору трибуналов с плакатами на груди: «Я – дезертир» или «Я повешен за то, что самовольно оставил свою часть».

Когда Гитлер усматривал новую катастрофическую дыру в линии фронта, рейхсфюрер СС бросал свои когорты в контратаку. Трижды диктатор призывал свою гвардию, и трижды она предотвращала опасность.

К 1 августа 1944 года Советская армия вышла к Висле широким фронтом, а передовые отряды были уже в пригороде Варшавы – Праге, на западном берегу. Это вдохновило Бур-Комаровского командира польских повстанцев, вывести 35 тысяч партизан на улицы Варшавы бороться с немцами. Восстание в Варшаве создавало серьезную угрозу коммуникациям 9-й армии, сражавшейся дальше к востоку. Варшава не входила официально в зону боевых действий вермахта, поэтому начальник штаба Гудериан обратился к Гитлеру с просьбой разрешить войскам войти в город и подавить восстание. Гитлер отказал ему; задача была возложена на Гиммлера, как главнокомандующего резервной армией.

Гиммлер послал в Варшаву своего главного борца с партизанами – обергруппенфюрера Бах-Целевски, который подавил польское восстание с обычной жестокостью. Он отобрал для этой цели эсэсовские части, пользующиеся самой дурной славой: 12 полицейских рот под командованием группенфюрера Райнефарта, полк оберфюрера Дирлевангера, составленный из уголовников, и формирование белоруса Бронислава Каминского из бывших русских военнопленных. Об ужасах, творимых Дирлевангером и Каминским, стало известно даже в Ставке фюрера благодаря рапорту Гудериана, который был «потрясен их действиями и счел своим долгом в тот же вечер информировать фюрера и потребовать удаления этих двух бригад с Восточного фронта». Даже специальный представитель Гиммлера группенфюрер Фегелейн подтвердил: «Да, мой фюрер, они сущие негодяи».

Гитлер неохотно согласился с Гудерианом, но не раньше, чем Бах-Целевски получил возможность застрелить Каминского как «опасного свидетеля» (слова Гудериана). Диктатор утвердился во мнении, что «этот Бах-Целевски – умнейший человек».

Еще тлел пепел Варшавы, когда очередной кризис в тылу Восточного фронта заставил Гитлера снова призвать эсэсовцев. Поощряемые русскими, словацкие политики и некоторые армейские части подняли восстание, которое грозило перекрыть путь немецким войскам, отступающим из Галиции. Войска СС нанесли удар до того, как восстание распространилось по Словакии. Нерешительное братиславское правительство даже не успело определиться, а зачинщики уже были арестованы. Эсэсовское военное училище в Богемии и Моравии преобразовалось в вооруженный полк и выступило в поход.

Этот полк захватил центр восстания, местечко Нейзоль. С востока в страну ввели 18-ю танковую дивизию СС «Хорст Вессель» и новую дивизию СС «Галиция». Армейские части и полк Дирлевангера прибыли позже. Из Берлина Гиммлер вызвал самого верного из своих приспешников – Готлоба Бергера; он был назначен командующим всеми войсками в Словакии. С помощью эйнзацгруппе Н Бергер за четыре недели установил мир и образцовый немецкий порядок в прифронтовом регионе. Словацкое марионеточное правительство вообще превратилось в тень. Вместе с вермахтом руководство СС стало брать на себя управление странами – сателлитами Германии.

Когда Бергер явился докладывать фюреру о завершении своей миссии в Словакии, то застал в Ставке эсэсовского офицера огромного роста, который ожидал очередного задания от Гитлера. Это был Отто Скорцени – живая легенда СС. Ему досталось совершить последний международный переворот, организованный СД.

Скорцени родился в 1908 году в Вене, был по профессии строительным инженером, в 1939 году пришел в люфтваффе, потом перевелся на службу в «Лейбштандарте», оттуда – в СД-Аусланд («заграница»), где занимался диверсионными операциями. Именно он и породил безумную надежду, что блестящие действия секретных служб могут изменить ход войны в пользу Германии. Свою полумифическую репутацию Скорцени заработал 12 сентября 1943 года, в тот день во главе немецкого парашютного десанта он был сброшен в горах Италии и освободил Муссолини из-под носа у карабинеров, которые охраняли узника в, казалось бы, неприступном месте. Скорцени приветствовал бывшего диктатора словами: «Меня прислал фюрер». На этот раз, год спустя, Гитлер задумал послать своего суперагента к другому союзнику, но с совершенно иной миссией – арестовать его и убрать со сцены.

Приказ Гитлера состоял в следующем: «Мы получили секретные сведения, что глава Венгерского государства адмирал Хорти пытается вести переговоры с нашими врагами с целью заключения сепаратного мира. Вы, Скорцени, должны быть готовы захватить его будапештскую цитадель, если он предаст нас, своего союзника».

Скорцени в штатской одежде и с паспортом на имя доктора Вольфа отправился в Венгрию. По пути он придумал кодовое наименование для операции: он забыл сказать командирам своих парашютистов, чтобы взяли с собой гранатометы, теперь это слово вертелось на языке, так и получилось – операция «Панцерфауст». Явившись к окружному командующему СС в Венгрии обергруппенфюреру Отто Винкельману, Скорцени узнал, что события здесь уже приняли драматический оборот.

30 августа 1944 года Хорти, явно готовясь выйти из войны, распустил прогерманское правительство Венгрии и назначил новое, а через месяц отправил в Москву фельдмаршала Фараго – договориться о перемирии с русскими.

Фараго подписал соглашение 11 октября, но и Винкельман успел принять свои меры. С момента назначения нового правительства, расценив это как «знак измены», Винкельман стал готовить нацистский переворот. Если бы Венгрия переметнулась на другую сторону, власть в тот же миг перешла бы к местным нацистам во главе с Ференцем Салаши – он уже с конца августа сидел как на иголках. Группа специального назначения СС готова была захватить радиостанцию в Будапеште.

Считая, что ждать развития событий не имеет смысла, Винкельман решил венгров предвосхитить. Он докладывал: «В пятницу 6 октября, зная о готовящейся измене, как и о том, что для крупной военной операции нет оснований, я решил выйти из положения своими силами». Выход он видел в том, чтобы арестовать Хорти и его приближенных. Руководили операцией сам Винкельман, начальник полиции безопасности оберфюрер Гешке и Скорцени. С утра 10 октября они начали действовать.

Командующий 1-м венгерским корпусом и главный военный советник Хорти фельдмаршал Бакаи, вернувшись домой, был похищен головорезами Гешке из собственной резиденции. Тогда Хорти назначил на его место фельдмаршала Агтелеки, но и тот исчез без следа. Сотрудники будапештского отдела СД планировали также похищение сына правителя, Николаша (Никки) Хорти, за которым они следили, подозревая его в тайных переговорах с вождем югославских партизан Тито. Решено было взять Хорти-младшего «на месте преступления», в момент переговоров с представителями Тито, увезти его подальше, а потом шантажировать отца, чтобы продолжил войну на стороне Германии и назначил новый нацистский кабинет. Эту операцию именовали «Микки-Маус», потому что кому-то из инициаторов послышалось Микки вместо Никки.

Двое агентов СД под видом офицеров Тито действительно вскоре установили контакт с Николашем Хорти и условились о тайной встрече 13 октября. Но преждевременное появление в Будапеште начальника СД, которого Никки знал, вызвало у него подозрения, и он встречу отменил; потом все-таки назначил другую дату – 15 октября; переговоры должны были пройти в кабинете директора Дунайского пароходства.

Он принял меры предосторожности: его сопровождали пять офицеров гонведа – венгерской гвардии, они остались охранять вход в здание, а еще рота гонведа расположилась за два квартала от него.

Но и немцы подготовились тоже. Команда СД поселилась накануне в пансионе в том же здании этажом выше, а на боковой улице Скорцени посадил роту своих людей в крытых грузовиках. Похищение Хорти-младшего было намечено на 11.00 дня. В десять часов Скорцени, опять в штатском, подъехал к зданию, куда только что вошел Хорти. Машина его была припаркована прямо у входа, а позади нее стоял джип, в котором сидели три венгерских офицера, невидимые прохожим.

Двое из СД направились к дому. Венгры в машине почувствовали опасность и начали стрелять. Один из немцев тут же был убит. В этот момент из окон пароходства показались дула автоматов и винтовок, и машина Скорцени попала под огонь. Скорцени выхватил пистолет и дал сигнал своим. Они заняли противоположную сторону площади и, как только венгры двинулись вперед, быстро загнали их в соседние дома. Когда рота гонведа, находившаяся в некотором отдалении, поднялась по тревоге, сотрудники СД – «жильцы» пансиона – уже выводили на улицу Хорти и директора пароходства. В наручниках. Обоих пленных втиснули в грузовик с солдатами, и вскоре они уже были в самолете, взявшем курс на концлагерь Маутхаузен.

Настала очередь операции «Панцерфауст». Немецкий посол (также и эсэсовский чин) Везенмайер явился к Хорти и потребовал, чтобы тот немедленно дал ответ: он за или против рейха. Везенмайер не очень-то ловко чувствовал себя в роли шантажиста (он уже критиковал грубые методы Винкельмана и однажды получил от шефа РСХА Кальтенбруннера выговор за «пораженчество»). Поэтому посол, как недовольно заметил позднее Винкельман, «не воспользовался самым сильным оружием, которое ему прямо в руки вложили, – он не сказал старику, что при малейших признаках измены с его стороны его сына поставят к стенке». Совестливый бригадефюрер СС придержал язык и тем самым чуть не сорвал всю операцию: в два часа дня радио Будапешта сообщило, что Венгрия заключила перемирие с СССР.

Но эсэсовский командующий уже контролировал ситуацию в Будапеште. Под угрожающий рокот 40 немецких танков унтерштурмфюрер Кернмар со своей командой захватил радиостанцию и провозгласил новый нацистский порядок. Немецкие отряды заняли все ключевые позиции в городе, и Скорцени изготовился нанести режиму Хорти смертельный удар. Он предупредил 22-ю эсэсовскую кавалерийскую дивизию, чтобы перекрыли все подступы к крепости. Скорцени докладывал: «Мы вошли в Бургберг без единого выстрела. Вся операция заняла не более получаса». Как выяснилось, он мог бы не утруждаться: Везенмайер в четыре часа ночи сообщил Винкельману, что Хорти готов передать власть лидеру венгерских нацистов Салаши. Венгерский народ мог продолжать проливать кров во имя Гитлера.

Орден СС снова показал, что он еще способен одерживать пирровы победы, чтобы удовлетворить гитлеровскую манию «до последнего человека, до последнего патрона». И чем более впечатляющими были успехи СС, тем выше становилось положение Гиммлера при мрачном дворе Гитлера, в этом гнезде интриг, напоминающих причудливый восточный сюжет.

В октябре 1944 года могущество Гиммлера достигло зенита. 8 ноября, в благодарность за победы имперской гвардии в Польше, Словакии и Венгрии, ему было даровано право вместо Гитлера произнести речь в годовщину мюнхенского «пивного путча». Гиммлера опьянила власть и чувство собственной незаменимости для Гитлера. Парадокс: рейх клонился к закату, но фюрер, которого Гиммлер еще недавно считал возможным низложить в интересах мира, превратился для него в настоящего бога, которому он теперь готов был приносить ужасающие кровавые жертвы.

Моментами действительно казалось, что рейхом управляют только эти двое – Гитлер и Гиммлер. Однако власть Гиммлера была обманчивой. Те, кто принял теорию тандема, забыли о человеке, который ревниво следил за каждым движением своего соперника. Мартин Борман, глава партийной канцелярии, «серый кардинал» Гитлера и верный страж у входа в его личный кабинет, заблокировал «дядюшку Генриха», как он любил называть Гиммлера.

Свара в верхах из-за деятельности СД внутри страны уже показала, что влияние Бормана в Ставке быстро растет. По мере того как рейх съеживался под сокрушительными ударами неприятеля, тыловые приказы Бормана звучали все резче. Борман бдительно следил, чтобы Гиммлер и его окружные командующие не посягали на партийные прерогативы. Он всегда вмешивался, если гауляйтеры жаловались, что СС подрывают их власть. Министр вооружений Шпеер вспоминает: «Борман докладывал Гитлеру обо всех таких случаях, используя их для укрепления собственных позиций». Как и Борман, Гитлер считал, что с переходом войны на германскую территорию партия должна усилить свою руководящую роль, поэтому Борман стал внедрять своих эмиссаров во все важные военные штабы и центры. Позиции вермахта в Ставке фюрера были подорваны, но его место заняли не СС, а гауляйтеры.

Одним из самых ярых был Эрих Кох, переведенный с Украины в родную Восточную Пруссию. Он первым показал, как партийные лидеры понимают «отечественную оборону» по Борману. Будучи рейхскомиссаром по обороне в своем округе, он буквально сделался владыкой Восточной Пруссии, относясь с равным презрением как к вермахту, так и к СС. Он строил укрепления, не спрашивая согласия командующего группой армий Рейнхарда; он создавал местную армию – фольксштурм из инвалидов, стариков и подростков и отказывался слушать советы военных специалистов по поводу этой «армии»; он реквизировал военные заводы на своей тер ритории; он даже выжал из Ставки согласие, что сам будет выполнять те функции, на которые претендовал Гиммлер, как, например, разбираться с поведением офицеров и солдат и выискивать дезертиров.

Хотя Кох был дилетант и страдал манией величия, его успех вдохновил Гитлера и Бормана на превращение партии в главный государственный аппарат последнего периода рейха. Гудериан предлагал, чтобы отряды самообороны на Востоке подчинялись армии, но по гитлеровской версии руководство фольксштурмом модели Коха следовало возложить на партию, а именно на Мартина Бормана. 26 сентября Борман велел гауляйтерам немедленно приступить к формированию фольксштурма. Через три недели появился официальный указ Гитлера на этот счет, и «побочным продуктом» этой последней отчаянной меры нацистского режима стало уменьшение власти Гиммлера: в качестве командующего резервной армией он отвечал только за обучение и снабжение фольксштурма, а набор и политическое руководство оставались за Борманом.

Между тем Борман ввел в игру Геббельса, другого соперника Гиммлера.

До 20 июля Геббельс считал, что если они с Гиммлером поделят сферы влияния – пусть Гиммлер займется армией, а он сам гражданской жизнью, – то такое сочетание даст новый эффективный импульс военному руководству. Но после покушения на Гитлера министр пропаганды понял, что Борман будет покрепче, и переметнулся к нему. Борман добился назначения Геббельса уполномоченным рейха по всем военным вопросам. В декабре он уже инспектировал численность живой силы в воинских соединениях, явно вмешиваясь в прерогативы Гиммлера – командующего резервной армией.

И все же, до тех пор, пока Гиммлер имеет возможность часто бывать в Ставке Гитлера, а значит, и противостоять интригам Бормана, мощь рейхсфюрера СС будет источником постоянного беспокойства для партийной канцелярии. Имелось только одно решение: Гиммлер должен быть устранен из ближайшего окружения диктатора. Борман придумал, как это сделать. Он знал, что у Гиммлера, еще со времен его кадетской юности, имелась тайная мечта – стать боевым командиром. Борман решил помочь Гиммлеру осуществить мечту – и тем самым подготовить его падение.

В конце ноября англо-американские войска вторглись в Эльзас, прижав к левому берегу Рейна 19-ю немецкую армию. Немецкому командованию необходимо было теперь создать плацдарм на правом берегу, чтобы в случае необходимости отступить закрепиться там и остановить дальнейшее наступление противника. В Ставке фюрера было решено создать новую группу армий между Карлсруэ и швейцарской границей. Вот Борман и предложил туда командующим Гиммлера. Военные ужаснулись, но вынуждены были это проглотить, поскольку Гитлер и Борман указали им, что только Гиммлер, как командующий резервной армией, может укомплектовать новую группу армий; а кроме того, раз проблема преимущественно в создании линии обороны, шеф полиции соответствует идеально.

Главнокомандующий группой «Верхний Рейн» весь лучился счастьем, совершенно не замечая, что Борман приставил ему нож к горлу. Ну, наконец-то детская греза стала явью: Гиммлер – полководец! И он добьется решительного перелома в ходе Второй мировой войны. И первоначально, благодаря своим организаторским способностям, он даже ввел в заблуждение многих военных. Очень быстро он сформировал оборонительный фронт за счет пополнений из своей резервной армии, а также разнородных контингентов – солдат, отставших от своих частей, ополченцев, таможенных офицеров, вспомогательных отрядов ПВО и иностранных батальонов. Сидя в своем штабе в Шварцвальде, Гиммлер готовился к великой битве (хотя бы на бумаге). Он пока что приводил в порядок свои ряды – освобождался от армейских командиров под предлогом неэффективности и отказался признать, что главнокомандующий Западным фронтом имеет какое-то отношение к его группе войск.

Гиммлер настолько увлекся своей новой ролью, что не заметил, как власть СС и в Германии ускользает от него. Уход Гиммлера в Шварцвальд послужил сигналом для многих видных эсэсовцев попытать удачи в союзе с его конкурентом Борманом, который явно стал сильнее. Среди перебежчиков были люди весьма влиятельные, такие, как группенфюрер Герман Фегелейн (личный представитель Гиммлера в Ставке фюрера, женатый на сестре Евы Браун) и начальник РСХА Кальтенбруннер.

В отступничестве Кальтенбруннера была своя ирония. В свое время Гиммлер выбрал его как раз потому, что не хотел нового Гейдриха. Кальтенбруннер – высокий, со шрамом на лице, заядлый курильщик – был следователем в Линце, потом начальником дунайского отделения СС. Ходили слухи, что это место он получил после того, как полуфашистская полиция Австрии убрала всех его предшественников. В январе 1943 года, когда он появился в РСХА, его почти никто не знал. Кроме того, Гиммлер подстраховался, чтобы Кальтенбруннер не обладал такой же огромной властью, как Гейдрих. Рейхсфюрер изъял кадровые и экономические вопросы у РСХА и передал их другим управлениям. Став новым шефом РСХА, Кальтенбруннер вскоре обнаружил, что подчиненные ему начальники главных управлений имеют больше реальной власти, чем он сам. Своему бывшему школьному товарищу Скорцени он жаловался, что они его часто обходят и он о многих событиях узнает только задним числом. Скорцени отметил: «Меня больно задело, что этот человек чувствует себя явно не в своей тарелке». Кальтенбруннер пытался пустить в ход свой нагловатый австрийский шарм, но это не могло скрыть, как он рвется обрести такую же власть, что была у Гейдриха. К 1944 году он уже считался вторым по силе человеком в СС. Гиммлер вздрагивал при виде его грубых, неухоженных рук.

Но союз с Борманом дал Кальтенбруннеру привилегии, которых не имел и Гейдрих. Он стал вхож в Ставку фюрера, и Гитлер отдавал ему приказы лично, а не через Гиммлера. Это было нечто новенькое – Кальтенбруннер вел себя так, словно перешел вместе со всем РСХА в непосредственное подчинение к фюреру.

Люди, верные Гиммлеру, понимали, что происходит, и старались предупредить рейхсфюрера о бормановских махинациях, как-то пробудить его от этих полководческих снов наяву. 21 декабря 1944 года Бергер писал ему: «Настоятельно прошу вас сократить время пребывания на посту командующего и вернуться в Ставку фюрера. Я обращаюсь с этой просьбой не только потому, что знаю о слухах, распространяемых в определенных кругах, будто рейхсфюрер впал в немилость, и что вермахт через посредство Кейтеля старается этим воспользоваться; я сам чувствую, что в отсутствие рейхсфюрера в Ставке наша политическая работа очень страдает». Были встревожены и те, кто непосредственно занимался политической работой в частях СС. Д’Алкен дал указание своему штабу подготовить для Гиммлера меморандум с требованием, чтобы руководство СС «положило конец монополии Бормана».

Но Гиммлер, окаменевший в воинственной позе, не обращал внимания на подобные предостережения. Он был уверен в своем положении кронпринца и праве на наследование престола. Лишь позднее он понял, что Борман и ОКБ перехитрили его. Ему специально дали покомандовать, чтобы он провалился. Но в конце 1944 года Гиммлер так не считал. Он твердо верил в свое военное будущее, и, когда в начале января ему представилась возможность проявить свои военные таланты, он сразу кинулся вперед, как будто действительно ими обладал.

Во время ограниченного контрнаступления двум дивизиям соседней группировки удалось прорвать французскую линию Мажино и около Хагенау и достичь Северного Эльзаса. Вдохновленный этим успехом, Гиммлер выдвинул дерзкий план: затребоал у Ставки фюрера эти две дивизии, чтобы с ними снова отбить у противника Страсбург. Он нажимал на то, что его 19-я армия все еще удерживает плацдарм в Центральном Эльзасе и с подкреплением в виде этих двух дивизий взять Страсбург не составит труда. Вопреки совету главнокомандующего Западным фронтом, Ставка фюрера одобрила план Гиммлера.

С помощью сложного маневра две дивизии были отведены вдоль Рейна на юг, но, прежде чем они заняли новые позиции, союзники уже оправились от временного поражения в Северном Эльзасе. И все равно американцы были так поражены внезапной атакой Гиммлера (его части находились уже в нескольких милях от Страсбурга), что главнокомандующий союзными силами генерал Эйзенхауэр уже подумывал эвакуировать Страсбург и отвести войска на фланге за Вогезы. Но мэр Страсбурга Фрей запротестовал, и союзники удержали город. Немецкая атака захлебнулась. 20 января союзники начали наступление, отбросили дивизии Гиммлера к Рейну, а через месяц на западном берегу не осталось ни одного немецкого солдата.

Полководческая неудача Гиммлера была очевидной, однако Борман имел в запасе и другое задание для соперника: надо было бесповоротно связать его с военной катастрофой тонущего режима и потом подставить под вспышку ярости никому не доверяющего диктатора. И Гиммлер получил под свое начало еще одно теневое войско – на этот раз группу «Висла» на Восточном фронте.

12 января 1945 года началось советское наступление, возможность которого Гиммлер еще недавно высмеивал, – самое грандиозное в военной истории. Три миллиона русских сломили 750 тысяч плохо вооруженных немцев, и за несколько дней немецкий фронт был изорван в клочья. Армии маршалов Черняховского и Рокоссовского продвинулись к Кенигсбергу, а маршал Конев достиг Загана – довоенной границы Германии. Паника охватила немецкие войска; почти вся Восточная Пруссия погрузилась в хаос: колонны беженцев, крики насилуемых женщин, смертные приговоры немецких летучих судов. Группа армий «Север» практически перестала существовать.

Район между Одером и Вислой оказался открытым для русских – его обороняли лишь разрозненные армейские части и отряды ополченцев, не имевшие единого командования. Чтобы их объединить и усилить, 23 января Гудериан предложил создать новую группу армий «Висла» под командованием фельдмаршала фон Вейхса, чей штаб был переброшен с Балкан в результате сокращения фронта. Гитлер с этим в принципе согласился, но кандидатура командующего вызывала у него возражения: «…Такое впечатление, что он переутомился. Есть кое-кто и получше: Гиммлер». Гудериан вспоминает: «Такое несообразное предложение меня напугало, и я постарался пустить в ход все мыслимые доводы, чтобы попытаться остановить идиотизм, затеваемый на злосчастном Восточном фронте. Но все впустую». Гитлер настаивал на кандидатуре Гиммлера и даже заявил, что он хорошо справился со своей задачей на Рейне, к тому же он – командующий резервной армией и располагает свежими силами. Когда Гудериан предложил обеспечить Гиммлера, совершенно ничего не смыслящего в стратегии, хотя бы минимальной помощью от Генштаба, фюрер отверг и эту идею. Гиммлер выбрал в начальники штаба бригадефюрера Ламмердинга, храброго, но неопытного генерала танковых войск СС, и окружил себя эсэсовскими командирами. Лишь позднее он допустил в свой штаб армейских офицеров.

Но, отбывая в свою новую Ставку в Дойч-Кроне 24 января, Гиммлер уже не чувствовал прежней чрезмерной самоуверенности, которая направляла его воинственные мечтания в «рейнский» период. На Восток он ехал в страхе – боясь непредсказуемых вспышек гнева диктатора. Рейхсфюрер слишком хорошо понимал, что не может позволить себе потерпеть новое поражение: тогда он сразу потеряет все, чего добивался, что создавал долгие годы. Времени нет абсолютно. Ему теперь обязательно нужно рапортовать о победах – немедленно и беспрерывно. Так что страх смешивался фанатичной решимостью.

Он собирал последние силы своей резервной армии; он приказал отрядам СС и полиции пройтись повсюду частым гребнем и найти людей, пригодных к военной службе; он формировал новые воинские части СС, хотя существующие дивизии из-за потерь сократились по численности до бригад; он вызвал к себе испытанных генералов СС, таких, как Штайнер. Нехватку войск он маскировал бессмысленным пафосом лозунгов «до последнего солдата, до последнего патрона» и воинственными заявлениями, которые должны были убедить гражданское население в наличии мощи, в которую он и сам не верил. Обращаясь к своим командирам, Гиммлер говорил: «Перед нами стоит та же задача, что и перед нашими предками несколько столетий назад, когда они воевали с аварами и монголами, а на юго-востоке – с турками и татарами. И тогда и теперь нашими единственно надежными союзниками были и остаются наши собственные силы и стойкость». В местной партийной газете он писал: «Чудеса происходят только в результате полного использования людских ресурсов и техники, напряжения всех сил тыла, и мы способны творить чудеса. Население Южной Померании осознает задачи момента, и фронт не только держится, но становится прочнее день ото дня».

Но пропаганда – это для других; самому-то Гиммлеру было ясно, что он движется к катастрофе. Суеверный сверх меры, даже более чем кто-либо другой в нацистской верхушке, он верил астрологам и прорицателям и сейчас считал, что звезды не благоприятствуют ему. Он послал 10-й корпус СС сдерживать советское наступление на Одер, но эта операция была обречена на провал. 29 января войска маршала Жукова вышли к Одеру и быстро сломили немецкую оборону. Гиммлер в отчаянии пытался контратаковать. Он двинул лучшие части СС на фланги Жукова в районе Шнайдемюля – изначально бесполезная затея. Немцев снова отбросили. Преследуемый поражениями, больше не уверенный в расположении фюрера, военачальник Гиммлер нашел убежище в болезни. Он зачастил в эсэсовский госпиталь в Гогенлихене, к своему старому товарищу доктору Гебхардту. Командующий группой армий появлялся в штабе всего на несколько часов в день, а в десять часов вечера война для него заканчивалась – он засыпал, и ни один офицер не рискнул бы его разбудить.

Теперь, когда Гиммлер в какой-то мере самоустранился. Гудериан решил сам нанести последний удар силами группы «Висла». Его план состоял во внезапности нападения на советские войска в районе Арнсвальде: оттеснить их на юг от Варты, освободить Померанию и таким образом обеспечить линии связи с Западной Пруссией. Для этого он предложил прикомандировать к штабу «Вислы» генерала Вальтера Венка и поручить ему руководство операцией, а на деле надеялся таким образом вовсе отстранить Гиммлера от командования. 13 февраля Гудериан изложил этот план Гитлеру в рейхсканцелярии, но диктатор быстро раскусил его игру. Гиммлер, бледный и растерянный, присутствовал при этом и вынужден был слушать, как фюрер и начальник штаба обсуждают его стратегические способности. Этот разговор велся на повышенных тонах, обе стороны не считали нужным скрывать своих эмоций.

– К штабу рейхсфюрера надо прикомандировать генерала Венка, иначе успешное наступление там просто невозможно.

– Рейхсфюрер в состоянии и сам руководить наступлением.

– У рейхсфюрера нет ни опыта, ни достаточно компетентного человека в штабе, чтобы руководить наступлением единолично. Присутствие генерала Венка необходимо.

– Я не разрешаю вам говорить мне, будто рейхсфюрер неспособен выполнять свои обязанности.

– Все же я настаиваю на прикомандировании генерала Венка, чтобы вся операция могла быть успешно завершена.

Гитлер и Гудериан кричали, не желая уступать друг другу. Разгневанный фюрер ходил взад-вперед, потом вдруг остановился перед Гиммлером и сказал:

– Ну вот что, Гиммлер, генерал Венк прибудет в ваш штаб сегодня вечером и возьмет на себя руководство наступлением. – Обернувшись к Гудериану, Гитлер сухо улыбнулся: – Итак, продолжим совещание. Сегодняшнюю битву выиграл Генштаб.

Конец власти Гиммлера был уже близок, хотя этот план Гудериана и лопнул из-за того, что Венк попал в автомобильную аварию. Начальник Генштаба продолжал попытки отделаться от Гиммлера. Дважды он просил Гитлера сменить командующего группой «Висла» и дважды получал отказ. Отчаявшись, Гудериан решил сам обратиться к Гиммлеру с предложением оставить этот пост, но когда попал в Ставку рейхсфюрера, то узнал, что Гиммлер уже неделю лежит в клинике у своего друга Гебхардта, страдая от «жестокой инфлюэнцы». Бригадефюрер Ламмердинг спросил: «Не могли бы вы избавить нас от нашего командующего?»

Гудериан смог. 18 марта он явился к Гиммлеру в госпиталь. Узнав визитера, Гиммлер съежился под одеялом и закашлялся. Гудериан стал его утешать: конечно же вполне понятно, что рейхсфюрер при такой чудовищной занятости едва ли может уделять достаточное внимание еще и командованию группой армий, особенно теперь, когда здоровье пошатнулось. До Гиммлера дошло, и он тут же опять закашлялся. «А что скажет фюрер?» – пробормотал он. Гудериан выразил готовность помочь. Если рейхсфюрер не возражает, то он, Гудериан, сам отправится к фюреру и попросит освободить рейхсфюрера от должности командующего. Так и случилось.

20 марта 1945 года Гитлер почти без ворчания согласился заменить рейхсфюрера в группе «Висла» генералом Гейнрики, который командовал 1-й танковой армией. Гиммлер больше не претендовал на лавры полководца.

И никто не заметил, что день 20 марта стал поворотным для Гиммлера – днем отречения от идола, которому он поклонялся долгие годы и готов был приносить страшные кровавые жертвы, днем пробуждения от величайшего самообмана. Отныне Гиммлер преисполнился решимости спасти все то, что, как он думал, возможно еще спасти: собственную жизнь, свой орден СС и иллюзии своей мрачной карьеры. Гиммлер не был бы самим собой, если бы не впал в новую иллюзию – что именно он должен принести в Европу мир и руководить переходом послевоенной, освобожденной от Гитлера Германии в новую эру.

Первым, кто узнал об этой перемене, был генерал-полковник Гейнрики, прибывший 22 марта принимать командование. Гиммлер в некотором смущении стал объяснять ему, что оставляет после себя, но преемник попросил «обрисовать общую политическую линию». Гиммлер сразу оживился, и вся былая уверенность вернулась к нему. Глава СС взял гостя за руку, с заговорщическим видом отвел к дивану в углу и там только прошептал: «Настал момент для переговоров с нашими западными противниками. Я уже предпринял первые шаги. Мои представители налаживают контакт».

Впервые Гиммлер раскрыл постороннему секрет, до той поры так тщательно оберегаемый. Немцы знали только одно из двух лиц СС. Теперь, пусть поначалу для немногих, приоткрылось второе лицо СС, и зрелище это было трагичным и фарсовым одновременно. Эсэсовцы беспощадно подавляли всех, кто сомневался в окончательной победе. Своими пафосными призывами и самоубийственными операциями они побуждали немцев сопротивляться до конца. И вот оказывается, что те же самые СС пытаются спасти свою шкуру посредством тайной сделки с врагами, потому что сами больше не верят в победу. В этой перемене был и своеобразный черный юмор: желая поскорее капитулировать, руководители СС искали спасения у людей, которых сами же обрекли на полное уничтожение. Их еврейские заложники, по расчетам, могли стать посредниками и гарантами, рычагом для начала дискуссии с Западом.

То обстоятельство, что Гиммлер и многие другие вожаки СС предавались таким мечтаниям, во многом следует отнести на счет деятельного и немного хвастливого толстяка, бонвивана и филантропа Феликса Керстена, не упускавшего случая уговорить рейхсфюрера порвать с Гитлером.

Этот человек в течение нескольких лет оказывал на Гиммлера очень сильное влияние. Он родился в 1898 году и в юности изучал в Финляндии мануальную терапию, в основе которой лежит учение о том, что причиной многих болезней является нервное напряжение, а потому лечить их следует, снимая это напряжение. Получив там квалификацию массажиста, обладатель «чудодейственных рук» (по отзыву Йозефа Кесселя) перебрался в Берлин, где скоро вошел в моду. Доктор Ко, китайский авторитет в области массажа, однажды проверил на себе способности Керстена и воскликнул: «Мой юный друг, вы пока еще ничего в этом не смыслите, но такого человека, как вы, я ждал тридцать лет. У вас талант».

Руки Керстена творили чудеса, и его искусство приносило ему самые выгодные предложения, на которые только мог рассчитывать берлинский медик в 20-х годах. Он завоевал европейскую известность – искусные руки и адекватная плата за труды отлично сочетались с его светскими, аристократическими манерами. Керстену очень шла роль лейб-медика высоких особ – недаром одним из его патронов был Александр Вестберг, личный врач русского царя. В 1928 году Керстен стал придворным врачом голландской королевской семьи, а через одиннадцать лет он принял ответственность за здоровье одного из самых опасных пациентов в Третьем рейхе – рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

Их познакомил один из пациентов Керстена – богатый промышленник, член Общества друзей рейхсфюрера. По описанию биографа Керстена, «в марте 1939 года он установил, что Гиммлер страдает сильнейшим нервным расстройством, вызывающим почти непереносимо болезненные спазмы кишечника; у него был тяжелый приступ, но Керстен снял боль за несколько минут». Гиммлеру даже показалось невероятным это мгновенное исцеление, и он сказал: «Я консультировался у многих немецких профессоров, но никто ничего не мог поделать. Прошу вас помочь мне профессор». Керстен объяснил, что он никакой не профессор и даже не врач. Тем не менее дал себя уговорить и поступил на службу к людоеду в качестве личного медика.

Керстен теперь почти не покидал Гиммлера. Он скоро осознал, что его чудо-руки дают ему над Гиммлером громадную власть – она кончалась только там, где начиналась гипнотическая сила Адольфа Гитлера.

Едва пальцы массажиста дотрагивались до измученного болью тела, как даже сам Гиммлер проявлял признаки человечности. Он был открыт для любого предложения Керстена. Однажды он согласился выпустить кого-то из концлагеря, в другой раз разрешил каким-то беглецам покинуть Германию, а то и избавлял тысячи евреев от мясорубки «Окончательного решения». Керстен всегда был рядом, всегда готов был помочь и часто добивался невозможного. Список людей, обязанных ему жизнью, постоянно рос. Например, он предотвратил казнь Теодора Штельцера (будущего премьер-министра Шлезвиг-Гольштейна), спас от уничтожения финских евреев, переправлял заключенных из скандинавских концлагерей в нейтральную Швецию. Он же помешал похищению голландских шедевров искусства. Гиммлер так ему доверял, что с 1943 года Керстен получил возможность действовать совершенно самостоятельно и даже выезжать в Стокгольм. Пользуясь кодовым номером 145, он имел право звонить патрону в любой момент.

В послевоенной Европе историю Керстена сочли неправдоподобной; в 1947 году голландское правительство образовало даже специальную ученую комиссию под руководством директора Института военной истории профессора Николаса Постумуса, чтобы покопаться в деятельности бывшего придворного медика. Комиссия работала три года: были опрошены друзья и враги Керстена, прочитан его 800-страничный дневник, изучены архивы многих стран. В 1950 году глава комиссии объявил: Феликс Керстен оказал выдающуюся услугу человечеству и делу мира, и лично он, профессор Постумус, не знает в истории другого примера столь мужественного человеколюбия. Больше всего поразило ученого, что Керстен ухитрился вселить в Гиммлера уверенность: единственный способ добиться благожелательного отношения западных союзников – это остановить эсэсовскую машину смерти. Используя колебания Гиммлера между преданностью Гитлеру и решительным намерением выжить, его врач убедил рейхсфюрера, что прекращение уничтожения евреев автоматически раскроет дверь для переговоров с западными державами. Гиммлер вполне готов был в это поверить.

Один обергруппенфюрер, пожелавший остаться в тени, рассказывал Постумусу: «В начале лета 1944 года за ужином в Гегевальдхайме Керстен вдруг заговорил о еврейском вопросе. Разговор сразу принял острый характер, пошли в ход сильные выражения. Керстен был очень категоричен. Я там тоже присутствовал. Керстен вцепился, как терьер, и терзал Гиммлера, пока тот не согласился наконец произвести радикальные перемены в этом деле – в пользу евреев. Гиммлер сказал: „Вы будете довольны, Керстен“.

Одним из первых эту перемену увидел Эйхман, эксперт по „Окончательному решению“. В марте 1944 года он явился в Венгрию со своими подручными Даннеке, Крумми, Вислицени, Новаком, Хуншем и Абромайтом, чтобы организовать уничтожение венгерских евреев. Советские войска быстро наступали, и Эйхман торопил 900 тысяч немецких и венгерских исполнителей. 900 тысяч венгерских евреев были согнаны в гетто, вся страна поделена на шесть депортационных зон. Неутомимый труженик Эйхман уже заказал вагоны, и поезда с жертвами из первых двух зон готовы были отправиться в Освенцим, когда между эсэсовскими властями вдруг возникли противоречия.

Руководитель СД в Венгрии гауптштурмфюрер Отто Клагес, предчувствуя близкий конец „тысячелетнего рейха“, метался в поисках возможности обеспечить себе будущее после катастрофы. У него в штабе в Будапеште работали бывшие сотрудники абвера, и Клагес узнал, что у них имеется контакт с сионистской организацией, готовой заплатить огромные деньги, если Германия прекратит уничтожать евреев.

В январе 1943 года трое сионистов, инженер Отто Комоли, журналист Режо Кастнер и предприниматель Йель Бранд, создали так называемый будапештский комитет спасения евреев (сокращенно – вадах). Они ставили своей целью помогать евреям из Германии, Польши и Словакии бежать в Венгрию, а оттуда переправлять их в Палестину. Им пришло в голову, что спасать евреев можно, подкупая эсэсовских функционеров, и вскоре за монолитным фасадом СС Кастнер и Бранд нашли тех, кто рад был продаться. В Словакии главным палачом был Вислицени, хорошо знакомый с коррупцией. В 1942 году он предлагал „Европейский план“ выживания евреев, по которому можно было бы сохранить жизнь части еврейского населения (за исключением Польши), если „мировое еврейство“ заплатит выкуп в 2–3 миллиона долларов. И вот Кастнер и Бранд узнали, что этот самый Вислицени включен в будапештскую эйнзацгруппе Эйхмана, и преисполнились надежд, что, дав взятку, можно будет спасти людей.

В апреле 1944 года Кастнер разыскал Вислицени и предложил ему такую сделку. Вислицени согласился с ходу. За 4 миллиона марок он обещал разрешение на эмиграцию в Палестину 600 евреям. Комитет заплатил выкуп, после чего Вислицени взял уговор назад, с презрением отвергая все просьбы Кастнера.

Несмотря на это, вадах держался своей затеи с выкупом и выискивал более надежного партнера. Бранд зондировал почву в бывшем абвере, и, таким образом, в апреле 1944 года Клагес из СД узнал о предложениях вадаха. Он сообщил об этом Гиммлеру, порекомендовав рейхсфюреру договориться с еврейским комитетом о поставках военных материалов для войск СС. Стяжательский инстинкт Гиммлера тут же дал о себе знать, и через несколько дней Эйхман получил приказ сверху связаться с Брандом.

Только ли жадность руководила Гиммлером? Поначалу, безусловно, так и было; но очень скоро появились и даже стали перевешивать другие мысли – о возможности контакта с союзниками через эту сионистскую группу. Двоюродный брат Бранда и активный сторонник вадаха, венгерский бизнесмен Андреас Бисс, впоследствии ставший самым компетентным историком „Окончательного решения“ в своей стране, пишет: „Гиммлер явно надеялся путем контакта с нами получить оружие и технику и усилить свои СС, но затем цель переменилась: он захотел подстраховаться с помощью Вашингтона. Как я понял позднее, эта перестраховка ограничивалась только им одним и вовсе исключала фюрера, Адольфа Гитлера“.

Читая приказ Гиммлера, предписывающий ему обсудить с вадахом условия прекращения плановых убийств, Эйхман, должно быть, почувствовал легкую тревогу. 25 апреля он вызвал Бранда и предложил исключить венгерских евреев из программы „Окончательного решения“, если „мировое еврейство“ заплатит выкуп, но не деньгами, а натурой: 10 тысяч грузовиков, 2 миллиона коробок мыла, 200 тонн чая и 200 тонн кофе. Эйхман выложил свои условия: Бранд отправится в Стамбул для переговоров с представителями Всемирной еврейской организации, а тем временем начнется депортация венгерских евреев, и прекратится она только тогда, когда Бранд привезет согласие „мирового еврейства“. Вадах с большой неохотой пошел на это, но потребовал от Эйхмана знака доброй воли: пусть он сформирует „пробный поезд“; от 600 до 1200 венгерских евреев должны прибыть в какую-либо нейтральную страну в тот момент, когда Бранд окажется в Стамбуле. Эйхман сказал „да“, и 17 мая 1944 года Бранд уехал в Стамбул.

Но он еще паковал чемодан, а Эйхман уже погнал поезда с венгерскими евреями в Освенцим. Бранд должен был вернуться в Будапешт самое позднее через две недели, и Эйхман дал себе слово успеть за это время ликвидировать большинство венгерских евреев. С патологическим упорством человека, обнаружившего, что его надули, да еще в главном деле его жизни! – Эйхман посылал в Освенцим состав за составом. Своим коротким умом он все же постиг, что времени для „Окончательного решения“ осталось очень мало. Кальтенбруннер и Мюллер были по-прежнему тверды, но тон приказов Гиммлера стал иным. Поэтому Эйхман спешил с депортацией, опустошая венгерские гетто. К 7 июня в 1-й и 2-й зонах евреев не осталось, и 289 357 человек погибло в газовых камерах Верхней Силезии; к 17 июня из 3-й зоны было вывезено и убито в Освенциме 50 805 человек; к 30 июня „освободилась“ 4-я зона, уничтожено еще 41 499 человек.

А Бранд исчез без следа (в Стамбуле он был холодно принят представителями еврейских организаций, а на обратном пути через Сирию задержан англичанами). Теперь с Эйхманом вообще не было никакого сладу. Он все сделал, чтобы сорвать отправку „пробного поезда“: отказался собрать отобранных евреев в Будапеште, всячески старался уменьшить их число, не разрешил использовать Португалию как место назначения. Годились любые увертки, лишь бы лишить кучку евреев обещанной свободы.

Кастнер ссылался на заключенные уже соглашения, призывал на помощь Клагеса – все напрасно. Наконец с отчаяния он обратился к другому представителю Гиммлера в Будапеште, которого Эйхман считал своим самым ярым соперником.

Оберштурмбаннфюрер Курт Бехер возглавлял комиссию по вооружениям Главного управления СС, и его работой было обеспечивать ваффен-СС всем необходимым. Когда ему понадобилось 20 тысяч хороших лошадей для кавалерии СС, он свел знакомство с заядлым лошадником банкиром Францем Хорином, совладельцем крупнейшего промышленного объединения Венгрии, концерна „Вейс“, контролируемого еврейским капиталом. Увлеченность лошадьми так их сблизила, что Хорин поведал Бехеру о злоключениях семьи Манфреда Вейса, главы концерна. Его многочисленные еврейские родственники хотели бежать из страны, пока не попали в руки к Эйхману, и Хорин подумал, что Бехер может помочь – конечно, с выгодой для СС. Оберштурмбаннфюрер и фирма Вейса заключили сделку, в которой присутствовали и человечность, и шантаж. По условиям представители СС получали контрольный пакет (55 процентов акционерного капитала), принадлежащий „арийским“ родственникам Вейса, а 48 членам семьи (в том числе 35 евреям) разрешали выехать в Португалию, заплатив компенсацию в 3 миллиона марок и оставив 9 членов семьи в качестве заложников. 17 мая 1944 года соглашение было подписано, и еврейская промышленная династия отправилась на свободу.

Эта сделка породила у Эйхмана смертельную вражду к Бехеру: его драгоценному „Окончательному решению“ угрожала опасность срыва со стороны коллеги, представителя Гиммлера. Для Эйхмана это было также подтверждением его худших подозрений: что по мере упадка нацистского режима сам рейхсфюрер становится мягче в еврейском вопросе. А Бехер вообще персонифицировал все то, что Эйхману было ненавистно: офицер СС „в белых перчатках“, ха! И в своем щегольском мундире, занимая столь важный пост, мелкий бюргер Эйхман никак не мог стать на одну доску с Бехером, сыном крупного промышленника из Гамбурга, эсэсовским кавалеристом, желанным гостем в избранных кругах. А тут еще и эта сделка с Вейсом, за которой Эйхман просматривал принцип спасения евреев за выкуп, – это было для него анафемой.

Зато для вадаха Бехер был находкой, как раз тем человеком, кого они ждали, чтобы поломать эйхмановскую машину уничтожения. Его сделка с Вейсом как раз соответствовала изначальным замыслам этого комитета; к тому же Бехер был прямым представителем Гиммлера. Кастнер ухитрился связаться с Бехером и подкинул ему идею „пробного поезда“. Бехеру она понравилась. В конце июня он слетал к Гиммлеру и вернулся с поручением вести переговоры вместо Эйхмана. Бехер потребовал, чтобы за пассажиров „пробного поезда“ была внесена определенная сумма задатка в Венгрии, с выплатой остальной части по прибытии на место. Назначили цену – тысяча долларов с головы. Кастнер согласился. 30 июня поезд, в котором было 1684 еврея, вышел из Будапешта.

Однако Эйхман тоже не сидел сложа руки. Своей властью он направил поезд в концлагерь Бельзен. Да и у Гиммлера в очередной раз изменилось настроение. Сообщения в англо-американской прессе по поводу „миссии Бранда“ и сделки „евреи в обмен на грузовики“ ясно показали, что ни еврейским организациям, ни правительствам союзников нет до них никакого дела. Торжествующий Эйхман пригрозил вадаху, что пассажиры поезда будут в течение недели переправлены из Бельзена в Освенцим, где сразу попадут в мясорубку, если только за это время Бранд не вернется в Будапешт с договором от Всемирной еврейской организации. Кастнер и Бисс бросились к Бехеру, но тот лишь холодно пожал плечами: верный слуга рейхсфюрера почувствовал, что ветер переменился.

На этот раз в роли спасителя выступил Клагес из СД. Он попросил Бисса изложить новые финансовые предложения вадаха и передал доклад Гиммлеру. 26 июля 1944 года Клагес сообщил Биссу: „Меморандум благосклонно принят в Берлине, и Гиммлер дал указание прекратить депортацию из Венгрии до дальнейших распоряжений“. Во всяком случае, так написал Бисс в своих мемуарах. Таким образом, был достигнут первый успех: похоронную процессию в Освенцим удалось приостановить. Между тем Бехер набрался мужества и снова полетел к Гиммлеру. Последний согласился, что можно немедленно выпустить за границу 500 евреев из „пробного поезда“, а условия для остальных Бехер должен был обговорить с организацией евреев США – Американским объединенным комитетом распределения помощи в Швейцарии. Ну наконец-то Гиммлер увидел, как приоткрылась дверь для переговоров с западными державами. Будучи убежден, что „мировое еврейство“ держит Америку в кулаке, Гиммлер искренне верил, что предложения, исходящего от вадаха, будет вполне достаточно, чтобы комитет по распределению тут же обеспечил прямую связь с Белым домом, а это уже приведет к сепаратному миру между Германией и западными союзниками. В вадахе из кожи вон лезли, укрепляя его в этой сумасшедшей мысли. Бисс вспоминает: „Мы то и дело ссылались на президента Рузвельта, именуя его нашим благодетелем“. Гиммлер ловил каждое слово об этой мифической связи.

Эсэсовские вожаки даже принялись нажимать на своих партнеров с целью поскорее начать переговоры. Клагес даже сказал Биссу, что ведь дело даже не в спасении каких-то жалких сотен тысяч евреев; речь может идти о повороте исторического значения». Но Бехер вскоре разглядел пропагандистскую игру вадаха. Во время первой же встречи со швейцарским банкиром Сали Майером в пограничном городе Сан-Маргарет Бехер понял, что еврейские организации не принимают всерьез сделку «евреи в обмен на грузовики». Майер вообще хотел разговаривать лишь после того, как Гиммлер официально объявит о прекращении уничтожения евреев и освободит пассажиров «пробного поезда».

Если бы Бехер доложил об этом Гиммлеру, переговоры с распределительным комитетом закончились бы не начавшись. И Бехер не сказал рейхсфюреру правды. Он истолковал заявления Майера в благоприятном свете и тем самым еще глубже затащил упирающегося, колеблющегося, сверхосмотрительного Гиммлера в интригу против Гитлера.

Неизвестно, сочувствовал ли Бехер евреям или сам верил в возможность сепаратного мира, только он играл на руку вадаху. От его имени гауптштурмфюрер Грюзон упрашивал Майера сделать некоторые формальные уступки, пусть даже их потом дезавуирует Объединенный комитет. Но ни Майер, ни комитет не давали никаких конкретных ручательств, и Бехеру пришлось бы признать свой полный провал, если бы в конце сентября Рузвельт не объявил, что направляет в Швейцарию своего личного представителя – лидера квакеров Розвелла Макклеллана, специально для участия в переговорах между СС и комитетом распределения. Именно этого и ждал Гиммлер. Он среагировал тотчас же: 30 сентября информировал членов вадаха, что распорядился приостановить «акции», проводимые в Освенциме (на который и так уже наступала Советская армия), а в середине октября принял решение, что оставшихся пассажиров «пробного поезда» можно отпустить в Швейцарию, независимо от того, заплачен ли за них выкуп.

В какой-то момент все выглядело так, словно Вашингтон отзывается на жест Гиммлера. Макклеллан выразил желание увидеться с Бехером, американское посольство в Берне занялось оформлением въездных виз для гиммлеровских посланцев, и 5 ноября они встретились в отеле «Савой» в Цюрихе.

Из записей Бисса: «То, что эта встреча вообще состоялась, тогда как союзники условились между собой, что любые переговоры с Германией можно вести лишь на трехсторонней основе и исходить при этом из принципа безоговорочной капитуляции, должно быть, казалось Гиммлеру самым важным результатом его контактов с нами. Более того, формально эта встреча была нарушением Тегеранского соглашения, по которому союзники договорились со Сталиным о полном бойкоте Третьего рейха».

Надежды Гиммлера и Бехера, связанные с этими переговорами, не материализовались. Гиммлер отозвал Эйхмана из Венгрии, а в декабре последние пассажиры «пробного поезда» прибыли в Швейцарию, но дальше этого дело не пошло, поскольку еврейские организации отказались отплатить Гиммлеру деньгами или услугами. Однако швейцарские переговоры очень взбодрили другого эсэсовского деятеля, который, как мы видели, уже давно пытался подвигнуть Гиммлера на борьбу против Гитлера.

Уже около двух лет Вальтер Шелленберг подталкивал Гиммлера сделать хоть что-нибудь, чтобы положить конец войне и обеспечить СС приличное будущее в постгитлеровском мире. Как и Гиммлер, он считал, что путь к переговорам с Западом идет через еврейских заложников, а потому старался свести знакомства с видными еврейскими функционерами за границей. В Монтре он познакомился с братьями Штернбух, двумя ортодоксальными представителями американского раввината в Швейцарии. Подобно Бехеру, он предложил им шанс спасти евреев от мертвой хватки Гиммлера. Через братьев он вышел на президента швейцарского Союза старейшин доктора Жан-Мари Мюзи, который был готов из соображений гуманности принять участие в двойной игре Шелленберга.

В начале октября 1944 года Мюзи встретился с Гиммлером в окрестностях Вены, чтобы обсудить участь евреев. После некоторых колебаний Гиммлер заявил, что согласен поэтапно освободить евреев, содержащихся под стражей в Германии, и разрешить им выезд в Швейцарию. Шелленберг в своих мемуарах пишет, что Гиммлер в его присутствии продиктовал приказ Кальтенбруннеру сохранить жизнь евреям, находящимся в концлагерях. С другой стороны, на Нюрнбергском процессе Бехер, в то время торговец зерном в Бремене, утверждал, что эту встречу организовал он и даже точно запомнил слова Гиммлера: «Настоящим приказом, вступающим в силу немедленно, я запрещаю уничтожение евреев и предписываю, напротив, оказывать заботу больным и слабым».

Но, кто бы ни был инициатором этого свидания, факт остается фактом: Гиммлер издал приказ, который вел его к острому конфликту с Гитлером. Это было равносильно полному пренебрежению директивой об «Окончательном решении еврейского вопроса», невзирая на военную ситуацию. Генрих Гиммлер сделал первый шаг в сторону от своего полубога. Шелленберг давления не ослаблял. Самое время, чтобы отсечь наконец шефа полиции от диктатора. Дальше настала очередь Керстена, который вообще делал все, что мог, чтобы разъединить Гиммлера с Гитлером. Как раз в это время к нему обратилось за содействием шведское правительство, попавшее в сложную внешнеполитическую ситуацию. Союзники все сильнее нажимали на Швецию, чтобы она включилась в войну против Гитлера. И вот в надежде отсрочить решение шведское правительство предпринимает эффектную спасательную операцию: страна объявляет, что готова обеспечить питанием всех узников концлагерей и принять тех, кто будет освобожден. Шведский МИД обратился к Гиммлеру, но он отверг эти предложения. Тогда шведский министр иностранных дел Гюнтер разыскал Керстена, жившего в Стокгольме. Керстен обрабатывал своего пациента так настойчиво, что тот в итоге пошел на уступки. 8 декабря 1944 года в Ставке Гиммлера в Триберге Гиммлер и Керстен сошлись на том, что всех заключенных скандинавских концлагерей следует перевести в сборный лагерь в окрестностях Гамбурга, где их будут кормить за счет шведского Красного Креста, а кроме того, должны быть освобождены 1000 голландок, 800 француженок, 500 полек, 400 бельгиек, 50 датчанок и 50 норвежек. Швеция обязалась предоставить автобусы для транспортировки.

Гюнтер поблагодарил Керстена и заверил Гиммлера, что Швеция обеспечит все необходимое. Это было 1 января 1945 года. Но шведы не торопились. Очевидно, они надеялись, что быстрые военные перемены избавят их от необходимости выполнять обременительную гуманитарную акцию. До 5 февраля Гюнтер не давал о себе знать; затем сообщил Керстену, что транспортными операциями будет руководить граф Бернадотт, племянник шведского короля и вице-президент шведского Красного Креста. Еще полторы недели тянулось для Шелленберга и Керстена бездеятельное ожидание человека, который, по их раскладу, должен дать Гиммлеру полную свободу от Гитлера.

Наконец, 16 февраля граф Бернадотт вылетел в обложенную со всех сторон, горящую гитлеровскую Германию. В аэропорту его встретил Шелленберг, который, как требовал протокол, представил его своему шефу Кальтенбруннеру.

Бернадотт сразу увидел, что у Шелленберга только одна цель – покинуть тонущий корабль. В своих мемуарах граф пишет: «Признаюсь, я с самого начала почувствовал в Шелленберге уверенную решимость». Тем не менее Шелленберг обнаружил, что им с Керстеном будет очень непросто привлечь графа на свою сторону. Вдобавок Гиммлер все еще колебался, воспринимая приезд шведа со смесью любопытства и опасения: он знал, что Кальтенбруннер следит за каждым шагом Шелленберга. По наущению Кальтенбруннера Фегелейн осведомился у Гитлера, как следует расценивать визит Бернадотта, и получил ворчливый ответ: «Во время всеобщей войны ничего нельзя довести до конца из-за таких вот нелепостей». С большим трудом, после долгих споров Шелленбергу удалось-таки уговорить своего шефа принять Бернадотта.

Встреча произошла 19 февраля в эсэсовском госпитале в Гогенлихене. Гиммлер с порога подчеркнул: «Я поклялся Гитлеру в верности и не намерен – как солдат и как немец – отступить от своей клятвы или сделать что-нибудь вопреки планам фюрера». Впрочем, через два с половиной часа он рассуждал несколько иначе – разрешил перевод части скандинавских заключенных в Норвегию и подтвердил то, что было уже согласовано с Керстеном, а именно: что шведский Красный Крест может обеспечивать всех скандинавских заключенных питанием.

Едва успел граф Бернадотт отбыть в Швецию, как Шелленберг обрушил на рейхсфюрера всю мощь своих неистощимых аргументов. Он уже не скрываясь вбивал в шефа одну мысль: пора кончать с Гитлером, пора кончать с войной. Историк Трево-Ропер так описывает этот процесс: «Шелленберг шаг за шагом, медленно, терпеливо, преодолевая отчаянное упрямство Гиммлера, сокрушал идола, которому тот все еще поклонялся, – Адольфа Гитлера, чтобы заменить его новым, еще более привлекательным для Гиммлера образом – обожествленным образом самого рейхсфюрера в качестве нового вождя нации и воплощения духа Великой Германии». При этом Шелленберг без устали убеждал Гиммлера, что необходимо использовать Бернадотта в своих целях, что надо послать его к генералу Эйзенхауэру с предложениями о капитуляции. Рейхсфюрера ужасала такая мысль. И все же доводы Шелленберга произвели на него такое действие, что он дал своему мучителю разрешение по собственной инициативе уговорить Бернадотта взять на себя эту миссию.

2 апреля Бернадотт снова посетил Гиммлера. В определенный момент Гиммлера вызвали к телефону в другую комнату, и Шелленберг воспользовался этим, чтобы спросить, «не согласится ли граф встретиться с Эйзенхауэром и обсудить с ним возможность капитуляции немцев на Западном фронте». Граф отказался, заметив, что инициатива должна исходить от рейхсфюрера. Но Шелленберг уже принялся обрабатывать Бернадотт и, возвращаясь в Берлин, «всю дорогу проговорил в доверительной, но весьма напористой манере» (слова Бернадотта).

Граф мог бы пойти к Эйзенхауэру, только если Гиммлер объявит себя преемником Гитлера, распустит НСДАП и освободит всех скандинавских заключенных. Он пишет: «Лично я ни на мгновение не допускал, что Гиммлер примет такие условия. Но Шелленберг не колебался. Он заявил мне, что постарается заставить шефа принять их». И снова Шелленберг взялся за дело. На его взгляд, акции Гиммлера в Ставке фюрера упали уже так низко, что шефу оставалось только одно: нанести удар, чтобы спастись самому.

«Итак, вы требуете, чтобы я низложил фюрера?» – прямо спросил однажды Гиммлер. «Да», – ответил Шелленберг. Но он понимал, что Гиммлер не решится на это… Разве что доказать ему, что дни фюрера и так уже сочтены? И Шелленберг подослал к Гиммлеру своего друга профессора Макса Криниса, директора неврологической клиники в Берлине, – сообщить рейхсфюреру, что Гитлер очень болен, страдает болезнью Паркинсона и почти полностью парализован. Гиммлер сделал вывод: «Шелленберг, от Гитлера уже нечего ждать». Но и после этого Гиммлер не мог определиться. В мечтах он видел себя спасителем Германии, но не в силах был отрешиться от нацистских предрассудков и сбросить влияние Гитлера. Понимая, что война проиграна, он все еще призывал немцев сопротивляться. 1 апреля, выступая перед нацистским руководством Гамбурга, рейхе – фюрер говорил, что разногласия между союзниками, а также применение немецкой армией реактивных снарядов принесут немцам столь необходимую передышку.

13 апреля, узнав, что обергруппенфюрер Карл Вольф, окружной командующий СС в Италии, ведет в Швейцарии переговоры с Даллесом, Гиммлер заявил, что это «вероломство по отношению к фюреру».

У Вольфа были хорошие личные отношения с Гиммлером, он долгие годы был на службе у рейхсфюрера – сначала старшим помощником, потом начальником секретариата – и знал многие самые мрачные тайны высших кругов СС. И тем не менее, в тот же вечер рейхсфюрер в безапелляционном тоне вызвал его для отчета, приказав явиться лично и немедленно. Вольф согласился, но затем отправил сухое сообщение, что прибыть не сможет. 14 апреля Гиммлер опять вызвал Вольфа в свою штаб-квартиру, и снова тот проигнорировал его приказания. Затем Вольф попросил совета у Даллеса, и американец порекомендовал ему вместе с семьей укрыться в Швейцарии. Однако Вольф поступил по-своему и рискнул все же, полагаясь на личное обаяние, встретиться с Гиммлером. Ему хотелось выяснить, как много рейхсфюрер знает о его переговорах с союзниками.

Поездка Вольфа в Берлин вполне могла оказаться последней в его жизни, потому что он решился на то, чего не мог сделать никто другой из гитлеровских генералов, – он договаривался о капитуляции миллиона немецких солдат.

Карл Вольф был убежденным нацистом, но встреча с папой Пием XII в апреле 1944 года круто изменила его жизнь. Историк Ойген Дольман, в то время переводчик и офицер по связям Вольфа с республикой Муссолини, использовал свои контакты в Риме и добился для Вольфа аудиенции у папы. Генерал произвел благоприятное впечатление. Папа сказал: «Скольких несчастий мы могли бы избежать, если бы Бог послал мне вас раньше!» Генерал навсегда запомнил напутствие папы: «Вы вступили на трудную дорогу, генерал Вольф. Позвольте мне благословить вас и вашу семью на этом опасном пути». Еще тогда Вольф дал понять: он давно знает, что Германия проиграла войну, и он по своим каналам имеет возможность закончить военные действия в Италии. В феврале 1945 года переговоры уже шли вовсю. Роль посредника опять играл Дольман – с его-то связями и знанием Италии. У одного его знакомого, барона Парилли, было много влиятельных друзей в Швейцарии. Через них офицеры швейцарских секретных служб, а затем и Даллес, находившийся в Берне, узнали, что командиры немецких войск в Италии заинтересованы в прекращении военных действий. Даллес потребовал от Вольфа какого-то жеста доброй воли, и тот немедленно освободил двух заключенных – лидеров итальянского партизанского движения. После этого Дольман поехал в Швейцарию на переговоры, а вскоре за ним последовал Вольф. 8 марта 1945 года он согласился на капитуляцию немцев в Италии. Однако немецкие командующие – сначала фельдмаршал Кессельринг, а затем его преемник генерал-полковник Витингоф, стесненные ложно понимаемой верностью присяге, – тянули с подписанием, а тем временем слухи о поездках Вольфа в Швейцарию дошли до Гиммлера.

Поэтому Вольфа во время полета в Берлин больше всего занимал вопрос: знает ли Гитлер о его пакте с Даллесом и не будет ли он, Вольф, арестован сразу по прибытии? Самолет приземлился на аэродроме недалеко от столицы 16 апреля, в тот день, когда Жуков начал последнее мощное наступление на Берлин, открыв тем самым заключительную главу в истории Третьего рейха.

Вскоре Вольф был уже у Гиммлера, но тот не мог заставить себя открыто обвинить в измене своего «малыша Вольфа» и поручил своему другу Шебхардту допросить командующего СС. Эти двое удалились в берлинский отель «Адлон». Вольф сочинил убедительную историю: да, он вел переговоры с Даллесом, но только об обмене военнопленными; более того, он следовал инструкциям, полученным в феврале от фюрера: ловить любую возможность, чтобы стравливать союзников между собой.

Гиммлер с облегчением воспринял легенду Вольфа, поверив, что его старый друг не предал вероломно фюрера. Но в это время вдруг явился Кальтенбруннер и угрожающим тоном осведомился, может ли он побеседовать с рейхсфюрером наедине. Он принес весьма опасные для Вольфа новости: информатор только что донес, что Вольф имел переговоры с миланским кардиналом Шустером по поводу капитуляции немецких войск в Италии и что южный немецкий фронт может вот-вот развалиться. Гиммлер, понуждаемый Кальтенбруннером, гневно потребовал ответа от Вольфа, но тот уверил его, что «он лично никогда не вел переговоров с кардиналом Шустером о капитуляции». Вольф понимал, что его прижали к стенке и спасти его может только очень дерзкий ход.

Он сыграл оскорбленную невинность и заявил, что готов вместе с рейхсфюрером и Кальтенбруннером отправиться к фюреру. Пусть они в его присутствии повторят эти клеветнические обвинения. Там, и только там Вольф будет оправдываться. Гиммлер сделался белым. Он не осмеливался идти к Гитлеру. Достаточно, если его туда проводит Кальтенбруннер.

В три часа утра 18 апреля двое эсэсовцев вошли в бункер. По коридору шаркал Гитлер. Завидев их, он сказал: «А, вот и вы, Вольф. Хорошо. Прошу подождать, пока кончится совещание».

В четыре часа обоих вызвали к Гитлеру. Диктатор небрежно спросил, чем там Вольф занимался с Даллесом. Вольф объяснил, что 6 февраля он, фюрер, сказал ему в присутствии министра иностранных дел, что в случае, если применение нового секретного оружия будет отложено, следующим шагом должны стать переговоры с Западом. «И я счастлив вам доложить, мой фюрер, – продолжал он, – что мне удалось через Даллеса получить доступ к президенту, премьеру Черчиллю и фельдмаршалу Александеру. Я прошу дальнейших указаний». Гитлер принял объяснения Вольфа и приказал ему явиться днем. Тогда фюрер и изложил Вольфу свои планы на будущее – непостижимые бредни, которые утвердили генерала в том, что диктатор теряет разум. В какой-то момент он пристально уставился на своего гостя, потом протянул трясущуюся руку: «Возвращайтесь в Италию, договаривайтесь с американцами, только добивайтесь лучших условий. Будьте похитрее. Передавайте привет моему другу дуче. Примите мою благодарность».

Вольф был спасен. Он поспешно вернулся в Италию, чтобы 29 апреля подписать акт о капитуляции. Дольман записал: «Пора выполнить обет: я поклялся, что если Вольф будет спасен, то я поставлю свечу моей Мадонне дель Розарио – она всегда в моей душе».

«Малыш Вольф» был не единственным среди эсэсовских вожаков, бежавшим от Адольфа Гитлера. Три обергруппенфюрера – Штайнер, фон Готберг и Гольдебрандт обдумывали, как убить его, чтобы положить конец войне. Даже Кальтенбруннер, сторожевой пес режима, в конце февраля послал в Швейцарию штурмбаннфюрера Хёттля предложить Даллесу сдачу Австрии.

Но самые поразительные доказательства происшедшего разрыва связей между СС и Гитлером дали ваффен-СС.

В конце марта в Венгрии захлебнулось из-за решающего численного преимущества противника последнее большое наступление 6-й танковой армии СС, которой командовал Зепп Дитрих. Гнев и презрение Гитлера обрушились на его любимые ваффен-СС. Кейтель телеграфировал Дитриху: «Фюрер считает, что войска сражались не так, как требовала ситуация, и приказывает лишить дивизии „Адольф Гитлер“, „Мертвая голова“, „Рейх“ и „Гогенштауфен“ нарукавных повязок с названиями дивизий».

Эсэсовцы были столь возмущены этим приказом, что даже сразу безоговорочно поверили в рассказанную кем-то историю: будто Дитрих, собрав своих командиров, швырнул на стол телеграмму Кейтеля и крикнул: «Вот и вся благодарность, которую вы заслужили за последние пять лет!» Вроде бы он предложил вернуть Гитлеру свои награды и сказать ему, что уж лучше застрелиться, чем выполнять его приказы. Достоверно известно лишь то, что Дитрих проигнорировал приказ Гитлера. Он не зашел так далеко, как некий штурмбаннфюрер, чей отряд глубже всех проник в расположение противника во время венгерского наступления. Услышав о приказе, он со злости заявил своим офицерам: «Давайте сложим наши медали в ночной горшок и обвяжем его лентой с надписью: „Дивизия Гец фон Бирлихинген“» (был такой вспыльчивый рыцарь в пьесе Гете, сказавший епископу Бамбергскому: «Поцелуйте меня в задницу»).

Эти рассказы в какой-то мере отражают реальное отношение эсэсовцев к тирану, засевшему в бункере и готовому погубить себя и других. Для тысяч и тысяч эсэсовцев в эти дни рушился мир. Небольшие группы одержимых еще продолжали бессмысленную смертельную гонку, одновременно терроризируя гражданское население, но основная масса ордена СС не была готова совершить коллективное самоубийство по приказу. Во время битвы при Ватерлоо, когда наполеоновскую гвардию, расстрелявшую все патроны, окружили английские войска, требуя сложить оружие, французский генерал Камбронн вроде бы произнес: «Гвардия умирает, но не сдается». И хотя на самом деле обошлось без этих слов, но все равно они были и остаются девизом любой гвардии, сутью и оправданием воинской элиты. Но гитлеровская гвардия не расстреляла свои патроны. Эсэсовцы начали сдаваться до того, как были полностью окружены, и их командиры мало-помалу прекращали борьбу.

А Гиммлер, мучимый нерешимостью, все еще блуждал по лунному ландшафту нацистского режима, разрываясь между своим настойчивым советником Шелленбергом и призрачной фигурой в бункере.

У Шелленберга появился теперь новый союзник, граф Шверин фон Кросиг, министр финансов, и 19 апреля он уговаривал Гиммлера освободить Германию «от этого сумасшедшего в рейхсканцелярии» и заключить мир.

Тем временем Вальтер Шелленберг и один из бывших лидеров «Стального шлема» Франц Зельдте составили для Гиммлера программу нового правительства, предусматривающую смещение Гитлера, роспуск партии, переговоры о капитуляции. Видя, что и это не может побудить Гиммлера к действию, Шелленберг вызвал из Швеции Керстена, который на другой день прибыл в Германию вместе с человеком, чье посещение стало бы самым памятным для рейхсфюрера, – с официальным представителем Всемирного еврейского конгресса Норбертом Мазуром. Шелленберг встретил их на аэродроме Темпельхоф, и они отправились в Гарцвальде – имение Керстена.

Однако Гиммлер был вне досягаемости: наступило 20 апреля, день рождения Гитлера, и Гиммлер решил, что обязан в последний раз выразить почтение своему фюреру и принять участие в жутковатой церемонии празднования.

На обратном пути рейхсфюрер снова встал в позу спасителя Германии. Встретившись с Керстеном в Гарцвальде, он спросил: «Есть ли у вас контакты с Эйзенхауэром?» У Керстена их не было. Тогда Гиммлер поинтересовался, не желает ли он сам ехать к Эйзенхауэру для переговоров о капитуляции. Очевидно, сговорившись с Шелленбергом, Керстен ответил, что лучше всего для этой цели подойдет граф Бернадотт. Через несколько часов (21 апреля) граф прибыл в Германию, спешно вызванный Шелленбергом, но к этому времени кураж у Гиммлера уже испарился. Он что-то бубнил о военном положении – «печально, очень печально», но даже не упомянул о плане переговоров с Эйзенхауэром. Бернадотт отбыл в совершенном недоумении.

В Ставке Гитлера никто и не догадывался, насколько верный Гиммлер близок был к тому, чтобы изменить фюреру. Наоборот, замурованный в бункере, Гитлер воспылал отчаянной сумасшедшей надеждой, связанной с орденом СС, который для него олицетворял теперь боевой генерал СС, обергруппенфюрер Феликс Штайнер. Группа армий Штайнера, занявшая оборонительные позиции к северо-востоку от Берлина, являлась в глазах Гитлера той силой, которая должна была освободить Берлин, в это время уже полностью окруженный Советской армией. «Штайнер, Штайнер», – бормотал фюрер, выискивая через лупу спасительную точку на карте и тыча в нее дрожащим пальцем. 21 апреля он приказал Штайнеру двигаться на юг, к Эберсвальде, прорвать советский фланг в этом районе и восстановить смятую немецкую линию обороны на юго-востоке от Берлина. Гитлер уверял своего генерала: «Вот увидите – русские потерпят сокрушительное поражение, самое кровавое поражение в своей истории, здесь, у ворот Берлина». И предостерегал: «Учтите, отступать на Запад категорически запрещается. Офицеров, которые не выполнят этот приказ, следует хватать и расстреливать на месте. Вы, Штайнер, головой отвечаете за исполнение этого приказа».

Весь день 22 апреля Гитлер прождал доклада, что Штайнер начал свое грандиозное наступление. Шел час за часом, а Штайнер все не отдавал приказ об атаке. Послать 10 тысяч человек в бой против 100 тысяч представлялось ему полным безумием. Снова и снова Гитлер спрашивал, как далеко продвинулся атакующий Штайнер. В штабе прекрасно знали, что Штайнер вообще не пойдет в наступление, но держали это знание при себе.

Ближе к вечеру Гитлер узнал правду. Тогда он взорвался. В ярости фюрер орал, что все его предали, сначала вермахт, а теперь вот даже и СС, что идея национал-социализма утрачена и больше не во что верить, но он сам не покинет Берлин, а умрет в своей столице. Члены Ставки в оцепенении смотрели на своего фюрера, пока он, сотрясаясь от рыданий и подвывая, не рухнул без сил в кресло.

Никто из них не решился предложить безумцу отречься от власти и капитулировать. Напротив, все стремились как-то подбодрить сломленного фюрера, и больше всех Гиммлер, который, узнав по телефону о припадке, стал умолять его покинуть Берлин и продолжать борьбу в Южной Германии. Затем они по очереди принялись донимать несчастного Штайнера – чтобы принес последнюю жертву во имя фюрера. Кейтель, Йодль, Кребс – все обращались к Штайнеру: они просили, требовали, угрожали. Но Штайнер держался твердо: «Нет. Это не наступление – просто бессмысленная бойня. Делайте со мной что хотите!»

И все-таки Гитлер еще ждал вестей от Штайнера. Но 27 апреля потерял окончательно всякую надежду и приказал уволить Штайнера и заменить его армейским генерал-лейтенантом Хольсте. Но Штайнер и на этот раз проигнорировал приказ фюрера: он убедил Хольсте не принимать командование.

А через сутки в бункер явился с докладом сотрудник министерства пропаганды – и все ночные кошмары фюрера материализовались. Лоренц перехватил сообщение корреспондента Рейтер в Сан-Франциско Пола Рэнкайна о том, что рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер предложил западным союзникам капитуляцию Германии. Шелленберг наконец одержал победу над идолопоклонничеством своего робкого хозяина.

Новость эта парализовала всех присутствующих в Ставке. В этот момент статс-секретаря министерства пропаганды Наумана вызвали к телефону, и он вернулся с более обстоятельным, хотя и не подтвержденным пока сообщением: стокгольмское радио только что передало, что Гиммлер уже ведет переговоры с высшим англо-американским командованием.

Диктатор поднял глаза. Он больше не хныкал: вся мерзостность СС открылась ему в полной мере. Теперь ему стало ясно, почему Штайнер не атаковал русских, почему захлебнулось наступление в Венгрии и отчего Гиммлер потерпел неудачу на Висле. Все это были звенья гигантского заговора, задуманного злодеем интриганом, тем, кого он, Гитлер, называл «своим верным Генрихом». Но пока кровь еще бежит в его жилах, у него хватит сил уничтожить изменников. «Предатель не станет фюрером после меня!» – завопил Гитлер и тут же приказал фельдмаршалу фон Грейму немедленно вылететь из осажденного Берлина и арестовать Гиммлера любой ценой.

Гитлер больше не переносил никого из офицеров СС. Каждый был теперь под подозрением, как член огромной банды предателей. Узнав, что его свояк Герман Фегелейн, главный представитель Гиммлера в Ставке, самовольно выходил из бункера и был замечен в гражданской одежде, Гитлер приказал расстрелять его во дворе рейхсканцелярии. В завещании он написал: «Перед смертью я исключаю из партии и лишаю всех постов в государстве бывшего рейхе – фюрера СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера… Вступив в тайные переговоры с врагом без моего ведома и против моей воли и попытавшись узурпировать государственную власть, Геринг и Гиммлер нанесли стране и народу неизмеримый вред, не говоря об их вероломстве по отношению ко мне лично».

Через два дня Адольф Гитлер уже был мертв, а его неверный слуга все еще думал, что сможет вершить судьбу Германии. Союзники отвергли односторонние предложения Гиммлера о капитуляции, но рейхсфюрер продолжал надеяться. Он видел себя основателем новой нацистской партии – партии национального единства. Он составлял программу послевоенного правительства и намечал его состав, включив в число министров Отто Олендорфа, с которым так долго был на ножах. Но Великий Германский рейх на глазах распадался на куски под мощными ударами союзников, и мечты рейхе – фюрера делались скромнее. Он начинал с решимости стать вождем послевоенной Германии, потом жаждал второстепенной роли формального преемника Гитлера, отданной Карл-Дёницу, потом готов был довольствоваться местом начальника полиции, наконец счел достаточной должность премьера земли Шлезвиг-Гольштейн.

Когда рухнул карикатурный режим адмирала Дёница, Гиммлер понял, что он человек конченый. Граф фон Кросиг понимал его состояние. Гиммлер мог как-то держаться, лишь постоянно бормоча: «Дисциплина и выдержка, господа, дисциплина и выдержка». Граф сказал ему: «Рейхсфюрер не должен маскироваться фальшивой бородой и скрываться под чужим именем. Вам остается один путь: явиться к Монтгомери и сказать: „Это я“».

Однако Гиммлер сделал именно то, от чего его предостерегал фон Кросиг. 20 мая он прикрыл один глаз повязкой, переоделся в форму полевой полиции и положил в карман документы на имя Генриха Гицингера, осужденного трибуналом на смертную казнь и имевшего сходство с Гиммлером. С группой верных соратников, включавшей Олендорфа, Брандта, Гебхардта и Гротмана, Гиммлер прошел через Гольштейн, переправился через Эльбу и попытался просочиться через систему английских блокпостов. Но англичане не дремали. 23 мая в два часа дня маленькая группа Гиммлера была захвачена английской военной полицией и передана для допроса в лагерь номер 31 для интернированных около Люнебурга.

По словам коменданта лагеря капитана Тома Сильвестра его внимание «привлекли трое задержанных, двое – высокие, а третий небольшого роста, жалкого вида, в затертой одежде и с черной повязкой на левом глазу». Он приказал отправить тех двоих в одиночные камеры, но тут «маленький снял повязку, надел очки, и сразу стало ясно, кто он такой. „Я Генрих Гиммлер“, – сказал он спокойно». Сильвестр тут же связался с военной разведкой. Вскоре явились два офицера, вечером приехал и полковник Майкл Мэрфи, начальник разведки фельдмаршала Монтгомери. Мэрфи сразу заподозрил, что у Гиммлера есть с собой яд и он примет его, как только охрана отвернется. И правда, англичане нашли у него в одежде ампулу с ядом, но Мэрфи это не удовлетворило, и он вызвал врача, чтобы повторно осмотреть рейхсфюрера. Когда Гиммлер открыл рот, он заметил, как что-то темное блеснуло у него между зубами. Врач хотел повернуть голову Гиммлера к свету, но тот резко сомкнул челюсти, и спрятанная ампула с цианистым калием лопнула.

23 мая 1945 года Гиммлер умер, история ордена СС закончилась. В дыму погребального костра нацизма исчезли остатки той страшной машины, которая стала символом эпохи, воплотив все преступления к которым может привести жажда власти, возвеличение государства, культ личности вождя и всеобщее раболепство.

Некоторые из лидеров СС последовали примеру своего «великого магистра» и совершили самоубийство: Глобочник, шеф медицинской службы СС Гравиц (взорвавший себя вместе с семьей), Фридрих Вильгельм Крюгер, Конти, Прюцман. Однако большинство самых важных из приближенных Гиммлера стали добычей Нюрнбергского трибунала и европейских судов.

Многие эсэсовские главари были казнены: Кальтенбруннер, комендант Освенцима Гесс, начальники управлений Поль и Далюге, командующие эйнзацгруппе Олендорф и Науман, почетные командиры СС Грейзер, Форстер, Зейс-Инкварт.

Правда, с большинством лидеров СС судьи обошлись удивительно мягко.

Остались в живых 16 из 30 окружных командующих, 8 из 12 начальников главных управлений, 3 из 6 начальников отделов в РСХА, 3 из 8 командиров эйнзацгруппе СС в России. Они были приговорены к разным срокам тюремного заключения, но многие потом освобождены досрочно. Некоторые самые мрачные персонажи СС вообще канули в неизвестность, в том числе Эйхман, которого только в 1960 году выследили израильские агенты; через два года он был казнен в Иерусалиме. Но главные его подручные – Бруннер, Гюнтер, Даннеке, Ротке ухитрились исчезнуть, как и инспектор концлагерей Глюке, и начальник гестапо Мюллер.

Для массы эсэсовцев будущее было связано с пленом у союзников, и его нельзя было облегчить ни судебными приговорами, ни признанием невиновности. Уже тогда, в лагерных бараках, начались до сих пор не утихшие споры о прошлом – споры побежденных и опозоренных, лишенных иллюзий и вызывающе непокорных. Многих мучило чувство вины и греха. Они искали ответа на ноющий вопрос, как случилось, что энтузиазм и самоотверженность молодых людей превратили их в бездумный механизм насилия, в рабов извращенно понятой идеи верности и чести, которая заменила им нравственную опору и сделала просто исполнителями воли фюрера.

Можно было бы найти оправдание себе лично в том, что из миллиона эсэсовцев самое большее 50 тысяч участвовали в несмываемо грязных преступлениях.

Но многих не устраивал такой ответ, они докапывались до первопричины: что должно было произойти, отчего они стали восприимчивы к зову варварства и тупо последовали приказу временщиков, прикрывавших свою жажду власти национальными и социалистическими лозунгами. История СС прокручивалась, как фильм. Он рассказывал о потерянном поколении, воспитанном в черном пессимизме и ненависти к буржуазной культуре; конечно, для них стал привлекательным орден, обещавший им бурную деятельность и интересную жизнь, как членам первобытного сообщества, объединенного служением своему идолу.

Они вступали в орден СС, потому что он удовлетворял врожденную немецкую тягу к двум вещам: им нравится все военное – мундир, слава, чувство безопасности – и их манит некая тайная и всемогущая элита, не зря же для многих немцев слова «политика», «правительство» означали прямо-таки запредельную власть оккультных сил, тайных кругов и «серых кардиналов». Орден СС вполне соответствовал таким представлениям: вступив в его ряды, ты в одну ночь делаешься хозяином жизни, членом тайного общества избранной знати и опорой нацистского государства.

Они были хорошими учениками, потому что верили в то, что им проповедовали, – в национальное единство, служение своей стране и в новый порядок. Они не заметили, как их орден стал просто отрядом головорезов, не имеющим иной цели, кроме как делать грязную работу для бесчестного и порочного диктатора и его клики. Начало этого пути вниз было положено еще 30 июня 1934 года, во время «путча Рема» и расправы над штурмовиками. Отсюда ведет дорога в пропасть, в которой исчезло все: свобода, достоинство, человечность и, наконец, тот самый рейх, первейшее слово, не сходившее с уст эсэсовских рыцарей.

Во время споров в лагере для военнопленных бывший унтерштурмфюрер СС Кернмайер кричал: «Разве мы сказали „нет“, когда после Мюнхена маршировали по Чехословакии? Мы хотя бы сами себе, в глубине души это говорили? Да ничего подобного! Мы были захвачены призраком власти над миром. Тогда все как обезумели. Сошли с ума от своей силы».

Марш фанатиков власти не знал ни норм, ни границ. Молодые знаменосцы якобы новой Германии не просто поддались влиянию фюрера. Их вдохновляла старая немецкая вера, что правительство не может поступить неверно, а потому гражданин должен четко разделять свою личную жизнь и служебные обязанности, спокойно выполнять его волю даже в сомнительных случаях и не опасаясь замараться.

Так что кровавая история СС – лишь новая страница старой немецкой истории «народа-государства», иллюстрация гипертрофированного национализма и всемогущества государственной власти. Извлекли ли отсюда для себя урок немцы, особенно бывшие эсэсовцы? Историк не рискнет дать определенный ответ на этот вопрос. Но вопросы остаются и будут продолжать мучить нас. Одно несомненно: история СС навсегда пребудет с немцами как свидетельство ужасающей жажды власти. Пока Германия будет существовать, эта история останется для нее предупреждением и вызовом.

Знаете ли Вы, что, как ни тужатся релятивисты, CMB (космическое микроволновое излучение) - прямое доказательство существования эфира, системы абсолютного отсчета в космосе, и, следовательно, опровержение Пуанкаре-эйнштейновского релятивизма, утверждающего, что все ИСО равноправны, а эфира нет. Это фоновое излучение пространства имеет свою абсолютную систему отсчета, а значит никакого релятивизма быть не может. Подробнее читайте в FAQ по эфирной физике.