Кризис демократии, Доклад Трехсторонней комиссии по государственной способности демократий, 1975

Как-то в свое время я уже давал так до сих пор не выполненное обещание представить на суд читателей, без преувеличения исторический, пусть и в специфическом прочтении этой «историчности», документ. Это доклад Трехсторонней комиссии «Кризис демократии» («The Crisis of Democracy»), вышедший в 1975 году и раскрывший глаза на многое. Главное – на управляемый характер ряда тенденций, которые в нем отражены и которые спустя некоторое время послужили детонатором крупных глобальных перемен. Поскольку перечисленные в докладе «проблемы» западной «демократии» были впоследствии не разрешены, но отодвинуты в будущее, и именно с ними мир во многом сталкивается сегодня, постольку, на мой взгляд, имеются веские основания полагать, что ряд этих проблем и прежде всего молодежная фронда, являлись сконструированными, организованными и управляемыми. Причем, как раз в целях поощрения мирового движения именно по данному, как выясняется, запрограммированному, пути.

Удивляет другое: за 40 с лишним лет своего существования доклад, без сомнения представляющий уникальную ценность для понимания тех угроз и вызовов, с которыми столкнулась тогда и по сей день сталкивается наша Родина, ни советская, ни российская элиты не удосужились опубликовать на русском языке; в Интернете он имеется, но только на английском (http://trilateral.org/download/doc/crisis_of_democracy.pdf).

1975 год – совсем не случайное время. Именно его считают завершающим в формировании целой системы глобальных институтов, программирующих указанные в докладе глобальные перемены. Период с 1972 по 1975 годы, очень похоже, что запущенный разрушением (не вяжется здесь слово «распад») Бреттон-Вудской золото-долларовой системы, когда происходило формирование Трехсторонней комиссии, отмечен следующими знаковыми событиями:

- 1972 год - создание в рамках Римского клуба венского Международного института прикладных системных исследований (МИПСА), конвергентное участие в котором приняли СССР, США, Великобритания, Чехословакия, ФРГ, ГДР, Франция и другие ведущие страны НАТО и Варшавского договора. Показательно, что данная площадка была создана за границей вне сферы идеологического влияния партийного аппарата ЦК КПСС. Как показали последующие события (создание сети филиалов МИПСА в СССР), это ставило ее советских участников в непростое положение, двусмысленность которого надежно прикрывалась иерархическим положением А.Н. Косыгина. (Понятно, что «свято место» пусто не бывает, и роль партийного контроля перешла к спецслужбам, которые видимо именно тогда начали своеобразный «подкоп» под партию, так и не распознанный ни Л.И. Брежневым, ни М.А. Сусловым, которым это «впаривалось» под видом «разрядки»);

- 1972 год – выход первого доклада Римскому клубу «Пределы роста» (группа Денниса Медоуза из Массачусетского технологического института). В нем формулируются основные задачи по загримированной под «заботу об экологии» будущей деиндустриализации и депопуляции: остановка промышленного производства на уровне 1975 года и ограничение количества детей в семье двумя;

- 1973 год – мировой нефтяной кризис, связанный с «войной Судного дня» на Ближнем Востоке. Именно тогда по свидетельству ряда специалистов, вплотную занимавшихся данной проблематикой, например Михаила Хазина, СССР практически выиграл холодную войну и мог запускать мировой передел в собственных интересах так, как США это проделали в 1991 году. Мог, но не стал ввиду опасений за выход «американской» половины мира из-под контроля с возможным расползанием по ней ядерного потенциала США; именно тогда элиты Запада осознали тот «край пропасти», на котором оказались, удвоив и утроив свои усилия по формированию «матрицы» будущего «нового миропорядка»;

- 1973 год – назначение директором формирующейся Трехсторонней комиссии Збигнева Бжезинского и начало раскручивания Уотергейтского скандала, стоившего впоследствии Ричарду Никсону поста президента США. «Подкоп» под Никсона в тот год начался с отставки его вице-президента Спиро Агню, на место которого пришел избранный не американским народом, а сенатской элитой Джеральд Форд;

- 1974 год – выход второго доклада Римскому клубу Майкла Месаровича – Эдуарда Пестеля «Человечество на перепутье». Докладом предусматривалось разделение мира на десять регионов с фиксированной экономической специализацией. Так, чтобы «застолбить» тем самым глобальное лидерство Запада (сообразно масонской мифологии «десяти царств Атлантиды», что подробно описывает признанный специалист в данной сфере Мэнли Холл в академическом труде под названием «Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии»). Десять «царств» Трехсторонней комиссии предполагалось объединить в три «больших», «мировых» региона, навязав им глобальное управление, конкретные формы которого были прояснены в 1976 году, в четвертом докладе Римскому клубу Яна Тинбергена; он так и назывался: «Пересмотр международного порядка» (с изложенной в нем доктриной «коллективного суверенитета»);

- 1974 год – отставка Никсона и замена его Фордом, которого, подчеркну это еще раз, американский народ не избирал; сенсационное направление к нему вице-президентом влиятельнейшего олигарха Нельсона Рокфеллера, беспрецедентное ввиду того, что «теневая» фигура «кукловода» подобного масштаба вышла на Свет Божий в первый и последний пока раз;

- 1975 год – создание «большой шестерки», разросшейся через год, со вступлением Канады, до «семерки»; смысл был в том, что решения Трехсторонней комиссии, создававшейся Дэвидом Рокфеллером и Збигневом Бжезинским, кто-то должен был озвучивать в публичной сфере, придавая им видимость легитимности (и этим «кем-то» оказались «избранные» на «свободных выборах» лидеры Запада, как выяснилось, обычные марионетки глобальной олигархии);

- 1975 год – подписание хельсинкского Заключительного Акта Общеевропейского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе; сам этот факт, ввиду того, что гарантировалась неприкосновенность послевоенных границ, наглядно продемонстрировал и «цену» западных обязательств, и «ловушку», в которой оказалось пошедшее на «разрядку» советское руководство. (Видимо, проделано это было не без участия собственных «кукловодов» из числа тех, кто «пас» венский МИПСА по линии спецслужб) и т.д.

Что такое Трехсторонняя комиссия или, как ее еще называют, «Трилатераль»? (официальный сайт: http://trilateral.org/).

Это объединение элит так называемых «трехсторонних» регионов – Северной Америки, Западной Европы и Японии. Это – тогда, а впоследствии, с 1990 года, с подписанием Парижской хартии для «новой Европы» (одноименный план «новой Европы» был предложен рейхсфюреру СС Гиммлеру шефом внешней разведки Третьего рейха Шелленбергом в августе 1942 г. и впоследствии, в марте 1945 г., при посредничестве Ватикана передан де Голлю), Западная Европа превратилась просто в Европу. Соответствующий фундамент был заложен еще в середине 80-х годов, когда с советской «перестройкой» была тесно увязана «расконсервация» «спящих» механизмов созданного еще в 1949 году Совета Европы. Случайным такое совпадение тоже не назовешь.

С 2000 года японская группа Трехсторонней комиссии была преобразована в Азиатско-Тихоокеанскую.

У каждой из групп имеются свои закрытые элитарные институты; системно они выстроены по принципу концентрических кругов. В центре находится англосаксонская, британо-американская связка лондонского Королевского института международных отношений («Chatham House») с американским Советом по международным отношениям (СМО). Эти структуры создавались в 1919-1921 годах, в рамках тогдашнего плана «нового мирового порядка» Лиги Наций, продавленного на Версальской конференции создателем ФРС, президентом США Вудро Вильсоном. «Системный сбой» Великого Октября не позволил реализовать этот план. И именно тогда, в конце 1919 – начале 1920 годов, с двукратного провала Сенатом Конгресса США ратификации Версальского договора, означавшем отказ Вашингтона от вступления в свое «детище» - Лигу Наций, и развернулась подготовка новой мировой войны, призванной устранить «советский изъян».

Когда не вышло и этого, и вместо ослабленных Германии и СССР, которым можно продиктовать свою волю, англосаксы получили Красную Армию в центре Европы, игра пошла вдолгую. Развернутая Западом холодная война потребовала новых институтов, призванных поставить под контроль США и Британии оккупированную ими часть Европы. В публичной сфере такими институтами стали Западноевропейский союз, план Маршалла и НАТО. В «теневой», закрытой, сфере вокруг связки «Chatham House» и СМО была создана Бильдербергская группа (клуб), появление которой относится к 1952-1954 годам. И только в 70-х годах, с созданием Римского клуба, вовлечением в него «реформистской» части советской элиты и созданием предпосылок для последующей «переигровки» результатов двух мировых войн, в практическую плоскость был поставлен проект, целью которого было «нанизать» на англосаксонско-европейскую «ось» еще и Японию. Токио, подчиненный американцам по конституции 1947 года, подготовкой которой занимались специалисты оккупационной администрации адмирала Макартура, таким образом призывался к решению глобальных задач в интересах своих американских «старших союзников».

Влияет ли Трехсторонняя комиссия в ее нынешнем виде на Россию?

Два факта – стратегический и тактический. Первый: выход в 2006 году доклада Трехсторонней комиссии «Вовлечение России – новая фаза» («The Engaging with Russia – The Next Phase»); разумеется, как и «Кризис демократии», на русском языке издавать его никто не собирался (http://trilateral.org/download/files/annual_meeting/engaging_russia_next_phase.pdf).

Второй факт: ежегодное собрание Трехсторонней комиссии 2015 года (Сеул, 24-26 апреля). Пункт в повестке дня: «Россия: между Востоком и Западом?». Модератор Джей Добрянски, старший научный сотрудник Белферовского центра науки и международных дел школы государственного управления имени Джона Кеннеди, Гарвардский университет, бывший заместитель госсекретаря США по демократии и глобальным вопросам. Докладчик: Алексей Кудрин. Как представлен? «Декан, факультет свободных искусств и наук Санкт-Петербургского государственного университета, сопредседатель Комитета гражданских инициатив («оранжевая» НКО; см. подробнее: http://regnum.ru/news/polit/2127474.html – Авт.), бывший вице-премьер и министр финансов Российской Федерации» (http://trilateral.org/File/189).

Содержание доклада, разумеется, не разглашается, и что именно говорил там (и о чем договаривался) с прицелом на получение нынешних высоких назначений Кудрин, остается на его совести. Вы сомневаетесь?

Теперь по порядку публикации. Постараюсь, чтобы она была поэтапной, раз в неделю, – даже краткий, конспективный перевод документа занимает 75 страниц 12-м шрифтом в один интервал. Размещать целесообразнее всего по главам; некоторые, возможно, придется поделить надвое. Сейчас, в первой публикации, помещу полный перевод вступительной статьи тогдашнего директора «Трилатерали» Бжезинского и первую, вводную главу. Тезисы текста идут сплошняком, без комментариев автора этих строк, которые вынесены в самый конец (раскрываются фрагменты, выделенные красным цветом). В скобках указаны страницы, на которых эти тезисы размещены в оригинальном тексте. Можно сверить корректность и адекватность перевода (с которым, разумеется, без сложностей и примерно месяца плотной работы не обошлось).

КРИЗИС ДЕМОКРАТИИ

Доклад Трехсторонней комиссии по государственной способности демократий

Авторы: М. Круазье, С.П. Хантингтон, Дз. Ватануки

Трехсторонняя комиссия была создана в 1973 г. частными гражданами Западной Европы, Японии и Северной Америки для поощрения более тесного сотрудничества между этими тремя регионами по общим проблемам. Она ищет пути улучшения понимания этих проблем, поддержки предложений по совместному управлению ими, формирования обычаев и практики совместной работы в этих регионах.

Вступительная статья (Зб. Бжезинский, директор Трехсторонней комиссии)

Находится ли демократия в кризисе? Этот вопрос ставится с растущей настойчивостью некоторыми ведущими государственными деятелями Запада, писателями, преподавателями, а также публикой - в опросах общественного мнения. Настроения сегодня несколько иные, чем в ранние 1920-е гг., когда О. Шпенглер написал «Закат Европы». Однако этот пессимизм поддерживается многими – коммунистами, говорящими об «общем кризисе капитализма», теоретиками, ищущими подтверждение своим теориям и т.д.

Этот доклад – не пессимистический документ. Его авторы – в фундаментальном смысле – считают демократию жизнеспособной. Они верят, что демократии помогут своим гражданам лучше понять смысл демократической системы – тем, кто способен уловить трудно различимую взаимосвязь между свободой и ответственностью. Обсуждение ими «Кризиса демократии» имеет намерение сделать демократию сильнее, а также более и более демократичной. Их выводы – сомнительные и в некотором смысле провокационные – служат прежде всего объективности.

Трехсторонняя комиссия решила рассмотреть этот проект, поскольку она чувствует – правильно, с моей точки зрения, - что выживание наших политических систем – важнейшее предусловие установления стабильного международного порядка и формирования более тесных связей между нашими регионами. Многие проблемы, относящиеся к международным отношениям, такие как Восток-Запад, Север-Юг, как и «трехсторонний» процесс, Трехсторонняя комиссия исследует в рамках понимания важности для граждан наших демократий еще раз рассмотреть основы наших систем. Это, как мы надеемся, поможет укрепить взаимосвязь центральных целей демократических систем – персональной свободы и социального прогресса.

Этот доклад был подготовлен для Трехсторонней комиссии и опубликован с ее разрешения. Комиссия сделала доклад доступным для широкого распространения как вклад в информированную дискуссию и управление обозначенными проблемами. Доклад был обсужден Трехсторонней комиссией в Киото (Япония) 30-31 мая 1975 г. Авторы, которыми явились эксперты из Западной Европы, Северной Америки и Японии, были свободны в высказывании своих взглядов.

Этот доклад – совместная ответственность трех отдельных докладов по заданиям Трехсторонней комиссии по государственной способности демократий, которые начали работу весной 1974 г. и представили ее в 1975 г.

Хотя только три автора ответственны за анализ и выводы, они пользовались поддержкой консультантов и экспертов «трехсторонних» регионов. Но консультанты работали на индивидуальной основе, а не как представители каких-либо институтов, с которыми они ассоциируются.

- Р. Боуи - профессор международных дел, Гарвардский университет;

- Зб. Бжезинский – директор Трехсторонней комиссии;

- Дж. Конфорд – профессор политики, университет Эдинбурга;

- Дж. Франклин – Североамериканский секретарь Трехсторонней комиссии;

- К. Кайзер – директор Исследовательского института Германского общества внешней политики;

- С. Липсет – профессор социологии, Гарвардский университет;

- Дж. Мейзел – профессор политических наук, Королевский университет;

- Э. Шойх – профессор Кельнского университета;

- А. Шлезингер – профессор гуманитарных наук, Сити-университет Нью-Йорка;

- Дж. Смит – Североамериканский председатель Трехсторонней комиссии;

- Я. Танака – профессор политических наук, Университет Хакуашуи;

- Т. Ямамото – Японский секретарь Трехсторонней комиссии.

Общий интерес Запада: военная безопасность, экономическое развитие, политическая демократия – в каркасе общих международных экономических институтов (1);

Общие контуры демократии (в рамках которых – свои модели): всеобщее избирательное право, регулярные выборы, межпартийная конкуренция, свобода слова и собраний (1);

Процесс изменений затрагивает не только соответствующие сферы деятельности правительств, но и общий институциональный каркас, с помощью которого правительства управляют (2);

1) является ли демократия второй четверти XX в. оптимальной для правительств в последней четверти;

2) могут ли правительства с ее помощью управлять? (2);

Нет разницы между диктатурой политбюро и хунты (2);

Продолжение попыток решения кажущейся не решаемой проблемы инфляционной депрессии ведет к диктатуре и пересмотру всего гражданского порядка, дебилизации лидеров и отчуждению граждан (на примере Британии, Японии и США) (2-3);

Наложение кризиса демократии на кондратьевский 50-летний цикл в экономике создает угрозу для Запада не выбраться из кризиса до конца XX в. (3);

Подобно 20-м – 30-м гг., когда мир стоял перед перспективой войны за спасение демократии, в 70-х и 80-х гг. он может оказаться перед перспективой войны за процветание, достаточное для демократии (3);

Задача – выявить и проанализировать вызовы демократическим правительствам для прояснения оптимизма или пессимизма, а также мер, которые нужны, чтобы сделать демократию более жизнеспособной в будущем (3).

II. Вызовы, брошенные демократическим правительствам

1) Вызовы среды («контекстуальные»), не являющиеся следствием функционирования самой демократии (3-4);

Мировой кризис может прийти по независящим от правительств обстоятельствам, но при этом создать угрозы демократии. Последствия для разных стран будут разными в зависимости от обстоятельств – размеров, истории, географии, культуры, уровня развития. Соответственно кризис может либо задеть страну незначительно, либо создать среду, предельно затрудняющую функционирование демократии (4);

Изменения в международном распределении экономического, политического и военного могущества и в отношениях между «трехсторонними» странами, а также ними и Вторым и Третьим мирами сталкивают демократические общества с проблемами, возникшими не сейчас. Инфляция, монетарная стабильность, управление взаимозависимостью, военная безопасность затрагивают все демократические страны (4-5);

Но есть и особенные проблемы отдельных стран, влияющие на состояние демократии: в США – военная безопасность, у Японии – экономическая (5).

2) Среда может срезонировать с социальной и политической эволюцией собственных демократических обществ. Выживание демократии зависит от ответов на вызовы социальной структуры и социальных тенденций. Снижают эффективность демократии социальная и этническая дифференциация (5);

В истории Запада индустриализация и демократизация всегда шли вместе, но в некоторых странах (Германия, Япония) демократия запаздывала. Тем не менее, развитие городов и буржуазного образа жизни позволяло сделать социально-политическую жизнь более представительной для основных общественных групп. В результате враждебность традиционной аристократии демократии стала снижаться (5-6);

В этих условиях демократическим тенденциям, в ряде случаев успешным, вызов бросил подъем фашистских движений, поддерживавшихся авторитарной традицией, обращавшейся к экономическим неурядицам и националистическим импульсам групп «ниже среднего класса». Вдобавок во многих странах набрали силу компартии, проповедовавшие среди рабочего класса замену «буржуазной демократии» «революционным социализмом» (6);

Таким образом, вызовы устойчивости демократических правительств проистекали от аристократии, военных, средних классов и рабочего класса. Соответственно, по мере развития, в соответствующем плане могут проявить себя и другие элементы социальной структуры (6);

В настоящее время вызов проистекает от интеллектуальных и других групп, которые объясняют свое отвращение к демократии ее неэффективностью, коррупцией и материализмом и приверженностью монополизму. Подъем «антикультуры» происходит в среде интеллектуалов, студентов, школьников, СМИ (6);

В дополнение – расширяющееся изменение социальных ценностей. Во всех трех «трехсторонних» регионах имеет место движение от материалистических, публично мотивированных ценностей к крайнему индивидуализму и интеллектуальному и эстетическому самоудовлетворению (6);

Зародившись в среде молодых поколений, эти тенденции встречают понимание у разочаровавшихся в политике, политиках и институтах старших (6);

Выросши в условиях экономического подъема (экспансии) 60-х гг., эти «новые ценности» могут не пережить рецессии или ресурсных ограничений (падения уровня жизни). Но если переживут, то они не только составят новое препятствие для демократических правительств в мобилизации граждан на общие социально-политические цели, но и продемонстрируют готовность принести эти цели в жертву (6).

3) Третий, наиболее серьезный вызов – внутренний, касающийся функционирования самой демократии (6-7).

Демократия может дать ход тенденциям, которые, если их не проверяет какой-нибудь другой субъект, могут привести к ее ликвидации. Эти рассуждения, ключевой элемент пессимизма по поводу судьбы демократии, встречаются у Токвиля, Шумпетера, Липпмана (8);

В отличие от первых двух вызовов, которые для каждого общества разные, этот касается всех. Чем более демократичная система – тем более она уязвима. Признаки: ослабление демократического контроля, девальвация любых форм авторитета, тенденции к росту безответственности правительств (8);

Обо всех трех вызовах демократические правительства сами в последние годы заявляли. При этом демократические системы, не пораженные «внутренним» вирусом демократии, легче справляются с остальными вызовами (8-9);

Комбинация вызовов создает ситуацию, в которой требуются более долгосрочные и четко сформулированные цели и приоритеты, а также последовательность политики. При этом возрастающая комплексность социального порядка, усиливающееся давление и снижающаяся легитимность правительств осложняют достижение ими этих целей. Требования к правительствам растут, а их возможности уменьшаются – это главная дилемма демократии (9).

1) «…Выживание наших политических систем – важнейшее предусловие установления стабильного международного порядка и формирования более тесных связей между нашими регионами».

Из этого следует, что «трехсторонний» процесс формирования системы глобального управления, который понимается под «стабильностью миропорядка», связан с демократией. Следовательно, демократия – не столько метод, сколько политическая идеологема; другая, уже экономическая идеологема – рынок, и это впоследствии, через 20 лет после «Кризиса демократии», красной нитью пройдет через целый ряд ооновских и «околоооновских» документов. И «демократия», и «рынок» - не ради людей, а в интересах «выживания политических систем». Цинизм, как известно, - высшая форма откровенности.

2) «…Консультанты работали на индивидуальной основе, а не как представители каких-либо институтов».

Принцип частной власти – вовлекать влиятельных деятелей именно как частных лиц, заложен еще в знаменитое «правило “Chatham House”»: обсуждаются любые вопросы, сообщать об обсуждении можно, называть при этом имена – нет. Якобы, это способствует «раскрепощению» участников дискуссии.

3) Список консультантов доклада. Невооруженным глазом видно явное преобладание англосаксов, кроме двух немцев и двух японцев, один из которых – функционер самой Трехсторонней комиссии.

4) Охват «каркасом общих международных экономических институтов» основных сфер жизнедеятельности Запада – иллюстрация того, что в их основу положен принцип экономического детерминизма, общий для либерализма и марксизма. Без исправления этой методологической ошибки (базисом выступает отнюдь не экономика, а цивилизационный, социокультурный фактор с религиозной основой) у марксизма в XXI веке шансов будет немного. И сохранение этого положения в теории и программах современных компартий ставит их в положение «льющих воду “на мельницу” своих идеологических противников». То же самое – соединение социально-классового подхода с цивилизационным – относится и к главному методу. Такому инструменту глобального управления, как диалектика (см. труды Энтони Саттона), существует конструктивная альтернатива в лице разработок выдающегося русского мыслителя К.Н. Леонтьева. Это его концепция «цветущей сложности», то есть отказа от конструирования нового путем уничтожения старого и соединение одного с другим с помощью разумного сочетания прогрессизма с консерватизмом, а при необходимости – и с реакцией. Противопоставив Леонтьева Гегелю, можно получить собственный, не управляемый извне, механизм развития, застрахованный от коллизий февраля 1917 и августа-декабря 1991 годов.

5) Встраивание «демократических» прав и институтов в институциональный каркас, подрывающий позиции правительств.

Этим сказано все, и данный фрагмент (С. 1-2) нуждается не в комментарии, а лишь в акцентировании.

6) «Нет разницы между диктатурой политбюро и хунты».

Очень важный, почти «теоретический», «вывод», позволяющий наглядно продемонстрировать, против кого направлен документ в целом.

7) «…Дебилизация лидеров и отчуждение граждан…».

Если раньше эти «феномены» были свойственны только Западу, то сегодня, по прошествии 20 с лишним лет постсоветского регресса, мы, к сожалению, можем наблюдать их воочию у себя дома.

8) «Войны за процветание, достаточное для демократии».

«Оговорка по Фрейду». Цветные революции и гражданские войны, вроде сирийской, планировались задолго до их начала. И не Джордж Буш-младший в 2003 году, не Кондолиза Райс в 2005 году, и не Барак Обама в 2009 году их придумали.

Об этом же и следующий выделенный фрагмент (С. 4). «Улыбает» «управление взаимозависимостью», о котором нам рассказывают, что взаимозависимость - якобы «естественный» процесс. Как видим, ничего подобного. А вот, что первично – «кризис задевает страну» и поэтому «создается среда, затрудняющая функционирование демократии» или все, по мановению «волшебной палочки», происходит ровным счетом наоборот, - это еще большой вопрос.

9) «Снижают эффективность демократии социальная и этническая дифференциация…».

Знаковое признание! Именно поэтому ее и продвигают – с помощью «арабской весны», проекта «еврорегионализация», далее везде. Не устану напоминать составляющие глобализации:

- глокализация – размывание и разрушение государств с передачей их предметов ведения наверх – в глобальные и транснациональные структуры и вниз – в локальные - региональные и местные;

- фрагмеграция – демонтаж идентичностей с интеграцией экономик: все тот же экономический детерминизм, порождающий феномен homo economicus. Или, по типологии крупного глобалиста, экс-директора-распорядителя ЕБРР Жака Аттали, «номадизма» - нового кочевничества «деловых» космополитов без родины, национальности и вероисповедания, передвигающихся, «не замечая границ» и т.д.

10) «Развитие городов и буржуазного образа жизни позволяло сделать социально-политическую жизнь более представительной для основных общественных групп. В результате враждебность традиционной аристократии демократии стала снижаться».

Что за основные группы, исповедующие «буржуазный образ жизни»? Об этом – далее, на той же странице 6-й: «…Вызовы устойчивости демократических правительств проистекали от аристократии, военных, средних классов и рабочего класса». То есть демократии «мешают» все, кроме буржуазии. Ну и в чьих она интересах? Только еще родовой («традиционной») аристократии, с которой буржуазия переплелась властью? (Первым директором Бильдербергской группы стал экс-нацист, принц Бернгард Голландский – супруг королевы Юлианы).

P.S. К «фашистским» и «националистическим» элементам групп, «ниже среднего класса», обратимся в «европейской», второй главе; там, где приход «нового фашизма» очень даже допускается. Пока этот тезис запомним.

11) «Во всех трех “трехсторонних” регионах имеет место движение от материалистических, публично мотивированных ценностей к крайнему индивидуализму и интеллектуальному и эстетическому самоудовлетворению».

Сказано – как отрезано. Ну, разве не этого и добиваются? Ведь эти «…“Новые ценности” могут не пережить рецессии или ресурсных ограничений (падения уровня жизни)…». А очень нужно, чтобы «пережили», «мобилизовав» граждан на принесение демократии в жертву.

Пару цитат из идейных «вдохновителей» от Франкфуртской философской школы с ее «революцией удовольствий». Герберт Маркузе (ключевой лозунг «студенческой революции» 1968 г.: «Маркс, Мао и Маркузе!»): «Удовлетворение инстинктов обеспечивает контроль над личностью»; он же: «Можно и нужно говорить о культурной революции, поскольку протест направлен против культурного истеблишмента в целом… Мы должны совершить размонтирование существующей системы».

12) «Демократия может дать ход тенденциям, которые, если их не проверяет какой-нибудь другой субъект (выдел. – Авт.), могут привести к ее ликвидации».

«Субъект демократии»... Умри – лучше не скажешь! Что же это за «субъект» такой? «Чем более демократичная система – тем более она уязвима. Признаки: ослабление демократического контроля, девальвация любых форм авторитета, тенденции к росту безответственности правительств». Но: «Требования к правительствам растут, а их возможности уменьшаются – это главная дилемма демократии». Бедные правительства: валим их и проливаем по ним «крокодиловы слезы». А куда денешься – дилемма, понимаешь!..

Поэтому: «Комбинация вызовов создает ситуацию, в которой требуются более долгосрочные и четко сформулированные цели и приоритеты, а также последовательность политики» (выдел. – Авт.). То есть глобальное управление, которое и осуществляется «субъектом демократии». Далее, в следующих частях отметим, что по этому поводу говорил один из «отцов-основателей» США Джон Адамс.

Продолжение следует http://www.iarex.ru/articles/52589.html Глава II. Западная Европа (Мишель Круазье)

I. Не становятся ли европейские демократии неадекватными как «правительственные»?

В Европе наиболее ярким примером является Британия, которая всегда была отделена от континентальных проблем и служила «пра-матерью» современных демократических институтов. Ее проблемы ставят под сомнение способность демократических институтов с ними справиться (11);

Почему родиной «демократических институтов» в докладе называется Великобритания, хотя, казалось бы, общепринятым является представление, что эти институты являются продуктом Французской революции 1789 года? Потому, что именно в Англии родилась и получила концептуальное оформление идея повсеместного распространения «демократии», разумеется, в собственном понимании и применительно к собственным интересам. Еще в 1877 году крупный идеолог британского имперского идеализма Сесил Джон Родс, основатель Капской колонии и бриллиантового монополиста «De Beers» (в его честь была названа Родезия. – Авт.), а также закрытого объединения британской элиты – Общества Круглого стола (именно на его основе в 1919 г. возник Королевский институт международных отношений. – Авт.) предложил навязать миру следующие инициативы:

- британскую модель политической организации (глобальную империю с глобальным имперским парламентом);

- и установить мировой британский колониальный порядок.

«Распространение британского владычества во всем мире, колонизация британцами всех тех стран, где условия существования благоприятствуют их энергии, труду и предприимчивости, - писал Родс, - и особенно заселение колонистами всей Африки, Святой Земли, долины Евфрата, островов Кипр и Кандия (Крит. – Авт.), всей Южной Америки, островов Тихого океана, всего Малайского архипелага, береговой полосы Китая и Японии и возвращение США в Британскую империю. Создание глобальной империи с глобальным имперским парламентом… настолько могущественной державы, что она сделает войны невозможными и поможет осуществлению лучших чаяний человечества».

«Возвращение США», разумеется символическое, произошло в 1913 году, с созданием ФРС; с этой даты реализация проекта «глобальной империи с глобальным имперским парламентом» (сначала Лиги Наций, затем ООН)» вступила в практическую плоскость.

Во всех западноевропейских странах слабые правительства, а оппозиция тоже слабая и может только критиковать. Между тем, цели управления, особенно долгосрочные, легче достичь без критики. Процесс управления все более сдерживается рамками свободы (11-12);

Красноречивое признание, правда? Свободу «развели» вынужденно, получив на заре реализации своего глобалистского проекта «системный сбой» в виде Великого Октября; этот «сбой» не удалось устранить и с помощью нацизма, взращенного и вскормленного на англосаксонские деньги англосаксонскими олигархами и спецслужбами. Поэтому, пользуясь возможностью финансировать бюджетный дефицит с помощью печатного станка ФРС и плана Маршалла, создали своему населению «welfare state», превратив Запад в витрину-завлекаловку для жителей СССР, переживших войну, уничтожившую, наряду с 27 млн жизней, еще и треть национального благосостояния.

Но пора и честь знать. «Welfare» для «рабсилы» - это же не навсегда! Вот сейчас с Советами только разберемся…

Европейская бюрократия потеряла прежнюю эффективность. Ограничения на управление усиливаются по мере становления правительства более национально-центричными и ненадежными. При всем различии стран Западной Европы, есть две общие характеристики:

1) Европейские политические системы перегружены участниками и обязательствами, которые порождают в процессе экономического роста и политического развития растущие сложности;

2) Бюрократическое стремление поддерживать способность к реагированию на важнейшие тенденции усиливает безответственность и разрушает консенсус, и этот процесс усиливается по мере усложнения правительственных задач (12).

Свобода, мешающая управлять, «хозяевам мира» явно надоела, особенно в свете замещения полностью подконтрольных Вашингтону и Лондону послевоенных космополитов новым поколением, еще не до конца продавшим свое первородство за «чечевичную похлебку». Опять же, «обязательства» эти проклятые: сколько можно кормить эту расплодившуюся ораву? Консенсус-то у «нас», олигархов, не по «welfare», а по глобальной власти, но этому, алчущему «welfare», плебсу знать об этом совсем не обязательно.

1. Перегрузка систем, принимающих решения

Превосходство демократий приписывается их открытости. Открытые системы, однако, более эффективны только в обычных условиях. Но они поражаются хаосом, если не могут постоянно совершенствовать регуляторы.

Европейские системы – только теоретически открытые. Их регуляторы – тонкие ширмы из участников и требований. И если мы говорим о перегрузке, несовместимой с прогрессом во всей его сложности, то это потому, что традиционная модель правительственного управления лишилась регуляторов (12);

Что ни абзац – то очередной перл. «Открытость», оказывается, - это для безмозглой толпы, и это отнюдь не преимущество демократий, а их «ширма», порождающая проблемы, которые решаются только постоянным совершенствованием «регуляторов». То есть «субъектов демократии» (вспомним первую часть - http://www.iarex.ru/articles/52589.html). А если политики новой волны начинают «отвязываться», забывая, кому обязаны своим личным «welfare» и «publicity», то это караул! «Традиционная» неоколониальная модель без таких «регуляторов» не работает.

1) Социально-экономическое развитие вывело в политику большое количество групп;

2) Информационный взрыв затрудняет, если не делает невозможным, традиционную дистанцию правительств от обществ;

3) Демократия делает сложным контроль и дозирование информации, к чему привыкли правительства; в условиях отсутствия самоконтроля правительств это приводит к конфликтам.

Возникает парадокс: если раньше качество управления определялось количеством решений, то сейчас решения, наряду с управлением, повышают уязвимость. В этом – слабость европейских правительств (13);

Вы слышите, господа «право-» и «левозащитники», ваших «идейных гуру»? Чем дальше власть от граждан – тем «надежнее» контроль, а чем ближе она к ним – тем он «уязвимее». Это точка зрения «хозяев мира». А эти «новые группы», с одной стороны, конечно, помогают расшатывать правительства, но с другой, - в каждую «опера» ведь не внедришь, и что там бродит в мозгах у внесистемных активистов?

Бжезинский это еще в 1966 году предвидел, записав в «Технотронной эре», также не изданной на русском языке, что каждому надо внедрить микрочип. Чтобы при посещении его или ее черепной коробки нежелательной мыслью, «на пульте у дежурного» немедленно загоралась красная лампочка и раздавался звуковой сигнал, вызывающий группу немедленного реагирования.

Другая группа факторов – организационный рост, ведущий к системной независимости субъектов, все большее количество которых ведут себя самостоятельно. Европейские бюрократии и общества не только не осознали этой проблемы, но и находят более простым допускать новых акторов выборочно – кого-то да, а кого-то нет (13);

Такое усложнение ведет в заколдованный круг: правительства ослабевают, решения принимает неизвестно кто, отчуждение граждан растет. Что будет в процессе адаптации более слабых по структуре принятия решений европейских систем к тому, к чему привыкли хотя бы в США? Даже несмотря на то, что в Британии и Франции, например, элиты более профессиональны и опытны, чем в Америке? (14);

Данный парадокс может быть понят только следующим образом: процесс принятия решений есть продукт не только политиков, но и всего бюрократического процесса, имеющего место в усложняющихся организациях и системах. То есть, если продолжать управлять по-старому, перегрузки неизбежны. Технические коррективы здесь не помогут, ибо проблема – политическая и системная (14);

Примеры из Франции 1980-х и 1960-х гг. – парижское метро и транспорт; степень открытости при обсуждении планов различная, отсюда результат: традиционные типы управления в технологически сложных системах не работают. Конечно, есть межстрановая разница, как например между Швецией, где организованная и сильная бюрократия, и Италией, где она слаба. Но общий тренд понятен, причем, он не зависит от размеров страны (15).

Короче, «господа присяжные заседатели», с демократией этой надо кончать, пока чего-нибудь из этих заигрываний с плебсом худого не вышло. (Но сначала-то, прежде чем ровнять и рихтовать своих, не рискуя получить в ответ как минимум массовое социальное недовольство, а как максимум – пинок под зад, требовалось покончить с СССР).

2. Бюрократический пресс и гражданская безответственность

Следующая группа западноевропейских проблем вертится вокруг разрушения консенсуса: оппозиция – часть систем принятия решений или орудие разрушения?

Лукавят авторы доклада. Ответ на этот вопрос давно известен и широко описан в литературе «не для всеобщего пользования». В смысле, массы эту литературу не читают.

Во-первых, оппозиция бывает системная и внесистемная. И если говорить о первой, то впервые феномен системности был описан К. Марксом («Из парламента: предложения Робака и Булвера», 11 июля 1855 г.): «Олигархия увековечивает себя не при помощи постоянного сохранения власти в одних и тех же руках, но тем, что она попеременно выпускает власть из одной руки, чтобы подхватить ее тут же другой». О том же, применительно к власти в США, писал В.И. Ленин. Так что вышеприведенные стенания о «слабости» оппозиции – чистая демагогия, ибо у того же Маркса читаем: «Искусство парламентской борьбы как раз в том и заключается, чтобы в рукопашной схватке ударить не по должности, а лишь по человеку, который в данный момент ее занимает...». То есть сохранить в незыблемости политическую систему угнетения и эксплуатации, поменяв «чижиков-функционеров» и сделав массам вид, будто «плохих чижиков» заменяют «хорошими».

Во-вторых, у Киссинджера, в написанной в 1994 году книге «Дипломатия», этот самый тезис был сформулирован как концепция «лояльной оппозиции». В авторитетной масонской литературе данный принцип описывается «партнерством в буржуазной конкуренции»; иначе говоря, оккультные изобретатели «демократического» устройства не скрывают, что переносят в политику приемы, используемые в бизнесе. Почему? Потому, что сама политика в условиях империализма (развитого капитализма) превращается в бизнес. Причем, как в прямом смысле – как «продажа» электорату политиков на выборах в виде товара, так и в переносном – как передача династического принципа от государств (монархий) в бизнес, где династии и династическая преемственность сохранились именно с целью «приХватизации» государственной власти и превращения ее в частную.

Если первое, то успешная коалиция – есть функция природы и правил игры, в которых такое решение принимается. Если второе, - то появляются различные акторы, находящиеся под влиянием не национальной системы принятия решений, а бюрократии. Обе тенденции действуют порознь, но результаты иногда совпадают. Тогда появляется пробел между рационализмом решений и их результатами. Данная ситуация экстраполируется наверх, приобретая типичный для европейский демократий характер разрыва между деятельностью парламентских коалиций и правительств (16);

Можно ли проще и понятней продемонстрировать, что бюрократия:

- и что ее деятельность, связанная с глобальными и транснациональными интересами и институтами, противоречит национальным интересам, являясь по отношению к ним компрадорской системой внешнего управления (пример – Кудрин в нынешней российской власти).

Получается, что одно дело – получить парламентское большинство, другое – трансформировать его в деятельность правительства. В США и Японии эти проблемы тоже есть, но Европа – их средоточие, ввиду фрагментарности политических систем (16-17);

Две различных модели доминируют в Западной Европе:

- наиболее сложная для правительств бюрократическая модель, усугубленная дефицитом консенсуса (Франция, Италия, где велика популярность экстремистских сил и, как следствие, непрозрачность власти – бюрократия «зажимает» консенсус, не давая ему развиваться);

- вторая модель (северо-западная Европа) – консенсус имеет глубокие корни и не дает бюрократии править единолично (17-18).

Под видом борьбы с «непрозрачностью» власти протаскивается ее подчинение внешним центрам («прозрачность» не для обществ, а именно для этих центров); с цивилизационной же точки зрения в пример «строптивой» католической Европе ставится сервильная протестантская, не создающая внешним управляющим лишних проблем.

Социал-демократический консенсус в Британии (18).

Данный откровенный бред явно призван обосновать якобы «принадлежность» Британии к Европе, под которую маскируется англосаксонский контроль над континентальной Европой, которому и служат ось КИМО и СМО и их связка с Бильдербергской группой и Трехсторонней комиссией.

На самом же деле Британия – страна с фактическим отсутствием социал-демократических традиций в их европейском понимании; платформа якобы «левой» Лейбористской партии не содержит ни грана социал-демократического марксизма, это совсем другое: сочетание немарксистского фабианского (Фабианское общество, 1884 г.) оккультизма с чартистским (реформистским) уклоном в рабочем движении. В Британии, как указывал Ф. Энгельс в «Предисловии к Положению рабочего класса в Англии», такой «классовый мир» оказался возможным ввиду совместной с буржуазией эксплуатации рабочими колоний.

Однако штаб-квартира Социалистического интернационала (Социнтерна), как, кстати, и Либерального, и по сей день находится в Лондоне, наглядно демонстрируя, что все нити управления глобальными «двухпартийными» идеологическими трендами сохраняются под контролем англосаксов.

Бюрократия держится за систему принятия решений, а бюрократия – это институты, которые становятся все более неадекватными (18-19);

Лидеры, которые использовались при дефиците представительства, стали заложниками своего имиджа. Неспособные действовать, они лишь усугубляют непонимание между гражданами и системами принятия решений (19);

«Лиса» путает следы: «бюрократию» выставляют в двух ипостасях и, критикуя правительственную, протаскивают глобальную и транснациональную. Именно последнюю и «втюхивают» доверчивым гражданам в качестве «оптимальной» системы принятия решений.

Безответственность и импотенция европейских правительств пока не очень заметны, ввиду наличия большого количества сфер, в которых правительства проявляют прежнюю адекватность, а также высокого уровня цивилизации и жизни, эффективной социальной защиты, меньшей социальной дифференциации и преступности, чем в США (19);

Вместе с тем – замедленность реакции правительств в образовании и экономике (19);

II. Социальный, политический и культурный аспекты

Впервые упоминается словосочетание «будущий кризис» европейских систем (20);

Цели: прежде всего, - оценить социально-экономическую среду с точки зрения социологического анализа в условиях продолжающегося роста. Затем - проанализировать общий коллапс институтов, который может составить основу кризиса. Наконец, рассмотреть проблему культурных институтов, особенно применительно к интеллектуалам, образованию и СМИ. В заключение – проблема инфляции (20).

«Коллапс институтов» (государственных, разумеется) – это и есть конечная цель всего проекта глобальной трансформации, реализация которого, если сравнить нынешнюю ситуацию с 1975 годом, продвинулась уже очень далеко. Для России главной катастрофой является не только распад СССР, но и распространение проекта «коллапс институтов» на постсоветскую территорию; «цветные революции» - этому прямое подтверждение.

1. Расширение социального взаимодействия

Усложнение и комплексность социальной структуры и жизни (дисперсия, фрагментация, независимость и т.д.). Организованные системы укрепились и стремятся к доминированию. Усложняется их менеджмент, возвышающийся над индивидом (20-21);

Перед нами – завуалированное раскрытие формулы глобализации (глокализация + фрагмеграция): разложение государств и идентичностей с возвышением и стремлением к доминированию экономических и финансовых институтов.

Европа – в особой ситуации ввиду многовековой традиции коллективного контроля над индивидом – государственного и церковно-иерархического. Несмотря на ее смягчение со времен абсолютизма между общественным и иерархическим контролем сохраняется определенное «пространство», указывающее на возможность возрождения централизма (21);

С одной стороны, граждане добиваются более широкого общественного контроля; с другой, сопротивляются любому контролю, сопряженному с возрождением иерархии. Проблема всех, но особенно Европы (21).

Как увидим в следующей, третьей части, под «возрождением централизма» скрывается реставрация фашизма. Граждан поощряют сопротивляться национальному и религиозному централизму, но обезоружат тотчас же, как только сформируется матрица «нового фашизма», главным отличием которого от гитлеровского станет глобальный характер. Фашизм с его концом истории и Концом Времен – конечная остановка глобализации.

В 50-60 гг. верили: как только ВНП подрастет до определенного уровня, основные проблемы, вроде раскола общества и «внеконсенсусных» сил, исчезнут. Это настолько вбивалось в сознание, что на протяжении длительного времени официальная линия компартий заключалась в разъяснении, что кроме абсолютной, есть и относительная эксплуатация, и она растет. Однако результаты беспрецедентного роста за последние 20 лет во всех социальных группах привели к противоположному эффекту: напряженность только усилилась (21);

Относительная эксплуатация действительно растет (азы этого вопроса таковы: 30% эксплуатации при «индивидуальном» валовом продукте в 3 у.е. – это около 2 у.е. заработка, а 70% эксплуатации при ИВП в 30 у.е. – это 9 у.е. заработка; вопрос относительности эксплуатации именно в этом: в первом случае у работника изымается 1 у.е., а во втором – 21 у.е., хотя и получает он во втором случае больше). Ложь же в том, что напряженность не «усиливается», а ее усиливают в управляемом режиме «мягкой силы» («soft power»). «Студенческая революция» 1968 года во Франции, «вдохновившая» авторов рассматриваемого доклада, была инспирирована спецслужбами: «революция удовольствий» имени идеологов Франкфуртской философской школы (М. Хоркмайер, Т. Адорно, Г. Маркузе) ставила целью «Великий Отказ» от христианства:

- замену экономического детерминизма культурным (борьба с христианством через ранее сексуальное образование, поощрение нетрадиционной ориентации);

- выдвижение на роль «будущего пролетариата» радикальных молодежных группировок, феминисток, черных маргиналов, педерастов, революционеров из «третьего мира» и т п.

Мало, кто не только из нынешней, но и из прежней молодежи 60—70-х годов в курсе, что музыку к наиболее популярным текстам «The Beatles» написал престарелый философ-циник Адорно, а Маркузе подрывал европейские режимы, пользуясь «крышей» ЦРУ и Госдепа.

Три основных фактора, объясняющих этот парадокс:

1) Рост породил неограниченные ожидания. Люди позабыли исходные позиции, и стагнация, последовавшая за бумом, ввергла их во фрустрацию;

2) Особая роль радикальной идеологии в европейской рабочей политике, которая не позволяла считать свою долю общественных благ справедливой. Рабочая идеология – лишь частично следствие фрустрации, оно еще и оружие: ослабление идеологии – ослабление результатов общественного торга. Чем больше участия партий и профсоюзов в бюрократических процедурах – тем больше участия самого рабочего класса в этих процедурах. Разочарование в этих процессах привело к всплеску радикализма, при том, что участие нужно, а радикализм - нет;

3) Наиболее разрушительное последствие: неравномерность. Одни последствия и субъекты (предприятия, отрасли) ускоренного роста оказались востребованными, другие – нет. Это сказалось на благополучии социальных групп, которые получили мобилизационную мотивацию к перемене мест – географически и психологически.

Этим процессом стало очень трудно управлять особенно в Европе, прежде всего в традиционно иерархических странах (Франция, Италия), где люди привыкли к устоявшимся связям (22-24).

Фрустрация – запрограммированное последствие «бума». Поэтому сегодня «мобилизационную мотивацию к перемене мест» Ротшильды проплачивают уже не в будущий Израиль и не в европейские колонии, а в саму Европу с Ближнего и Среднего Востока. Цифры назывались: каждый беженец «обходится» держателям «общака» в этом олигархическом клане в 3-5 тыс. евро, а едущий в конкретную «хорошую» страну – Германию или Норвегию – 7-11 тыс. Зачем-то они деньги выкладывают, и готовы делать это впредь…

Свобода выбора на Западе, бум молодежи, сексуальная революция, постановка вопроса о роли женщины в обществе – подрыв традиционного авторитета, в том числе морального (25-26);

См. выше, что касается Франкфуртской философской школы.

Борьба вокруг церкви: Римско-католическая церковь именуется наиболее авторитарной, признается, что вокруг роли и влияния церквей будет борьба, которая, возможно, в краткосрочной перспективе окончится восстановлением (частичным) ими своих принципов (26);

Система церквей удержалась, но претерпела изменение за последние 10 лет больше, чем за предыдущие 200. Поэтому предсказывается стабилизация системы вокруг новых рациональностей. Это - главный выбор Европы (26-27);

«Главный выбор Европы», стало быть, - Второй Ватиканский собор (1962-1965 гг.), внедривший в католицизм, и без того к тому времени изрядно «обогащенный» нацизмом, еще и готовность принять патронат иудаизма, окончательно превратившись в иудео-христианство (см. пятый доклад Римскому клубу Э. Ласло «Цели для человечества», 1977 г.).

Затем последовала Экуменическая хартия 2001 года. А недавняя встреча римского папы Франциска с предстоятелем РПЦ – это не что иное, как заход (точнее, завод) на «главный европейский выбор» еще и Россию. Ради такой удачи не то, что георгиевскую ленточку нацепишь, как это недавно проделал Франциск (иезуитский «б-г» простит, он все прощает), но и налысо побреешься, стоя на голове.

Распространение разрушения авторитетов на образование (27);

Замечаем, читатель? Потихоньку переходят от констатации перемен к их поощрению и «предсказанию» неизбежности их продолжения в том же русле разрушения авторитета.

Высшее образование – средоточие этих проблем, прежде всего в университетах, где отсутствие авторитета приводит к вовлечению студентов в политическую борьбу (27-28);

То же самое – в армии: дезинтеграция патриотических ценностей и роли организационной школы; армия изолирована от общественного «мейнстрима» (28);

Как же кое-кому хочется объявить патриотизм «последним прибежищем негодяев» (см. Г. Уэллс. Яд, именуемый историей). И любой ценой вернуть «бедных солдатиков» в декаданс патлатого и нечесаного пацифистского «мейнстрима» («Make love, not war»), «защитив» их от воинской дисциплины. Кто постарше, читатель, помнит эти «правозащитные» стенания конца 80-х – начала 90-х годов, рассчитанные на превращение защитников Отечества в бесхребетный «unisex»?

Менее взрывоопасно разрушение авторитета в экономических организациях – ввиду визуальности результатов их деятельности (28);

Проблемы усиливаются при попытке сформулировать признаки формирующегося классового общества с опорой на жесткие формы авторитета. (28-29);

Фашизм тем и отличается от коммунизма, что это – «классовое» общество мелких лавочников, по сути, деклассированных маргиналов – омещанившихся хозяйчиков, собранных под националистическими лозунгами «Бей своих, чтобы чужие боялись».

Постоянно подчеркивается, что все эти тенденции в большей степени касаются латинских (католических) стран, нежели протестантских, а Европы в целом – больше чем США.

Из институциональной слабости вытекают две группы последствий:

1) Включение рабочего класса в социальную жизнь – частичное, только в латинских странах и во Франции;

2) Средний класс становится «парализующей» силой (29);

Отставание интеграции в перемены рабочего класса вызывает приток рабочих из Южной Европы и Северной Африки, что порождает новые проблемы, в частности, постановку последними вопроса о своем месте в обществе (29);

Приверженность промышленности иерархической организации тормозит прогресс, однако в целом предприятия (экономические организации) выглядят более здоровыми, нежели церкви и школы (29-30).

Уши и «рога» нынешней концепции «устойчивого развития» с ее идеями деиндустриализации (ограничения парниковых выбросов – Парижское соглашение 2015 г.) здесь разве не торчат? «Чтобы запустить прогресс», по сути говорится в докладе, нужно уничтожить промышленную организацию, сровняв ее по уровню и темпам деградации с церковью и образованием.

И постоянно подчеркивается, что все эти тенденции в большей степени касаются латинских (католических) стран, нежели протестантских, а Европы в целом – больше чем США. А имелся в виду кто? Разумеется, СССР!

Ссылка на Д. Белла о важности культуры в постиндустриальном обществе. Но никто не предвидел, что культурная революция может и не быть гуманнее, например, индустриальной (30);

Культурный кризис – главный вызов Западу, и Европа – слабое звено потому, что традиционная культура и централизация интеллектуальной традиции усложняет внедрение новых моделей (30);

О какой «слабости», и о каких «новых моделях» речь? О неофашистских?

1) Первый элемент кризиса – трансформация количества интеллектуалов. Их становится больше, а статус каждого – ниже. Новый парадокс: чем важнее профессия, тем ниже статусность каждого ее представителя. Но поскольку люди по-прежнему ориентированы на престиж, они начнут активнее передвигаться;

2) Второй элемент – аристократическая традиция романтизма интеллектуального труда. Она будет разрушена «новыми интеллектуалами», что вызовет массовые депрессии и кризис в среде интеллектуалитета. Разрушение соответствующих привилегий и ориентация на практическое применение знаний и умение руководить (30-32);

Практически – борьба двух культур – традиционной и протестной. Кризис интеллектуальной сферы – это кризис идентичности в быстро меняющемся мире, в котором ставятся под вопрос прежние механизмы регуляции (32);

Что вам, читатель, открытым текстом здесь не сказали?

Что нужно, чтобы сантехник, водитель троллейбуса или дворник получал много больше академика или профессора? Объяснили!

Что цель в том, чтобы профессор бросил профессорствовать и пошел торговать? На пальцах показали!

Что нужно изменить общественные представления о престиже? (Шариков - Преображенскому: «Профессор, етить твою мать!..»)? Нагляднее некуда!

Что «человека-творца» нужно подменить «квалифицированным потребителем»? И сам Фурсенко о том «не жужжит»!

Что разрушение интеллектуальной сферы требуется для уничтожения цивилизационной и национально-государственной идентичности и превращения ее в глобальную обезличенность? Неужели непонятно?!

Культурный мир как кричащая граница, демонстрирующая необычность и обеспокоенность, выполняющая две самостоятельные роли:

2) Проектирование кризиса идентичности на все общество (32);

Литература и искусство – движение в революционном направлении, задаваемое молодежью. Все это отражает сомнения в способности Европы развиваться и управлять собой самостоятельно (32-33);

Констатируется, что от Европы нет позывов к реформированию, нет модели цивилизации завтрашнего дня. Все заточено на подрыв традиции, иначе – конфликт поколений элит (33).

Вот Европе и навязали евро, вот она окончательно и стала неоколонией США. Пока существовали СССР и социалистическая альтернатива, «старушка» хоть как-то «брыкалась»… А потом возобладали «позывы к реформированию» из-за океана, которые и спровоцировали искомый «конфликт поколений элит». Маршрут деградации: от В.И. Ленина и И.В. Сталина до Горбачева и не просыхающего клоуна Ельцина. Или от В. Брандта и Г. Коля до Г. Шредера и А. Меркель. Или от Франклина Рузвельта до Клинтона с его Моникой за занавеской Овального кабинета («У-ух, как она делает импи-и-ичмент!..»).

Уязвимость культурного мира обусловлена центральной ролью двух подсистем современного мира – образования и информации. Образование демонстрирует некоторые базовые противоречия культурного мира: рост количества преподавателей и их приверженность прежней либеральной традиции, не соответствующей новым человеческим отношениям, привели к снижению престижа профессии в большей степени, чем других интеллектуалов (33-34);

Поборники «общечеловеческих ценностей», ау? Вы слышите, что ваш объект поклонения списан в архив еще в 1975 году? Вместе с вами?

Одновременно общество лишилось морального руководства. В результате трансформация социальных, политических и культурных норм быстро распространилась на все общество, дезориентировав многочисленные социальные слои и группы населения. Люди чувствуют, что не могут более полагаться на рациональность окружающей их среды и ищут новые способы социализации. Отсюда – растущая протестность (34);

Видно ведь, что эти «новые формы социализации» - нетрадиционные. Не только в интимной сфере. Ведь хаос – лишь на первый вид полный и «нечаянный» беспорядок. На самом деле это – инструмент управления, только не «strong», а «soft», с помощью противоречий между управляемыми.

СМИ не в большей степени, чем образование, затронуты изменениями, но и их касаются информационный взрыв, экспансия коммуникаций и новая роль интеллектуалитета. Причем, особенна велико их воздействие на политиков, поэтому роль СМИ в предстоящем изменении западных обществ более велика, чем образования. СМИ – важнейший ресурс дезинтеграции старых форм общественного контроля; особая роль принадлежит телевидению, делающему невозможным сохранение традиционных форм социального контроля (34);

Остается только по слогам повторять за авторами доклада: «СМИ (с их «свободой») – важнейший ресурс дезинтеграции старых форм социального контроля». То есть разрушения традиционных ценностей. А теперь – включайте «зомбоящик».

Несмотря на то, что в Европе эти процессы идут сложнее, чем в США и Японии, ввиду традиционной диверсификации европейских обществ, телевидение и тележурналисты постепенно превращаются из информаторов в «держателей трендов» эволюции общественного сознания. Телевидение становится автономной («четвертой») властью. У нас все меньше возможностей препятствовать их эволюции в сторону противодействия давлению со стороны правительств и финансовых интересов (34-35);

А еще «держателями трендов эволюции общественного сознания» становятся:

- хохмачи, превращающие прежде способных думать и размышлять людей в тупо ржущее над всякими глупостями быдло (включая тех, кто с помощью закадрового смеха «подсказывает» «особо одаренной» части рыночного «креатива», где именно начинать ржать);

- разные «наперсточники», вроде Мавроди; отучая работать и жить перспективой, внушают, что хапать, если «подвалила халява», нужно «здесь и сейчас»);

- конспирологи, отвлекающие от настоящих проблем и уводящие доверчивых в дебри наукообразной зауми и т.д.

С одной стороны, это – прогресс, с другой – растущая тенденциозность. Если тележурналисты могут «создавать события», то они имеют растущее влияние на публичную и социальную жизнь. И их тенденциозность может привести к тому, что впечатление о воздействии отдельных социальных фигур на действительность может оказаться сильнее, чем на самом деле (35);

1) Телевидение становится «голосом общества», который подменяет фундаментальные проблемы второстепенными (но «жареными»);

2) Телевидение лишает правительства и другие авторитеты временного лага, необходимого для доказательства своей ответственности в тех или иных ситуациях;

3) Давление СМИ усложняет решение базовых комплексных проблем («дилемм»), которые «выводятся на свет». Это не только усиливает роль системного анализа, вместо действия отдельных лиц, но и способствует появлению новых акторов, заявляющих на себе на основании «жизненного опыта», что этот анализ усложняет.

Журналистская самостоятельность не ведет на самом деле к правде и транспарентности, но создает условия для искажения действительности (35-36);

Способность движимых определенными ценностями журналистов «ловить аудиторию» создает больше возможностей для давления на нее, особенно в долгосрочной перспективе, чем вмешательство в СМИ правительств (36);

Собственно, комментариев здесь и не нужно, кроме одного. Зафиксируем: чем громче какая-нибудь «Новая газета» или «Эхо Вашингтона (виноват, Москвы)» кричат про «зажим свободы слова», - тем сильнее на самом деле они промывают своей аудитории мозги.

В политике Европы это воздействие, в отличие от Северной Америки, будет сохраняться до тех пор, пока существуют два уровня: правящая элита и образованная аудитория путем соответствующих публикаций формируют мнение широкой общественности. Это, с одной стороны, защищает общество от незамедлительных реакций, а, с другой, не предотвращает искажений общественного восприятия, только меняет его условия. В любом случае давление на политиков и публичных лидеров в пользу открытости будет усиливаться. А единственный готовый ответ на это – усиление роли бюрократии - будет увеличивать проблемы между системой принятия решений и исполнительной системой и лишь породит новые волны недоверия к публичному лидерству как таковому (36-37).

Инфляция – наиболее наглядное проявление слабости западных демократий, так как это наиболее простой ответ на проблемы роста. Чем меньше общество готово повернуться к этим проблемам – тем более оно готово принять инфляцию в качестве наиболее простого и приемлемого решения. Одновременно инфляция – самостоятельный ресурс деструкции, минимизирующий деятельную адаптивность групп и обществ. Инфляция – проявление деструкции (37);

Чем традиционнее и иерархичнее структура государств – тем они более подвержены инфляции. Кейнсианство смягчило процесс деструкции, но в настоящее время он снова разгоняется (37);

Сказанное – наглядная иллюстрация того, как с помощью экономических моделей буржуазных двухпартийных систем (либерализм – социал-демократия) олигархические элиты манипулируют общественной жизнью и общественным сознанием. Из документа, долгое время считавшегося апокрифом, пока его в январе 1934 года не опубликовало официальное издание Конгресса США «Ежегодник госслужащего». То есть из Манифеста банкиров (1892 г.): «Вопрос о реформе тарифов должен быть форсирован через организацию, известную как Демократическая партия, а вопрос о протекционизме на основе взаимности должен быть в ускоренном порядке рассмотрен через Республиканскую партию. Разделив таким образом электорат, мы сможем переключить их растрачивание своей энергии на борьбу за вопросы, не имеющие для нас никакого значения, не считая того, что мы при этом будем в роли водителей толпы».

Рвавшаяся к частной власти глобальная олигархия нащупывала подступы к «возвращению США в Британскую империю». То есть к созданию ФРС.

Инфляция приводит к социальному перераспределению, в частности, теряет преимущества средний класс (37-38);

При двузначных показателях инфляция – дестабилизация социальных отношений ввиду неприемлемости цены. Дефицит доверия требует регулирующего вмешательства; в результате уровень свободы в правительственной политике падает (Британия, Италия). Люди не видят разницы между безработицей и инфляцией. Правительства не могут убедить в необходимости жертв ведущие социальные группы и ищут поддержки вне Европы (38);

Но подчеркивается позитивный эффект – на примере франко-германского сотрудничества (поощрения евроинтеграции) (38);

В 1975 году, как помним, был принят Заключительный Акт Общеевропейского совещания в Хельсинки. Позади были такие этапы «евроинтеграции», как план «новой Европы» Шелленберга – Гиммлера – де Голля – Аденауэра (Эрхарда), тесно связанный с ним Совет Европы, Западноевропейский союз, план Маршалла, НАТО, Европейское объединение угля и стали (ЕОУС), Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), Европейское экономическое сообщество (ЕЭС). Впереди – Парижская хартия для (неонацистской) «новой Европы», Маастрихтский договор, тесно увязанный с «беловежским» предательством по разрушению СССР, натовское «Партнерство ради мира», Хартия об основных правах Европейского союза – этапы «большого пути», укладывающегося в простую и циничную формулу «еврорегионализации». То есть преобразования «Европы стран и народов» в «Европу регионов и племен».

И вопрос стоит следующим образом: готовы ли европейские страны использовать кризис для институциональной модернизации – той, на которую не решались в годы процветания? Поэтому – вопрос о роли и структуре политических ценностей в современной Европе (38-39).

Так вот, оказывается, для чего кризис?.. А мы-то, наивные, полагали, что кризисы возникают, так сказать, «естественным» путем, в силу ряда факторов экономического развития! И что объяснения тенденциям, которые к ним ведут, дают «высоколобые» экономические и финансовые аналитики, с умным видом толкующие о влиянии на «мировую конъюнктуру» и курсы валют динамики безработицы в США и объемов покупки и продаж «US Treasuries».

Между прочим, 1975 год – это еще и время основания одного крупного, но малоизвестного широкой публике, американского конгломерата по управлению глобальными активами – «Vanguard Group»; после этого течение событий, обеспечивающих переформатирование мировой экономики под глобально-олигархические нужды, резко ускорилось. Но тс-с-с!.. В рассматриваемом докладе об этом событии, без сомнения хорошо известном его авторам – в замысле и в деталях, в «Кризисе демократии» не проронили ни слова.

1. Структура ценностей и проблема рациональности

За всеми проблемами, связанными со способностью государств к реакции, стоит фундаментальная проблема ценностей. Предметом обсуждения при постановке диагноза и принятии решений становятся представительство, согласие, равенство, право коллектива на вмешательство в дела индивида, авторитет и т.д. Роль ценностей в институционализации поведения существенно выше, чем представляется, что делает проблематичной интерпретацию соцопросов (39).

«Фундаментальность» проблемы ценностей – важное признание, которое в глобализаторских устах дорогого стоит. На этом фоне докладом обосновывается стремление подменить традиционные (государственные, церковные) ценности маргинальными «ценностями» «революции удовольствий» Герберта Маркузе, о чем уже говорилось. Сказано и о том, для чего требуется эта подмена. Чтобы индивида маргинализовать, нужно создать ему культ имени самого себя-любимого, для чего требуется предельно ограничить права окружающих, в том числе коллектива, на любое воспитательное воздействие. Разрушить авторитет – какой угодно: истории, идеологии, коллектива, старших, признанных, заслуженных, авторитет государства, родителей, наконец (на этом выстроена система «ювенальной юстиции»). Внушить индивиду, что он самый-самый, что его права «естественные и неотчуждаемые», что они находятся впереди обязанностей, и что никто не имеет права ограничивать его ни в чем; одновременно примитивизировать его как личность, ограничив запросы потребительскими удовольствиями. И таким индивидом легко управлять (как помним по Маркузе, «удовлетворение инстинктов обеспечивает контроль над личностью»).

Ну, и социологические опросы, - жалуются авторы доклада, - не дают необходимой картины хода реализации этого «расчеловечивающего» проекта, ибо приходится делать поправку на традиционные ценности, а это трудно и очень субъективно. Легко ошибиться, выдав желаемое за действительное.

Кроме того, существует разница между заявленными ценностями и реальным поведением граждан. Предвидеть последствия трудно. Пример: студенческая революция мая 1968 г.: за короткое время до нее опросы показывали идиллию (39).

Это действительно хороший пример. Никто протестовать не собирался. Но как только «поперек борозды» пошел Шарль де Голль, и возникла потребность его дискредитировать и убрать, мигом собрали маргиналов и дали им соответствующие лозунги, что труда не составило (помните - «Маркс, Мао и Маркузе!»). Сегодня, в условиях «продвинутости» соответствующих технологий, для этого, как показал опыт «арабской весны», применяются социальные сети Интернета.

На подсознательном уровне мы можем предположить, что в человеческом поведении существует рациональность, опирающаяся на поддержку социальных целей и их социокультурных характеристик, и эта рациональность стабильнее официальных ценностных ориентаций. Но при этом она неясна, и это – задача новых поколений исследователей социальной сферы эту рациональность идентифицировать и описать в более операбельной терминологии (39-40).

Чего не сказано открытым текстом? Еще раз: прочность социокультурных доминант общественного сознания превышает возможности тех, кто хочет заменить их «новыми официальными» ценностями. И им для достижения намеченного приходится применять самые подметные способы. Так, для достижения большей «операбельности» этих изменений потребовалось подвергнуть обструкции систему образования и церковь.

Кроме того, авторы доклада делают «хорошую мину при плохой игре» и запутывают общественность, дезориентируя ее относительно содержания «традиционной рациональности». Извращают ее примерно так: вот поменяем систему образования и «опустим» церковь – тогда и признаем эту «инновацию» не просто «новой», а единственно верной «рациональностью». И скажем, что она существовала всегда. Не сработает в первом поколении, - сработает во втором или третьем!

Мы можем лишь выдвинуть не подтвержденные данными гипотезы в отношении способности правительств решать возникающие проблемы институционального характера и связанные с эволюцией ценностей:

1) Рациональность и ее взаимоотношения со структурой ценностей. 200-300 лет (после Реформации и Просвещения – Авт.) Европа и Запад в целом жили в рамках упрочившейся за это время системы ценностей, в рамках которой можно было самоопределяться. Этот тип рациональности – наиболее могущественный из инструментов, которые выработало человечество для управления коллективным действием, основан на ясном различии между пределами и конкретными средствами, а также аналитической фрагментации проблем внутри целостного мира. Внутри такой конструкции люди могут определяться по своим предпочтениям (целям). Технологический путь – пределы и средства отделяются друг от друга рационально, и находится простое решение. Подчеркивается, что эта схема работала в экономике и политике благодаря стабильности выбора в рамках определенных параметров (пределов). Поскольку в рамках данной рациональности применялись как манипуляция и компромисс, так и насилие, демократия могла казаться как лучшей, так и худшей моделью, а конфликт имел место только вокруг средств (40-41).

Не отрываясь от событий, «параллельных» выходу этого доклада, отметим первый доклад Римскому клубу («Пределы роста», группа Денниса Медоуза из Массачусетского технологического института, 1972 г.). Отмечу, что этим документом предусматривалась концепция «нулевого роста» (заморозка промышленного производства на уровне 1975 г.) и ограничение рождаемости (не более двух детей в семье). Без участия СССР все это было нефункционально, ибо лишь ослабляло на нашем фоне Запад. Поэтому, благодаря усилиям А.Н. Косыгина, «крышевавшего» связку своего зятя Джермена Гвишиани с Римским клубом, а также ряда высокопоставленных представителей советских спецслужб, советских ученых, преимущественно неискушенных в политике «естественников», втащили в Римский клуб. Это сделали, чтобы вовлечь СССР в глобальные перемены под лживым лозунгом «конвергенции» (якобы соединения лучших черт капитализма и социализма, а фактически – разрушения нашей страны в процессе поглощения социализма капитализмом).

Это и есть «рациональное» отделение средств от пределов, с тем, чтобы эти пределы монопольно ограничить в интересах Запада. Именно Римский клуб и оформил «новые ценности» официально. См. пятый доклад Эрвина Ласло «Цели для человечества» (1977 г.), где говорится об экуменической синкретизации основных мировых религий на основе иудаизма, а также, на этой основе, о «революции мировой солидарности». См. также доклад-отчет Римского клуба Александра Кинга – Бертрана Шнайдера «Первая глобальная революция» (1990 г.), приуроченный к распаду СССР, и т.д.

2) Система работала при отсутствии перемен и надежности стратификации, укреплявшей социальный порядок; но однажды взрыв коммуникаций дезинтегрировал данную рациональность.

Во-первых, выяснилось, что демократия базируется на манипуляциях. Одновременно социальные науки стали показывать, что человек не преследует идеальные цели, а берет их из опыта. Рациональность схематизировалась: пределы расширяются только с помощью средств (41).

«Взрыв коммуникаций» сам произошел, или его инициировали? Подсказка (как помним) из предыдущей части: «СМИ – важнейший ресурс дезинтеграции старых форм социального контроля», разве не так?

Что «демократия» – сплошная манипуляция – это только в 1975 году осознали? До этого не догадывались? Хотя бы по упомянутой роли тех же СМИ.

Хотите знать, как в рамках западных норм должна была выглядеть настоящая демократия, не манипулятивная? Это когда дают чистый избирательный бюллетень и предлагают вписать в него любую фамилию. Разве трудно догадаться: а) к чему приведет такая «настоящая» демократия и б) что в действующей манипулятивной «демократии» настоящий выбор осуществляется не избирателями, а теми, кто отбирает кандидатов, включает их в бюллетени и «продает» электорату?

И последнее, главное: утверждение, что человек изначально и начисто лишен любого идеализма, то есть души, как это видится авторам доклада. Что он представляет собой «социальное животное» (кстати, чисто масонский подход, уходящий корнями в античную эзотерику, оперирующую триадой: «профаны» – «неофиты» – «посвященные»). Смысл этого посыла: человек происходит из зла, но это зло можно обратить в пользу, если его к этому принудить, им же и манипулируя. Собственно, об этом – о поощрении в человеке зла - весь доклад. О том, что человек – не Образ и Подобие Божие, не Раб Божий, а человеческий раб. И, разумеется, раб денег.

Во-вторых, пределы не появляются в вакууме. Они - часть структурированных цельностей, которые заключают в себе средства. От одних пределов нельзя избавиться, не затронув другие. Наконец, что есть пределы для одних людей и групп, то средства – для других.

В-третьих, отчуждение от власти (неспособность участвовать в правительствах) 99% людей, которые полагаются только на свой опыт (41).

«Цель оправдывает средства», не так ли? Весь вопрос в способности и готовности выйти «за пределы», то есть «потерять рамку». Это и есть «лекало постмодернизма» как метода. И насчет 99%: авторы убеждены, что они просто не имеют ценностей? Или имеют, но «неправильные», традиционные, и задача «посвященных» - навязать им модернизацию ценностей? Или просто говорится, что 99% - это «быдло», «untermenschen», то есть не креативные, косные роботы, пригодные только к механической работе, не «творцы», а максимум потребители. Сергей Кургинян справедливо именует такую модель «многоэтажным» (кастовым) человечеством.

И потом, если в способности к творчеству отказывается 99% граждан западных стран «золотого миллиарда», то что говорить о не-Западе? Какая ему отводится в этих раскладах незавидная роль, разве непонятно?

В-четвертых, рациональность ограничивалась традициями и обычаями. Нет их – нет рациональности как таковой, и окружающая действительность становится иррациональной (41-43).

Очень важное заключение. Разговор на эту тему может оказаться долгим; но если без деталей, то:

- убираем традиции и обычаи, разрушаем веру, подменяя ее оккультными суррогатами и/или воинствующим атеизмом;

- окружающая реальность сразу же становится иррациональной, ибо, например, непонятно, чего это люди делают в Храме, если «рационально» только то, что можно увидеть глазами, пощупать руками или попробовать на зуб;

- далее мы ее, эту «иррациональную» действительность, переворачиваем с ног на голову. Подменяем ценности - место духовных окончательно занимают материальные, житейские; мы их выставляем «общечеловеческими». И на этой основе заменяем умерщвленные традиции и обычаи правом и контрактами, а римское право – прецедентным. То есть убивать, воровать и т.д. становится нельзя не по Заповедям Божьим, а чтобы не сесть в тюрьму, ибо за это многих уже сажали и даже казнили.

Что такое «с ног на голову»? Это базовый принцип оккультной символической философии так называемого герметизма, из которого вышло масонство: «что сверху, то и снизу». Переворачиваешь реальность, как хочешь. Два-три раза перевернул (посмотрите на игральные карты), и уже не понятно, где добро, а где зло, где Бог, а где дьявол… Да и какая разница? Сиди себе посредине, в пространстве «человеческого», ешь, пей, жуй, то есть потребляй. Смотри развлекательные передачи. И не лезь в «высокие материи»: «меньше знаешь – спокойней спишь!».

Ничего удивительного, что рациональность поставлена под вопрос: зато появились наметки на будущее, указывающие на возможности установления заявленных ценностей путем, отличным от традиционной демократической рациональности, за счет не только моральных действий. Поиск пограничной рациональности – это поиск новой социальной и организационной структуры – главная проблема западных обществ.

Новые социальные и психологические утопии, нетрадиционные философии – одновременно и инструменты, и опасные иллюзии. А восстановление региональных связей – шанс для возрождения правительств (43).

Подчеркивание в тексте - ввиду ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ важности сказанного. «Новая», перевернутая с ног на голову с помощью «иррациональной» подмены ценностей, «рациональность» должна создаваться отнюдь не демократическим путем. Это не народный или общественный, а сугубо элитарный выбор. И он не обязан соответствовать существующей морали и нравственности; он формирует свою, «новую» социальную и организационную, в том числе ценностную, структуру. Элитарность – главный признак фашизма, который идет к власти на волне массового протеста потребительской стихии, как на майдане.

«Нетрадиционные философии», «социальные и психологические утопии» - прямое указание на оккультные практики, а под риторическое «сомнение» они ставятся для утверждения регионализма, который представляется не могильщиком правительств, а «шансом на их возрождение».

Если в деталях, то разговор опять долгий. В общих же чертах существует упоминавшаяся программа «еврорегионализации» - превращения «Европы стран и народов» в «Европу регионов и племен» (те же глокализация + фрагмеграция). Пограничные регионы соседних стран, а затем и не обязательно пограничные, сближаются, переплетаются тесными связями и перемыкаются со своих правительств на Брюссель напрямую, в том числе в вопросах финансирования. Правительства действительно сохраняются («шанс на возрождение»), только превращаются в декоративные, на них всем становится наплевать; страновая структура превращается в сетевую.

Нужно ли говорить, что Европа – всего лишь «пилотный регион», и региональный принцип (принцип «региональных групп») давно уже признан основополагающим на уровне ООН, и с его учетом составляются все основные международные документы? Например, Парижское соглашение по климату, в котором функции контроля возлагаются на некий «комитет», который формируется именно региональными группами ООН. Конечная цель «регионального проекта» на высшем уровне мировой политики – реформа Совета Безопасности ООН, чтобы своим местом его постоянного члена Россия, например, была обязана не статусу первой из держав-победительниц фашизма, а принадлежностью к европейской региональной группе. Понятен и вполне логичен следующий шаг: отмена права вето и введение ротации постоянных членов Совбеза.

Парадокс: пока принципы подвергаются потрясениям, ставящим под вопрос в том числе социальную идентичность, политические убеждения остаются гораздо более стабильными (43)

1) До тех пор, пока большинство людей убеждено, что обычные цели нельзя достигать никаким нетрадиционным путем, и пока для людей, в том числе молодых, общинные чувства важнее реального содержания целей, традиционное кредо (демократическое, христианское) будет по-прежнему сильно, хотя и может быть окрашено как в революционные, так и в консервативные цвета. Главный вопрос – ценность индивидуальной свободы – дискуссии не подвергается, НО: «свобода ОТ» или «свобода ДЛЯ»? «Свобода ОТ» имеет глубокие христианские корни, а поворот к «свободе ДЛЯ» связан с Реформацией и протестантизмом. Процесс – унифицированный, межстрановой (43).

Момент истины! Посмотрите, читатель, как нагло и беззастенчиво все перевирается и именно что переворачивается с ног на голову! Во-первых, нужно переубедить людей: обычных целей «можно и нужно» добиваться любым путем, не забудем: «цель оправдывает средства!». Во-вторых, «Свобода ОТ» - от обязательств перед обществом – никогда не была христианской; только секулярной, ибо христианство в любом традиционном его прочтении – православном, католическом, даже лютеранском – это прежде всего ответственность. Это «свобода ДЛЯ» - других. «Свобода ОТ» как раз и родилась с укоренением протестантизма, и не просто протестантизма, а наиболее радикальной и разрушительной его версии – кальвинизма. Сравним два афоризма:

- Мартин Лютер (основоположник Реформации): «Бог дает богатство тому, кому больше ничего не дает!»;

Жан Кальвин: «Бог так хранит избранных (богатых. – Авт.), что даже за грехи не лишает их Своей милости (богатства. – Авт.)».

Богатство – «свобода ОТ» или «ДЛЯ»? Идеологи Трехсторонней комиссии и их прихвостни из числа российских либералов будут доказывать, что «ДЛЯ». На самом же деле все на это счет уже сказано Спасителем: «Легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в Царствие Божие…». Так кто ближе к «канону» - Лютер или Кальвин?

А теперь, что такое англиканство, формирующее основу англосаксонской этики? Это кальвинизм, дополненный рядом католических догматов, чтобы, обманув, привлечь католиков, только и всего. Маленький штрих: Мартин Лютер считал свое учение способом обращения иудеев в христианство и в конце жизни с сожалением признавал, что с появлением кальвинизма все произошло ровным счетом наоборот.

2) С другой стороны, боязнь перемен рождает эгалитаризм, который в Европе сильнее, в Америке – меньше. При этом люди требуют равенства в своей среде, соглашаясь с неравенством между стратами (44).

Вот этого они и боятся больше всего, и не только российская эта черта: тяготение к справедливости сильно везде и доставляет «хозяевам жизни» множество проблем, связанных с необходимостью обмана и манипулирования общественным мнением. Ведь несправедливость и эксплуатацию нужно выдавать за справедливость и равенство («возможностей»), и делать это ежедневно и ежечасно, иначе «массы» прозреют.

3) Порядок и эффективность – сердцевина европейских политических убеждений. Всякий раз, когда перемены ведут к хаосу, люди требуют порядка. В США концепция порядка более «правовая», в Европе – «социальная». «Эффективность» как категория модернистского рационалистического общества – до сих пор важнейшая европейская ценность.

4) Дуализм – европейская характеристика. Оппозиция «правых» и «левых» подготовлена противостоянием государства и церкви. Отсюда – отсутствие привычной для Востока единой концепции легитимности. Стоит оппозиции исчезнуть, как это кажется болезненным и характеризуется в категориях «патернализма», «феодализма», «давления». Реальные конфликты загоняются вглубь, но индивид чувствует, что цена за это приемлемая – спокойствие. Это фундаментальное убеждение не свойственно Японии, а в США над конфликтом доминирует система сдержек и противовесов. В Европе дуализм – в центре игры, и индивид скорее согласится с параличом правительств, нежели с расширением их прерогатив (45-46).

Опять подлог: «правые – левые» - это искусственно сконструированная масонская дихотомия «партнерства в буржуазной конкуренции». Даже внешне государство и церковь на Западе – разноуровневые институты, с разными задачами, оба – никакие не левые, а сугубо правые, традиционные. Папы и короли за что между собой конфликтовали прежде всего? За инвеституру – назначение иерархов на местах. И происходило так, пока не пришли итальянские «вольные каменщики» Гарибальди и Мадзини и не выкинули папу из его резиденции, лишив его папской государственности, которую восстановил фашист Муссолини. Тогда, в конце 1920-х годов, и был поставлен перед Святым престолом вопрос о том, с правыми он или с левыми, никак не раньше. Или, если уж быть честным до конца, то отрекаясь от Вселенских Соборов (IV – VIII вв. от Р.Х.), Ватикан занимал как раз левацкую, революционистскую позицию, хотя и отстаивал тем самым свои незаконные, узурпированные права на христианское «первородство» перед Константинополем.

А вот что действительно беспокоит авторов доклада, так это как сохранить двухпартийную имитацию «демократии» (вспомним Манифест банкиров 1892 г. из второй части), легализовав власть той самой «головы», которая управляет «правой» и «левой» руками? И начинаются спекуляции вокруг «спокойствия индивида»: порядок, пусть и фашистский (далее увидим), лишь бы «загнать внутрь реальные конфликты»! Чтобы «моя хата» (в смысле, обывательская) вечно находилась «с краю».

Ну и привнесенная с планом Маршалла и американским военно-политическим «зонтиком» инфантильность европейцев, настроенных против расширения правительственных полномочий, грех не использовать в собственных, пусть и неблаговидных целях!

3. Воздействие социальных, экономических и культурных перемен на принципы рациональности и политических убеждений

Политическое поведение и политический выбор зависят не только от политических ценностей, но и от того, ЧТО политически убежденные люди могут сделать под воздействием своих убеждений, а также применяемых ими принципов рациональности. Под воздействием социальной активности контроль правительств уменьшается, в тот время, как роль ценностей и политических убеждений, наоборот, укрепляется. Расширяется роль свободы, причем, «свободы ДЛЯ» (46).

Внимательно вчитаемся в выделенный фрагмент. Разве не видно, что «контроль правительств уменьшается» под влиянием не ЛЮБЫХ, и лишь «НОВЫХ» ценностей И что их расширение – не естественный, а искусственный, навязываемый и управляемый процесс?

Да и «свобода ДЛЯ» с помощью словесной эквилибристики тоже противопоставляется правительствам и, следовательно, государствам. Таким вот способом контроль над свободой, нейтрализующей «свободу ДЛЯ» в пользу «свободы ОТ», передается глобальным структурам. А заодно им приписывается ценностная, убежденческая мотивация, что совершенно не соответствует действительности. Главная «ценность» для олигархии - остановка Истории с ликвидацией лишних «едоков», находящихся за рамками необходимой численности обслуживающего ее «персонала». Через пять лет после выхода этого доклада, в марте 1980 года, в американском штате Джорджия был установлен оккультный монумент в стиле «стоунхедж», на котором, явно в пику Нагорной проповеди Спасителя, на восьми языках (включая русский), были выбиты десяти антизаповедей. Первая из них гласила: «Установить численность населения 500 млн и постоянный баланс с природой».

Надо разъяснять, что это означает на практике? Какими именно способами расправятся с «лишними» 6,5 млрд земного населения – вопрос, как мы понимаем, технический, и именно поисками наиболее дешевых и эффективных технологий уничтожения людей и занимались в нацистских лагерях смерти. Д-р Менгеле – исчадие ада только с нормальной, человеческой точки зрения; с позиций же нацистских нелюдей – он «крупный ученый», добросовестно отработавший на «человеческом материале» полученный им заказ. Ведь где еще столько неучтенного «материала» можно найти, если не в условиях войны? А «материал» был нужен позарез: теоретические «разработки» нуждались в практическом освоении, и его доставка к «исследователям» в необходимом количестве – один из малоизвестных широкой общественности мотивов развязывания Второй мировой войны.

Борьба за равенство в условиях отсутствия достаточных возможностей перемен, нарастающего хаоса и регресса усиливает требования свободы для себя и порядка для остальных. В этих условиях только дуализм (двухпартийный, корпоративный) в состоянии заполнить пространство, оставляемое разрушением рациональности и ослаблением правительств. В центр ставится противоречие между политическими убеждениями и принципами действия (47).

Очень «содержательный» фрагмент. «Требование свободы для себя и ordnung для остальных» - это «сильный» аргумент в пользу поощряемой авторами доклада общественной атомизации, чтобы ordnung был установлен быстрее и оказался эффективнее.

Кроме того, зафиксируем, что рядом с «двухпартийным» дуализмом появляется КОРПОРАТИВНЫЙ, прямо указывающий а) на частный характер наступающей власти и б) на подчинение корпорациям партий; только на этих условиях правительствам (и государствам) обещается сохранить их ареал обитания.

Ну а констатация «противоречия между убеждениями и принципами» равносильно все тому же афоризму «цель оправдывает средства». Все плавно движется к фашизму.

На ранних стадиях демократического развития авторитет компенсировался политической конкуренцией. Такая модель не могла выдержать структурных перемен. Люди включались в новые тенденции и не могли им противостоять, как не могли противостоять угрозе возможного формирования этими тенденциями нового авторитета. Парадокс: авторитет действительно возникает, но становится уязвимым, ибо не может себя утвердить. И чем уязвимее он становится, тем сильнее давление, тем меньше шансов у него утвердиться в виде долгосрочной легитимности (47-48).

Нарастание хаотических тенденций сопровождается движением от «свободы ОТ» к «свободе ДЛЯ» - от эгалитаризма к пограничным сферам. И ведет к появлению НОВЫХ УБЕЖДЕНИЙ, что ставит систему на порог кризиса или регресса (48).

Все ближе и ближе к фашизму. Авторитет – конкуренция – авторитет «штрих»: триада «тезис – антитезис – синтез», с помощью которой, шаг за шагом, формируется «новый авторитет», уже глобальный, против которого государственные авторитеты, не имеют, точнее, не должны иметь, по задумке авторов доклада, никаких шансов.

Европейские общества по сей день живут на серии установок, которые воспринимаются как данность и обусловлены устойчивостью патерналистского типа сообществ. Это подразумевает договоренности между группами, которые не могут противостоять друг другу публично – консенсус, основанный на некоей специальной этике (48).

Важна констатация патерналистских настроений. Но вот «договоренности между группами» к этому патернализму ровным счетом никакого отношения не имеют! «Консенсус на специальной этике» (если не сказать, специфической), - это сугубо элитарный консенсус, пытающийся использовать в своих целях эгалитаризм и патернализм массовых настроений («Украiна – цэ Европа, хто не скаче – тот москаль, ешь, пей, жуй, ешь, пей, жуй!»). И именно отсюда название параграфа: традиционные факторы, как противовес… Чему? Неофашистской «инновации», зашифрованной под «специальностью» этики? Или еще более «традиционной» реставрации? Скоро увидим.

Кроме того, наблюдается стремление реанимировать прежнюю общинность как ответ на растущие вызовы, которые человечество считает все более значимыми. И эта ситуация в Западной Европе хуже, чем в Японии, где все и так стоит на традициях, и в США, где традиции отсутствуют, но есть большая свобода выбора и эксперимента. У Европы на эти эксперименты и обучение, которые ограничиваются традицией, остается все меньше и меньше времени. Пассивность в выборе стратегии угрожает регрессом (48-49).

В Европе – «неправильные» традиции, поэтому их нужно выбросить на помойку истории; вот в Японии – «правильные». А в США – так вообще традиций нет (запомним это, кстати), и это лучше всего! Свобода любых «научных» экспериментов над людьми и социальных – над обществом.

5. Риски социального и политического регресса

Европа знала трагический период рождения нового мира из руин I мировой войны; когда потребовался порядок – возник фашизм. Фашизм и нацизм – это возрождение старых форм авторитета ради необходимого порядка, восстановление которого сопровождалось возвращением к прежним формам социального поведения (49).

Может ли Европа пережить новую такую задержку? Может - конечно не такую, в другом направлении. Потому что: потеря прежних взглядов, воли, чувства миссии, реальной мотивации борьбы за реставрацию морального порядка, за капитализм или нечто похожее и т.д. Однако нет «право-реакционного» движения (49).

КОММЕНТАРИЙ:
Этим, собственно, все и сказано (потому я это и выделил). И это особенно хорошо видно с позиций современности, опираясь на опыт прошедших 40 лет.

Фашизм и нацизм, в западном концептуальном прочтении, - это возрождение «традиционного авторитета». Ложь, однако, в том, что а) совершается подмена понятий: традиционный имперский, государственный авторитет подменяют фашизмом и нацизмом, как «авторитетами» глобалистского, точнее глобализаторского порядка. И б) что затушевывается проектный смысл тезиса о фашизме; если хотя бы сравнить «новый порядок» Гитлера с «новым мировым порядком» Буша-старшего, то видно, что речь, даже стилистически, идет о реинкарнации нацистского проекта «тысячелетнего рейха» уже в глобальном масштабе. Связь семейства Бушей с оккультным орденом «Черепа и скрещенных костей» (Йельский университет, Нью-Хейвен, штат Коннектикут), символика которого была заимствована СС, как и немецкое происхождение его создателей (Гарриманов, Тафтов, Леманов и, в целом, Рокфеллеров), как и их связь с Третьим рейхом, в создании которого они деятельно поучаствовали, известны широко. И если подобных сведений недостает, читателю можно порекомендовать имеющуюся в Интернете коротенькую, около 70 страниц, книжку американского профессора Энтони Сатона «Как Орден организует войны и революции?».

Итак, фашизм – новый, не расовый, а постмодернистский - это генеральный ПРОЕКТ западных элит. Эта мысль в докладе – едва ли не главная, и очень может быть, что именно поэтому прозападная агентура влияния в СССР и в Российской Федерации так воспротивилась ознакомлению нашей общественности с тем, что давно уже известно всему миру.

Почему западные элиты склоняются к фашизму? Сказано здесь же: «воля, чувство миссии, kapitalistisch ordnung» и т.д.

Одна беда (на 1975 г.): отсутствие «право-реакционного» движения, аналогичного нацистской партии. Но сейчас, как видим, вакуум постепенно заполняется: от французского Национального фронта до «Альтернативы для Германии». То ли еще будет, когда Дональд Трамп, став президентом США, «отцепит» Европу от финансирования по линии НАТО, резко ослабив за ней контроль, как это сделали его предшественники из клана Рокфеллеров в конце 1920-х годов. Заменив репарационный «план Дауэса» «планом Янга», они сформировали «репарационный» же Банк международных расчетов (БМР), через который, получив поддержку Ротшильдов в лице Банка Англии, и двинули, уже в обратном направлении, финансирование рейха, простив Гитлеру все долги по репарациям. И наплевав при этом на несогласие той же Франции.

Учредители БМР (1930 г.): Бельгия, Великобритания, Франция, Германия, Италия + 5 банков из США (и каких!): Федеральный резервный банк Нью-Йорка (ведущий из 12-ти ФРБ системы ФРС), Citibank, J.P. Morgan, Первые национальные банки Нью-Йорка и Чикаго).

Между прочим, на основе БМР сегодня выстроена «Группа двадцати» (G20), основу которой (участники «первого порядка») составляют учредители и члены Совета директоров БМР, а также образованной вокруг него «Группы десяти» (G10). Ни России, ни других членов БРИКС, которые отнесены ко «второму порядку», в числе «хозяев правил игры» не наблюдается. Так в чьем проекте мы участвуем, и какая роль нам в нем отводится?

Но… регресс может прийти слева, где компартии все активнее заявляют о себе как о партиях порядка, единственно способных к его строительству и бюрократическому решению проблем связанных с развитием (49-50).

Вы поняли, читатель? Вот она, мысль, которая напрочь перечеркивает все досужие спекуляции о коммунизме и компартиях. Коммунисты – это «партии порядка», а никакой не «мировой революции»! Добавим: партии порядка, альтернативного фашистскому ordnung; партии развития против фашистского «конца истории» и Конца Времен! И никто, кроме коммунистов, как признается в докладе, поддерживать антифашистский порядок в целях РАЗВИТИЯ не способен; именно поэтому коммунизм так опасен для Запада, что, кстати, еще в конце 1940-х годов признавал такой «концептуал», как Арнольд Тойнби.

Все опусы о коммунизме, как апологии «мировой революции», то есть противоположного и противостоящего порядку хаоса, с этого момента не стоят той бумаги, на которой написаны! Западные элиты, как показывает доклад, очень хорошо усвоили предвоенные идеи Черчилля о победе в коммунистическом движении сталинского порядка над троцкистским хаосом. «В Москве развился замечательный дуализм, доходящий до настоящего раскола, - пишет Черчилль в статье “Коммунистический раскол” (16 октября 1936 г.). - …Это спор между Сталиным и Троцким. Сталин к настоящему моменту стал представлять русский национализм… Троцкий выступает за ортодоксальную теорию международной мировой революции. Сталин приобрел ленинский авторитет. Троцкий, изгнанный из страны, преследуемый всемирный пария, - это носитель ленинской идеи…» (см. Мировой кризис. Сборник. М., 2007. С. 523).

Оставим в стороне непонимание (или игнорирование) Черчиллем а) концептуальной разницы между представлениями о мировой революции Ленина и Троцкого и б) их политическое различие, связанное с тем, что Троцкий продвигал свои идеи ради самих идей, с маниакальным упорством прямого агента глобальной олигархии, а Ленин использовал их в рамках тактического маневрирования, чтобы избежать западной агрессии против ослабленной Советской России. Черчилль далее сам развеивает это свое заблуждение. «…Во Франции …официальные коммунисты московского образца, сталинской закваски, проявляют себя как активные, компетентные сторонники усиления Франции. …Рекруты-коммунисты с предельной пунктуальностью прибывают на пункты сбора и во многих случаях оказываются образцовыми солдатами…, - читаем там же, на страницах 524-525. - С другой стороны, троцкисты, сейчас уже почти полностью отрезанные от московских источников финансирования, выступают как отдельная сила. …Во Франции достоверно и открыто заявляется о том, что финансирование, от которого зависит Троцкий, идет не из Москвы, а из Берлина» (!!!).

Итак, потерпев сокрушительное поражение в борьбе за постановку в центр коммунистической программы «мировой революции», Троцкий переметнулся на сторону Гитлера; как тут не вспомнить зафиксированную определенными источниками его встречу в декабре 1935 года с «партайгеноссе» Гессом! Вслед за Черчиллем, спустя 40 лет, Трехсторонняя комиссия окончательно признает историческую правоту Сталина и советского коммунизма, пугая этой правотой западные элиты.

Это – парадокс: казалось бы компартии, вслед за церковью, устарели и их идеология не получает распространения. Так почему же мы говорим об угрозе демократии с их стороны? Потому, что не растратив революционного и электорального потенциала, они остаются единственными, способными быстро и эффективно применять административный ресурс на основании простых решений, мобилизовать вокруг этого рабочую силу. Другие же институты деградируют (50).

Обернуть доверчивого читателя вокруг пальца – милое дело. Склонность к «простоте решений» коммунистам ставится в вину. Но вернемся на десяток страниц назад («Технологический путь – пределы и средства отделяются друг от друга рационально, и находится простое решение») и выяснится, что когда речь идет о «простых решениях» в пользу глобализаторов, то все «правильно и хорошо». Типичный «двойной стандарт» с переваливанием с больной головы на здоровую!

Шанс левых – в хаосе и экономической депрессии. Несмотря на ненависть к бюрократии в общественном мнении, в условиях кризиса люди поддержат простые решения. Кроме того, в ряде западных стран сильны идеи национализации (50).

Даже в Британии коммунисты проявили себя способными к администрированию и влиянию на ключевые профсоюзы (50).

Трехсторонняя комиссия идет даже дальше признания коммунистов организаторами порядка. Она признает, что их шансы – в том хаосе и в той фактической социальной несправедливости, что царят в самом западном мире. Таким образом, коммунистическому порядку противостоит неофашистский ordnung, и выбор из этих двух вариантов возник как следствие «демократического» хаоса. Ясно – и в докладе это, как мы увидели, не скрывается, что западные элиты делают выбор в пользу фашизма.

1) Главная: они могут быть дискредитированными общим трендом развития. Именно поэтому коммунисты поддерживают собственную революционную идентичность;

2) Тонкость игры: нужно быть и В системе, и ВНЕ ее, чтобы поддерживать потенциал. Смогут ли они управлять в условиях трансформации авторитета и рациональности?

То есть при реальном приходе к власти коммунистов против них поднимутся серьезные силы, но и их потенциал не слаб; поэтому прогноз последствий затруднен (50-51).

Чтобы «новый тренд развития» дискредитировал коммунистов, его нужно «грамотно» сформировать, выдав управляемые изменения в общественном сознании за «естественные». И еще. Быть «в системе» и «вне ее» - это действительно сложнейший вопрос тактики. Применительно к современной России, чтобы было понятней, это вопрос, который, например, адресуется КПРФ: возможно ли существование СИСТЕМНОЙ коммунистической партии в СИСТЕМНО антикоммунистической стране? И если возможно, то как вести себя такой партии, чтобы с одной стороны, не сливаться с властью целиком, а с другой, не уходить в тотальную оппозицию? По убеждению автора этих строк, КПРФ не смогла выдержать такой линии, провалившись в 2000 году, на VII съезде, не приняв предлагавшуюся сторонниками Геннадия Селезнева формулировку «поддержки государственнических тенденций в политике Президента России В.В. Путина» при «непримиримой оппозиции радикально-либеральному курсу правительства М.М. Касьянова». Партию тогда занесло в огульный, непримиримый и деструктивный в своей сути тупик.

На мой взгляд, куда более тонкий подход к формированию политической стратегии и тактики демонстрирует часть внесистемных коммунистических сил, например, движение «Суть времени» Сергея Кургиняна. В отличие от КПРФ и более радикальных компартий, оно не только успешно проводит такую линию на практике, но и постепенно превращается в концептуальный центр, «фабрику идей», существенно обогащающих и осовременивающих марксизм с позиций глобальных задач XXI века.

Этот анализ состоятельности европейских государств выдержан в пессимистических тонах. Можно предположить и то, что и обвал не за горами (52).

Поэтому для адекватности анализа совместим его с исторической перспективой. Проблемы европейских обществ сложны, но не нерешаемы, и есть ресурсы, которые могут быть мобилизованы когда угодно. Это доказывалось все последнее 20-летие (53).

Уязвимость европейских наций и обществ обусловлена следующей сложнейшей ситуацией: под одновременным воздействием кризиса изнутри (системы) и кризиса снаружи (системы) они прошли через базовую мутацию моделей правительства и методов общественного контроля (53).

Европейские правительства могут казаться более или менее успешными, но ни одно из них не имеет временного запаса и ресурсов США или японского коллективизма. Они – слабое звено в «трехсторонней» цепи (53).

Очередная «оговорка по Фрейду»: японский коллективизм для Японии, ее национальных интересов, эффективнее европейской атомизации, но Европа – полигон, «пилотный проект», на котором как раз атомизация и отрабатывается. Со временем и японцев заставят от коллективизма отказаться, но не сейчас: проблемы глобальной трансформации миропорядка нужно решать не нахрапом, а «step by step».

И еще раз: чем «демократичнее» система, тем «слабее» это звено. И заметим: о государствах и правительствах опять-таки говорится только в терминах «несостоятельности», а вот «европейские общества», выясняется, свои проблемы решить могут. За счет размягчения суверенитетов? Что за «базовая мутация моделей»? Причем, если обратиться к тексту доклада, то говорится о необходимости второй такой мутации. Ясно, что все послевоенные годы «мутация» в Европе осуществлялась в направлении от национальных государств к транснациональному сообществу. «Вторая мутация» - углубление этого процесса, в конце которого маячит Маастрихтский договор о Европейском союзе (1992 г.). В 2000 году, появится Хартия ЕС об основных правах, где будет записано положение о «демократическом глобализме будущего». Это – третья «мутация», но не последняя. В 2012-2013 годах будет выдвинута, а в 2015 году - обнародована сайтом «WikiLeaks» инициатива TISA (Trade-In Services Agreement), в рамках которой появятся Транстихоокеанское (уже создано) и Трансатлантическое (создается сейчас) партнерства, которые устанавливают над их участниками, к которым принадлежат все члены ЕС, по сути безраздельный протекторат транснациональных монополий и банков.

Кризис изнутри способствует росту политической и социальной нестабильности. Инфляция как никогда такова, что подрывает доверие и способность что-то планировать. Но и дефляция вызовет недопустимый уровень миграции трудовых ресурсов и безработицы. Это – порочный круг, выход из которого чреват срывом в депрессию и разрушением хрупких социальных систем (53-54).

Управление таким кризисом требует краткосрочного реагирования и рассредоточения вызовов в процессе трансформации системы социального контроля. Это, в первую очередь, обусловлено внешними, незападными причинами, но имеет комплексный характер, не сводящийся только к энергетическому или платежному кризису. Это – признак слабости и зависимости европейских стран. Обвал в малых странах может быть компенсирован большими, но если обвалится, к примеру Франция, - обвалится и Европа в целом (54).

«Управление» европейским «кризисом», который «обусловлен внешними, незападными причинами», - фактическая констатация рукотворности этого кризиса.

Чтобы надежнее компенсировать обвал в малых европейских странах, нужно «привязать» их к большим. Данный тезис из доклада 1975 года находит практическое воплощение уже в 2010-х годах в связи с греческим кризисом и проблемами в южной Европе. НО: заметим, что в центр вопроса об устойчивости Европейского союза в итоге встала не Франция, а Германия. И нынешняя, перманентно кризисная, ситуация в ЕС прежде всего связана с существенным нарушением баланса во франко-германской «оси». С одной стороны, Германия вышла в единоличные лидеры ЕС на волне кризиса 2008-2009 годов; с другой, в одиночку «не потянула» и она. На этом фоне усилились попытки или «свернуть» проект объединенной Европы, которые проявляют себя в давлении на Германию по линии финансовых институтов (Дж. Сорос), или привязать Европу к США окончательно, с помощью Трансатлантического партнерства. Европа в ее нынешнем виде, по мнению западных элитарных стратегов, нежизнеспособна. И разве является секретом, во сколько обходится тем же Ротшильдам мусульманская экспансия, осуществляемая транзитом через Турцию Р.Т. Эрдогана, чтобы расшатать и дестабилизировать Евросоюз? Эти цифры приводились в СМИ: 3-4 тыс. евро за каждого «переселенца» в Европу, как таковую, и 7-11 тыс. евро - за конкретную «хорошую» страну – Германию или одну из скандинавских.

В этой ситуации государственный социализм может оказаться простым выходом, ОСОБЕННО ДЛЯ ЛАТИНСКИХ (католических – Авт.) стран. Этот сценарий («финляндизации») надо воспринимать серьезно, особенно для Италии, Франции, Испании и в качестве давления на Германию (54).

Видите, читатель, когда было запрограммировано будущее давление на Германию с помощью Южной Европы? В «бородатые» времена. Когда в официальной повестке дня еще не стоял и даже не был еще решен неофициально (по В. Фалину) вопрос о поглощении ГДР Западной Германией (а он был решен в 1979 г., через четыре года после выхода этого доклада). И решался он не столько в интересах самой Германии, сколько, чтобы избежать усиления просоветских тенденций в Италии, Франции и в только что переставшей быть франкистской Испании!

Такой западноевропейский тренд отнюдь не неизбежен, но это требует от европейских стран специальных мер – подъема над текущими проблемами и попыток распознания вызовов будущего:

1) Они стараются уменьшить эту угрозу уходом от прежней фрагментации и отчуждения между демократическим процессом, бюрократическим авторитетом и традиционным аристократизмом, а также применением более гибких моделей управления, связанных с меньшим бюрократическим давлением. В долгосрочной перспективе это проходит; в текущей ситуации – опасно, ибо колеблемся между устаревшими, но существующими формами общественного контроля и новыми, которые неизвестно как себя проявят. Инновация, тем не менее, абсолютно необходима – как единственный ответ на европейские дилеммы (54).

Открытым текстом говорится о необходимости бюрократического альянса между буржуазией и аристократией, преодоления их противоречий

2) Европейские нации, кроме того, пытаются переориентировать тренд экономического роста. Новые цели диктуют новые приоритеты:

- модернизация образовательного процесса;

- улучшение механизмов принятия общих и региональных решений;

- создание более ответственных информационных систем;

- радикальное изменение условий труда и восстановление статуса ручного труда;

- развитие программ индивидуальной поддержки;

- расширение публичной ответственности государственных бюрократий перед гражданами и частных – перед потребителями (54).

Какие из уже реализованных сегодня проектов перемен здесь не указаны?

Скрытый смысл всего перечисленного: интеграция экономик на основе индивидуализации плюс разрушение традиционных идентичностей. Все та же глокализация + фрагмеграция. И кто после будет сомневаться в управляемости процессов, протекавших на излете советской эпохи? Само создание ЕС – и то было подверстано к распаду СССР (закрытые договоренности Горбачева, именовавшего ЕС «Европейскими Советами», с видным германским социал-демократом Эгоном Баром).

Имеется огромный резерв опыта и организационного таланта. Проблема европейского объединения – как мечта, спотыкавшаяся о проблемы текущих кризисов, которые влияли на нее больше, чем сияющие горизонты будущего. Общие усилия тем не менее необходимы, ибо это единственный путь преодоления вызовов для всех стран и каждой в отдельности. Могут ли они быть предприняты в предвидении будущих проблем – самый большой вопрос. Конечно, в любом случае Европа получит помощь от двух других «трехсторонних» регионов (55-56).

Заключительные строчки не оставляют сомнений: «европейская интеграция» - продукт не европейской, а глобальной игры, в которой каждому из «трехсторонних» регионов отведены свои роли. Вплоть до коррекции интеграционных процессов в других «трехсторонних» регионах, как убедимся в следующей главе, посвященной процессам на Североамериканском континенте.

Итак, Европа нужна и интересна глобальной олигархии, осуществляющей концептуальное руководство политическими, социальными и экономическими процессами, только в качестве дезинтегрированного и фрагментированного, разобщенного кризисными тенденциями, пространства, лишенного собственной политической субъектности и «переобъединенного» внешним управлением на глобалистской основе и в олигархических интересах частной власти.

Превращение ее в новый антироссийский оплот требует ведущей роли Германии, управление которой будет осуществляться с помощью мифологической оси Париж – Берлин, с проектируемым выходом, по мере разрушения СССР, на Москву, которая прикрывается реальной управленческой осью Вашингтон – Лондон – Берлин. В самой «глобализируемой» Европе влияние Германии уравновешивается альянсом с Францией, а также давлением с юга, пользующемся поддержкой олигархических кланов.

Замена суверенной интеграционной модели Советского Союза внешне-управленческой Европейского союза – это в геополитическом плане перенос очага «интеграции» с Востока на Запад, с последующим «нанизыванием» Востока на западную ось. В цивилизационном же плане это подчинение России англосаксонскому миру, идеологическим обеспечением которого служит замена интегрирующей роли советского коммунизма европейским неофашизмом (который следует навязать советским народам). И необходим полный контроль над этими процессами глобальной трансформации со стороны их заказчиков. Аурелио Печчеи (основатель и первый президент Римского клуба, 1965 г.): «Чтобы сделать глобальный план, нужно укрепить связи между Европой и США. Иначе США окажутся в полной изоляции, чужими всему остальному миру, и дальше каждый пойдет своим путем. Поэтому основой глобального плана я считаю Североатлантическое партнерство, связанное с созданием Европейского союза. …Только народы Северной Америки и Европы, действуя вместе, могут дать толчок смене курса; только сотрудничество всех развитых стран мира позволит удержать мировую систему на пути цивилизованного развития. Атлантические страны должны объединиться ради этой цели» (Вызов 70-х годов современному миру. Тема для дискуссии // Римский клуб. История создания, избранные доклады и выступления, официальные материалы / Под ред. Д.М. Гвишиани, А.И. Колчина, Е.В. Нетесовой, А.А. Сейтова. М., 1997. С. 329).

Отметим, читатель, только одну показательную деталь: о будущем создании Европейского союза Печчеи, работавший в годы войны на швейцарскую резидентуру Алена Даллеса, говорит за 27 лет до Маастрихтского договора. Как говорится, ни прибавить, ни убавить.

I. Жизнеспособность и государственная способность американской демократии

1960-е гг. зафиксировали драматический поворот в демократическом духе. Доминирующие тренды усугубили вызовы авторитетам устоявшихся политических, социальных и экономических институтов:

- увеличивающимся общественным влиянием на контроль над этими институтами,

- реакцией против концентрации власти в исполнительной ветви, усилением Конгресса, федерального и региональных правительств.

На этой основе частью интеллектуалов и других элитариев были выдвинуты идеи равенства возможностей, полов. Появился «публичный интерес», лоббирующие группы и т.д.; возникли сомнения в необходимости поддержания благоденствия + частные недемократические тенденции (59-60);

Распространился дух протеста, равенства и эгалитаризма (60);

Зафиксируем, что поворот к фашизму, связанный с обрушением авторитетов и отмеченный в европейской главе доклада, Хантингтон связывает с «демократическими трендами». Спрашивается, насколько стихийными и/или насколько управляемыми они являются? Соответствует ли действительности тезис об усилении общественного контроля над властными институтами? (На мой взгляд, нет). Как такое сомнительное «усиление» соотносится с «концентрацией власти в исполнительной ветви» (или это «плевок» вслед ушедшему в 1974 г. Никсону, и неизбранный олигарх Нельсон Рокфеллер в вице-президентском кресле при неизбранном президенте Джеральде Форде – это «децентрализация» исполнительной власти?).

Идея «равенства полов», под которой зашифровано разрушение традиционного института брака и семьи, подготовившая нынешний «ЛГБТ-бунт», - это правда – действительно была выдвинута элитариями, но специфическими, на публике не светящимися, а работающими в тиши «мозговых центров».

А вот насчет «частных недемократических тенденций», то касательно США автор главы сознательно наводит тень на плетень; к тому времени Америка уже переболела маккартизмом, о котором в докладе не сказано ни слова. Но именно он и явился наглядным примером подобных тенденций.

Демократическая волна проявляла себя в разнообразии обсуждаемых путей и вопросов, особенно двух демократических норм - представительства и равенства. Уровень голосования, поднимавшийся в 1940-1950-е гг., резко упал к 1970-м гг. То же самое касается публичных политических акций в рамках предвыборной борьбы. Также упали пожертвования в избирательные фонды мелких жертвователей. (По всем позициям приводятся цифры) (60-61);

В 1960-е гг. – взрыв различных форм гражданского участия – маршей, демонстраций и т.д., которыми заявляли о себе различные социальные группы. Результатом их активности стало доказательство способности Америки ассимилировать эти группы в политическую систему, а их лидеров – в структуру лидерства. Идет процесс осмысления социальными группами своих целей (61-62);

Авторы доклада пытаются развести утрату электорального интереса с активизацией гражданского протеста, представив их самостоятельными, не зависящими друг от друга, «естественными» трендами. На самом деле падение интереса к выборам в немалой степени было связано с признаниями уходящего президента Дуайта Эйзенхауэра (1953-1961 гг.) и нового президента Джона Кеннеди (1961-1963 гг.) относительно роли теневых лоббистских структур американской политики. И если Эйзенхауэр свел закулисное влияние к вмешательству ВПК, то Кеннеди пошел дальше, обвинив политическую систему в том, что она управляется «секретностью» тех, кто не отчитывается перед общественным мнением на выборах. По сути он признал марионеточный статус избранных политиков и при этом хорошо знал, о чем говорил. Отец президента Джордж Кеннеди входил в этот круг «избранных» и в частных беседах характеризовал политическую систему США как «50 человек, управляющих Америкой».

Поэтому «взрыв гражданского участия» был тщательно подготовлен и по времени предварил французскую «студенческую революцию» 1968 года, превратившись в «генеральную репетицию» европейской дестабилизации. При этом, чтобы не подвергать угрозе основы капитализма, архитекторы этого взрыва сделали ставку на движение за расовое и гендерное равенство, а также на антивоенное движение, от которого больше всего натерпелся именно Никсон, при котором и были начаты переговоры и заключено перемирие США с социалистическим севером Вьетнама – Демократической республикой Вьетнам.

Насчет «ассимиляции» внесистемных социальных групп и лидеров и их интеграции в политическую систему и систему лидерства авторы доклада явно погорячились. Во-первых, внесистемный протест возглавлялся лидерами, заблаговременно включенными в систему; большинство из вождей «черного протеста» (включая Мартина Лютера Кинга) являлись протестантскими пасторами. Во-вторых, чернокожих республиканских лидеров нет до сих пор, только демократы; электоральная сегрегация, как видим, сохраняется по сей день. В-третьих, никуда не делся в США и бытовой расизм, что мы регулярно наблюдаем в новостных сводках об убийствах белыми полицейскими чернокожих, что приводит к массовым беспорядкам, подобным тем, что имели место в Фергюссоне. В-четвертых, не забудем разработки Франкфуртской школы; «революция удовольствий» Маркузе имела свой «квазипролетариат», в котором чернокожим и прочим цветным активистам отводилась важная роль. В-пятых – и это, пожалуй, главное: теория находила применение в практике. Разжигание протеста на расовой основе отрабатывалось заранее; оно, в частности, входило в программу школы Саула Алинского, предшественника и учителя Джина Шарпа по части организации «цветных» революций. Малоизвестный факт: выпускниками школы этого «мэтра», тесно связанного с одной стороны, с Джорджем Соросом, а с другой, - со знаменитым боссом чикагской мафии Аль-Капоне, являются и Барак Обама, и Хиллари Клитон. Последняя, еще в девичестве, как Хиллари Родэм, защищала у Алинского магистерскую диссертацию по организации беспорядков в негритянских гетто. И говорят, что эти «талантливые» наработки, получившие высокую оценку и предопределившие бурную политическую карьеру соискательницы, были применены в 1992 году при организации массового бунта в Лос-Анджелесе. Город тогда на четверо суток перешел под контроль криминальной стихии, сопровождавшейся массовым насилием в отношении белых, убийствами, грабежами и поджогами.

В центре политического и общественного внимания 1960-х гг. – идея равенства и путей его достижения; власть и благополучие отошли на второй план. Это обсуждение, конечно, не распространилось на общество, но общий тренд процесса был задан (62);

Проявлением этой демократической волны предположительно стал постоянный приток в США мозгов со всего индустриального мира - процесс, совершивший перемены в американском обществе (в направлении «постиндустриализма») и обошедший другие страны. Или это был результат быстрого социального и культурного поворота, который сам по себе был транзитом из одного состояния в другое, или продукт транзитного процесса перемен больше, чем продукт результата самих перемен. В дополнение, возможно было сходство темперамента этих движений с ранними периодами американской истории. Возможно, что эта волна появилась на циклической основе и обусловлена американской динамикой развития. Также возможно, что источником демократической волны стал преходящий кризис в странах индустриального мира. Или работала совокупность факторов – общих и частных, постоянных и преходящих (62);

«Отвод» власти и благополучия на «второй план» перед «идеей равенства» как «заданный тренд»! Может ли признание в содеянном быть честнее и откровеннее?

Относительно «притока мозгов». Это, оказывается, не только способ поддержания лидерства за счет чужого интеллекта, компенсирующего недостаток собственного. Приезжие – еще и мощнейший дестабилизирующий фактор, который можно задействовать в процессе социального экспериментирования, притормаживая развитие и двигая ход событий в сторону постиндустриализма. Такие же мигранты «двигают» сейчас внутренние процессы в Европе.

Это другие мигранты? Правильно, другие: подбор «кадров» осуществляется в зависимости от стоящих задач. В 60-х годах требовалось разрушение традиционных устоев; сегодня это уже произошло, поэтому спецоперация переходит в следующую стадию. И неважно, что полвека назад люди хотели ДРУГИХ перемен; просто их, как и возжелавших капитализма в конце 80-х годов советских граждан, использовали в «одноразовом» режиме совсем для других целей.

Дж. Мэдисон: «Самое сложное, чтобы государство контролировало, во-первых, управляемых, во-вторых, само себя». Здесь – и конфликт, и возможность баланса, который обусловлен конституцией. У США наибольший опыт балансирования авторитета и демократии, внешних и внутренних действий. Взгляды на то, что конституирует баланс авторитета и демократии, власти и свободы, различны (63);

Здесь, в анализе самое главное: воздействие демократической волны на правительство. Основная точка зрения: жизнеспособность демократии в США в 1960-е гг. обусловлена увеличением правительственной активности и снижением правительственного авторитета. В ранние 1970-е гг. американцы больше получали и меньше доверяли правительству, чем за 10 лет до этого. И парадоксально, что этот демократический импульс связывался с относительным изменением баланса в политической системе между упадком представительских правительственных институтов и подъемом бюрократических. Вопросы к жизнеспособности демократии в 1970-х гг. обусловлены 1960-ми гг. Импульс демократии был: сделать правительство менее полномочным и более активным, уменьшить его авторитет и расширить функции. Насколько глубоки эти тенденции? Если баланс между активностью и авторитетом сохранится – приведет ли это к новой волне, вроде 1960-х гг.? Находится ли жизнеспособность демократии в обратно пропорциональной зависимости от правительственной способности? (64).

Если без излишней детализации, то проводится все та же, уже хорошо известная нам, линия по противопоставлению граждан, «гражданского общества» и демократии - правительствам. Демократия – таран против правительств, постепенное размягчение и разрушение которых призвано сформировать фундамент нового миропорядка, во-первых, власти глобальной, а во-вторых, власти ЧАСТНОЙ, олигархической. (Об этом в начале 1990-х гг. открыто скажет Дэвид Рокфеллер, старший из пятерых братьев третьего поколения династии, к которым принадлежал и вице-президент США в 1974-1976 гг. Нельсон Рокфеллер).

И еще: почему именно тогда, в середине 70-х, олигархи сняли маски и открыто вошли во власть, и как это связано с Трехсторонней комиссией и этим докладом? Очень просто: для «транзита» власти в США от националистов (Никсон) к глобалистам (Джеймс Картер, при котором Бжезинский, первый директор Трехсторонней комиссии и автор вступительной статьи к этому докладу, занял пост советника президента по вопросам национальной безопасности) потребовался «переходный период». Полностью управляемый, не контролируемый общественным мнением ни в какой степени. Поэтому и появились не избранные американским народом президент (Форд) и вице-президент (Рокфеллер), обязанные своим выдвижением не электорату, социальным и лоббистским группам, а олигархическим структурам. И им подотчетные. Долгое время попираться формальная «демократия» не могла, но двух с небольшим лет хватило с лихвой. И потому выборы 1976 года Форд ожидаемо проиграл Картеру; причем, скорее не столько ему, сколько представленной Бжезинским Трехсторонней комиссии.

Диспозиция была сформирована, и наступал новый этап.

II. Расширение правительственной деятельности

Две важнейшие перемены после II мировой войны по направлениям и масштабам правительственной деятельности в США:

1) Оборонный «прорыв» - из-за советской угрозы в 1940-х гг. – заслуга элиты;

2) «Прорыв» в благосостоянии – продукт внутренней демократической волны 1960-х гг. – заслуга общественных требований.

Перемены начались условно с 1948 г. – к нему был осуществлен перевод хозяйства с военных на мирные рельсы (рассматривается через призму государственных расходов, но не абсолютных, а относительных – в соотношении с ВНП) (65);

Советская угроза 40-х годов – миф, и на Западе это хорошо знали.

Во-первых, если бы СССР хотел захватить Западную Европу и дойти до Ла-Манша, он сделал бы это во время войны, причем, без всяких проблем. Сталину достаточно было не реагировать на вопли о помощи, раздававшиеся из Лондона от Черчилля, когда в декабре 1944 г. англо-американские войска терпели крах под Арденнами. И дождаться развала Западного фронта. Вместо этого сроки начала Висло-Одерской операции по просьбе союзников были передвинуты с конца января 1945 г. на 12-е число. Делалось это именно ради спасения союзников; одно это ставит предположение о «советской угрозе» за рамки здравого смысла. (Разумеется, «горячие головы» в Москве тогда имелись, но они не преобладали: стране, потерявшей 27 млн человек и треть национального достояния жизненно необходим был мир, а не новая война).

Во-вторых, если кто и вынашивал военные планы, то это как раз Запад. Известно как минимум о двух взаимосвязанных эпизодах:

- о секретном плане «Рэнкин» («Rankin»), детали которого со ссылкой на секретные архивы указывает Валентин Фалин (http://regnum.ru/news/1439594.html). Речь шла об устранении Гитлера и объединении «нового» нацистского правительства с западными союзниками с тем, чтобы либо продиктовать нашей стране унизительный мир, либо навязать ей войну с объединенным Западом. Фалин сообщает, что командование и штабы экспедиционного корпуса союзников после открытия «второго фронта» действовали в постоянной готовности перехода от осуществлявшегося план «Оверлорд» («Overlord») к плану «Рэнкин»;

- об еще более закрытом плане «Немыслимое» («Unthinkable»), который по подозрительному совпадению был рассекречен в том же 2009 году, в котором «нашли» текст гитлеровского «Генерального плана “Ост”» (http://www.coldwar.ru/bases/operation-unthinkable.php). Планом предусматривалось англо-американское наступление против советских войск в Центральной Европе, намеченное на 1 июля 1945 года. К операции планировалось привлечь десять сохраненных в этих целях дивизий вермахта. И только перегруппировка советских войск, предпринятая в преддверие этой даты Г.К. Жуковым, продемонстрировавшая Западу, что наша сторона в курсе западных агрессивных планов, не позволила теперь уже бывшим союзникам открыть против СССР широкомасштабные военные действия.

В-третьих, вменять в вину СССР испытание ядерного оружия в условиях, когда оно не только существовало у США, не только уже было применено против Японии (ясно, что с прицелом на Москву), но и разрабатывались планы ядерного нападения на СССР (пример плана «Dropshot»), по меньшей мере неприкрытое лицемерие.

Я уж не говорю о «плане Баруха» (Бернард Барух – крупный американский олигарх, «тень за троном» президента Франклина Рузвельта, тесно связанный с британским закулисным магнатом лордом Бивербруком, который вернул в большую политику и привел к власти Уинстона Черчилля). Чтобы избежать произвольного пересказа, обратимся к документу – другому докладу «Наше глобальное соседство» («Our Global Neighbourhood»), обнародованного в 1995 году Комиссией по глобальному управлению и сотрудничеству. «…США предложили пакет разнообразных мер (известных как «план Баруха») по установлению международного (то есть американского. – Авт.) контроля над всей деятельностью, связанной с атомной энергией, начиная с добычи урановой руды и кончая производством энергии, и по уничтожению тогда еще ничтожного запаса атомных бомб. СССР усмотрел в этом заговор, направленный на то, чтобы воспрепятствовать созданию его собственного ядерного потенциала…» (М.: Весь мир, 1996. С. 242). В том, что Москва поступала правильно, не доверяя бывшим союзникам, убеждает следующее «признание» Черчилля, взятое из Фултонской речи (5 марта 1946 г.): «…Должен сказать, что было бы непростительной ошибкой доверить всемирной организации (ООН. – Авт.), пока еще переживающей период младенчества, секретную информацию о производстве и способах применения атомной бомбы – информацию, являющуюся совместным достоянием США, Великобритании и Канады» (Мускулы мира // Мировой кризис. Сборник. М.: ЭКСМО, 2007. С. 748).

В-четвертых, западный «прорыв в благосостоянии» - не столько заслуга западных «общественных требований», сколько продукт соревнования с СССР, в котором элиты Запада – это общеизвестно - под угрозой потери власти в связи с упоминавшимся ростом влияния компартий оказались вынужденными «покупать» поддержку своих граждан. И стали делать это с помощью политики, получившей употреблявшееся ранее название «welfare state». Как только СССР не стало, свертывание этой концепции стало обсуждаться, с каждым годом все более активно, на различных закрытых элитарных «посиделках», вроде той же Трехсторонней комиссии или Бильдербергской группы (клуба).

В-пятых, перемены, которые связываются с 1948 годом, - это известный «план Маршалла». Но предназначался он отнюдь не для перехода к миру (это не подтверждается нижеприводящейся статистикой удельного веса военных расходов из самого доклада), а для вовлечения Западной Европы в антисоветскую блоковую политику. Уже в 1949 году появилась НАТО, а в 1954 году в нее приняли ФРГ, продвинув альянс в непосредственное соприкосновение с группировкой Советской Армии в ГДР.

Перемены также обусловливались вызовом «холодной войны», которые в восприятии Трумэна, Ачесона, Форрестолла, Маршалла, Гарримана и т.д. заострялись на особой ответственности страны за безопасность всего Запада. Поворотные точки: советское давление на Грецию и Турцию, чешский переворот (1948 г.), блокада Западного Берлина, коммунистическое завоевание Китая, советское ядерное испытание, корейская война. С конца 1949 г. до корейского кризиса центром этой политики стала исполнительная власть – ввиду представлений о неспособности к ней Конгресса. Результатом стал резкий рост американской военной мощи и военных расходов (65-66);

Указанные вопросы тоже отнюдь не так однозначны, как представляется в докладе. «Коммунистическое завоевание Китая» - это выбор китайского народа и итог гражданской войны 1945-1949 годов, в которой советские войска не участвовали, а британские и американские ВМС и ВВС делали это открыто, например, пытаясь воспрепятствовать форсированию стратегического рубежа обороны Гоминьдана - реки Янцзы - силами красной Народно-освободительной армии Китая (НОАК). «Чешский переворот» (февраль 1948 г.), связанный с приходом к власти КПЧ во главе с Клементом Готвальдом, стал результатом правительственного кризиса. И не будь попыток «сдерживания СССР», которое двумя годами провозгласил Джордж Кеннан, возможно и не оказалось бы у власти в Центральной и Восточной Европе коммунистических правительств. Ведь СССР рассматривал их отнюдь не «тараном» давно сданной к тому времени в архив вместе с Троцким «мировой революции», а оборонительным «стратегическим предпольем». И имел на это полное право, учитывая трагический опыт 22 июня 1941 года. Корейская война вообще выходит за рамки 1940-х годов и является болезненной реакцией США на победу китайской революции 1949 года и создание КНР. И т.д.

Удельный вес военных расходов взлетел с 4 до 13% ВНП, в то время как не оборонные расходы остались на уровне в 15%. За счет этого государственная доля в американской экономике возросла на 80% за 5 лет (66);

После корейской войны на протяжении 10 лет пропорции расходов оставались относительно стабильными – на уровне 17-18% ВНП (66);

В середине 1960-х гг., в связи с вьетнамской войной, было зафиксировано падение удельного веса оборонных расходов до 9%; к 1974 г. – до 6%. В не оборонном секторе доля государственных расходов в период с 1965 по 1974 гг. увеличилась с 27 до 33% ВНП – при том, что в производстве товаров и услуг государственная доля расходов осталась на уровне конца 1940-х – начала 1950-х гг. (68);

Динамика доли оборонных расходов: в конце 1940-х гг. – около 20%; в 1950 гг. – до 46%, в 1960 гг. – установилась на уровне в 33% (68);

Вряд ли падение военных расходов можно считать однозначным итогом вьетнамской войны; скорее, в ходе Карибского кризиса 1962 года крах потерпела модель балансирования на грани ядерной войны с СССР. Поняв, что «устрашить» Москву не удастся, и велик риск получить «неприемлемый ущерб», правящие круги США «взяли паузу» и принялись переосмысливать новую для них ситуацию приближения к ракетно-ядерному паритету.

Динамика перемен в государственных расходах на благосостояние также просматривается в ходе сравнительного анализа. Зафиксирован пропорциональный снижению оборонных расходов рост не оборонных расходов, особенно к 1970-м гг. (68-69);

Здесь также важна тенденция соотношения федеральных, региональных и местных расходов. В 1950-1960-е гг. федеральные расходы составляли около 60%, в 1970-е гг. снизились до 53% (69-70);

Основной рост госрасходов в 1960-е гг. пришелся на образование, социальную безопасность и страховые выплаты, благополучие и благотворительность. Все эти годы наблюдалась устойчивая тенденция, зафиксированная Институтом Брукингса: в соотношении оборонных и остальных расходов приоритет менялся от первых ко вторым, и вторые в итоге стали больше (70);

Динамика обоих «прорывов» свидетельствует о тесной взаимосвязи государственной политики с общественным мнением – соответственно доминирующим в нем тенденциям. Примеры:

Опрос 1960 г.: 18% - что США тратят на оборону слишком много; 21% - что слишком мало и 45% - что как раз столько, сколько надо;

Опрос 1969 г.: соответственно 52%, 8%, 31% (изменения кардинальные – Авт.).

В 1974 г. 23 внутренние программы, особенно социальные, получили значительно большую поддержку, чем 5 внешних (70-72);

А общественное мнение кем формируется? Как помним, этим занимаются СМИ – «держатели трендов общественного сознания», которые способны «ловить аудиторию» и ею «манипулировать».

То есть, наш анализ сфокусирован на соотношении между госрасходами и ВНП и между различными типами госрасходов. Тенденция выводится очевидная: в ходе «оборонного» прорыва расходы и доходы были сбалансированы, в процессе «прорыва» благосостояния наметился постоянно увеличивающийся рост дефицита (72);

Превышение расходов над доходами привело к инфляции – цена за «прорыв» в пользу благосостояния. Дж. О’Коннор назвал это «фискальным кризисом капитализма», формирующим новую версию марксистского анализа, Д. Белл - «нео-неомарксизм». Просто марксизм утверждал, что капитализм обрушится из-за анархической конкуренции; «неомарксизм» - из-за военных расходов, «нео-неомарксизм» - из-за социальных расходов – как следствие политической демократизации (73);

Ничего подобного марксизм – ни классический, западный, ни большевистский, в России, - не утверждал. Не говорил приписываемого ему и неомарксизм, выстроенный на мир-системной теории И. Валлерстайна – С. Амина (речь в ней шла, напомню, о делении мира на стабильные ядро и периферию, а также подвижную полупериферию). О том, что такое «нео-неомарксизм», откуда взялся такой теоретический изыск и с какими именами он связан, видимо, знал Хантингтон, но он уже умер, и его не спросишь. Автору этих строк ничего об этом не известно; зато он хорошо помнит, как упомянутый «к слову» Белл занимался заказным, лженаучным извращением теории модернизации (Макса Вебера – Эмиля Дюркгейма), пытаясь выдать свой постиндустриальный постмодернизм за новую волну модернизации, к которой он никакого отношения не имел.

Оборонная экспансия обеспечила концентрацию национальных усилий и принесла стабилизирующий эффект в соотношение этой деятельности с ВНП. «Прорыв» благосостояния произвел сопоставимую экспансию государственной деятельности. Ключевой вопрос: в какой степени эта экспансия ограничена в пространстве и во времени как оборонная, или она – бесконечно продолжающийся феномен? Ограничится она 27% ВНП? Или она будет больше или меньше? Какая часть общества будет бенефициариями? Столкнутся ли ее интересы с теми, кто получил меньше или будет иметь место равномерное перераспределение излишков?

С одной стороны, история ведь учит, что такие бенефициарные группы более организованы и способны отстаивать свои совокупные интересы, чем более слабые, неорганизованные проигравшие. С другой, имеются основания полагать, что долгосрочные государственные программы 1960-х гг. значительно изменятся. Политическая база «прорыва» благосостояния представляет собой экспансию политического участия, основанную на обязательствах по отношению к демократическим и эгалитарным нормам, появившимся в 1960-е гг.

Развитие этого процесса, согласно ряду опросов, показывает растущий негативизм граждан к государственному вмешательству. Если эти тенденции усилятся, государство станет жертвой собственной политики в ближайшем будущем (74).

Если суммировать все эти разрозненные попытки связать экономику с политикой, на выходе получаем вывод о неизбежном росте кризисных тенденций в обозримом будущем. Во-первых, это означает, что кризис «программируется». Во-вторых, что ответственность за его возникновение элиты возложат на эгалитарные ожидания населения, которое, в свою очередь, убеждено, что его «хорошо кормят» не потому, что есть Советский Союз, и если его не кормить, то оно начнет смотреть в сторону Москвы, а в силу «естественных» преимуществ демократии. Чем сейчас занимается новоиспеченный кандидат в «Гайдары №2» Кудрин? Убеждает сограждан в том, что нужны судебная и политическая реформы, направленные на рост гражданской активности. То, что «рост» такой активности провоцируется всегда, когда требуется обрушить государство, - нам ли этого не знать?

В том, что Кудрин не чужд Трехсторонней комиссии, - не сомневайтесь; именно он в прошлом году выступал на ее годовом заседании в Сеуле с докладом «Россия: между Востоком и Западом?». Вот соответствующее сообщение с официального сайта комиссии:

12:45–14:15
LUNCH
RUSSIA: Between East and West?
Introduction: Paula J. Dobriansky, Senior Fellow, Belfer Center for Science and International Affairs, John F. Kennedy School of Government, Harvard University, Cambridge; former U.S. Under Secretary of State for Democracy and Global Affairs
Keynote Speaker: Alexei Kudrin, Dean, Faculty of Liberal Arts and Sciences, St. Petersburg State University; co-Chairman, the Civic Initiatives Committee; former Deputy Prime Minister and Minister of Finance of Russian Federation (http://trilateral.org/File/189).

Разумеется, Кудрину очень хочется на Запад, частью которого он и ему подобные считают нашу страну. Хотя на самом деле, еще со времен Николая Данилевского, то есть с середины XIX века, хорошо известно, что Россия - самостоятельная цивилизация. Так что соотнесение содержания рассматриваемой части с «презентацией» российской общественности нового «либерального гуру», случайно совпавшей по времени с нашей публикацией скандального доклада Трехсторонней комиссии 40-летней давности, весьма символично. III. Упадок государственного авторитета

Последствием демократической волны 1960-х гг. стал вызов авторитету – государственному и частному. В той или иной мере он проявился в семье, образовании, бизнесе, общественных и частных ассоциациях, политике, бюрократии и военной службе. Люди перестали хотеть подчиняться высшим – в возрасте, ранге, статусе, опыте и знаниях, харизме, таланте. Во всех звеньях общественного организма резко упала дисциплина. Каждая группа, индивид захотели иметь равное представительство – в правах и доступе к принятию решений. Конкретнее: в американском обществе авторитет всегда базировался на:

Авторитет, базирующийся на иерархии, знаниях и благополучии вступил в противоречие с демократическим и эгалитарным «духом времени», и в течение 1960-х гг. все эти три составляющих подверглись серьезной атаке (75);

Пафосом «вызова государственному авторитету» проникнут весь доклад; что касается «вызова частному авторитету» - это утверждение у Хантингтона не только повисает в воздухе, но и в дальнейшем и опровергается им самим.

А вот чтобы понять, в какой мере естественным, а в какой - рукотворным оказался процесс, характеризуемый «отказом подчиняться», «падением дисциплины» и требованиями «доступа к принятию решений», - тем, кто постарше и помнит «перестройку», хорошо бы мысленно вернуться к тем событиям. В СССР происходило ровным счетом то же самое. Но как происходило? «Перестройка» началась в верхах с требований «самим перестраиваться». Куда, как – не объяснялось, но обязательно «перестраиваться» («Вы перестроились или еще нет?»). Верхи изо всех сил раскачивали достаточно инертные низы – ни «ускоряться», ни перестраиваться никто не хотел - ни в 1985 году, ни в 1986-м, ни в 1987-м. Потерпев крах в попытках расшатать стабильность советского общества на ниве социального «творчества», «перестройщики» пошли в политику: на окраинах стали культивироваться национализм и сепаратизм; в центре запустили политическую реформу, провозглашенную XIX Всесоюзной партконференцией (конец июня – начало июля 1988 г.). То есть стали менять форму власти, провозгласив альтернативные выборы. Резко расширили базу политической конкуренции, заранее наверняка зная, что это вызовет мощнейшую дезорганизацию и борьбу за резко увеличившееся количество «кусков власти» при постоянно сжимающемся ее ресурсе. В отсутствии укорененной многопартийности все это вылилось в рост именно «демократических» («все начальники – сволочи!») и эгалитарных («даешь 30 сортов колбасы!») настроений.

Сегодня мы знаем, кто и как эти настроения раскручивал; что все это шло с «верхов» – от самого Горбачева и направлявшего его Яковлева. Как вы думаете, читатель, в Америке противостояние «демократии и эгалитаризма» ненавистным «иерархии, знаниям и благополучию» имело иную природу или ту же самую? И если ту же самую, то не применена ли была в СССР та же самая технология, с помощью которой до этого раскачали и переформатировали Запад, потренировавшись на нем в «генеральной репетиции»? Разница между «у них» и «у нас» оказалась только в одном: США сохранились, а СССР – распался.

Приводятся примеры: что происходило в университетах (студенческое самоуправление), правительстве (игнорирование субординации); в политике успешному пересмотру подвергся критерий благополучности – пошел в минус. Социальное неповиновение стало как бы моральным правом. Этот проявилось в росте протестных настроений.

Электоральная легитимация – отдельный разговор. С одной стороны, она соответствовала демократической волне, с другой, - оказалась под сомнением как недостаточно представительная (75-76);

Постановка под вопрос авторитета распространилась на общество. В политике она проявилась в недоверии к политическим лидерам и институтам; в общественных делах – во фрондирующих СМИ и интеллигенции. Институт политического лидерства ослаб (76).

О социальном неповиновении. Поскольку все произошло буквально при жизни одного поколения, говорить ни о поступательности, ни о естественности этого процесса не приходится. Быстрые перемены в крайне консервативном и инерционном общественном сознании – верный признак их управляемости. Цепочка следующая: Франкфуртская школа с ее «революцией удовольствий» - внедрение наркотиков, как непременное условие возбуждения инстинктов, «удовлетворение которых (по Маркузе) обеспечивает контроль над личностью». Далее Теодор Адорно с его музыкальными «изысками», в том числе с раскруткой «The Beatles»; потом их привезли в США, выпустив тем самым на мировую арену. Специалисты-психологи неопровержимо свидетельствуют: поп- и рок-музыка с ее специфическим оформлением, апеллирующим, как выясняется, к древним языческим культам, содержит подсознательную установку на употребление наркотиков; помимо этого массовые концерты на стадионах явились практически идеальным местом их бесконтрольного распространения. По сути это внешнее программирование в целях управления толпой. С одной стороны, внешнее поощрение индивидуализации разрушает солидарность, подрывая изнутри социально-исторические организмы – социоры (термин крупного теоретика советского неомарксизма Юрия Семенова, введенный в рамках изложенной в конце 20-х гг. прошлого века глобально-стадиальной концепции всемирно-исторического процесса; в СССР она не прижилась). С другой стороны, культурный, интеллектуальный и социальный уровень «торжествующего» индивида опускается до такого «плинтуса», что его перестает интересовать все, что не относится, по сути, к удовлетворению крайне примитивных физиологических потребностей.

Об электоральной легитимации. Речь, по-видимому, идет о том, что недовольство стала вызывать применяемая в США мажоритарная система выборов, итоги в которой подводятся по принципу «победитель получает все». И поскольку победитель – это в 999 случаях из 1000 - республиканец или демократ, захотелось внесистемных лидеров. Именно потому, что у США, как президентской республики, нет опыта коалиционной практики парламентских систем, протест, который удовлетворялся бы введением пропорциональной или смешанной системы, «сплавили» с политического на общественный уровень. Не думаю, что политическая система подрывалась сознательно (в конце концов, в ней, по сравнению с другими сферами, почти ничего не поменялось и по сей день, даже институт выборщиков). Но что отмеченная здесь тенденция стала пусть даже незапланированным, но совсем не неожиданным «побочным эффектом» всех перечисленных управляемых трансформаций, - это несомненно.

Недоверие же к институту политического лидерства, как уже обсуждалось в первой части, объясняется общей тенденцией к «дебилизации» лидеров - от Франклина Рузвельта к «созвездию» нынешних президентов, начиная с Билла Клинтона.

Об интеллигенции. Оказывается, она «г…но» не только в России, но и в США, и не только по Ленину, но и по Хантингтону. (Виноват, не «г…но», а важнейший «инструмент ослабления» «института политического лидерства»).

В демократии авторитет проявляется в доверии к институтам и лидерам. В 1960-х гг. они в США падали. Корни этого процесса – в идеологической поляризации, а ее, в свою очередь, - в расширении представительства еще в 1950-х и ранних 1960-х гг. Преимущество получили политические активные, вступившие в идеологическую конфронтацию, разрушавшую авторитет власти (76);

Рост идеологической мотивации голосования с 1950-х по 1970-е гг. почти в 3 раза; представления о рациональном выборе все меньше соответствовали действительности (77);

1) Переход политического участия в идеологическую поляризацию обусловлен тем, что наиболее политически активные имели более содержательные и систематизированные взгляды на политические проблемы. А поляризация усилила непримиримость определенных групп (например, чернокожих), требовавших еще большего представительства и т.д.;

2) Поляризация была также обусловлена природой политических проблем середины 1960-х гг. Три группы проблем:

- социальные (наркотики, гражданские права, роль женщины);

- расовые, заставлявшие правительства обращать большее внимание на миноритарные группы;

- военные (Вьетнам) – конкретно военно-социальные и ВПК (77);

Все три группы (особенно первые две) входили в резонанс с личными проблемами и пожеланиями людей, которые мотивировали их идеологию (77);

Что такое «идеологическая поляризация»? Это – вообще-то движение от американской двухпартийной модели, в которой левые (либералы) и правые (консерваторы) практически не различаются, к системе европейского типа, где левыми являются социалисты, а либералы – правыми, и различия между ними более существенны. Ничего подобного в США не происходило. Нет в докладе и ни упоминания, ни даже намека на «новые идеологии» (даже неоконсерватизм, уже ставший к тому времени реальным «новым фактором», и тот не назван). Скорее, наоборот, под рефрен «идеологической поляризации» различия между демократами и республиканцами все более стирались. Показательно: ни одна из проблем приведенной социальной проблематики к идеологии не имеет никакого отношения; что касается расовых вопросов, то их активизация, как можно судить по приведенному в предыдущей части выводу, способствовала «успешной ассимиляции» в существующую систему внесистемных сил и лидеров. Недовольство, разумеется, было, но с ним не стали бороться; его просто возглавили в управляемом режиме, скупив на корню верхушку протестного движения. Поэтому и не потребовалось корректив в политическую систему.

Строго говоря, за «идеологическую поляризацию» Хантингтон в данном случае выдает управляемый рост «оранжевого» протестного потенциала, мало чем отличающегося от майданного. Не забудем, что основу ТАКОЙ «идеологической поляризации» составляет подмена настоящего пролетариата, разобранного на «средний», «низший» и «высший» (профбоссы) «классы», маргинальным псевдопролетариатом: черными, голубыми, розовыми, зелеными и прочими цветными элементами, феминистками, хиппи и т.д.

Чем более активная политическая позиция – тем больше недоверие не только к правительству, но и к традиционному компромиссу. Динамика отношения: в 1950-х гг. 50% американцев считало, что правительство действует в общих интересах и 17% - что в «больших» интересах немногих; в начале 1970-х гг. – уже 38% на 53% (77);

В конце 1950-х гг. упоминали о «политических институтах» 85% в США, 46% в Британии, 30% в Мексике, 7% в Германии (ФРГ), 3% в Италии. В 1973 г. в США – только 66% и т.д. – по всем странам наблюдается снижение.

В те же сроки 71% испытывал доверие в США к правительству, 23% - нет; потом – 52% на 45% (78-80).

В таблице (с. 79) дается следующая показательная динамика. Один резкий скачок доверия-недоверия приходится на 1958-1964 годы («в общих интересах» - с 76,3% до 64,0%, «в больших» - с 17,6% на 28,6%); второй – на начало 1970-х годов, причем, с катастрофическим обвалом в 1972 году («в общих интересах»: 50,1% в 1970 г., 43,7% в начале 1972 г. и 37,7% - в его конце; соответственно, «в больших интересах» - рост с 40,8% на 48,8% и далее на 53,3%). Между 1964 и 1970 годами процесс шел в том же направлении, но более плавно, скорее по инерции.

Первый: с «позднего» Эйзенхауэра с его предупреждением о чрезмерном росте влияния ВПК, до «раннего» Джонсона. Понятно, что сюда вошел шок от убийства Кеннеди и всего того, что ему предшествовало:

- обнародованный молодым президентом факт принадлежности власти олигархии,

- оборванная покушением попытка перестроить финансовую систему, освободив ее от влияния ФРС,

- изгнание «патриарха» холодной войны Алена Даллеса,

- «замирение» Карибского кризиса 1962 года, которому пытался воспрепятствовать высший генералитет Пентагона, и т.д.

Второй «скачок» – целая серия шоков, прежде всего вьетнамская война и, главное, девальвация доллара и отказ от его золотого покрытия. Плюс субъективный фактор: июнь 1972 года – начало Уотергейтского скандала, разумеется, подорвавшего доверие к политической системе. Это потом станет известно, что за «подкопом» под Ричарда Никсона стоял его советник по вопросам национальной безопасности Генри Киссинджер; в тот же момент общественности сообщили только то, что в штабе демократического кандидата Джорджа Макговерна поймали пять человек, которые устанавливали прослушку.

Во второй половине 1960-х гг. рухнул уровень доверия к основным государственным институтам. К середине 1970-х гг. несколько выровнялся уровень доверия к представительной и судебной власти, военным, но исполнительная осталась на дне. Такая же тенденция наблюдалась в отношении уровня доверия к негосударственным институтам – кризис институционального лидерства. В выигрышном положении оказались только СМИ – пресса и телевидение (80);

Откровенное признание, что исполнительную власть целенаправленно добивали с помощью СМИ, и не только «делом Никсона». Но и тем, что в 1974 году в Белом доме появились избранные не всенародно, а Сенатом Конгресса президент и вице-президент - Джеральд Форд и олигарх Нельсон Рокфеллер.

Традиционная теория жизнеспособности демократических государств восприняла эти тренды однозначно негативно. С одной стороны, имеет место снижение доверия к правительству и поляризация, снижение политической эффективности. С другой, везде идет превышение уровней политического участия и представительства. Но эти внешне разные тренды легко коррелируются. Вряд ли случайна последовательность: за увеличением представительства и участия в 1950-е гг. последовала поляризация, обусловленная социальными, расовыми и военными проблемами; затем, в конце 1960-х гг., - падение доверия к правительству (81-82);

Тем самым еще раз подчеркивается логическая взаимосвязь: чем политически активнее человек – тем он менее удовлетворен политической системой. Раньше было наоборот (84);

Ну вот, собственно, причинно-следственная связь, отмеченная автором этих строк, подтверждается уже и авторами доклада. Показателен вывод насчет «раньше было наоборот». Ради него, надо полагать, общественность и шокировали.

Отсюда – падение уровня электорального участия. Возможно, впрочем, что это - циклический процесс, в котором:

1) Рост политического участия ведет к поляризации внутри общества;

2) Поляризация ведет к падению доверия индивидов к власти и ощущению ее неэффективности;

3) А это, в свою очередь, ведет к снижению электорального участия (84);

Упоминание «возможной цикличности процесса» очень интересно с позиций пройденного времени. Чем в США завершилась эпоха «бурных перемен» - за шесть лет четыре президента - от 37-го, Никсона, до 40-го, Рейгана? Началом нового цикла она завершилась. Ключевые экономические позиции в рейгановской администрации заняли олигархи, и этот процесс по определенным данным курировал глава ФРС Пол Уолкер со своей командой. Попытавшись сопротивляться, Рейган уже через два месяца после инаугурации получил покушение, выжив в нем лишь чудом. Американскому истеблишменту «посчастливилось» обновить свой «цикл» незадолго до уже советских «бурных перемен» начала 80-х годов, подкосивших СССР.

Но вот имидж у Рейгана был даже не консервативный, а патриархально-традиционалистский. В воспоминаниях сотрудников его аппарата фигурируют всякие детали, в том числе пикантные. Например, что Рейган считал «голубым» всякого, у кого, извините, ширинка не на пуговицах, а на молнии. Настоящий кумир «одноэтажной Америки» с ее пуританским ханжеством! Особенно после скандальной отставки Никсона, невнятного Форда и откровенного «слабака» Картера. Поэтому диктат ФРС в виде «рейганомики», означавший радикальное перераспределение общественного «пирога» в пользу олигархии, сдобренный ужесточением военно-политического противостояния с СССР и лозунгом «возвращения США былой мощи», американским обществом был воспринят на ура.

В дополнение: изменения в принципиальных вопросах политической повестки могут вести к снижению идеологической поляризации. Так, острота политических проблем середины 1960-х гг. была пригашена экономическими проблемами: инфляцией, рецессией, безработицей. Это потому, что отношение людей к экономическим проблемам не находится в прямой зависимости от их идеологических предпочтений. Но при этом инфляция и безработица, подобно, преступлению, не одобряются НИКЕМ, и различия могут проявиться только при наличии двух или нескольких альтернативных программ борьбы с этими факторами (84-85);

Впрочем, появление этих альтернативных программ как правило трактуется не как реакция на угрозу экономического обвала правительства, а как недоверие ему. Таким образом, демократическая волна породила контрволну пассивности и снижения политического участия (85).

Еще раз: выигрыш США холодной войны обусловлен тем, что свою «перестройку» и разрыв с христианской (пусть и своеобразной, отличной от европейской) традицией американской концептуальной элите удалось провести без обрушения страны. И произошло это – вспомним то, о чем писал Михаил Хазин, - если не «по договоренности» с советской элитой, то при ее пассивно-трусливом невмешательстве в этот важнейший аспект международной повестки, граничащем с соглашательством.

Разные факторы снижения влиятельности партий и партийного участия:

1) Партийная идентификация рухнула; резко возросло количество считающих себя независимыми. К 1972 г. их стало больше чем республиканцев, а в возрастной группе «до 30-ти» - больше чем республиканцев и демократов вместе взятых. Молодые – в принципе меньше чем возрастные чьи-либо приверженцы;

2) Феномен двухпартийного голосования – за кандидата, а не партию (в 1950-х гг. около 80% придерживались партийного голосования, в 1970-х гг. – менее 50%). В результате и кандидаты стали себя позиционировать более самостоятельно, чем объединять усилия внутри партий;

3) Снижение последовательности электоральных предпочтений: на одних выборах голосуют за республиканцев, на других – за демократов. Разрушение прежде устойчивых электоральных групп проявилось в резкой смене предпочтений на протяжении последних шести президентских выборов, начиная с 1952 г. Рост регионализма в политике (86);

Партийная идентификация в электоральном поведении подменялась:

- примером конгрессменов и сенаторов, голосующих не по партиям, а по отношению к обсуждаемым проблемам (86-87);

Тренд «независимости» голосования тесно связан с персонификацией выбора, и оба эти тренда – управляемые. Надо четко понимать, что в США олицетворением этой тенденции является появление на президентских выборах «третьего» кандидата – «независимого» или от какой-то «малой» партии. И ВО ВСЕХ СЛУЧАЯХ такой «третий» кандидат является продуктом олигархических игр, которые ведутся в целях обеспечения победы того из двух – демократического или республиканского – ставленников олигархии, на которого сделана ставка еще до выборов. Классические примеры – выборы:

- 1912 года, когда Вудро Вильсон, с которым связывался проект создания ФРС, не дотягивал по популярности до действующего президента Уильяма Тафта, и тогда «третьим» стал экс-президент Теодор Рузвельт от Прогрессивной партии, представлявшей собой крыло, отколовшееся от республиканцев, поддержавших Тафта. При этом надо напомнить, что Т. Рузвельт пришел к власти в 1901 году, после убийства президента Уильяма Мак-Кинли при котором был вице-президентом. Как следует из ряда американских и не только источников, Мак-Кинли поплатился жизнью за судебный спор с компанией «Northern Securities», тесно связанной с Дж. П. Морганом, ставленником клана Ротшильдов в США (то есть основания считать Т. Рузвельта олигархической креатурой, как минимум, имеются);

- 1992 года, когда «независимый» кандидат – миллиардер Росс Перо – был использован, чтобы обеспечить победу Билла Клинтона над Джорджем Бушем-старшим.

Выборы нынешнего, 2016 года могут пополнить этот список. Во время работы над этим материалом появилась информация о выдвижении «третьим» кандидатом в президенты США от Либертарианской партии Гэри Джонсона, бывшего республиканца, который почти наверняка в олигархическом сценарии призван забрать голоса у Дональда Трампа и помочь победе Хиллари Клинтон.

Ну а постановка внешней привлекательности кандидата вперед его содержательной стороны, во-первых, отражает общий тренд на измельчание («дебилизацию»), превращение выборов в не имеющее отношения к демократии дорогостоящее электоральное шоу. Во-вторых, она наглядно демонстрирует марионеточный характер кандидатов, административный отбор которых происходит задолго до выборов. Поэтому в большинстве случаев, за исключением перечисленных, олигархии неважно, кто из «отобранных» ею победит, ибо это ничего не меняет.

Снижение доверия к партиям отражает общий тренд снижения доверия к институтам. Опрос 1972 г.: какой из институтов лучше всех или хуже всех работал - президент, Конгресс, Верховный суд, политические партии. Если три ветви власти получили схожие результаты, то о партиях практически не вспомнили. Этот результат был интерпретирован как рост недоверия и разочарования в партиях. Почти две трети опрошенной молодежи до 25 лет заявили, что партии нуждаются в реформировании (87-88);

Выше (с. 80) утверждалось другое: что «на дне» осталось доверие к исполнительной власти, а вот к представительной и судебной – оно «выровнялось». Впрочем, как следует из приведенной выше динамики доверия-недоверия к институтам (с. 79), 1972 год – время «большого перелома».

Но самое основное: из организаций партии превратились в площадку отстаивания корпоративных и личных интересов. «Прорыв» благосостояния, начатый «Новым курсом» (Дж. Кеннеди. – Авт.), трансформировавшись в рост образованности и благополучия, привел к отчуждению от традиционных форм коллективной организации, в том числе от партий. В 1960-е гг. руководство обеих партий испытывало растущие трудности в таком вопросе как отбор кандидатов (89);

Отчасти, сыграл роль выход на первые роли в партиях кандидатов, ориентирующихся на конкретные проблемы (Голдуотер, Маккарти, Макговерн и др.), отчасти это была реакция на партийную политику и лидеров (89);

Еще один фактор: отторжение партийными конвентами (съездами. – Авт.) потенциальных лидеров, «сделавших себя», - то есть, ставка на «серость» (89);

Насчет превращения партий из политических организаций в корпоративные лоббистские группы - знаковая «оговорка по Фрейду». Чистая правда – кто бы сомневался; только они таковыми стали не в конце, а в самом начале XX века, начиная с Теодора Рузвельта. Поэтому и отчуждение: коллективная и корпоративная организация – вещи совершенно разные. Что касается «конкретных проблем», на которые ориентировались указанные персонажи, то первые двое из них – это оголтелые правые, а Макговерн – левый популист, очень похожий на нынешнего Сандерса.

Требования корректив в 1960-е гг. касались прежде всего большей транспарентности партийно-бюрократического процесса. Отчасти это могло смягчить феномен, когда общее политическое участие росло, а партийное – снижалось.

«Праймериз» из инструмента контроля превращались в инструмент партбоссов. И реформы 1970-х гг. в демократической партии эту тенденцию только усилили, дав им особые полномочия в отношении кандидатов в президенты (89-90);

Имеются определенные параллели в эволюции партийной системы в США и других индустриальных странах, а также с динамикой американской политики как таковой. В соответствии с теорией американской политики, перестройка партий происходит в контексте «критических выборов», в рамках 28-ми или 36-летнего цикла. Согласно этой теории, эта перестройка пришлась на 1968 г. Действительно, многие из признаков 1960-х гг. были характерны и для других партийных перестроек:

- движения в пользу создания «третьей партии»;

- утрата связи между партиями и социальными группами;

- появление новых проблем, провоцирующих расколы и т.д. (90);

Во что превратились демократические «праймериз», мы видели по вмешательству в них Барака Обамы после целого ряда откровенно подтасованных побед Хиллари Клинтон «по жребию».

Насчет циклов, определяемых соответствующей теорией, это вопрос к профессиональным американистам. Со своей же стороны замечу, что:

- 1968 год электоральным «переломом» не отличался: Никсон, доказавший свою как раз не «серость», а яркость, причем, еще в 1960 году, когда Кеннеди одолел его с очень большим трудом, обыграл в общем-то бесцветного сенатора, а затем вице-президента Губерта Хэмфри.

В период 1968-1972 гг. общественностью и аналитиками даже ожидалось появление «третьей партии» - ввиду фиксации критической массы ее потенциальных приверженцев. Потом все это сошло на нет – ввиду упомянутой цикличности (90-91);

Как будто не известно, что «третьи партии» в США появляются только тогда, когда в олигархических элитах складывается запрос на политическое «спойлерство».

Но были и более фундаментальные причины. Нынешняя партийная система мало изменилась с середины XIX в., несмотря на то, что прошла через ряд кризисов. Ее периодические ослабления и усиления – признаки растущей общей дезинтеграции. Объяснение в том, что партии – институт индустриальной эпохи, и по мере перехода США в постиндустриальное состояние они постепенно отмирают. В связи с этим возникает ряд вопросов:

1) Может ли демократическое правительство обойтись без партий?

2) Если партии коллапсируют, что будет с политическим участием (представительством)?

В менее развитых странах альтернативой партийному правительству является военное. Достаточно ли мы демократическая страна, чтобы найти иную альтернативу? (91).

Очень хороший вопрос, не получивший разрешения и остающийся актуальным и по сей день. В качестве возможного ответа на него рекомендую обратиться к роману Пенна Уоррена «Вся королевская рать» (и снятому по нему в СССР кинофильму).

4. Изменение баланса между правительством и оппозицией

Способность демократии зависит от соотношения между авторитетом властных институтов и влиянием оппозиционных. В парламентских системах это – баланс между властью и оппозицией в законодательных органах, в США – баланс между широкой коалицией правящих институтов и групп, которые включают законодательные и другие формальные институты, но выходят за их рамки, власть в которых передается оппозиции. В 1960-е гг. соотношение резко изменилось: центральный институт президентства потерял в весе, а институты, играющие роль оппозиционных – СМИ и Конгресс, – прибавили (91-92);

«Кто правит?» - обычный вопрос, но более актуальный: «Кто-нибудь вообще правит?». США после II мировой войны управлялись президентом, федеральной бюрократией, а также основными бизнесами, банками, фирмами, СМИ и другими субъектами, конституирующими частный истеблишмент. В XX в. наиболее влиятельным был институт президентства; когда он был неспособен к инициативе и управлению системой принятия решений, никто больше этого не делал (92);

Вот вам, читатель, прямой и недвусмысленный намек на «теневые» структуры управления, и не только на Совет по международным отношениям (СМО), прикрытый конъюнктурно-демагогическим «Никто не правит». Еще как правит! «Коалиция власти» выходит за рамки формальных (властных) институтов. Но пресловутое «гражданское общество» здесь не при чем, ибо речь идет о тех инстанциях, которые обладают властью, причем неформальной, но «оппозиции она не передается», ибо оппозиции в них нет, а есть консенсус определенной части истеблишмента.

И далее, как видим, носителями этого консенсуса являются не только ветви власти и бюрократический аппарат, но и «частный истеблишмент» (банки, компании, СМИ), также, получается, обладающий властью.

В 1960-1970-е гг. все поменялось: с падением президентского авторитета начала дезинтегрироваться вся система принятия решений (92);

Это было результатом снижения доверия ко всем формам политики и политическим лидерам – в результате провалов в Индокитае, «Великого общества» (концепция президентства Л. Джонсона. – Авт.), противоположного результата социальных программ, инфляции и т.д. У политиков возникли сомнения и в эффективности, и в моральности их правления, а также в собственно демократических ценностях в сравнении с иерархией. (Как отмечал С. Венда, атрибутами демократии являются беспорядок, разрушение авторитета, проблемы конкурентоспособности государств, конфликты между ветвями власти и т.д.). (93);

Вот здесь, читатель, - чистое лукавство. «Система принятия решения» подверглась не дезинтеграции, а была перестроена в интересах «частного истеблишмента», чему в немалой степени способствовало пребывание в Белом доме олигархических «самозванцев» Форда и Рокфеллера. Что касается сомнений перечисленного рода (особенно в сфере морали), смотрите все ту же «Всю королевскую рать».

Но никакие проблемы не могли затмить снижения авторитета президентской власти – ни один из последних четырех президентов не пробыл восьмилетнего срока – единственным аналогом является период, предшествовавший гражданской войне (1848-1860 гг.) (93-94);

Начиная с джонсоновского правления, кандидаты в президенты сталкивались с необходимостью аккумулировать электоральную (и, видимо, финансовую. – Авт.) поддержку по всей стране – всех социальных, этнических, экономических групп, нарушая все мыслимые и немыслимые законы партийного союзничества, причем, в условиях воюющей страны. В результате нынешний президент (Дж. Форд. – Авт.) – продукт этих тенденций, не избранный обществом, а роль Конгресса в связи с этим непропорционально возросла как во втором десятилетии XIX в. (94);

«Нарушение законов партийного союзничества» - не что иное, как конкуренция за админресурс «частного истеблишмента»; избиратели и электорат в целом окончательно стали побоку. Насчет «непропорционального роста роли Конгресса»… Мы видим, как Хантингтон «жонглирует» читателем от страницы к странице, утверждая, что то исполнительная власть «упала», то все власти вместе это сделали, то законодательная «возросла»… Как вы думаете, для чего он это делает? На мой взгляд, чтобы скрыть те самые тенденции масштабной «олигархизации» власти, предшествовавшие приходу Рейгана и его переходу под контроль ФРС. И пример выбран крайне неудачный, не доказывающий, а опровергающий: второе десятилетие XIX века – это:

- завершение первой попытки подчинения США олигархическому контролю, когда в 1811 году прекратил существование основанный главой минфина Александром Гамильтоном Первый банк США (олигархи отреагировали на это британской агрессией, в ходе которой были захвачены и сожжены все атрибуты американской государственности и независимости – Белый дом, Капитолий и т.д.);

- запуск в 1816 году второй такой попытки, связанной с созданием Второго банка США (а вот после его досрочного закрытия в 1833 г., которому олигархическое руководство банка во главе с Николасом Биддлом сопротивлялось изо всех сил, бойкотируя президента Эндрю Джексона, и началась подготовка к гражданской войне 1861-1865 гг., еще одной попытке установить над США олигархический контроль).

С Теодора Рузвельта президентство рассматривалось как наиболее авторитетное лидерство, обладающее моральным реформистским потенциалом. Великими были сильные президенты, способные мобилизовать общество и власть, в том числе законодательную. С 1960-х гг. все боятся слабости президентской власти (94);

Мы уже упоминали этого президента в связи с ролью, отведенной ему олигархами при президентстве и убитого Уильяма Мак-Кинли, и «обойденного сбоку» при его «спойлерстве» Уильяма Тафта. Не в отстаивании ли олигархических интересов и состоял его «авторитет лидерства» и «реформистский потенциал»?

Джонсон и Никсон ощущали себя «островком в море, окруженном врагами», поэтому поле для компромисса при их правлении катастрофически сокращалось, а конфликтность Белого дома – увеличивалась (94-95);

В 1960-х и ранних 1970-х гг. Конгресс и Верховный суд материализовали эти тенденции в институциональном ограничении президентской власти – в военных, бюджетных и других вопросах (95);

Статус президента как национального лидера был поставлен под сомнение слабостью лидерства в других сферах, на других уровнях общества и государства. Отсутствие лидера в Конгрессе не позволило президенту на него опираться (95);

Вы чувствуете, читатель, как тонко подводится фундамент под расширение влияния «частного истеблишмента»?

Для победы кандидату в президенты требовалось:

- собирать электоральные коалиции во всей стране, идентифицируя себя с проблемами всех основных социальных групп – экономических, региональных, расовых, этнических, религиозных и т.д.;

- внушать во всех этих категориях и группах представления о своей честности, опыте, энергии, практичности, способности решать проблемы.

До «Нового курса» (Ф. Рузвельта. – Авт.) активной деятельности от президента не требовалось. С 1930-х гг. она потребовалась, и способность к управлению страной стала главной характеристикой президента. А, значит, стало нужно аккумулировать поддержку ключевых общественных и государственных институтов. Потребовалось конституировать рассредоточенную сеть центров, способных помочь разными способами: информацией, талантом, экспертизой, работой, политической поддержкой, аргументацией, публичными действиями и т.д. (95-96);

Такая коалиция, таким образом, должна включать ключевых членов Конгресса, исполнительную ветвь и частный истеблишмент. Правящая коалиция МАЛО СООТНОСИТСЯ с электоральной коалицией. Это факт, что, будучи кандидатом, будущий президент создает электоральную коалицию, не подстраховывая ее управляющей (96);

Как ясней и откровенней выразить мысль, что президент США – такая же марионетка правящей олигархии, как и политики, рангом пониже, - министры, сенаторы, конгрессмены, губернаторы?.. Да и зачем кандидату в президенты, являющемуся выдвиженцем «частного истеблишмента», заниматься созданием какой-либо другой коалиции, кроме электоральной? Управляющая (им самим) коалиция уже существует – постольку, поскольку кандидат успешно продвигается к президентству, а контролем над его деятельностью после избрания его обеспечат. А кто проявит излишнюю самостоятельность – тот пусть выбирает между судьбой Кеннеди и Никсона, символически до этого столкнувшихся в «финале» президентской гонки 1960 года.

Все послевоенные два десятилетия президенты правили при помощи правящих коалиций. Трумэн привел в администрацию республиканских банкиров и юристов Уолл-Стрита. Чтобы управлять он обратился к существующим в стране ресурсам. Эйзенхауэр частично унаследовал эту коалицию, частично вообще стал ее продуктом. Но привлек много бизнесменов Среднего Запада и установил рабочие отношения с демократическим большинством Конгресса. А вот Кеннеди попытался восстановить прежнюю систему союзов («Какой же “нехороший” этот Кеннеди! – Авт.). Джонсон осознавал необходимость тесного сотрудничества с истеблишментом восточного побережья и другими ключевыми группами в частном секторе, но на деле смог заручиться поддержкой только Конгресса. Неформальная коалиция индивидов и групп, служившая опорой трех предыдущих президентов, начала разрушаться (97).

Этот фрагмент поистине достоин «кистей Айвазовского»! От признания роли Уолл-стрита в появлении на политическом небосклоне Трумэна и полной зависимости от него Эйзенхауэра до фактического объяснения причин убийства Кеннеди и факта объединения «частных истеблишментов» Техаса (откуда Джонсон) и восточного побережья. Маленький штрих: как свидетельствует видный исследователь «теневых» сторон американской политики Николас Хаггер, причина возвышения Эйзенхауэра – в его поддержке Бернардом Барухом, имевшим исключительное влияние при Франклине Рузвельте. Хаггер повествует о том, как Эйзенхауэр на банкете в честь юбилея Баруха произнес проникновенный спич о том, как он, будучи еще майором, совершил «самый важный поступок в своей жизни» - посоветовался с г-ном Барухом и получил от него полезнейшие напутствия. За что с генеральской удалью тут же и выпил, получив в награду должность командующего экспедиционным корпусом союзников (дело было в преддверие открытия «второго фронта»).

Джонсон и его преемник (Р. Никсон. – Авт.) были «под подозрением» у многих либеральных и интеллектуальных элементов, в поддержке которых объективно нуждались. Война во Вьетнаме, расовые и другие проблемы разделили как элиту, так и население. Кроме того, в 1960-х гг. критически выросло число групп, поддержка которых была власти необходима. Коалиции юристов и банкиров, сформированной Трумэном, пришел конец (97-98).

Видите, какая «индейка» эта судьба!? Джонсон все понимал и хотел, но его отвергли, поэтому на второй срок он не пошел; коалицию юристов и банкиров заменили коалицией банкиров, СМИ и профбоссов. Никсону же «урок Кеннеди» оказался не впрок, и он принялся гнуть свою линию. Результат известен. От Эйзенхауэра до Никсона – четыре президента за десятилетие, от Никсона до Рейгана – еще четыре, но уже за шесть лет. А мы удивляемся, откуда наверху появляются такие «кадры», как Клинтон и Обама! Сказано же в докладе черным по белому: президентство, как самостоятельный институт, должно обнулиться; принимать решения будут другие. Кому надо – тот все понял. Поэтому в декабре 2006 года Джордж Сорос, который привел Обаму на собрание финансовых боссов демократической партии, не тратил времени на церемониал, а был прям и «чисто конкретен»: «Господа! Это – ваш будущий президент. Прошу вкладываться!».

Новым ресурсом стали СМИ – телевидение, журналы, газеты. Когда американцев спросили, какие институты оказывают наиболее сильное воздействие на ситуацию (по 10-балльной системе), они ответили:

- профсоюзы, промышленники, Сенат Конгресса – по 6,3,

- правительственная бюрократия и Палата представителей Конгресса – по 6,0 (98);

Остается лить напомнить, что СМИ – это «важнейший ресурс дезинтеграции старых форм социального контроля», а журналисты – «ловящие аудиторию» «держатели трендов эволюции общественного сознания», деятельность которых «не ведет к правде и транспарентности, но создает условия для искажения действительности».

И еще: о влиянии банкиров, которое намного выше, чем промышленников, спросить забыли. «Необъяснимое» упущение!

Есть серьезные основания возложить на «революцию СМИ» и рост объемов информации ответственность за снижение авторитета институтов и доверия к существующему порядку. Я думаю, они склоны повернуться лицом ко всему человечеству, а не авторитету или конкретным институтам. Телевидение выглядит как «антипатриотичный» деструктор общественного сознания, делающий людей злее и циничнее. И на этой основе в 1960-е гг. возникли первые «сетевые» организации, позиционировавшие себя как «третье-партийную альтернативу», способную и стремящуюся набраться управленческого опыта (98-99);

Ах, «как хороши, как свежи были розы» этого признания, особенно если смотреть на него спустя 40 лет, как оно прозвучало. Результаты того, как «отмазывает» СМИ со всеми их деструктивными поползновениями Хантингтон, мы можем сегодня наблюдать воочию. Особенно на примере «сетевых организаций», позиционирующих себя как «альтернативу» традиционным политическим институтам. Надо кому-нибудь в середине второго десятилетия XXI века объяснять, что такое СЕТЕВЫЕ ОРГАНИЗАЦИИ?

Нет? Слава Богу! Хоть чему-то мы все-таки учимся!

Региональная пресса влияла на региональную власть в США еще с начала XX в. Сейчас и федеральная стала влиять на федеральную. Пресса сделала столько для уничтожения имиджа Никсона, сколько не сделала никакая социальная или корпоративная группа за всю историю США (99-100);

Под какой же «каток» угодил несчастный Никсон! Случайно ли «птенцы его гнезда» (фонда) – среди главных современных разоблачителей двойных стандартов американской политики на российском направлении.

Подъем Конгресса в 1960-1970-х гг. обусловлен постоянным, начиная с 1968 г. межпартийным конфликтом президентов с парламентским большинством, а также приходом нового поколения парламентариев, бросивших вызов авторитету не только президента, но и в своих палатах (100);

Ослабление президентства имело и еще одну причину: не было у США со времен Франклина Рузвельта президента, имевшего опыт крупной исполнительной деятельности – только сенаторы и отставные генералы. Они приходили с установкой не мобилизовывать, поднимать, своих будущих подчиненных в исполнительных агентствах, а видели в них главных соперников. Поэтому укрепление прессы и Конгресса сыграло на эти агентства (100);

Недоверие к президентству распространилось на всю исполнительную власть, а главный удар этой тенденции пришелся на федеральный, а не региональный или местный уровни (приведены соответствующие социологические данные) (101);

Баланс между властью и оппозицией зависит не только от сравнительного влияния различных институтов, но и от их роли в политической системе. Роль президентства упала, Конгресса и СМИ выросла. Поменялись ли их роли?

СМИ – прирожденная оппозиция; Конгресс набирает очки также на оппозиционной деятельности. В ближайшие годы по крайней мере подъем влияния Конгресса будет находиться в обратно пропорциональной зависимости от его способности управлять страной. (Здесь Хантингтон проводит параллель роли Конгресса с описанной Круазье ролью компартий Европы: и тот, и другие – оппозиционные институты в принципе, и им предстоит немалая работа, чтобы адаптировать себя к государственно ответственной роли). Словом, в условиях ослабления президентства Конгресс будет способен управлять только если будет выправлен институциональный дисбаланс между властью и оппозицией (101-102).

Так «перестраивали» США. И поскольку способности СМИ и Конгресса находятся в обратно пропорциональной зависимости от отводимой им роли и зашкаливающих амбиций, на самом деле управлять с их помощью будут другие – тот самый «частный истеблишмент».

Поразительный и «пронзительный» по своей откровенности «аналитический» материал от творца концепции «столкновения цивилизаций». Остались еще наивные вопросы о том, откуда родом сама эта концепция? IV. Демократическая смута: последствия

Увеличение активности правительства на фоне падения его авторитета привело к ряду серьезных последствий для функционирования политической системы, которые в полной мере пока не ясны и зависят от продолжительности демократической волны (102-103);

«Из пустого в порожнее». Сочетание активизации властей с падением их авторитета повторяется как мантра, явно вбиваемая в общественное сознание. Насчет «продолжительности» - это вопрос о перспективах смены левого тренда американской и в целом западной политики, правым, неолиберальным.

Государственная активность привела к дефициту и инфляции. Отсюда встал вопрос о налоговой реформе. Развитие профсоюзного движения сделало трудным, если не невозможным разрешение спора вокруг меры эффективности работы государственных служащих. Под влиянием юнионизма росли зарплаты, а рабочие только усиливали забастовочную активность. Правительство оказалось между требованиями повышения зарплат и необходимостью увеличения налоговых выплат за эти зарплаты. Самый простой путь – инфляционный. Проблема приобрела циклический, постоянно обостряющийся характер. Одновременно сказывалось ограничивающее возможные действия падение авторитета власти. «Трудные решения» трудны везде, а особенно в США, где реальное разделение властей создавало дополнительные возможности для давления на государство лоббистских групп интересов. Во время корейской войны попытки контроля зарплат и цен провалились из-за действий бизнес- и фермерских лоббистов, не обращавших внимание даже на то, что идет война. Причем, происходило это в условиях, когда государство еще не потеряло авторитет, а когда это произошло, появились новые возможности влиять на поведение государства в специальных интересах (103-104);

В выделенном фрагменте все верно. Но поскольку дьявол – всегда в деталях, то здесь он – в первой фразе. Каким это таким «чудесным» образом государственная политика раскрутила «ножницы» дефицит – инфляция? С одной стороны, ясно, что свою роль сыграл фактор СССР, который сегодня даже Дмитрием Киселевым – «придворным» аналитиком с телеканала «Россия-1» признается, хотя и в прошлом, в то время, как он – в будущем. Но с другой стороны, разве мы не помним (вторая часть - http://www.iarex.ru/articles/52606.html), что:

- «инфляция – самостоятельный ресурс деструкции, минимизирующий деятельную адаптивность групп и обществ»?;

- «чем традиционнее и иерархичнее структура государств – тем они более подвержены инфляции. Кейнсианство смягчило процесс деструкции, но в настоящее время он снова разгоняется»? (С. 37).

Разве не видно, что инфляцию разгоняют, чтобы подтолкнуть требования перемен? А какие перемены планировали в середине 70-х годов, когда готовился этот доклад? Переход от кейнсианской модели к упомянутой неолиберальной, запущенный последовательным переход власти в руки правых сил в Британии (Тэтчер, 1979 г.), США (Рейган, 1980 г.), ФРГ (Коль, 1982 г.). Разве не так?

Сетования на «деструктивную» роль профсоюзов вызывают разве что улыбку. Повторюсь: когда мы дойдем до списка членов Трехсторонней комиссии образца 1975 года, а затем сравним его с современным (http://trilateral.org/download/files/membership/TC_list_5_16.pdf), мы увидим, на чьей стороне выступают профбоссы, под диктовку которых пляшут низовой актив и рядовые члены профсоюзов.

Что касается сущности упоминаемого «юнионизма», то ее лучше рассматривать на примере не США, а Великобритании, где он, еще в виде чартизма, стал квазилевой (внеклассовой) «альтернативой» социалистическим и социал-демократическим партиям, которые, несмотря на их вхождение в двухпартийные системы, в англосаксонской «цитадели» капитализма посчитались чрезмерно радикальными. В противовес им и был создан лейборизм, который соединил юнионизм с фабианством – теорией постепенного врастания рабочего движения в буржуазную систему. В 1884 году в Британии было создано Фабианское общество, в которое вошли как видные интеллектуалы и разведчики, наподобие Герберта Уэллса и Джона Голсуорси, так и будущие лидеры первого лейбористского правительства Рамзея Макдональда (1924 г.) - Сидней и Беатрис Уэббы. Лейбористская партия «впитала» фабианскую идейную платформу в 1900 году.

И насчет «реальности» разделения властей. Игра в это «разделение» - это фокус борьбы «нанайских мальчиков» - двух рук, управляемых одной головой, копирующая двухпартийные системы Запада. Вспомним Манифест банкиров 1892 года, где черным по белому записано, что реформу тарифов нужно проводить через Демократическую партию, а интересы протекционизма – с помощью Республиканской, разделяя электорат и превращая его в управляемую олигархами толпу (http://www.dal.by/news/89/13-03-15-3/). Реальная власть на Западе не разделена (это сказки от Шарля Монтескье), она одна – это олигархия, точнее, ее альянс с аристократией – родовой и «рабочей», профсоюзной. Ниже к этому еще вернемся.

Внутренние проблемы в США, как и во всем индустриальном мире, стали неподъемными. Увеличивались общественные ожидания, которые не могли быть удовлетворены. И, чтобы не перестать быть успешными, политики перенесли центр тяжести с внутренней политики на внешнюю. Чем менее успешным политик являлся внутри – тем больше напирал на внешнюю проблематику. Чем глубже упирались во внешнюю проблематику – тем скорее отдавали предпочтение краткосрочным успехам, подрывая долгосрочную перспективу (104-105);

Ха-ха! Это Картер (1976-1980 гг.) что ли «переносил ожидания» вовне? (Вспомним историю с заложниками в Тегеране). Или его провал был нужен, чтобы такой «перенос» с выходом на разрушение СССР предпринял Рейган? И можно ли считать американские действия на излете советской «перестройки» ориентированными на «краткосрочную» перспективу? Или это все-таки была продуманная, тщательно выверенная стратегия?

Риторический вопрос, однако, если обращаться к прошлому. Но в 1975 году, когда все было еще впереди, мозги общественности подобной аргументацией запудривались на счет раз!

Экспансия расходов поощряла экономический национализм. Каждая страна ограничивала экспорт товаров, чтобы иметь более развитое внутреннее потребление. Другие интересы (протекционистские) поощряли противодействие импорту (эмбарго, квоты и т.д.). Сильное правительство не ведет более либеральной или протекционистской политики ситуативно, слабое – делает это. Вопрос, в конце концов в начале 1970-х гг. встал о готовности общества отражать угрозы, в том числе военные. И выяснилось, что общество – не готово (106);

Последствия этой демократической смуты распространились далеко за пределы США. Четверть века США были гегемоном в мировом порядке. Но раз собственные граждане не доверяют США, то почему это должны делать союзники?

А если свои граждане бросают вызов авторитету американского правительства, то почему этого не должны делать недружественные страны?

Внутренний и внешний авторитеты тесно взаимосвязаны.

Компрометация демократии внутри равна компрометации демократии вовне (106).

Так вот, оказывается, для чего создавали ГАТТ (Генеральное соглашение по тарифам и торговле), а затем «развивали» его до ВТО! Чтобы добить слабые правительства, воспрепятствовав им в проведении протекционистской политики. А нам-то объясняли, что это необходимо в целях развития, для всеобщего блага. При этом сами «хозяева» этих «правил игры», как следует из упомянутого Манифеста банкиров, протекционизм очень даже поощряют, только не чужой, а свой собственный. Чужой запрещают. Двойные стандарты у Хантингтона, даже не скрывает он их! Вот вам и ученый мэтр.

Кроме того, оказывается, что внутренняя и внешняя политика находятся в прямо пропорциональной зависимости? А нам только что пытались доказать, что они – в обратной…

И, кстати, в чем это выражается «недоверие» союзников, если они через 7 лет, не моргнув глазом, по первому требованию поставили в ФРГ нацеленные на СССР ядерные ракеты средней дальности? Да и «гегемоном» внутри Запада США быть не перестали и даже сейчас позиции не сдают, благополучно «нагибая» европейских союзников, заставляя их вступить в Трансатлантическое партнерство (TTIP). Другое дело, фактор СССР тогда и фактор КНР сейчас. Но чем, спрашивается, эти факторы «скомпрометировали» американскую демократию?

Под видом естественных, процессы последовательно велись в определенном направлении. И здесь как нельзя более к месту цитата из книги «О дивный новый мир!», принадлежащей Олдосу Хаксли, соратнику Тойнби по Королевскому институту, советнику Черчилля, внуку учителя Герберта Уэллса, из «сокровищницы» которого обильно зачерпнули все идеологи глобальной трансформации 60-70-х годов прошлого века. В том числе Хантингтон. «Полностью организованное общество…, отмена свободы выбора, благодаря методичному навязыванию поведения, установленное рабство, которое принимается благодаря регулярным химическим инъекциям доз счастью (наркотиков. – Авт.). …Демократия изменит свою суть: старые и странные традиции (выборы, парламенты, верховные суды) останутся, но базисом будет ненасильственный тоталитаризм. О демократии и свободе будут постоянно говорить по телевидению и писать в прессе. Но это будут не более чем слова, пустые по смыслу и формальные по содержанию. В это время правящая олигархия и ее хорошо натренированные элитные подразделения солдат, полицейских, фабрикантов мысли и манипуляторов сознания будут править миром по собственному усмотрению» (Цит. по: Эстулин Д. Секреты Бильдербергского клуба. Минск, 2009. С. 53-54).

Самое «ценное» здесь – признание выборов, парламентов и судов «старыми и странными традициями»!

Главное: демократическая волна 1960-х гг. Но что конкретно ответственно за такие формы роста политического сознания, участия и экспансии эгалитарных и демократических ценностей?

Эта волна характерна для всех «трехсторонних» стран? Она преходящая или постоянная?

Наиболее «рационально» объясняемой причиной демократической волны явились специфические проблемы, с которыми США столкнулись в 1960-1970-х гг. и неспособность разобраться с ними. Вьетнам, Уотергейт, расовые отношения, стагфляция – все это вело к поляризации, росту политического участия (и протеста), снижению доверия к политическим институтам и лидерам. Негативное впечатление произвели и способы, которыми правительство пыталось решать эти проблемы (107);

Причины имели более ранние корни; они только появились при появлении таких проблем как Вьетнам. Так, черные начали протестовать намного раньше белых, а доверие белых к правительству обвалилось раньше, чем у черных, которые развернулись к нему спиной только при Никсоне (цифры опросов). Возможно даже, что речь шла не о войне как таковой, а о недовольстве определенных групп, отстаивавших определенные ценности, которое материализовалось под воздействием войны (107);

Если проблемы США – «специфические», то почему в то же самое время бурлила и Европа, в чем мы убедились во второй и третьей частях? Главное здесь – «недовольство определенных групп» со своими ценностями – в США своими, а в Европе – со своими. Проблема для олигархии была не в том, чтобы раскачать ситуацию – у каждой страны имеются свои «мозоли», а в сопряжении этих проблем таким образом, чтобы рвануло именно в нужное время и в нужном месте. Объективные проблемы имеются всегда, и они порождают недовольство, в том числе социальное; но далеко не всякое сочетание проблем ведет к взрыву. Все то, что здесь перечисляется, - традиционный набор предпосылок к оранжевым революциям; в 1975 году об этом догадывались только единицы, сегодня это усвоено практически всеми. И в конце концов соратник Сороса и ученик Аль-Капоне Саул Алинский написал свои «Правила для радикала» как раз в 1971 году. Переносить их сюда я не стану; просто дам на них ссылку: http://dargo.ru/forum/36-333-1

И увидим далее, как Хантингтон, сославшись на авторитеты высшего для него порядка, почти все эти свои рассуждения опровергнет.

Имелась и демографическая составляющая послевоенного «бэби-бума», который привел в «большую жизнь» поколение с индивидуалистскими – демократическими и эгалитарными - ценностями. Эти ценности можно охарактеризовать как «изменения в отношении к авторитету институтов – закона, полиции, правительства, боссов на работе». Социологи назвали это «деавторизацией», сопровождавшейся отказом от сексуальной морали и религии – любого морального руководства со стороны, а также от патриотизма (по принципу «моя страна всегда права») (108-109);

Возникла проблема отношений между поколениями. Одни выходили на манифестации, другие продолжали считать выборы единственным способом выразить отношение к деятельности власти (данные социсследований) (109);

Все это мы уже разбирали в «европейской» главе. Да и в «американской» тоже.

Демократическая волна в США – первый призрак постиндустриализма. Конфликты распространились на другие страты, усложнив ситуацию. Каждая группа – старая и новая – тянула одеяло на себя. И что характерно для сегодняшней Америки – завтра затронет Европу и Японию (110);

Насчет постиндустриализма – в точку. Но не до конца. Насаждение постиндустриального уклада – ключ к постмодернистской трансформации общества. Последняя же фраза - фактическое признание, что США выступили в качестве своеобразного полигона.

Особенно повлияло на рост политического участия образование. Чем более образован человек – тем у него больше своего мнения, больше стремления участвовать и идентифицировать себя с определенными группами и идеологиями. Он также тем более ориентирован на социальные, культурные и внешнеполитические перемены. То есть, демократическая волна могла быть рефлексией более высокого образования (110);

Очень сомнительно, что подтверждается ниже. Вообще-то авторы доклада все время убеждают нас в существовании прямой пропорциональной зависимости между уровнем образования и индивидуализацией. Но последняя вступает в противоречие с фактом роста именно коллективного протеста, и Хантингтон, запутавшись в противоречивых попытках подогнать решение под итоговый ответ, просто жонглирует словами. Начинает с вышеуказанной посылки, а затем, с помощью других авторов, опровергает ее, выводя, к тому же различные тренды для белых и для черных.

Но это предположение не выдерживает более детального рассмотрения. Верба и Най показали, что рост среднего уровня коллективной активности, превалировавший в 1950-1960-е гг., опережал рост образования. Этот вывод подтверждается и быстрым ростом политической активности черных. До 1960-х гг. участие черных было меньшим сообразно уровню образования, чем после. Еще большая разница в рамках данной тенденции наблюдалась у белых (цифры) (110-111);

У черных рост участия был выражением не индивидуального, а коллективного статуса. Най и Андерсен констатировали: «Рост последовательности позиции масс не является прямым следствием роста их образованности. Люди с меньшим образованием показывали большую последовательность отношения к внутренним проблемам; изменения намечались только по мере накопления опыта».

Они считали, что рост идеологического восприятия – результат остроты проблем, которые люди пытались донести до политиков: «Рост кризисных тенденций сделал политику центром общественной жизни». То есть причины активизации политического участия отыскиваются скорее в изменении политических отношений, чем индивидуального поведения (112);

Цифры в таблице (С. 111), кстати, не подтверждают сделанные выводы. Во-первых, непонятно, как это связано с уровнем образования. Во-вторых, не выявлено никакого четкого тренда: имеются два пика – по 83 массовых акции в 1960 и 1970 годах. К 1960 году идет резкий подъем, а между указанными годами – синусоида.

И кто такой Най, перед которым Хантингтон просто-таки вытягивается «во фрунт»? Джозеф Най-младший - крупный политолог, автор концепции «мягкой силы» («soft power») и нашумевшей книги «Транснациональные отношения и мировая политика». Занимал ответственные посты в госдепе и Пентагоне, в настоящее время – вот оно! - североамериканский председатель Трехсторонней комиссии (http://trilateral.org/download/files/membership/TC_list_5_16.pdf). Близок к нынешнему госсекретарю США Джону Керри.

Объяснение демократической волны в США, таким образом, - не в конкретных трендах. А в общей направленности политического процесса, который привел к разночтению политических идей и институциональной реальности. Корни волны – в системе ценностей и в том, как она воспринималась. В отличие от японского и большинства европейских обществ, американское общество характеризуется широким консенсусом либеральных, демократических, эгалитарных ценностей. В обычной жизни они себя мало проявляют, но в период быстрых перемен – подтверждаются. Этот консенсус в такие периоды бросает вызов авторитету, чтобы изменить структуру государства, приспособив его к этим ценностям. Такие «волны» появляются при всякой перестройке отношений партийных и государственных институтов, с одной стороны, и социальных сил, с другой. Слоганы, цели, задачи всех трех движений (либерального, демократического, эгалитарного. – Авт.) – одинаковы.

С наличием в США широкого консенсуса, куда менее, чем в Европе, выраженного идеологически, спорить трудно. Но еще раз: к каким изменениям в «структуре государства» или хотя бы в идеологии это привело? Ни к каким! Политическая система ни в США, ни в других западных странах (кроме Испании, Португалии и Греции, где в то время рушились диктаторские режимы) не поменялась.

Смысл проведенного анализа в том, что демократическая волна и ее результаты во избежание тяжелых последствий восстанавливают баланс между жизнеспособностью и государственной способностью демократических систем. А. Смит как-то сказал, что единственный способ избежать ужасов демократии – дать больше демократии. Но результаты нашего анализа показывают, что применение такого лечения может стать подливанием масла в огонь. Многие проблемы современных США идут как раз от избытка демократии. Необходимо СДЕРЖИВАНИЕ, РЕГУЛИРОВАНИЕ ДЕМОКРАТИИ (113);

То есть общество «разогревают» и вбрасывают в него демократические лозунги для того, чтобы напугать демократией. И тогда люди, устав от нее, потребуют порядка. Хантингтон, в отличие от Круазье, автора «европейской» главы, о фашизме не упоминает. Но мы-то не забыли, что фашизм Трехсторонняя комиссия считает «восстановлением прежних форм социального контроля». Не упоминает скромно Хантингтон и о «субъекте демократии», которые призваны обеспечивать ее «сдерживание». Но мы-то помним, что об этом писал Круазье, и Трехсторонняя комиссия подписалась под всеми главами, по сути их обезличив и превратив сделанные в них выводы и рекомендации в универсальные.

Итак, на внешней арене «сдерживанию» подлежал СССР, внутри западных стран - собственные демократические системы. С одной стороны, их все время пытаются выхолостить, превратив в профанацию (вспомним О. Хаксли), с другой, при удобном стечении обстоятельств, «прихлопнуть», напрямую заменив уже не «ненасильственным», а насильственным тоталитаризмом (если назвать вещи своими именами).

На практике такое сдерживание имеет две основных сферы применения:

1) Демократия – лишь один путь конституирования авторитета, и отнюдь не универсальный. Во многих случаях экспертиза, опыт, специальные таланты (знания) могут делать это эффективнее демократии. Во время демократической волны 1960-х гг. демократический принцип, привнесенный в деятельность институтов, лишь способствовал фрустрации и размыванию их целей. Более демократичный университет лучше студентов не учит! Демократические армии – вообще бред! Таким образом, поле применения демократических процедур в принципе очень ограничено.

Супер! Но для чего ж нам сегодня «впаривают», что «поле применения демократии» якобы «не ограничено»? Чтобы провести, точнее, логически завершить проделанный над Россией 25-летний эксперимент?

2) Эффективная деятельность в демократической системе часто требует мер против апатии, невовлеченности части индивидов и групп. В любой демократии в той или иной степени присутствуют маргиналы, не участвующие в политике. Частично эта маргинальность антидемократична, но она и позволяет демократии действовать эффективнее. Маргинальные группы, например черные, сейчас становятся полноценной частью политического процесса. Поэтому все еще сохраняется опасность перегрузки политической системы требованиями, которые распространяются на подмену функций и разрушение авторитета. Меньшая маргинальность части НЕКОТОРЫХ групп нуждается в замещении большим самоограничением ВСЕХ групп (114);

Так и быть, пустим вас в политику. «А вы будете себя хорошо вести?», - врач-психиатр Шурику из «Кавказской пленницы». Готовы к самоограничению? В пользу кого? А вы не поняли?

Поначалу американская конституция 1787 г. апеллировала к греческой традиции, сформулированной философами (речь, по-видимому, идет об «идеальном государстве» Платона. – Авт.). Затем американская политическая система отыскала в себе особый случай экстраординарных демократических институтов, соединенных с эксклюзивной демократической системой ценностей (то есть, по Хантингтону, пошла по неверному пути. – Авт.). Демократия в США больше угрожает самой себе, чем в Японии или Европе где сохраняется остаток наследия традиционных или аристократических ценностей. Отсутствие таких ценностей разрушает баланс в обществе, что ведет либо к крайней активности, либо к крайней пассивности – словом, к крайностям. Политический авторитет слаб в США и дополнительно ослабляется демократическими и эгалитарными идеалами. В США сила демократии создает не существующую нигде в других странах проблему государственной способности демократии (114);

Уязвимость демократического правительства в США, таким образом, исходит не от внешних угроз, несмотря на их реальность, и не от внутренних – правых или левых, хотя и те, и другие присутствуют, НО – от внутренней динамики демократии как таковой в высокообразованном обществе, проникнутом мобилизующим политическим участием. Дж. Адамс (второй президент США. – Авт.) говорил: «Демократия никогда не длится долго. Она вскоре отбрасывается, исчерпывается и уничтожает саму себя. Не было еще демократии, не покончившей самоубийством» (114);

Показательная цитата: помните, я ее обещал еще в начале всей серии публикаций? Иначе говоря, демократия, по Адамсу, с которым Хантингтон соглашается ОСОБЕННО применительно к США (из-за отсутствия традиции и родовой аристократии), - это периоды потеплений между оледенениями, так надо понимать?

В авторских комментариях к «европейской» главе уже отмечалось, что Трехсторонней комиссией ставится задача соединить организующие потенциалы буржуазии и аристократии; США, как видим, взамен предлагают эгалитарный консенсус под водительством «частного истеблишмента» - банков, ТНК и СМИ (вспомним предыдущую часть).

И ведь ясно, что никакого «мобилизующего» политического участия в стране в тот период не было. Как и в случае с тем, чей авторитет упал, а чей – президента или Конгресса – держится, Хантингтон буквально через каждые несколько страниц меняет установки, оправдываясь тем, что проблема «государственной способности» американской демократии уходит корнями и в активность, и в пассивность.

Но главное: будучи полигоном для «демократической волны», США по-видимому рассматриваются и как другой «полигон» - ликвидацию «демократии» Хантингтон обещает начать именно с них. Просто тезис о «не существующей нигде, кроме США, проблеме государственной способности демократии» соединяется с цитатой Адамса о «демократии, непременно кончающей самоубийством», вот и все.

Такое самоубийство – в большей мере продукт злоупотребления демократией, чем что бы то ни было еще. Ценность, хорошая само по себе, не должна максимизироваться. Мы приходим к осознанию существования потенциально желательных границ экономического роста. Такие же границы существуют и для демократии. Демократия продлится тем дольше, чем дольше сможет себя сбалансировать (114).

А вот здесь обращают на себя внимание сразу две установки.

Первая связана с ограничением экономического роста. Ясно, что речь идет о первом докладе Римскому клубу «Пределы роста» («заморозить промышленное производство на уровне 1975 г.»). Это – ДЕИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ.

Вторая установка – ограничение демократии. Логическая цепочка:

- в США: «частный истеблишмент» - «раздемократизация».

Тренды понятные, одинаковые, терминология разная, только и всего.

Размывание демократии, «кончающей жизнь самоубийством», - это что? В значительной мере ДЕСОЦИАЛИЗАЦИЯ. Ибо демократия, как помним, базируется на системе представительства.

Упоминалась, правда отдельно и вскользь, еще и третья установка, связанная с демографией, рост которой, по Хантингтону способствует расширению и «эгалитаризации» протеста. Прямо об ограничении рождаемости здесь не говорится, но коль скоро, в контексте деиндустриализации, упомянуты «Пределы роста», можно вспомнить, что в этом докладе Римскому клубу говорилось и об ограничении рождаемости двумя детьми в семье. То есть о ДЕПОПУЛЯЦИИ.

ДЕИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ, ДЕСОЦИАЛИЗАЦИЯ, ДЕПОПУЛЯЦИЯ…

В 1976 году, через год после «Кризиса демократии», свет увидит четвертый доклад Римскому клубу «Пересмотр международного порядка» (Яна Тинбергена). Там будет сформулировано собирательное, включающее в себя остальные три, «четвертое ДЕ» этой концепции, именуемой «УСТОЙЧИВЫМ РАЗВИТИЕМ», - ДЕСУВЕРЕНИЗАЦИЯ. Ибо основополагающий тезис Тинбергена («зачем-то» изданного, кстати, в СССР издательством «Прогресс» тиражом в 3 тыс. экземпляров) – концепция «КОЛЛЕКТИВНОГО СУВЕРЕНИТЕТА».

Рассмотрение главы III, посвященной США, мы завершили. В следующем седьмом выпуске предстоит перейти к Японии.

I. Государственная способность японской демократии

Не бывает абсолютной государственной способности или нет. Она – всегда функция внутренних и внешних задач, способностей элиты и масс (119).

Цинизм, как известно, - высшая форма откровенности. По-другому охарактеризовать знаковое признание, что демократия есть не более, чем «функция внутренних и внешних задач», трудно. Выполнив эти задачи, стало быть, демократия «кончает жизнь самоубийством», по Дж. Адамсу (http://www.iarex.ru/articles/52687.html).

1. Внутренние условия, окружающие японскую демократию

Военной угрозы для Японии не существует. Но имеются неочевидности военного характера, которые в случае актуализации могут напрячь японских лидеров:

- возможность советско-китайской конфронтации.

При существенной эскалации оба конфликта могут стать глобальными, вовлечь США. Но даже если эскалация останется в пределах, позволяющих считать обе проблемы локальными, они (особенно корейская ситуация) могут поставить японскую систему принятия решений перед трудными решениями (119-120);

Видите, читатель, какая ставка делалась Трехсторонней комиссией на советско-китайский конфликт, и как в японской и западной элитах рассчитывали «одним выстрелом убить двух зайцев»? Какой прогнозировался результат «вовлечения» США в несостоявшийся, как выяснилось, но казавшийся вполне реальным в середине 70-х годов, советско-китайский конфликт? По-видимому, с точки зрения японских «раскладов» (поддержанных Трехсторонней комиссией), им должен был стать военный разгром СССР с последующим установлением с Китаем партнерства «вассального» типа.

Это урок нашим двум странам и народам, наглядно показывающий, чем чреваты осложнения двухсторонних российско-китайских отношений, даже гипотетические. Ведь, как писал еще в «Великой шахматной доске» Бжезинский, «В краткосрочной перспективе Америка заинтересована укрепить и сохранить существующий геополитический плюрализм на карте Евразии. Эта задача предполагает поощрение возможных действий и манипуляций, с тем, чтобы предотвратить появление враждебной коалиции, которая попыталась бы бросить вызов ведущей роли Америки, не говоря уже о маловероятной возможности, когда какое-либо государство попыталось бы сделать это» (М.: Международные отношения, 2002. С. 235).

Но есть еще два внешних фактора, озадачивающих японских лидеров:

1) Зависимость и уязвимость японской экономики от внешних ресурсных поставок – не только энергетических, но и продовольственных. (Зависимость: по нефти 100%, по энергоносителям в целом 85%, 100% по алюминию, 95% по железу, 23% по продовольствию, в том числе 92% по пшенице и 96% по соевым бобам).

В то же время, в целом японская зависимость – на уровне Западной Европы.

2) Япония (в отличие от Западной Европы) в своем регионе одинока и не имеет партнеров по коллективным действиям, сопоставимых по уровню экономического и демократического развития.

Конечно, Западная Европа в совместных действиях сталкивается со сложностями и как правило реагирует на чужие действия – будь то СССР, арабские страны или «третий мир». Но Япония, исходя из исторического бэкграунда, настолько одинока, что будучи в Азии, ощущает себя от нее изолированной, обращаясь за сотрудничеством к США и Западной Европе (120-121);

Не забудем: до 2000 года в составе Трехсторонней комиссии, наряду с североамериканской и европейской группами, существовала японская группа, которая лишь на рубеже столетий превратилась в азиатско-тихоокеанскую, но с сохраняющимся доминированием японцев, прежде всего японского бизнеса.

Далее отметим, что в вопросе «исторического бэкграунда» отмеченная докладом причина «изоляции» Японии в Азии в известной мере перепутана со следствием. С геополитической точки зрения, Япония – аналог «атлантической» Великобритании в Азиатско-Тихоокеанском регионе. А британская геополитика, как и нынешняя американская (в чем мы только что убедились с «помощью» Бжезинского), формировалась в рамках необходимости избежать враждебного континентального альянса и потому строилась на принципе «блестящей изоляции», то есть управления противоречиями на континенте. Но чтобы противоречиями УПРАВЛЯТЬ, их для начала нужно СОЗДАТЬ, чем Британия занималась на протяжении столетий, проводя, по признанию Генри Киссинджера, ГЛОБАЛЬНУЮ политику, еще начиная с середины XVIII века. То же самое вполне справедливо и для Японии на Дальнем Востоке, но с одной существенной оговоркой: ГЛОБАЛЬНУЮ политику Япония начала проводить лишь в начале XX века, с русско-японской войной, а в конце первой трети столетия, напав на Китай, предъявила амбиции на формирование азиатского «баланса» собственными силами, с помощью прямой конфронтации и агрессии, а не стравливанием соседей.

То же и с цивилизационным фактором. Как приходилось доказывать автору этих строк в докторской диссертации, Япония в Азии, как и Британия в Европе, представляет собой особую субцивилизацию, развившуюся в рамках буддистского цивилизационного проекта. Специфика этого проекта в том, что на буддизм накладываются определенные национальные верования и философско-этические учения и школы, с помощью которых их страны-носители формируют собственную субъектность. Япония – синтоистская ветвь буддизма; Китай – конфуцианская (условно, потому что существует даосская школа); Индия – индуистская ветвь. (В Западной Европе и в целом на Западе субцивилизационные различия также сформированы перекрестным сочетанием этнических и конфессиональных особенностей: англосаксонская и романо-германская субцивилизации, тесно связанные соответственно с протестантским и католическим проектами).

Но наличие связей в виде японских диаспор позволяет рассматривать деликатное положение Японии как связующее звено с продвинутыми экономиками Азии, а тех, в свою очередь, - с развивающимися экономиками. С другой стороны, это же обстоятельство может дополнительно ухудшить отношения Японии с развивающимися странами Азии (121).

Видимо, ухудшать отношения Японии с развивающимися странами настолько некуда, что прогноз Ватануки не оправдался, и особого вклада в коммуникации в Азии японские диаспоры, в отличие, скажем, от китайских хуацяо, так и не внесли.

2. Внутренние условия и возможности японской демократии после II мировой войны

Отправная точка обсуждения государственной способности Японии – это послевоенные реформы и конституция 1947 г. – ключевой политический институт послевоенной японской демократии. (Позже говорится, что она была написана под диктовку Высшего командования союзных сил и генерала Макартура и вручена японскому правительству в начале 1947 г.). Несмотря на протесты правых изнутри и снаружи ЛДП, конституция оказалась жизнеспособной, составив основу развития Японии, в том числе в части ст. 9-й, запрещающей иметь вооруженные силы. Это своеобразное чудо является ключом к пониманию и предсказыванию развития японского общества и политики (121-122);

«Чудо» объясняется тем, что американская оккупация Японии и внедрение в нее западных институтов привели не столько к коррекции базовых смыслов и норм (идеи) японского цивилизационного проекта, сколько к в возникновению рядом с ними «параллельной», западной, идеи. В Японии попытались сформировать некий аналог западной модели, только не двухпапртийной, а «полуторапартийной», с одной правящей и остальными партиями, встроенными в сектор «лояльной оппозиции» (термин Киссинджера, объясняющий феномен чередования западных партий у власти и в оппозиции). Для этого, как увидим ниже, вместе с либералами из ЛДП встроили в этот спектр не только социалистов, но даже и коммунистов, выделив особым «достоинством» последних независимость от КПСС и КПК.

Таким образом, Япония в настоящее время идет в русле западного проекта, представляя собой своеобразную «оболочку» англосаксонского ядра мир-системы глобального капитализма. При этом сохраняется теоретическая, точнее, гипотетическая возможность возвращения ее в собственный синтоистский проект, но это, как мы прекрасно понимаем, обусловливается крахом системы американского глобального доминирования. Последнее обстоятельство сильно запутывает некоторых аналитиков и экспертов, волюнтаристски предлагающих развитие отношений с Японией в качестве альтернативы китайскому направлению российской внешней политики. Ошибочность этого умозаключения наглядно демонстрируется тем, что Китай наделен реальным суверенитетом и управляется внутренним центром, в то время, как Япония – внешним.

«Чудо» объясняется тремя обстоятельствами:

1) «Американский» конституционный проект появился не в пустоте. Были учтены многие либеральные идеи, принадлежавшие как послевоенному, так и довоенным авторам. Они усилили реформистский потенциал, сформированный в течение II мировой войны;

2) Важная роль была сыграна оппозицией из Японской социалистической партии в 1952-1955 гг., сразу по окончании оккупации. Ибо консерваторы из Либеральной и Демократической партий хотели переписать конституцию – в частях, касающихся статуса императора, ст. 9-й и др. Радикальные консерваторы хотели еще большей ревизии конституции – пересмотра прав рабочих союзов, свободы слова и собраний и т.д. Если бы эти попытки увенчались успехом – каковы были бы последствия? Меньшая стабильность и политическая фрустрация образованных слоев и молодежи. Армия в сочетании с внутренней нестабильностью и стремлением к реакционному реваншу. И именно социалисты, разделившись на правых и левых, получив на выборах 1950 г. треть мандатов в обеих палатах, заблокировали эти попытки. И тогда были превращены попытки переписать конституцию полностью;

3) Большинство ЛДП не заботила эта полемика, и оно не захотело принимать на себя ответственность за конфронтацию с социалистами, особенно по конституционному вопросу. В пользу этого говорила динамика позитивных перемен, вплоть до конца 1960-х гг. Так, «семейная реформа» (освобождение от власти главы семьи) способствовала росту самостоятельности и уровня жизни молодежи. Для экономики это означало большую мобильность рабочей силы и т.д. (123-124);

Вот вам и похвала социалистам. Но какая похвала? Фактическое признание, что это сила, управляемая извне, сыгравшая на внешние интересы, то есть на сохранение страны в русле западного проекта, когда это потребовалось. Настолько управляемая, что ее произвольно можно делить на «правых» и «левых», верхних и нижних и т.д.

Насчет «семейной реформы». Общественные перемены бывают естественными, и тогда традиции плавно меняются, не разрушая социального равновесия. В данном случае речь со всей очевидностью идет о переменах, навязанных извне точно таким же образом, как и «раздел» социалистов. Внешнее насилие над внутренней цивилизационной традицией всегда осуществляется как способ разрушить идентичность и вовлечь страну в чужой проект. И современная Россия, кстати, - не исключение.

Для образованной части общества предлагаемое ограничение статуса императора (превращение его в символ государства) было предпочтительнее как сохранения его в качестве Бога, так и лишения его реальной власти. Рабочие союзы, признанные и защищаемые конституцией 1947 г., обеспечили корпоративную идентификацию работников (124);

«Образованная часть общества» в прочтении западных концептуальных кругов, связанных с Трехсторонней комиссией – это пресловутый «креатив», следующий в авангарде управляемых извне перемен, то есть выполняющий роль Троянского коня.

Что такое «корпоративная идентификация работников»? Ниже увидим.

Таким образом, мейнстрим японского общества – политические и деловые круги – удовлетворились конституцией, и даже коммунисты защищали ее, не исключая, впрочем, что ее придется переписать в будущем (124);

По всему по этому японская демократия оказалась более устойчивой, чем Веймарская. Впрочем, остаются сомнения, что этому не способствовало экономическое процветание. В этом – лазейка возрождения милитаризма и традиционализма. Так, Силы самообороны, которые коммунисты и социалисты считали антиконституционными, за время правления ЛДП сохранились и доказали свою состоятельность (124-125);

Знаковое признание! О чем мы и говорили только что. Трехсторонняя комиссия высказывает опасение, что в отличие от подмятой американским внешним управлением Западной Европы, где субцивилизационная и даже национальная идентичность практически уничтожены, в Японии, если вывести ее население за пределы «welfare state», начнутся процессы, которые создадут предпосылки для возвращения страны в русло собственной, естественно-исторической проектности. И поскольку без краха запада это невозможно, предпосылки будут созданы и для этого самого краха.

Партия непрерывно у власти; отсюда - жаркие споры. Одни доказывают, что экономический рост и мирное сосуществование с соседями – результат состоятельности ЛДП; другие (например, критики присуждения премьеру Сато Нобелевской премии мира) говорили, что правление ЛДП принесло как организацию, так и дезорганизацию, а также разрушение культурного базиса (125);

Еще одно знаковое признание! В том же самом ключе: сторонникам традиционной синтоистской проектности состоявшийся переход в западный проект не нравится.

Что касается заслуг ЛДП, можно остановиться на трех вещах:

1) Тесная координация ЛДП с высшим слоем японской бюрократии, названая американским журналом «Таймс» «Японией Инкорпорейтед», обеспечившая рост, а также подержание экономики во время будущего кризиса. Сформированная таким образом элита представляла собой:

- бывших высокопоставленных бюрократов, ставших либо парламентариями от ЛДП, либо лидерами общественных или частных корпораций;

- последующие поколения успешных кандидатов на замещение высших постов в гражданской службе.

При этом первые аккумулировали и передавали через партию управленческий опыт, поддерживали связи с экс-коллегами из общественных и частных корпораций, использовали возможности своих преемников в бюрократии;

2) ЛДП сформировала мощные «машины для голосования» - «коенкай» (ассоциации, поддерживавшие отдельных политиков), через которые удовлетворялись разные интересы – персональные, региональные, оккупационные. Через них распределялись общественные и частные пожертвования, в которых обязательно участвовали сами политики. Благодаря этим «коенкай», японские политики, несмотря на связь с крупным бизнесом, не утрачивали связи с местными локальными группами интересов. Из-за этого ЛДП была не столько консолидирована, сколько похожа на множество «маленьких партий». Из них, благодаря распределению денег, сформировались несколько «фракций по интересам», тесно связанных с бизнесом, но аккумулировавших всею вертикаль интересов в конкретном сегменте;

3) Было учтено, что ЛДП, идентифицировавшая себя как «консерваторов», включала значительный пласт ностальгических настроений в пользу довоенного устройства; их влияние было купировано, с одной стороны, свободой слова не только во внутренней, но и во внешней политике, а, с другой, - официальной линией на союз с США. (В рамках таких групп, например, осуществлялись многочисленные визиты парламентариев в Китай и Северную Корею – задолго до официальных контактов имелись одновременные «лобби» Тайваня и Южной Кореи и т.д.). Во внутренней политике в рамках ЛДП были разрешены самые широкие взгляды. Это – следствие «коенкай» (самофинансирования) + неидеологической (финансовой. – Авт.) фракционности (126-127);

- что правящая ЛДП, эксплуатируя «консервативный» имидж и довоенную ностальгию, на самом деле а) их «купировала», заводя под внешнее, американское управление, б) маскировала под «традицию» персональные, региональные и (!) оккупационные интересы, в) представляла интересы тесно связанного с США крупного бизнеса (разве это не с этой кальки «рисовалась» нынешняя «ЕДИНАЯ РОССИЯ»?);

- что ЛДП послужила коммуникатором, ответственным за проведение олигархических интересов корпоративного крупного бизнеса в политическую сферу (то есть, способствовала формированию «Японии Инкорпорейтед»), прежде всего в парламентскую деятельность, а также в исполнительную власть (упоминание о гражданской службе);

- что, как и «ЕР» в недавнем прошлом, ЛДП собирала в своих рядах деидеологизированный «винегрет» из самых разных, порой противостоящих идеологических мотиваций, и делала это с целью отвратить свои внутренние «маленькие партии» от низвергнутой с помощью внешних оккупантов традиции;

- что для прикрытия всей этой политической проституции использовалась «морковка» в виде «широты взглядов» на внутреннюю политику, лишь бы не лезли во внешнюю и не требовали выйти из полуколониальной зависимости от США.

Не правда ли, показательный фрагмент, раскрывающий многие механизмы скрытого внешнего контроля над внутренними процессами с помощью прикормленной оккупантами политической и партийной бюрократии?

Все эти три «заслуги» имели и оборотную сторону – недостатки:

1) Закрытость «триумвирата» (власти, бизнеса и партии) для внешнего влияния и его безоговорочное доминирование;

2) Система «коенкай» приводила к тому, что одни интересы регулярно удовлетворялись, а другие – нерегулярно, третьи – вообще игнорировались. Отсюда – отчуждение от власти важных секторов общества. Для сторонников оппозиции не правление ЛДП, а ВЕСЬ ПЕРИОД ИСТОРИИ, связанный с правлением ЛДП, был ИХ властью, ИХ периодом, а не общим;

3) Отсутствие идеологического контроля в ЛДП способствовало непредсказуемости ее поведения. Одни действия были продуктом межфракционных соглашений, другие – соглашений с бюрократией или бизнес-кругами. ЛДП могла неожиданно выступать с ультра-правыми инициативами, что расширяло пропасть между ней и оппозицией – Соцпартией, тесно связанной с марксистской платформой. Отсутствовал национальный консенсус (127-128);

Здесь мы видим продолжение сеанса политического стриптиза на тему «внешнее управление и как его скрыть». Сначала говорится, что «триумвират» (который во всех документах ООН проходит как инструмент глобального влияния), оказывается, «закрыт» для внешнего управления! Кому вешают на уши лапшу? Затем признается, что продемонстрированный ЛДП «марлезонский балет» расколол общество, а ее правление стало восприниматься патриотическими кругами, как одна сплошная внешняя оккупация с помощью внутренних «полицаев». После этого констатируется уже отмеченная нами деидеологизированный характер ЛДП, которая, как водится, объединена вокруг отнюдь не взглядов, а интересов. И, наконец, раскрывается, хотя и нехотя, упомянутый «полуторапартийный» характер японской политической системы.

Другой аспект уязвимости – расходование денег; оно осуществлялось в тесной увязке с интересами своих «коенкай». Были установлены минимальные уровни ежемесячных взносов для членов парламента. Часть вносилась ими, часть – лидерами фракций от крупных бизнесменов: лидеры фракций заботились о своих сторонниках. Главный вопрос был: деньги, большая часть которых дается корпорациями – чистые добровольные пожертвования или взятки? Было ли честным соревнованием, что все фракции ЛДП тратили денег в 5 раз больше, чем все 4 оппозиционные партии вместе взятые – по официальным отчетам, представлявшимся правительству? При этом распространенным являлось мнение, что реальные расходы намного больше (129);

Лучший комментарий здесь – отсутствие комментария. Просто прочитайте несколько раз и обдумайте увиденное в тексте.

Это факт, что доля голосующих за ЛДП неуклонно снижается (приведены цифры) (129);

Это – часть общего представления о государственной способности, наряду с взаимоотношениями между управляющими и управляемыми, наличием (или отсутствием) влиятельной и независимой «третьей силы» и т.д. (129-130);

Исторически японская бюрократия устроена по прусской модели, наследием которой является формальный характер легализма, в рамках которого стояние за интересы партии преподносится высшими бюрократами как стояние за интересы государства. Многие мелкие бюрократы, вступая в ЛДП, избирались в органы власти и становились крупными, даже превращались в ключевые фигуры правящей партии. Подобно британской гражданской службе, высшая бюрократия спаяна сословностью, заменяющей административный контроль. Очень сильна, как и во Франции, власть технократов, которые как правило руководят министерствами финансов, внешней торговли, промышленности, Агентством планирования экономики и др. (130);

Поэтому способность японской бюрократии можно оценить как высокую. Бюрократический корпус формируется посредством специальных экзаменов – проходят 400 из окончивших ВУЗы 1,5 млн. студентов – и они действительно элита, и по качеству, и по опыту, который им дается в процессе обучения и в ходе карьеры. Этот элитный бюрократический корпус насчитывает около 10 тыс. человек и готов, если нужно, работать 7 дней в неделю по 24 часа – потому, что быть в элите престижно, а выпасть из нее – позорно (130);

Продолжая этот своеобразный экскурс в историю наших собственных «перестроечных» перемен, особо отметим принцип «креативности» - естественного отбора элиты. У нас, правда, в отличие от японцев, этот отбор очень часто осуществляется по отрицательному принципу. Надо объяснять, что такое ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ОТБОР?

А в целом – перед нами механизм формирования не НАРОДНОГО, а ЭЛИТАРНОГО общества, в котором формируется «многоэтажная» (по Сергею Кургиняну) кастовость, когда «элои» (это уже по Герберту Уэллсу, «Машина времени») навсегда отделяются от «МОРЛОКОВ».

Но имеются и слабые места. Высшая бюрократия растворяется в ЛДП. При постепенном распространении высшего образования система, в рамках которой возможно рекрутирование только 400 «высших», ограничивает молодежь. Ряд ВУЗов приступил к практике экзаменов для «средних» слоев бюрократии, но объяснить им, почему они – выпускники таких же университетов – не могут претендовать на большее, становится все сложнее. В ближайшем будущем высшей бюрократии придется стать более эгалитарной, лишиться части привилегий. Кроме того, в министерствах существует практика набора как элитариев, так и не-элитариев – для конкретного министерства, то есть за рамками сложившейся традиции отбора. В элитарную среду привносятся чуждые ей интересы, появляются оппозиционные настроения по отношению к ЛДП.

В дальнейшем эти люди идут наверх – в офис и секретариат премьер-министра, а потом возвращаются в свои министерства. Поэтому они заинтересованы в сохранении «наверху» своей квоты. Элитарность бюрократии размывается (131-132);

Опять без комментариев, за исключением одного: применительно к Европе и США Трехсторонняя комиссия рассматривает эгалитаризм как проблему; в Японии же возникновение такого тренда приветствуется и «предсказывается», значит, программируется. Почему? Дальше увидим.

Как известно, японский экономический рост, всех изумлявший, продолжался около 20 лет, вплоть до октябрьского нефтяного кризиса 1973 г., достигая 10%. ВНП удваивался каждые 5 лет. Даже с учетом роста потребительских цен, реальные зарплаты выросли с 1960 по 1972 гг. вдвое. При том, что ВНП Японии выше, чем в любой западноевропейской стране, уровень зарплат такой же и даже ниже, чем, например, во Франции и Британии. Иначе говоря, в условиях таких пропорций ХВАТАЛО НА ВСЕ, и правительство могло удовлетворять большинство требований, не выискивая приоритетов и избегая тем самым социальных проблем (132);

Но с последующей ревальвацией иены, нефтяным кризисом и скачком нефтяных цен, картина стала быстро меняться. Темпы роста резко упали – по некоторым показателям (например, внешняя торговля, до 2%). Резко возросли потребительские цены. Стремясь снизить цены, центральное правительство начало увеличивать бюджет – накопленные ресурсы позволяли сделать это без инфляции, но региональные правительства стали испытывать трудности. Скоро с этим столкнется и центральное правительство – окажется перед выбором приоритетов (132-133);

В долгосрочной перспективе правительство оценивает изменения как переход от «быстрого роста» к «умеренному росту» или «менее акселерированной экономике».

Осталось только выяснить, кто принимал решение о ревальвации иены. Что касается «нефтяного кризиса» и связанного с ним «скачка нефтяных цен», то эту историю детально описывает крупный американский политолог Уильям Энгдаль, принимавший в декабре прошлого года участие в круглом столе, который прошел в ИА REGNUM. «В мае 1973 года, когда резкое падение доллара (связанное с отвязкой его в 1971 г. от золота. – Авт.) было еще свежо в памяти, группа из 84 человек, входящих в мировую финансовую и политическую элиту, собралась в Швеции, на уединенном островном курорте Сальтшебаден, принадлежащем шведской семье банкиров Валленбергов, – свидетельствует Энгдаль. – Это собрание Бильдербергской группы… заслушало выступление американского участника (какого – не сообщается, ибо на подобных мероприятиях действует пресловутое “правило Chatham House”, но по-видимому Г. Киссинджера. – Авт.), в котором тот изложил “сценарий” неизбежного пятикратного увеличения нефтяных доходов ОПЕК (то есть пятикратного роста цен на нефть. – Авт.)» (Энгдаль У. Столетие войны. Англо-американская нефтяная политика и Новый Мировой Порядок. М.: Селадо, 2011. С. 159-160).

Развитие японских СМИ очень заметно – по суммарному количеству газетных тиражей вышли на второе место после США. Пять национальных телеканалов (133);

Как влияют японские СМИ на государственную способность демократии? В послевоенный период цензуры, за исключением оккупационной, не было. Качество – неплохое (133-134);

В целом, можем сказать, что японские СМИ являются позитивным фактором в укреплении японской демократии. Тем не менее, они имеют ряд признаков, характерных только для Японии, являющихся способами принуждения, которыми японская демократия оперирует, но которыми она может быть и подорвана – при изменении условий:

1) Газеты очень стандартизированы, зависят от «общепринятого» мнения и пытаются охватывать всех – от уличного безработного до высоколобого профессора;

2) Назидательность, которая подается как «отстраненная объективность», и которая пропитана оппозиционным духом.

Эти качества японских СМИ могут быть для демократии как позитивными, так и негативными. Назидательность хороша как средство от правительственной манипуляции. Назидательность позволяет подняться над отношением к политике через призму частных проблем.

Негатив: возможно привнесение дискуссионности в реализацию принятых решений и снижение эффективности мобилизационных усилий правительства и уровня его поддержки (134-135);

Что ни абзац, то очередной перл. Когда на Западе СМИ – «важное средство дезинтеграции старых форм социального контроля», то есть инструмент управляемых перемен, бьющий по правительствам, то это хорошо. Когда это – в Японии, то плохо. Почему? Потому, что на Западе и прежде всего в США нет коренного проекта, выведенного в «запасные» и оппозиционность СМИ проводится безраздельно в интересах глобальной элиты. А в Японии картина иная: оппозиционность, связанная с традицией, рассматривается альтернативой глобальной власти и потому не приветствуется. Как и снижение эффективности правительства.

Резкий рос удельного веса высшего образования среди молодежи (до 30% в 1974 г., к 1980 г. будет до 40%) в соотношении с другими возрастными группами. Проблем, связанных с этим много, но мы рассмотрим только политические (135);

Политическое влияние студенческих групп, в том числе радикальных – слабое. Компартия распространяет свое влияние через Демократическую лигу молодежи, которая помогает ей в выборных кампаниях. В настоящее время образованная молодежь аполитична. Главная причина – расширяющийся рынок труда, втягивающий выпускников. Во всех секторах росла зарплата. Несмотря на меняющиеся ценности молодежи, верх брала организационная дисциплина, внушавшая, что успех лежит в «нормативном» поведении.

Резко возрастает количество управленцев на локальном уровне. Кроме того, появилось большое количество специалистов по социальным наукам. С одной стороны, они больше востребованы правительством, чем университетами, с другой, - они, в соответствии с японской традицией, являются носителями оппозиционного мировоззрения.

Что новое? Готовность политически ориентированных сфер образования и интеллектуалов давать советы правительству (136);

Опять похвала Компартии! Если вспомним «европейские» главы, то там подобного коммунисты не удостаивались. И рост востребованности властью специалистов по социальным наукам прямо пропорционален масштабу управления общественным мнением.

- сможет ли японское правительство и дальше обеспечивать работой выпускников, невзирая на их увеличение – в абсолютных и относительных количествах;

- цена и качество высшего образования: правительство использует бюджетные фонды для помощи частным университетам – сможет ли оно продолжать делать это в условиях кризиса? (136);

Патетика в духе «социальной справедливости» здесь неуместна. Ответ был дан выше: правительство занято а) выведением и воспроизводством глобалистской элиты и б) озабочено тем, чтобы формирование такой элиты не породило в качестве ответной реакции общества компетентную контрэлиту, национально ориентированную.

С одной стороны, они стали твердо; с другой – в соответствии с концепцией «производственного союза», - в границах компаний, включая всех работников. Эта система не создает существенных препятствий внедрению технологических инноваций до тех пор, пока компания гарантирует хорошее отношение и предлагает переподготовку выдвинутым на новую работу в компании – в отличие от британских союзов, организованных по отраслевому (ремесленному) признаку (136-137);

Помните «корпоративную идентификацию работников»? Вот это она и есть!

В чем японская «специфика»? Профсоюзы внутри корпораций – это ОФИЦИАЛЬНО прикормленные корпорациями профсоюзы (точнее, профбоссы). В отличие от СТЫДЛИВО прикормленных корпорациями обходными путями британских тред-юнионов.

Вопреки принципу «производственного союза», в Японии удалось создать нечто вроде отраслевых федераций профсоюзов и даже национальные федерации - Сохио и Домеи, которые проводят совместную политику требований повышения зарплаты – «весенних наступлений». Участвуют в выборах: первые поддерживают социалистов, вторые – демократических социалистов. С коммунистами – взаимодействуют постольку-поскольку, с ЛДП – по отдельным конкретным вопросам (137);

Демократия не может существовать без признания и поддержки профсоюзов. Две национальные федерации – стражи послевоенной демократии во всех смыслах и направлениях (137);

А для тех, кто понимает факт прикормленности корпоративных профсоюзов, существует «независимая» завлекаловка, из-за которой уши корпораций торчат не так явно, «прорезаясь» в «сотрудничестве» с управляемыми партиями, заслужившими доверие компрадорской поддержкой конституции внешнего управления.

Особенности Японии: поскольку ЛДП не имеет поддерживающих ее союзов, она использует практику создания соответствующих «советов по рабочим отношениям». На деле – ЛДП на стороне бизнеса и озабочена проблемами поддерживающих ее фермеров, малых и средних предприятий, а все остальные разнообразные интересы организуются в «коенкай». Могут сказать, что это лучше, чем рабочие имели бы власть или ЛДП бы их игнорировала. Оппозиция считает, что организованные рабочие получат больше от разрушения правительственного баланса ЛДП и бизнеса. Некоторые считают, что рабочие союзы обязаны представлять не только свои интересы, но и тех, кого альянс ЛДП и бизнеса вообще не учитывает (138);

Еще одна точка зрения, появившаяся недавно – никакого доверия ни ЛДП-шному правительству, ни профсоюзам. Ее сторонники настаивают, что с тех пор как профсоюзы стали представлять только часть населения (в них состоят около 30% работающих), а две национальные федерации представляют еще меньшую долю, интересы обычных граждан должны наравне с ними или даже лучше защищаться союзами потребителей. И что это способно придать японской демократии большую ответственность и справедливость (138).

Что по-настоящему заботит авторов доклада, заставляя их волноваться, так это любая угроза альянсу ЛДП и профбоссов (не путать с профсоюзами), вот и появляются некие «советы по рабочим отношениям», уводящие в сторону даже тех, кто «постольку-поскольку», но все-таки «сотрудничает» с пусть и лояльной, но Компартией. III. Изменяющиеся ценности, новые поколения и их воздействие на государственную способность японской демократии

С тех пор как ценности определяют мысли и действия людей, важно понимать, как изменение ценностей, проявляющееся сначала в молодежной среде и укореняющееся в течение длительного времени, повлияет на государственную способность японской демократии (138-139).

Не извратишь – не облапошишь! Не «ценности» «определяют мысли и действия людей», а навязанные ЗАПАДНЫЕ ценности. Под лживой ширмой «ценностей» протаскивается их унификация, которой управляют с помощью таких вот «конституций-1947», написанных в оккупационных штабах.

a) Конституция 1947 г. как основа политических убеждений

Обзор данных последних лет возрождают точку зрения, что уменьшение поддержки конституции 1947 г. в целом Японии не угрожает. Наоборот, среди молодого поколения укрепляется приверженность ее принципам, особенно ст. 9-й. Поэтому конституция воспринимается как данность. Один аргумент против конституции – что японская «воинственность» так просто не меняется, и если изменится международная ситуация, Япония быстро ее пересмотрит. Однако эта точка зрения, принадлежащая в основном китайской школе, достаточно спорна. Другая точка зрения связывает возможное перевооружение Японии с возникновением внешней угрозы. Возможность, конечно, существует, но она маловероятная (139);

Признание того, что никакой угрозы от СССР Японии в то время не исходило, особенно показательно потому, что все люди моего поколения, очень хорошо 1970-е годы помнят. Как и то, что западный, прежде всего американский, агитпроп тогда японцев откровенно пугал «советскими военными приготовлениями» как прелюдией к оккупации островов Советской Армией.

В то же время, ввиду возросшей активности Японской Красной армии за границей, рассматриваются возможности перехода радикальных миноритариев к индивидуальному или групповому терроризму. Но это – не признак «драчливости» японцев, а характерная черта всех левых радикалов – европейских, американских и т.д. Кроме того, это следствие игнорирования арабов и отсутствия связей с еврейской интеллектуальной традицией, характерной для Европы и США. Конечно, часть левых (связанных или используемых арабами) и правых радикалов продолжит свои акции, но в целом японская молодежь внутри и вовне университетов лояльна конституции 1947 г. (139-140);

Еще одно знаковое признание: что интеллектуальная традиция Европы и США - ЕВРЕЙСКАЯ. И это прозвучало на светском уровне Трехсторонней комиссии через десятилетие после Второго Ватиканского собора (1962-1965 гг.), на котором в центре внимания оказались вопросы, связанные с фактическим каноническим «примирением» западного христианства с иудаизмом, а если называть вещи своими именами,- с признанием Ватиканом иудеев и иудейской религиозной традиции «старшим братом».

Если учесть, что католицизм и иудаизм соединяются в протестантизме и Всемирном совете церквей (ВСЦ) через Экуменическую хартию 2001 года с помощью масонского учения, которое и лежит в основе протестантского миропонимания, следует признать:

- что светский «вектор» Трехсторонней комиссии следует в фарватере квазидуховного, экуменического и, следовательно, что за этим трендом стоит оккультная масонская эзотерика;

- что эту эзотерику, с помощью которой был разрушен и трансформирован религиозно-духовный код Запада, западные экуменисты распространяют теперь на незападный мир и многого в этом добились.

Ну, и о Красной Армии Японии; эта террористическая организация со штаб-квартирой в Ливане, прекратившая существование в 2000 году, активно поддерживало арабское сопротивление Израилю, но выступая преимущественно с троцкистских позиций «мировой революции» (с поправкой на «социалистическую глобализацию» Эрнесто Че Гевары); одновременно она жестко критиковала КПСС и СССР с маоистских позиций борьбы с «советским ревизионизмом».

b) Появление мотивов и движения «участия» и «протеста»

Появляется изменение политических убеждений, которое не несовместимо с конституцией, но исходит не из нее и в долгосрочной перспективе может оказать воздействие на будущее японской демократии. Это изменения от покорности авторитету к активизации требований участия, от «субъектной» политической культуры к культуре «участия» - показано на таблице (140-141);

Касательно таблицы: в ней - результаты опроса; вопрос был поставлен следующим образом: «Для укрепления японской нации, соглашаетесь ли вы или не соглашаетесь с утверждением, что если компетентность политиков недостижима, то лучше предоставить развитие событий самим себе, чем обсуждать их среди обыкновенных граждан?».

И - динамика изменений этих ответов по годам (соответственно):

Снижение согласия на «самотек» событий на 20% за 20 лет при повышении за то же время желающих влиять на события на уровне «простых граждан» на 13% Ватануки выдает за их стремление к политическому участию. На самом деле понятно:

- что как задашь вопрос, так на него и ответят (то, что вопрос сформулирован некорректно, могут подтвердить социологи);

- что японцев с помощью управляемых, как мы уже знаем, СМИ зомбируют, мобилизуя на «участие»;

- что опрошенным жителям Японии, как и всем остальным, никто, разумеется, не объяснял, что их якобы «участие» в политике и что с ними кто-то «советуется» – мистификация. Не только потому, что зомбируют, но и в силу того, что на выборы выдвигают УЖЕ отобранных, пропущенных через «сито» корпоративных интересов, подписавшихся на служение им. Иначе дорога во власть закрыта.

Во время первого опроса большинство японцев старше 20-ти лет соглашалось доверить политику политикам. То есть, проблема государственной способности была проблемой самих политиков – компетентны они или нет. Во время экономического роста люди стали более самодостаточны и переменили предпочтения. И проблема государственной способности стала двухсторонней проблемой – управляющих и управляемых.

Опросы по иностранной методике это подтверждают. Респондентов попросили выбрать две наиболее важные ценности из:

- «одобрение большего политического участия в принятии важных решений»,

И японцы отреагировали также как и европейцы: с незначительной погрешностью победила номинация «сдерживание роста цен» (70%), затем – «закон и порядок» (45,3%), «участие» (35,1%), «свобода слова» (13,8%).

Заметны были и возрастные различия. Молодые японцы и с университетским образованием поставили на второе место «участие», а не «закон и порядок».

В комбинации двух предлагаемых ценностей «участие и свобода слова» (классическая постиндустриальная ценность) в Японии менее популярна, чем в Европе. Японцы больше высказались за «цены и участие». И все-таки, чем моложе и образованнее – тем более за «участие» (141-142);

- с одной стороны, невзирая на межпоколенческую разницу и инерцию традиционной культуры, настырно навязывают космополитический универсализм;

- с другой, целевой группой подобной идеологической диверсии становится молодежь, как не обладающая необходимым жизненным опытом, захлестываемая амбициями, которые умело направляются в деструктивное протестное русло, на разжигание конфликта поколений, в том числе путем обмана: «Вы, дескать, более “образованы” и “ продвинуты”, чем ваши родители – натуральные “мастодонты”; поэтому вы “вправе” ниспровергнуть их ценности».

На этих «желторотых» амбициях по-подленькому так вот и играют.

Преувеличение участия как мотивации нередко ведет к утрате доверия к институализированным каналам участия – выборам, партиям и т.д. Оборотная сторона медали – рост различных гражданских движений, отказывающихся следовать за партиями и предпочитающих протест институализированному участию. В ходе опроса были заданы вопросы о предпочтениях будущего видения японской политики:

- отчуждения от партий и от политики полностью.

Но среди молодых и высокообразованных опять-таки «победили» гражданские движения (22,4 – 23,1%), а не партии, а 6,5% - тотально против политики. То есть, они, по сути, - за институционализацию протестных гражданских движений (142-144);

Проявилась тенденция организации корпоративных протестных движений, например, рыбаков. Очень часто присутствует мотив «несправедливости правительственных действий» (144);

То же самое – «рост внепартийного протеста», - как помним, упоминался и в «европейской», и в «американской» главах. Неужели не понятно, что это – такая стратегия, а отнюдь не случайность и тем более не фиксация неких «стихийных», якобы «объективных» тенденций? Молодежь настраивают против всего существующего, чтобы превратить в таран для реализации отнюдь не молодежных, а самых, что ни на есть, геронтологических, олигархических интересов.

«Корпоративные протестные движения» - из того же смыслового порядка. В главе про США, помнится, мы упоминали движение «Occupy Wall-Street!». Чистой воды «корпоративное протестное движение», получившее щедрое финансирование от Джорджа Сороса. И ни в какой не Японии, а в Америке.

Если правительство будет в одностороннем порядке «зажимать» граждан, тогда его способности пострадает. Часто это происходит – по соответствующей традиции. Таким образом, в японском случае демократия часто включается в издержки государственной способности. В большинстве случаев эта издержка, однако, компенсируется заботой и гуманностью бюрократии и бизнеса. Большинство бюрократов и бизнесменов – национальных и региональных – хорошо обучаемы.

Второй аспект данного вопроса – финансовая способность правительства компенсировать высокую цену перемен и умиротворять протест. Это – наиболее простое решение, невозможное в более сложной экономической ситуации (144-145).

К чему, вслед за Круазье и Хантингтоном, клонит Ватануки, вполне понятно. Демократия – проблема и в Европе, и в США, и в Японии вот тоже…

Так что такое «демократия»? Не забудем: это ФУНКЦИЯ внешних и внутренних задач, и с помощью этого симулякра элиты управляют массами, удерживая их в узде повиновения внешнему управлению.

В послевоенном японском обществе, где идеологическая обработка запрещалась, где религиозное влияние после отделения синтоизма от государства было несущественным, где социальные перемены, такие как урбанизация, сопровождались ростом доходов, а изменения потребительского стиля, соответствующие экономическим переменам, были чрезвычайно быстрыми, было логично ожидать, что также произойдут и изменения всех аспектов социальных отношений и связанных с ними ценностей. Эти изменения фиксировались Институтом математической статистики Министерства образования каждые 5 лет, начиная с 1953 г. И что? Люди, особенно молодое поколение, стали предпочитать менее напряженный, расслабленный стиль жизни.

Ну, что здесь не сказано открытым текстом? Чтобы получить изнеженное, плюющее на традицию, расслабленное поколение, нужно:

- запретить традиционную идеологию, заменив ее «импортной», «общечеловеческой»;

- «отодвинуть» в сторону традиционную же религию, минимизировав ее влияние на общество (дополнив эту сторону внешнего управления не упоминаемой в докладе экспансией западных псевдорелигиозных, выстроенных на масонстве оккультных суррогатов);

- внедрить потребительский стиль, когда КАЧЕСТВЕННОЙ считается не НАДЕЖНАЯ продукция, а та, которую иметь и обновлять МОДНО, впариваемая под предлогом множества функций и ложно понимаемой «свободы выбора».

Кстати, минимальная надежность с частой сменой объектов потребления – на примере бытовой техники - классическая модель бизнеса, как такового; надежность никому не нужна: если холодильник, скажем, будет служить 25-30 лет, как советские ЗИЛы и ЗИСы, то откуда у бизнеса появится расширение продаж и прибыль? Надежность прибыли – синоним «одноразовости», которая сдабривается усиленной демагогией про «энергоэффективность» и «устойчивое развитие».

Каков эффект таких перемен в отношении японцев к труду?

Чем моложе работник, тем ему хочется короче рабочий день, больше праздников и каникул, а также самостоятельности в работе (показано на таблицах) (145);

1) Особенно среди молодых рост зарплаты – наиболее важное требование (правда, это – главное для всех возрастов);

2) Средне-возрастные работники с увеличивающимися семьями хотели свой дом на своей земле – в том числе как сохранение средств в условиях инфляции;

3) Старший возраст был озабочен пенсиями, здоровьем и благополучием (147);

Но при этом и государственные учреждения, и частные компании поддерживали среди работников высокую мотивацию к труду, что демонстрируется уникально низким показателем пропусков работы – 2,12% по опросу февраля 1973 г. Причины:

1) Приверженность к труду, дисциплине и лояльности своим организациям старшего поколения, нравы которого распространились на среднее;

2) Большие компании с их патерналистской традицией брали на себя функции заботы о сотрудниках, в том числе молодых: медицина, надомный труд по интересам, социальная реабилитация и, разумеется, рост зарплат.

Установив 5-дневную рабочую недели, более продолжительные отпуска и увеличив срок выхода на пенсию с 55-ти до 60 лет, компании и организации, по сути, выполнили пожелания работников;

3) В сравнении со старшим, молодое поколение, менее ориентировано на работу и менее организовано, а также более склонно к самоутверждению. Но в сравнении с европейской и американской молодежью, оно остается наиболее организованным, ответственным и умным настолько, чтобы прятать свои амбиции.

Сохраняется предпочтение патерналистски ориентированных шефов над рационалистами. Ценностью остается «хорошо сделанная работа».

Несмотря на все разговоры о снижении роли организации, организация – это то, к чему молодежь стремится в наибольшей степени. И когда организация оказывается мудрой, чтобы поддерживать самоутверждение, молодежь получает высокую мотивацию труда (148);

Главный пункт в выделенном – третий. Потребленческие амбиции нужно уметь, но грамотно их прятать. Именно это выделяется в мотивации «поколения next». В заключительной, итоговой главе увидим, что это не случайность, а модель. Японскую мотивацию поведения – и не только в этом докладе – «концептуальная власть» глобальной олигархии видит образцом для «будущего» человечества, унифицированного «Новым миропорядком».

Все эксперты сходятся во мнении, что японская организационная структура – с занятостью, профсоюзами, сильным влиянием организаций и высокой мотивацией к труду – доживет как минимум до 1980-х гг. Но одновременно это означает, что в первой половине 1980-х гг. Япония достигнет критической точки развития, аккумулирующей перемены в этике, отношении к жизни. И это потребует от компаний и организаций соответствующих корректив. Этот период надо предусмотреть и предвосхитить воздействие перемен превентивным реформами (148-149).

III. Последствия для будущих перспектив государственной способности японской демократии

Сравнительный анализ «трехсторонних» регионов показывает, что японская демократия наиболее жизнеспособна и наименее подвержена переменам. Временной лаг достаточный – ввиду сохранения традиционных ценностей и частично благодаря сохранению структуры экономики.

Что и требовалось доказать! «Пора ее экспортировать вовне», - как бы намекают авторы доклада.

2. Снижение влияния лидерства и замедление принятия решений

Некоторые из перемен ведут к ослаблению роли лидерства, в то время как развитие мировых процессов требует большей активности Японии, поддерживать которую можно только укреплением института лидерства. Как известно, ЛДП может потерять парламентское большинство, а оппозиция раздроблена: нет ни одной партии, способной взять на себя ответственность в одиночку. Разумеется, многопартийная система и процесс формирования коалиций не настолько дезорганизованы, чтобы не функционировать в условиях демократии. Более того, несмотря на изъяны ЛДП (отчуждение сторонников оппозиции, связь с бюрократией и крупным бизнесом, этические проблемы политических фондов, спорадические попытки восстановления довоенных институтов), она по-прежнему функциональна. С учетом того, что формирование коалиции – новое для японской политики занятие, можно рассчитывать на накопление соответствующего опыта.

Но, тем не менее, любая коалиция, даже самая экзотическая неизбежно приведет к ослаблению связей с США и формированию собственной точки зрения на мировые процессы. Коалиционная внешняя политика станет менее предсказуемой, чем под единоличным руководством ЛДП. И любая коалиция более подходит для артикуляции интересов, чем для их реализации. Только ЛДП сможет удержать от непропорционального роста бюджетных расходов (149-150).

Когда прочитанные выше строчки писались в 1970-е годы, опыта коалиций, как и пребывания ЛДП в оппозиции еще не было. Потом он, как и «предсказывалось» в докладе, появился. Но тем не менее развития не получил. Тасование «колоды» партийных «карт» и лидеров продолжается и сегодня, но оптимальную модель, которую можно было бы из Японии распространить на весь западный мир, пока явно не нащупали.

С одной стороны, это явный кризис Запада в целом; и итоги скандального британского «Brexit» такой «диагноз» в целом подтверждают. С другой, как видим, глобальная «контора» находится «в творческом поиске», не оставляя попыток закабалить человечество, подвести его к «единому» квазиценностному «знаменателю».

3. Капризы городского, образованного, беспартийного населения

10 лет назад казалось, что у социалистов – яркое будущее, что они сменят ЛДП в качестве правящей партии. За ними тогда была поддержка большинства образованного урбанизированного населения. Сегодня вместо социалистов, самой ЛДП, коммунистов и др. симпатии перешли к демократическим социалистам. Но их будущее – всех – неочевидно, ввиду того, что большинство голосующих на выборах – беспартийные. Из них, как кажется, ни одна партия прочной электоральной основы не создаст. Вряд ли эти люди будут поддерживать крайне правых или левых, даже в случае общенационального кризиса. Они жонглируют голосами – от партии к партии – и позитивно реагируют только на беспартийных кандидатов – если отыщут. Наилучший показатель для них – если кандидата поддерживает более, чем одна партия.

Наличие беспартийных урбанизированных избирателей – стимул для партий к большей ответственности перед людьми, находящимися за пределами их традиционных электоральных «полей». Но опасность представляют популисты (150-151).

Вся история партийных коалиций в Японии, берущая начало с 1991 года, так или иначе связана с СДПЯ, «генеральная линия» которой, несмотря на декларируемый радикализм, вплоть до приверженности «цивилизованной», достигаемой через парламентаризм, социалистической революции, «колебалась» вместе с «генеральной линией» глобального Фининтерна. Сомнения в этом окончательно отпадут, если вспомнить, что эта партия – участник Социалистического интернационала (Социнтерна) – глобального конгломерата социалистических и социал-демократических партий с центром в Лондоне. Социнтерн иногда называют «мировой социал-демократической партией», прозрачно намекая на отсутствие у его национальных «фракций» или «филиалов» подлинного суверенитета.

В целом, вся коалиционная политика в Японии – сплошь демагогия и внутрикоалиционные споры, которые если к чему и ведут, то к неизменному восстановлению позиций ЛДП, которая хоть и надоела, но «более знакома» электорату, чем «эти беспомощные популисты». Как видим, с помощью псевдооппозиционных коалиций просто «воспитывают» «урбанизированных космополитов», разворачивая их лицом к ЛДП, как носителю якобы «традиции». Но при этом «забывают» сообщить, что речь идет о послевоенной. оккупационной, а отнюдь не об исконной «традиции».

4. Место коммунистов в многопартийной системе

Позиции КПЯ укрепляются – на национальном и региональном уровнях, как показывают последние выборы (цифры по 1969-1972 гг.). Увеличивается также количество избранных при совокупной поддержке КПЯ и, скажем, социалистов (151);

Представляет ли КПЯ угрозу для государственной способности японской демократии в ближайшем будущем? Большинство наблюдателей сходятся в том, что нет. И этот оптимистический ответ обусловлен следующим:

1) КПЯ приближается к максимуму, который вычислен на уровне в 15% на национальном уровне и до 30% в регионах, где партия наиболее сильна;

2) Главный фактор, определяющий рост поддержки КПЯ – гибкая внутренняя и патриотичная внешняя политика, независимая от советской и китайской компартий. Многие внутренние проблемы могут стать предметом переговоров с такой КПЯ. Но во внешней политике это может привести к изоляции Японии не только от США, но и от Китая и других азиатских стран. С этой точки зрения можно сказать, что КПЯ во власти работала бы дисфункционально (151-152).

«Каждый сверчок знает свой шесток»! «Ценность» КПЯ в японской модели, которую глобальная олигархия считает «перспективной» для остального мира – независимость от тех коммунистических центров, в первую очередь московского и пекинского, что не управляются Вашингтоном. Это – пожалуйста, об этом поговорим, а вот во власть – не надо. У КПЯ, по замыслу глобалистов, ограниченная и разрушительная по отношению к остальным компартиям задача: дискредитация коммунизма и навязывание противоречий якобы «братским» партиям из мирового комдвижения.

Японская демократия в настоящее время не находится в серьезном кризисе. Но сокращение временного лага, после которого страна столкнется с последствиями перемен, усложняет ситуацию. В отличие от США, где «демократическая волна» вышла на пик, в Японии ничего не указывает на серьезный рост социальных требований.

С другой стороны, финансовые резервы правительства идут к стагнации.

Резервуар традиционных ценностей – послушание, коллективизм, бережливость и умеренность и т.д. – пока противодействуют подъему социальных протестных требований. Но могут быть размыты в ближайшее время – в начале 1980-х гг.

Японские лидеры убеждены, что Япония останется приверженной принципам японской демократии. Но каким образом это будет обеспечено – пока неясно (152).

Зато вполне ясно, как это планировались «обеспечить», теперь. «Полуторапартийная» японская чересполосица, в отличие от двухпартийной европейской и американской, призвана не «жонглировать» в управляемом режиме властью в олигархических интересах. Она нужна для другого - чередования периодов порядка, связанных с правлением ЛДП, с периодами коалиционных «мини-хаосов». И тем самым укреплять правящий режим внешнего управления, запугивая добропорядочных обывателей советской угрозой и запутывая их коалиционным популизмом.

Комментарии Владимира Павленко к заключительной части

Прежде, чем перейти к заключительной главе доклада Трехсторонней комиссии «Кризис демократии» (http://trilateral.org/download/doc/crisis_of_democracy.pdf), попытаемся в самых общих чертах понять, что же хотят и чего добиваются его авторы в целом? Каким они видят будущее мира?

В 1975 году у нас это вряд ли бы получилось. Но на дворе 2016 год, и с тех пор не столько много воды утекло, сколько предостаточно появилось других материалов, концептуальный характер которых не вызывает сомнений. Правда, суть вопроса в целом в большинстве из них не излагается. Основные документы ООН по этому вопросу, например, посвящены отдельным составляющим общего плана. И региональный принцип там видоизменен под «региональные группы ООН», которых не три, а пять, по числу соответствующих экономических комиссий, в компетенции которых каждая из них находится: европейская, западно-азиатская, азиатско-тихоокеанская, африканская, латиноамерикано-карибская. (Что такое «Евразийская экономическая комиссия» - отдельный разговор; но с точки зрения ООН ее не существует, ибо, в отличие от остальных, она не входит в структуру Экономического и социального совета ООН).

Почему? Трехсторонние регионы – Северная Америка, Европа и Япония (ныне АТР) – это, по мнению олигархии, будущая глобальная структура. И она не то, чтобы засекречена, но широкой огласке не предается. Региональные группы ООН - напротив, структура нынешняя. Она фигурирует в официальных документах и применяется в учреждениях ООН, которые формируются по принципу регионального представительства. То, что в списке пяти региональных групп ООН нет России и стран постсоветского пространства, как мы уже убедились, указывает на то, что это пространство предназначено к разделу, а его части – к включению в разные региональные группы. Но и США с Канадой в этом списке тоже отсутствуют, а на Великобританию после недавнего Brexit контроль Еврокомиссии уже фактически не распространяется. И как с этим быть?

Проще всего с Северной Америкой. Это экстерриториальная территория. Поэтому именно там расположены основные центры осуществляемого англосаксами глобального контроля. От ООН, МВФ и Всемирного банка до Федеральной резервной системы (ФРС) и штаб-квартир объединений элит трехсторонних регионов, - Совета по международным отношениям, Бильдербергской группы (клуба) и самой Трехсторонней комиссии (все они находятся в нью-йоркском офисе Фонда Карнеги).

И региональные группы ООН входят в трехсторонние регионы несколько «ассиметрично». Это можно наблюдать на примере предлагаемых в ООН вариантов реформирования Совета Безопасности ООН. Они изложены в программном докладе Группы высокого уровня ООН по угрозам, вызовам и переменам, который называется «Более безопасный мир: наша общая ответственность» (Документ ООН A/59/565 от 2 декабря 2004 года, https://documents-dds-ny.un.org/doc/UNDOC/GEN/N04/602/33/PDF/N0460233.pdf?OpenElement). В нем Совбез предлагается переформатировать. И сделать это так, чтобы пятерка его постоянных членов своим участием в нем была обязана отнюдь не участию в Антигитлеровской коалиции и вкладу в общую победу во Второй мировой войне, как сейчас, а соответствующим квотам региональных групп ООН. Изменяется сам подход к представительству: страны в нем, даже самые влиятельные, как бы «растворяются» в регионах:

- Европе отводится три места – для Великобритании, Франции и России;

- «объединенной» Азии – одно место, принадлежащее Китаю;

- а еще одно место, которое занимают США, как бы выводится за рамки региональных групп ООН, наделяясь официальной экстерриториальностью.

И когда следующим шагом попытаются отменить для постоянных членов Совбеза ООН право вето (а главный смысл его реформирования именно в этом), то поставят вопрос об их ротации. Без права вето постоянных членов Совбеза быстро уравняют с непостоянными. По существующим правилам они получают свой мандат на два года, а затем уступают его следующим в очереди. Скажут: «Вы ведь не потому в Совбезе постоянно заседаете, что Красное знамя над рейхстагом повесили, а благодаря Европе, которая вас туда делегировала. В следующий раз может этого и не сделать, отправит в Совбез других – и “плакало” ваше представительство. Так что ведите себя смирно и слушайтесь Брюссель, который вам диктует то, что ему нашептали в Вашингтоне и Лондоне. Или, точнее, в Банке Англии и ФРС». Почему именно там? Что-то подсказывает, что привилегии США и скорее всего Британии и Франции, в отличие от России и КНР, при такой системе останутся незыблемыми.

Возвращаясь к докладу Трехсторонней комиссии и общему плану действий, отметим, что имеется несколько документов, которые, будучи по-настоящему программными, раскрывают общий замысел в целом. Но они размыты, разбиты на искусственно изолированные друг от друга темы, обращены к экологической, экономической, социальной конкретике и, видимо с умыслом, лишены единого философского знаменателя. Из открытых материалов (потому что есть и закрытые – полностью или частично, как, например, тоже не изданная на русском языке книжка Бжезинского «Между двух веков: роль Америки в технотронной эре», 1966 г. выпуска) следует обратить внимание на картину будущего, которая содержится в документах Римского клуба. Одновременно с Бжезинским вышла книга «Перед бездной», выпущенная его основателем Аурелио Печчеи, итальянским бизнесменом и американским разведчиком, который входил в европейскую агентурную сеть, созданную вокруг швейцарской резидентуры будущего шефа будущего ЦРУ Аллена Даллеса. После Второй мировой войны к ней была присоединена нацистская сеть руководителя одного из отделов Абвера (военной разведки Третьего рейха) Рейнхардта Гелена, 12 лет возглавлявшего затем западногерманскую спецслужбу BND.

Основные идеи «глобального плана», составляющего суть книги, еще в конце сентября 1965 года Печчеи изложил в лекции «Вызов 70-х годов современному миру», которую впервые прочитал в военном колледже Буэнос-Айреса. Почему именно там? Аргентина, как и гоминьдановский Тайвань, входила в средоточие интересов определенных кругов глобальной элиты. Именно в те годы они нащупывали некий «третий путь между социализмом и капитализмом», связанный с космополитической, федералистской реинкарнацией нацизма. (Именно таким, а не расовым, как у Гитлера и Розенберга, видели будущий «европейский порядок» в СС – и сам Гиммлер, и его «правая рука» Шелленберг). «Пилотным проектом» и стала Аргентина, в которой на фоне заката Третьего рейха к власти был приведен Хуан Доминго Перон, приютивший в стране не только множество нацистов, но и многочисленные нацистские научные проекты (информацию о некоторых, успешно завершенных, любители конспирологии нередко эксплуатируют, выдавая достижения нацистов за «инопланетные»). И именно эти идеи, упакованные в формулу «конвергенции», Печчеи и поднял на щит с помощью Римского клуба, получив в их поддержку невиданный «промоушн» (тот же доклад «Пределы роста» 1972 г. был опубликован в 20-ти странах, включая СССР, общим тиражом более 20 млн экземпляров).

Завершая тему Аргентины, как места, наиболее подходящего, ввиду тесной связи с послевоенным нацизмом, для распространения неонацистских идей, отметим, что во второй раз Перона многозначительно привели к власти в октябре 1973 года, на фоне развернувшегося после отвязки доллара от золота общезападного, прежде всего американского, системного кризиса. С его помощью нашу страну под лозунгами «конвергенции» и «разрядки» подсадили на «нефтяную иглу»: провели трубопроводы и стали качать в Европу нефть, а затем газ (оператором того проекта стал ротшильдовский Deutsche Bank, первым из всех открывший в СССР свое представительство). Это - главный итог арабско-израильской «войны Судного дня» (1973 г.), следствием которой стал энергетический кризис и управляемое вздутие нефтяных цен. Обвалив их затем в середине 1980-х годов, в нашей стране вызвали «перестройку». Трудно не связать с возвращением Перона и военно-фашистский путч в Чили (сентябрь 1973 г.), в результате которого к власти пришел Аугусто Пиночет, а на юге Латинской Америки появилось мощный неонацистский конгломерат.

До конца и быстро реализовать в регионе этот проект не получилось потому, что Перон, не пробыв в новой-старой должности и года, скончался. После этого, начиная с 1976 года, в стране последовала череда сменявших друг друга военных хунт, предводители которых масштабом личности до своего «отца-основателя» явно не дотягивали; чехарда эта завершилась Фолклендской войной 1982 года, списавшей Аргентину из «пилотных» стран неонацистского проекта и превратившей ее в окраинное захолустье.

Но вернемся к Печчеи, точнее, к его ГЛОБАЛЬНОМУ ПЛАНУ.

«Чтобы сделать глобальный план, - говорил Печчеи, - нужно укрепить связи между Европой и США. Иначе США окажутся в полной изоляции, чужими всему остальному миру, и дальше каждый пойдет своим путем… Поэтому основой глобального плана я считаю Североатлантическое партнерство, связанное с созданием Европейского союза… Создание Европейского союза, а потом атлантического содружества не утратит смысла, даже если на объединение Европы уйдет много времени… Когда возникнет евро-американское содружество…, - а я не сомневаюсь, что это возможно, останутся два региона, заинтересованных в совместном развитии и процветании, – СССР и Восточная Европа и Латинская Америка» (выдел. – Авт.) (Римский клуб. История создания, избранные доклады и выступления, официальные материалы / Под ред. Д.М. Гвишиани и др. М.: URSS, 1997. С. 329).

Разве это не объясняет того, что происходит сегодня? Обратите внимание, читатель: о Европейском союзе эта агентура глобальной олигархии заговорила в 1965 году, за 27 (!) лет до Маастрихтского договора.

«Только народы Северной Америки и Европы, действуя вместе, могут дать толчок смене курса…; только сотрудничество всех развитых стран мира… позволит удержать мировую систему на пути цивилизованного развития… Атлантические страны должны объединиться ради этой цели», - резюмирует основатель Римского клуба (Там же, С 72).

Но это 1965 год, когда данный круг идей только формировался, а до его практической реализации было далеко. В 1975 году, по итогам упомянутых выше перемен и, главное, успешного втягивания СССР в пресловутую «разрядку», а перерождавшихся «сливок» советской элиты - в Римский клуб, проект нацистско-конвергентного переформатирования мира активизировался. И появился доклад «Кризис демократии», который мы и рассматриваем. А теперь заглянем в него как бы из будущего, но не из современности, а из 1987 года, из доклада Римскому клубу Эдуарда Пестеля «За пределами роста», который был посвящен 15-летию первого доклада – «Пределы роста». И подводил его итоги, формулируя задачи на будущее, являющееся сегодня, в 2016 году, если еще не нашим настоящим, то к этому все движется.

Отметим, что в том же 1987 году появился и еще один доклад – совместной Комиссии ООН и Социнтерна по окружающей среде и развитию. Назывался он «Наше общее будущее», и именно в нем появился термин «устойчивое развитие», концепция которого, как мы прекрасно видим сегодня, составляет основу глобального переустройства.

У Пестеля тоже много говорится о «гармонии» между человеком и природой. Посмотрим, в каком контексте.

«Еще до публикации “Пределов роста” мы очень опасались, что большинство выводов доклада будут считаться крайне пессимистическими. Вопреки сделанным в докладе заключениям, многие могут уверовать в то, что “природу” (если речь идет, скажем, о росте численности населения), нужно немедленно исправить, и показатели рождаемости круто пойдут вниз прежде, чем возникнет угроза катастрофы. Другие могут подумать, что выявленные исследованием тенденции находятся под надежным контролем и будут просто ждать, пока “чего-нибудь не произойдет”. Третьи – и таких, наверное, будет большинство – понадеются, что незначительные изменения политического курса в различных странах помогут постепенно и вполне удовлетворительно урегулировать возникшие трудности и, может быть, даже прийти к равновесию, в то время как технология, рассыпая из рога изобилия спасительные решения, сыграет главную роль в предотвращении грозной судьбы Земли, которую предсказали различные формы коллапса в прогонах модели. Больше всего критических замечаний, особенно со стороны экономистов, было связано с тем, что практически все допущения, сделанные при построении модели, были очень грубыми. Мы охотно признали это, соглашаясь, что некоторые предположения могли оказаться необоснованными» (выдел. – Авт.) (Там же. С. 150-151).

Авторами доклада «Пределы роста» (1972 г.) выводились абсолютно произвольные, по сути выдуманные, а точнее подогнанные под заказ, тенденции, которые автор этого документа Деннис Медоуз и его группа из Массачусетского технологического института претенциозно называли «глобальными процессами». Вот они:

- увеличивающаяся нехватка продуктов питания,

- истощение запасов невозобновляемых ресурсов,

Узнаете лексику сегодняшних «толкачей» киотско-парижского климатического лохотрона?

«Процессы» абсолютно взятые с потолка, произвольно выдернутые из контекста, на их месте могли быть любые другие, например, неоколониализм, монополизация, нарастающая угроза мировой войны и т.д. Но в соответствии с глобальным планом, о котором говорил Печчеи в Буэнос-Айресе, выбрали именно эти. И увязали их между собой, создав иллюзию взаимной обусловленности. Это была натуральная информационная спецоперация, потому Медоуз и боялся, что «Пределы роста» потерпят крах. Было понятно, что серьезной научной экспертизы и аргументированной критики этот идеологический манифест «нового миропорядка» может и не выдержать.

Но Медоузу «помогли»: кому-то было очень нужно, чтобы обман не раскрылся. И потому такая радость и готовность пойти на уступки и «смягчить допущения». Ведь «наживку» заглотили. И вместо того, чтобы указать авторам «Пределов роста» на их волюнтаризм и полную необоснованность представленных ими «процессов», маститые ученые принялись обсуждать… параметры их несуществующей «взаимосвязи». Протащив главную мистификацию (выражаясь научным языком, в объекте исследования), в деталях можно было и уступить, именно эти перипетии с неподдельным восторгом описывает через 15 лет Пестель.

Перечислив три группы потенциальных критиков доклада – сторонников жесткого администрирования, тех, кто ждет конкретных эксцессов, и приверженцев полумер, Пестель умышленно умолчал еще об одной, наиболее крупной, серьезной и представительной группе, подвергшей документ тщательному содержательному разбору. Среди них, например, находился крупный советский ученый Валерий Лейбин, автор вышедшей в 1982 году монографии «“Модели мира” и образ человека. Критический анализ идей Римского клуба». В ней с цифрами и фактами в руках показывалась извращенность и лживость самого предложенного Римским клубом подхода. И убедительно доказывалось, что к катастрофе ведет вовсе не индустриализм как таковой, а его бесконтрольное, внеплановое развитие, в наибольшей мере свойственное капитализму.

Если руководствоваться критическими выводами Лейбина и его единомышленников, то вердикт, вынесенный идеям Римского клуба, звучит следующим образом. Никакого противостояния между развитием как неотменяемой характеристикой человеческого бытия и общества и окружающей средой не существует. Это - выдумка и ловушка, в которую намеренно заманивают любителей сверхновых и модных модернизационных концепций. Сегодня и мы уже противостояние, якобы имеющий место «антагонизм» между человеческим развитием и природой, - симулякр, выдуманный и внедренный Римским клубом для того, чтобы дискредитировать другие варианты и проекты развития. «Римляне» верно указывали, что реализация постулатов глобального капитализма всеми странами приведет к катастрофе. Но недоговаривали три вещи:

- что катастрофа, о которой идет речь, случится только при дальнейшем глобальном насаждении капитализма;

- что возможно развитие и без капитализма, на иной социальной, политической, идеологической и/или религиозной и, шире, цивилизационной основе;

- и что никакого отступления от капитализма, несмотря на то, что он ведет к катастрофе, Римским клубом не предусматривается.

Верная констатация – и увод в сторону от спасительных действий. Капитализм-де губителен, но «альтернативы ему нет», потому что он отвечает интересам наших заказчиков. Поэтому «ужиматься» будут не они, а вы, дорогие жители планеты Земля. И именно вас, чтобы не возмущались, мы лишим промышленности, опустим в архаику, загоним в ситуацию либо непонимания, что происходит, либо неспособности к организованному сопротивлению, если кто-то из вас поймет и начнет объяснять, что ведут вас не в «светлое, экологически чистое и гармоничное будущее», а на глобальную бойню.

Еще одно небольшое, но важное замечание. Прослеживаемая в планах и действиях Римского клуба логика ясно указывает на то, что как только исчезнут, перестав представлять угрозу для англосаксонского Запада, альтернативы капитализму, прежде всего коммунизм, наступит пора реформировать и сам капитализм. Из свободного предпринимательства его превратят в тотальный (и тоталитарный), предельно зарегулированный монополизм. И именно на нем выстроят «Новый миропорядок», предусмотрительно перекроив политическую карту мира. Превратив планету из мира государств в мир транснациональных банков, корпораций и их групп.

Давайте вспомним признаки империализма из знаменитой на весь мир работы В.И. Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма» (1916 г.):

- монополизация экономик и ликвидация свободной конкуренции;

- слияние банковского капитала с промышленным;

- вывоз капитала, который приобретает значение большее, чем вывоз товаров;

- раздел мира между империалистическими государствами;

- начало борьбы за передел мира между «группами капиталистов» (то есть между транснациональными корпорациями и банками).

Почему признаков шесть, а не пять, как учили в советских вузах?

Потому, что партийные теоретики, не знакомые с проблематикой глобализма, не вполне грамотно расшифровали второй и третий признаки, объединив их в один. У Ленина слияние банковского капитала с промышленным и образование финансовой олигархии рассматриваются как разные признаки, и это правильно: первое – еще экономика, а вот второе – уже чистая политика. А в предисловии к 27-му тому Полного (пятого) собрания сочинений В.И. Ленина, которое готовили в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (ИМЛ), мы видим не шесть, а всего пять признаков (С. VIII-IX). Отсюда, надо полагать, и пошла гулять по учебникам эта «детская» ошибка.

Заметим, что всячески превознося систему частного владения, находящуюся в основе капиталистической модели развития, Римский клуб предложил внести в нее небольшую, но существенную поправку. Доклад Пестеля выдавал высокую оценку не любому частному предпринимательству, а, прежде всего, «групповому», частно-корпоративному, выстроенному на основе принципа монополии. Чтобы убедиться, приведем выводы Пестеля о характере и особенностях развития трех стран мира – США, СССР и Японии.

Почему «забыли» множество остальных стран? Двух мнений быть не может! Кому-то очень требовалось показательно свести все к неким идеальным типам. С заранее запрограммированными заключениями. Поэтому не нужными для «римского» анализа оказались ни европейские гранды - Великобритания, Франция, ФРГ, Италия. Ни Канада. Ни азиатские тигры, Китай или Индия. Ни Австралия с Новой Зеландией. Ни крупнейшие государства Латинской Америки – Бразилия, Аргентина, Мексика и т.д.

Казалось бы, хоть европейские тенденции можно было отследить и указать? Ничего подобного! В логике Римского клуба существуют только три национально-государственные модели, сравнение которые, надо полагать, и отвечает «заказным» целям его «исследования»

«США. В течение первых 150 лет существования США руководствовались системой ценностей, в основе которых лежит понятие индивидуальной конкуренции. Принятая гражданами страны, она естественно привела к возникновению общества, в котором нужно “работать локтями”, чтобы добиться чего-нибудь, но неприятные черты отчасти искупались присущим этому обществу состраданием и постоянной готовностью протянуть руку помощи бедным и слабым. Эти ценности и нормы с логической последовательностью определили для политического руководства США идею противодействующих сил (парламентарная демократия с разделением законодательных, исполнительных и юридических органов) и экономическую систему, характеризующуюся свободным предпринимательством.

…Сохранится ли впредь эта тенденция или ее можно изменить? Решающим должен стать переход к ценностям и нормам группового сотрудничества, которые не допустят необузданного индивидуализма, но дадут человеку возможность стать частью общества наравне с другими, что так необходимо народу США и особенно политической элите…

Советский Союз. Ленин провозгласил идею о том, что Советское государство породит “нового советского человека”, вдохновляемого принципами равенства и коллективизма. Смыслом жизни и способом самореализации для него должна быть не конкурентная борьба, а совместный труд в бесконфликтном обществе.

…В чем причина бросающейся в глаза низкой эффективности общественного строя? …Рождение “нового советского человека” если и состоялось, то в довольно ограниченных масштабах…. Значит, нельзя уже говорить о добровольном согласии с формой правления и его общественными приоритетами….

То же самое относится и к экономике Советского Союза, втиснутой в смирительную рубашку неэффективной плановой системы…

Единственное, кажется, что успешно функционирует в СССР, так это мощная военная машина. Рассматривая военный комплекс как государство в государстве…, можно выделить принципы, на которых основан военный порядок: военный кодекс строгой дисциплины определяет все ценности и нормы; с этим хорошо согласуется единое централизованное военное руководство; экономическая система представляет собой хозяйство, которым управляет государство, обладающее четкими техническими и организационными целями, не считаясь ни с денежными, ни с другими затратами…

Япония. …Важнее всего то, что японский общественный строй был “здоровым”: между его ключевыми элементами царила гармония, которую не смог нарушить даже такой удар, как поражение в войне. Японское “экономическое чудо” объясняется просто: общественный строй в стране был “правильным”, не только в период реконструкции, но и остался таким на долгие годы, даже во времена успеха и процветания. Он может послужить моделью для других развитых стран, потому что дает твердую основу главным предпосылкам экономической эффективности…

С давних пор и по сей день в Японии преобладают ценности и нормы группового сотрудничества, корни которого в единомыслии и согласии внутри семьи, основанной на строгих принципах патернализма…

В согласии с этими двумя ключевыми компонентами японскую экономическую систему можно назвать совместным частным предпринимательством, которое идет под руководством “экономического струнного квартета”: Министерства внешней торговли и промышленности, крупных торговых фирм, банков и ведущих промышленных предприятий…

Пути повышения общественной эффективности. Из описанных примеров я могу, не колеблясь, заключить, что сочетание ценностей и норм группового сотрудничества, политического руководства, основанного на единомыслии и согласии, и экономической системы, характеризующейся совместным частным предпринимательством, открывает перспективы наиболее эффективному общественному строю, стабильность которого, однако, полностью зависит от ценностных установок… И поскольку взаимозависимость государств быстро возрастает, позиции и действия той или иной страны на международной арене тоже должны основываться на ценностях и нормах группового сотрудничества…» (выд. в тексте, - Авт.) (Там же. С. 171-174).

Не будем придираться к «мелочам», если считать таковыми характерные оценки, возвышающие Японию, благосклонные к США и уничтожающе критические по отношению к СССР и, особенно, к идее воспитания «нового человека», актуальной сегодня как никогда, даже при жизни самого Ленина. Посмотрим лучше, как выстраивается логика рассуждений Э. Пестеля.

Американский индивидуализм противопоставляется советскому коллективизму, который по формальным признакам, без всякого обоснования, вопреки элементарной логике, оценивается как «несостоявшийся» и потому неэффективный. И из этого противопоставления выводится приоритет японской модели, которая якобы и представляет собой пресловутый третий, «конвергентный» путь, эффективный благодаря групповому частному предпринимательству и политическому единомыслию. Единственный недостаток японской модели, по Пестелю, в том, что он возможно не дает необходимой стабильности вне рамок японской ментальности и этики, определяемой… Чем?

Поскольку в выводах Пестеля о японской ментальности упоминалось применительно к временам войны и послевоенного перелома, то понятно, что речь шла о синтоизме, который к тому времени в течение почти столетия являлся государственной религией Японии.

«…Распространенная в Японии религия, выросшая из первобытного культа природы, поклонения родовым и племенным божествам... В ее основе лежит культ природы и предков. …В синтоизме имеется целый пантеон богов и духов…, живущих в природе и олицетворяющих ее. …Цель жизни по синтоизму заключается в осуществлении идеала предков, причем, спасение достигается в этом, посюстороннем мире путем духовного слияния с божеством… (то есть с природой. – Авт).

Находясь в сложной конкуренции с проникшим в Японию буддизмом, синтоизм частично воспринял буддистскую этику. Синтоизм сохраняет заметные позиции в современной Японии, а его новейшие секты активно участвуют в формировании национальной ментальности» (Глобалистика. Международный энциклопедический словарь / Под. ред. И.И. Мазура, А.Н. Чумакова. М.,-СПб.,-Нью-Йорк, 2006. С. 810).

Первое. Формулой «нового мирового порядка» Пестель считал групповое или корпоративное частное предпринимательство (монополизм) в сочетании с политическим единомыслием, освященным близкой к синтоизму причудливой смесью языческих и буддистских культов и духовных практик. Традиционные монотеистические религии, прежде всего христианство и ислам, Римский клуб не устраивали, ибо исповедание этих религий и основанных на них ценностей, прежде всего индивидуальных, оказывается, «понижало эффективность общественного строя».

Второе. Культ природы сегодня проявляет себя с помощью современной «борьбы с глобальными климатическими изменениями», в рамках которой от всех стран безоговорочно требуют прекратить промышленную деятельность, «осуществив идеал “духовного” слияния с божеством».

Что за социально-политическая система представлена такой «моделью будущего»?

В действующем в США режиме индивидуального предпринимательства экономическая и политическая власть принадлежит частному сектору, который владеет как средствами производства, так и произведенными с их помощью благами; в условиях советского порядка все это являлось собственностью государства. Итак, в конечном счете, частный сектор противопоставляется государству (что мы и наблюдаем на примере сонма международных документов, прежде всего разработанных под эгидой ООН). Как мы убедились на японском примере, прерогативы того и другого как бы «уменьшаются» в пользу переплетения друг с другом. Экономической властью наделяется монополизированный частный сектор, политической – государство.

Это – не что иное, как фашизм. В чистом виде построенного Муссолини корпоративного государства. Только не национального или регионального, а всемирного.

Но итальянский фашизм являлся религиозным - католическим, а синтез, предлагаемый Римским клубом, как видим, был окормлен духовно противоположным христианству язычеством. Эта поправка, внесенная в корпоративный фашизм Муссолини, есть не что иное, как нацистская оккультная практика гитлеровской Германии, внедренная в экономический, политический, идеологический и квазидуховный фундамент Третьего рейха.

Вот мы и докопались до истины. Идеи Римского клуба о формировании «эффективного» общественного строя неизбежно подталкивают нас на путь, уже пройденный в 1930-х - 1940-х годах прошлого столетия. Только теперь этим путем предлагается пройти уже не одной или трем, пусть и крупным странам, а всему человечеству. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. И не случайно авторы «европейской» и «американской» глав обсуждаемого доклада «Кризис демократии» - Мишель Круазье и Сэмюэль Хантингтон – буквально наперегонки друг с другом внедряют в общественное сознание тезисы:

- что фашизм – не только прошлое, но и будущее,

- что он повторится в «другом», возможно «щадящем» режиме,

- что этого не следует бояться, ибо демократия – в тупике,

- что она не универсальна и пасует перед компетенцией,

- что не было еще демократии, не покончившей самоубийством и т.д.

А вот Дзюнъитиро Ватануки потребовался авторам доклада даже не как представитель третьего трехстороннего региона, а как «держатель матрицы», на которую глобальная олигархия и клюнула и которую стремится внедрить во всем мире.

Только теперь, после столь обширного, но необходимого, вступления, мы наконец можем приступить к завершающей главе, которая подводит итог всему исследованию, выполненному по заказу Трехсторонней комиссии. То есть, в ее лице, глобальной олигархии.

Комментарии по тексту после такого обширного вступления, постараемся свести к минимуму; их оформление прежнее:

- обычным шрифтом – сам текст тезисов доклада «Кризис демократии»;

- полужирным шрифтом выделены те его фрагменты, которые автор этих строк считает необходимым прокомментировать;

- в скобках помещены номера страниц английского оригинала (это потребуется, если возникла необходимость уточнить детали или свериться с исходным текстом: http://trilateral.org/download/doc/crisis_of_democracy.pdf);

- комментарии выделены курсивом и снабжены заголовком «КОММЕНТАРИЙ».

Глава V. Заключение

I. Изменение контекста (среды) функционирования демократических правительств

Успех демократии в «трехсторонних» странах в третьей четверти XX в. Компоненты:

- позитивное демократическое лидерство в каждой из стран и США в масштабах всего демократического мира;

- устойчивый, а в некоторых странах впечатляющий экономический рост;

- широко распространенное социальное и экономическое улучшение, обусловленное снижением классовой борьбы и приспособление устойчивых групп населения к ценностям, отношениям и потребительским стандартам среднего класса;

- успешное сопротивление на коллективной и индивидуальной основе советской военной мощи и внутренней подрывной деятельности компартий (157);

Антикоммунистический пафос выражен куда сильнее, чем «дифирамбы» демократии, которую авторы доклада ставят под сомнение, но очень не хотят, чтобы этим воспользовались коммунисты. Прямо как наша нынешняя российская элита.

В течение этих лет демократические институты, в основном, парламентские, продемонстрировали состоятельность во всех «трехсторонних» обществах; либеральные, демократические, социал- и христианско-демократические партии конкурировали друг с другом на регулярных выборах, расширявших ответственность и власти, и оппозиции. Граждане и их группы участвовали в политике много активнее, чем когда бы то ни было раньше. Права граждан против государства стали более гарантированы и защищены. Были созданы новые международные институты для экономического и политического взаимодействия демократических стран, а между Америкой и Европой – и военного взаимодействия (157-158);

Очень хорошо звучит подтекст: каждый, дескать, занимался, чем положено: партии изображали выборную борьбу, а также что они будто бы отражают интересы граждан, граждане же дели вид, что они этому верят и активно ходили на выборы. Олигархия, добавим от себя, потирая руки, «разбиралась» с СССР. Но понимала, что когда «разберется», придет черед уже собственных доверчивых граждан, и их придется обманывать. Для чего нужно подготовить заранее. И чтобы не было неожиданностью, и чтобы обманутые двинулись в «правильном» (для олигархии) направлении – к новому обману.

Поэтому – и это уж относится и к следующему тексту – «ВРЕМЯ ДЕМОКРАТИИ ПОДХОДИТ К КОНЦУ!».

Это благоприятное совпадение обстоятельств для демократии подходит к концу. Вызовы, стоящие перед демократиями, – такой же результат их собственного развития, как и внешних перемен. Включение существенных слоев населения в средний класс увеличило надежды и ожидания, вызвав беспрецедентную реакцию. Расширение участия повысило требования к правительствам. Молодежь и образованные классы начали осваивать новые социально-политические ценности. Конфронтация, открыв путь «разрядке», снизила напряженность в обществах, открыв новые возможности сотрудничества. Имело место относительное снижение американской военной мощи и абсолютное уменьшение готовности Америки нести бремя лидерства. А в последнее время снижение темпов экономического роста уменьшает надежды, порожденные прежним ростом, но способствует развитию «постбуржуазных» ценностей, разделяемых молодежью и интеллектуалами (158).

«Новые социально-политические ценности» - это постиндустриализм в экономике и постмодернизм в духовно-культурной сфере, стремительно перерождающейся в антидуховную и контркультурную. Холодная война и «разрядка» как две фазы продвижения к «конвергенции» «третьего пути», оказывается, не нечаянное стечение обстоятельства, а скрупулезно разработанный и пунктуально реализованный план.

II. Консенсус без смысла: развитие аномальной демократии

Неудовлетворенность и недостаток доверия к демократическим правительственным институтам в «трехсторонних» странах широко распространены. Тем не менее, несмотря на это не поступало никаких альтернативных предложений – как организовать политический процесс в индустриально высокоразвитых странах. Перед II мировой войной такие альтернативы «декадентским» институтам «буржуазной парламентской демократии» предъявлялись и справа, и слева. Сегодня эти институты превозносятся. Проповедь сторонников существующего порядка заглушает мелкие группы противников, не способных создать привлекательные альтернативы, которые могли бы аккумулировать поддержку значимых социальных групп. В Японии «оккупационная» конституция рассматривается как наилучшая политическая организация в обозримом будущем. В Европе, включая Францию и Италию, компартии включились в политический процесс, и есть все основания полагать, что если они придут к власти, они из него не выключатся. Никто в «трехсторонних» странах всерьез не предлагает заменить демократические институты национальной автократией, корпоративным государством или диктатурой пролетариата. Недостаток доверия к демократическим институтам компенсируется отсутствием энтузиазма в строительстве альтернативных институтов (158-159);

Как же хорошо, что «все под контролем»! Никто не «рыпается», делают то, что положено. Интеллигенция не выпендривается: переделалась в «интелигентщину» (как и называл ее Ленин) и помалкивает себе в тряпочку. Еврокоммунисты довольны электоральным лохотроном, японцы – и те не выступают против оккупационной конституции.

Перестают тупо верить демократии? Так это ж хорошо, что перестают. Потому, что альтернативы выдумывать прекратили. АЛЬТЕРНАТИВУ теперь ПРЕДЛОЖИМ МЫ. Фашистскую, это правда. Но название изобретем более благозвучное. И «пипл» - схавает!

Что в дефиците в демократических обществах сегодня – так это консенсус по правилам игры – сомнение в том, что эта игра имеет смысл. В прошлом люди отыскивали смысл в религии, национализме, идеологии. Но ни Церковь, ни государство, ни классы не управляют сегодня лояльностью. В некотором смысле сама демократия – производное этих смыслов. Протестантизм санкционировал индивидуальную совесть, национализм утвердил равенство граждан, либерализм ввел государство в рациональные рамки, ограничив его согласием. Но сейчас все эти три «бога» провалились и «расползаются». (159-160);

Очень важное признание. Если приплюсовать к нему нижестоящее перечисление «достижений» протестантизма, национализма и либерализма, то возникает вопрос: ЧТО ВМЕСТО? «И тут выходим МЫ…».

В недемократических обществах высшее руководство может сформулировать цели и заставить им следовать. Диктатуры «третьего мира» напирают на «национальное развитие», а коммунисты – на «строительство социализма». В демократиях смыслы не могут спускаться сверху декретами или партийными платформами, государственными указаниями или тронными речами. Они должны быть ответом значимых групп общества на определенные вызовы их благополучию и безопасности. В войнах и катастрофах общие смыслы и цели отыскиваются сами собой (примеры II мировой и холодной войн). Благодаря им, выстраиваются приоритеты, которым следуют государственная политика и программы. Сегодня они потеряли актуальность и сами стали объектом вызова. Императивы национальной безопасности и экономического роста больше не бесспорны (160);

Каждое слово – гвоздь! Чтобы ОТВЕТ на ВЫЗОВ (по Арнольду Тойнби) поступил, - ВЫЗОВ НУЖНО СОЗДАТЬ! «ТАК СОЗДАДИМ ВЫЗОВ!». И будет он не менее «крутым», чем в мировых войнах, ибо ЗА НИМ последует государственная политика, - вот что говорится!

И не только государственная. Если императивов НАЦИОНАЛЬНОЙ безопасности и экономического РОСТА больше не существует, то появятся другие императивы - ГЛОБАЛЬНОЙ безопасности в условиях экономического УПАДКА. «И эти императивы навяжем МЫ!».

Разве не видно, что именно это и осуществляется? Во всех сферах, вплоть до подвергающейся атаке семьи!

В этих условиях машина демократии работает, но те, кто ею руководит, теряют способность принимать решения. Без общественных смыслов нет общественных приоритетов, а без них теряются и частные интересы и цели. Конфликтующие цели и специфические интересы дерутся друг с другом при помощи исполнительной власти, правительств, парламентов, бюрократий, дискредитирующих сами себя. Система становится АНОМАЛЬНОЙ ДЕМОКРАТИЕЙ, в которой политика становится ареной противоборства интересов, а не строительства общего (160-161).

Частные интересы НИКОГДА не потеряются; крах общественных для них - манна небесная! А смыслы, утраченные обществом, ему «вернут» олигархи. Только смыслы будут не общественные, а олигархические. А как вы хотели?!

И можно будет, наконец, перестать кормить всех этих надоевших бюргеров, которых приходится кормить потому, что есть СССР, и если их не кормить, они поднимут красный флаг. Теперь, после распада СССР, ничего они не поднимут: утрутся и заткнутся!

Как именно «специфические интересы» захватили исполнительную власть – нам ли, в современной России, этого не видеть?

«Аномальная демократия». Хорош термин! А что, другая при капитализме бывает?.. III. Нефункциональность демократии

Отдельно от политических проблем, стоящих перед демократическими правительствами, существуют множество проблем, являющихся существенной частью самой демократии как таковой. Проблемы демократических правительств обусловлены рядом тенденций:

1) Демократические блага равенства и индивидуализма обрушили авторитет, в том числе политического лидерства;

2) Демократическая экспансия политического участия «перегрузила» правительства, а их повышенная активность спровоцировала инфляционные тенденции в экономике;

3) Усиление демократического политического соревнования ведет к рассогласованию интересов и дезинтеграции партий;

4) Ответственность демократических правительств перед электоратом и социумом порождает националистическую ограниченность интересов – в смысле привычного для демократии образа международных отношений (161).

Равенство и индивидуализм – несовместимы, поэтому авторы доклада «наводят тень на плетень». Равенство, в том числе возможностей, - на самом деле функция коллективизма, индивидуализм же порождает только неравенство, а заодно и «обрушивает авторитет». Ведь если «хочу» в воспитании превалирует над «надо», то всякий авторитет, который произносит «НАДО», автоматически записывается во враги ущемленного эгоизма.

Сама «экспансия демократического участия» - это инструмент «перегрузки правительств». Вспомним переход левых партий оппортунистического II Интернационала в буржуазные двухпартийные системы. Это и называлось «экспансией демократического участия», альтернативу которой составили советские большевики, отказавшиеся от роли управляемого левого фланга и создавшие альтернативу самой системе глобального капитализма.

«Дезинтеграция партий» - чушь; дезинтегрировать можно только существующее, а западные партии «электорального» типа, который противопоставляется авангардным партиям, ведущим за собой общество, сами по себе дезинтегрированы уже по природе. Налицо скорее обратный процесс – утрата правыми и левыми партиями на Западе своего «лица» и их унификация, превращение в механические, лишенные жизни функции управления.

«Националистическая ограниченность» - дело нехорошее, но в данном случае она притягивается за уши. Своей задачей авторы доклада явно видят под видом борьбы с национализмом отменить всякую национальную идентичность, заменив ее глобальной («гражданин мира») и подчинив глобальным олигархическим интересам.

1. Делигитимация авторитета

Во всех «трехсторонних» странах в прошедшее десятилетие наблюдалось снижение доверия к правительствам, лидерам и, что менее заметно, но не менее важно, - друг к другу. Авторитет был поставлен перед вызовом не только в отношении правительств, но и профсоюзов, бизнеса, школ и университетов, профессиональных ассоциаций, церквей, гражданских групп. В прошлом определенные институты играли особую роль в социализации молодежи – семья, церковь, школа, армия. Все это подверглось вызову. Давление усилилось прежде всего на индивида, а не общину - его права, интересы и нужды. Эти тенденции возобладали прежде всего среди молодых, отделяя их от остальных возрастных и профессиональных групп. Успех существующей структуры авторитета в расширении среднего класса за счет определенных групп парадоксальным образом усилил эти группы, выдвинув их на острие вызова авторитету (162);

«Снижение доверия к правительствам», - неизменный рефрен всего доклада; под этим тезисом шифруется запрограммированная «архитекторами» управляемых глобальных перемен передача национально-государственных полномочий наверх, на транснациональный и глобальный уровни. А также, что немаловажно, вниз, на локальные уровни - региональный и местный.

Очень своевременно признается факт «давления на индивида»; индивид действительно оказался под сильнейшим пропагандистским давлением. С помощью СМИ (как «средства дезинтеграции старых форм социального контроля») ему внушается, что он – пуп Вселенной, что выше его «прав и свобод», невзирая на то, как он исполняет свои обязанности и каковы его заслуги перед обществом, не существует и т.д.

Как молодежь противопоставляется старшим и вводится с ними в конфликт – это еще Джон Коулмен подробно описывал в книжке «Комитет-300. Тайны Мирового правительства», которая у нас, в России, послужила «кузницей» конспирологических кадров. И до сих пор служит, ввиду нежелания, а порой и неспособности ни воспринимать представленную в ней информацию критически, ни просто ее осмыслить, попытавшись связать с действительностью. Фактуры много, объяснений нет, но вот по части провоцирования «конфликта поколений» у Коулмена все прописано достаточно четко.

Демократический дух – это эгалитаризм, популизм, индивидуализм и т.д., без классовых и статусных различий. Распространение этого духа уменьшило традиционную угрозу демократии со стороны аристократии, церкви, военных. В то же время, распространяющийся дух демократии угрожает всем этим и другим ассоциациям, ослабляет традиционные социальные скрепы в виде семьи, церкви, общины. Это испытывает каждая социальная организация. Дух демократии подрывает и разрушает основу взаимодействия между людьми и препятствует взаимодействию в общих интересах (162-163);

«Без классовых и статусных различий» - это не демократия, а анархия. С церковью олигархи на Западе давно договорились, сделав ее частью своей оккультной экспансии, военных купили и подчинили. Что касается аристократии, то она – неотъемлемая часть глобальной элиты; буржуазия впустила ее в «правящий альянс» тогда, когда поняла, что без накопленного родовой аристократией управленческого опыта проигрыш исторического соревнования коммунизму неизбежен.

А ослабление перечисленных «социальных скреп», по поводу которых проливаются «крокодиловы слезы», - опять-таки входит в планы установления «Нового миропорядка».

Лидерство – в дурной славе в демократических обществах. Но без лидерства нет эффективности. Это влияет и на правительственном уровне. Государственная способность обществ на национальном уровне зависит от меры, при переходе которой эффективное государственное, региональное, промышленное, функциональное управление становится невозможным. Так, профсоюзные боссы нередко рассматриваются угрозой государственной власти. На самом деле групповые лидеры, контролирующие своих членов, представляют меньшую угрозу национальным политическим лидерам, когда их авторитету доверяют. Если союзы дезорганизованы и недисциплинированны, если крайние требования и забастовки каждый день, нормальная государственная политика становится невозможной. Ослабление авторитета в обществе ведет к ослаблению авторитета правительства (163).

Искусство управления, как оказывается, в том, чтобы переходить на национальном уровне «меру» в контролируемом режиме, чтобы сделать «невозможным» прежнее эффективное управление по команде, перехватывая рычаги контроля этим процессов у прежних национальных хозяев.

Что касается профбоссов, то что не сказано ОТКРЫТЫМ ТЕКСТОМ? Никакая это не угроза олигархии, а помощь ей, ибо профбоссы контролируют свои профсоюзные низы, направляя их деятельность в управляемое и нужное олигархии русло.

Ниже увидим, сколько профбоссов «прописалось» в составе той же Трехсторонней комиссии.

2. Перегрузка правительства

В последние годы в «трехсторонних» странах наблюдался рост индивидуальных и групповых требований. Их экспансия приобрела следующие формы:

1) Вовлечение увеличивающихся пропорций населения в политическую деятельность;

2) Появление новых групп или нового сознания части старых групп, включая молодежные, региональные, этнические;

3) Диверсификация политических целей и тактики этих групп;

4) Растущие ожидания части групп, что правительства пойдут навстречу их интересам;

5) Эскалация форм выражения их требований (163-164);

В некоторых публикациях автор этих строк обращался к «Правилам для радикалов», автором которых являлся ученик чикагского мафиози Аль-Капоне (из его профсоюзов) и соратник Джорджа Сороса – Саул Алинский. Настала пора о них вспомнить и привести их в доказательство того, откуда берутся перечисленные «завышенные» общественные требования и как их подогревают.

Конечно, массовые акции – крайняя мера, но к ней ситуацию подводит упоминающийся «рост индивидуальных и групповых требований».

Из «Правил для радикалов» Саула Алинского (12 принципов успешной организации ненасильственных общественных акций):

Правило 1. Власть – это не только то, что у вас есть, но и то, что
враг думает, что у вас есть. Власть исходит из двух основных источников –
деньги и люди.

Правило 2. Никогда не выходите за предел компетенции ваших людей. Это
заканчивается неразберихой, страхом и отступлением. Знания добавляют
твердости каждому (атакующие избегают вещей, в которых им недостает
знаний).

Правило 3. Где только возможно, выходите за пределы ожиданий врагов.
Ищите пути, чтобы усилить неуверенность, беспокойство, неопределенность
(многие атакуемые теряются от не относящихся к делу аргументов, которые
они тем не менее пытаются опровергнуть).

Правило 4. Заставьте вашего врага жить по им же сформулированным
правилам. Если правило таково, что на каждое письмо необходим ответ,
пошлите 30 тысяч писем. Вы можете уничтожить их этим, поскольку никто не
может выполнить свои же собственные правила (подрыв репутацию
атакуемого).

Правило 5. Осмеяние – самое мощное человеческое орудие. От него нет
защиты. Оно иррационально. Оно приводит в бешенство. Работает как
ключевой аргумент давления, заставляя врага пойти на уступки.

Правило 6. Хорошая тактика – эта та, которая радует ваших людей. Они
выполняют ее без понукания и возвращаются, чтобы сделать больше, делать
свое дело и даже подсказывать лучшие варианты. (Либерал в данном случае
ничем не отличается от любого другого человеческого существа - избегает
неинтересных занятий, но находит радость в тех, которые работают и
приносят результат).

Правило 7. Тактика, которая тянется слишком долго, становится
волокитой. Не превращайтесь в старые новости (даже радикальному
активисту бывает скучно - держите людей в состоянии взволнованном и
увлеченном, организаторы должны постоянно находить новые тактики).

Правил 8. Не отключай давление, но и не переусердствуй. Если
переборщишь в негативе, он станет позитивом, поскольку публика
симпатизирует обиженным.

Правило 9. Ищи новые тактики, атакуй со всех флангов, не давая врагу шанса передохнуть, перегруппироваться и сменить стратегию.

Правило 10. Угроза чаще более действенна, чем реальная акция. Она
рождает в коллективном уме атакуемой организации картины ужаса от
возможных последствий и деморализует противника.

Правило 11. Цена успешной атаки – конструктивная альтернатива.
Никогда не позволяйте врагу набирать очки оттого, что вас поймали
врасплох без решения проблемы. (Старая мудрость: если вы не часть
решения, значит, вы часть проблемы; у активиста организаций есть
повестка дня, и их стратегия - иметь место за столом, быть участником
форума для сохранения власти).

Правило 12. Ухвати цель, заморозь ее и поляризуй (отсеки сети
поддержки и изолируй цель от симпатий). Иди по следу людей, а не
учреждений, людям быстрее причинить боль, чем учреждениям. Это жестоко,
но очень эффективно. Прямая, персонализированная критика и осмеяние дают
результат (http://dargo.ru/forum/36-333-1).

Остается вспомнить, что через школу Алинского в молодости прошли Барак Обама и Хиллари Родэм (ныне – Клинтон), и именно на основе «Правил для радикалов» Джин Шарп написал свое пособие «оранжевых» революций «От диктатуры к демократии».

Результаты следующие. В 1960-е гг. государственные расходы во всех «трехсторонних» странах, за исключением Японии, существенно выросли. Эта экспансия государственной активности была приписана не столько силе правительства, сколько слабости и безволию центральных лидеров противостоять требованиям влиятельных общественных групп. Однако внимание к таким требованиям – характеристика демократических правительств. Демократическая идея ответственности правительства перед людьми порождает ожидания, что правительства будет исправлять эгоизм отдельных групп. На деле, сталкиваясь со структурным императивом состязательных выборов каждые несколько лет, демократические лидеры практически не могут сделать ничего большего, чем ситуативное.

А вот это важнейший вопрос, связанный с так называемым СТРАТЕГИЧЕСКИМ ПЛАНИРОВАНИЕМ. При монархиях и империях, до Первой мировой войны, горизонт такого планирования исчислялся столетиями, ибо такой вид деятельности был прерогативой верхушек национальных элит – монархий. После краха империй власть монархий заменили «властью» выбранных представителей. И горизонт планирования сократился до нескольких лет. Но функция-то стратегического планирования никуда не исчезла! Понятно, что выборные власти ее осуществлять уже не могли, ибо думали (и думают) не о стратегии, а о следующих выборах. Тогда кто ее осуществляет? Тот же, кому в руки перекочевала наследственная власть бывших монархий, - крупный олигархический, прежде всего банковский, бизнес. Он и монополизировал функцию стратегического планирования, нанимая марионеток-политиков и пропуская их после предварительного отбора через «всенародные» выборы. Только в отличие от государственных монархий и империй, бизнес-монархии и управляемые ими бизнес-империи в публичной политике не светятся, прикрываясь политическими марионетками. В том числе и партиями.

Настоящая политика делается в тиши олигархических резиденций, а «пиплу» по «телеящику» и на выборах показывают ИГРЫ В ПОЛИТИКУ.

Инфляция – проблема не только демократических обществ: она может быть результатом причин, весьма далеких от демократического процесса. Она, тем не менее, может обостряться демократической политикой и наносить серьезный ущерб ее эффективности. Естественная тенденция требований, обусловленных динамикой демократических систем, позволяет правительству решать проблемы экономической рецессии, особенно безработицы, но затрудняет борьбу с инфляцией. Перед лицом требований бизнес-групп, профсоюзов и бенефициариев правительственной щедрости становится трудным, если не невозможным сокращение расходов, увеличение тарифов, контроль зарплат и цен. В этом смысле инфляция – главная болезнь демократий (164).

Такое впечатление, что авторы заключения к докладу «забыли» согласовать его с текстом предыдущих глав. В «европейской» главе, между прочим, говорилось, что «инфляция – самостоятельный ресурс деструкции, минимизирующий деятельную адаптивность групп и обществ» и что при достижении ею двузначных показателей происходит «дестабилизация социальных отношений» (http://www.iarex.ru/articles/52606.html). Таким образом, инфляция – никакая не «болезнь демократий», а управляемый подкоп под них в интересах свертывания демократий.

3. Дифференциация интересов

Важнейшая задача политики – соединять различные общественные интересы и направлять их на решение общих задач, объединяющих политиков и лидеров. В демократическом обществе это – сложная совокупность «торговли» и компромиссов внутри правительств, внутри и между партий, участия в электоральном соревновании. Первооснову принятия решений в демократическом обществе составляет молчаливое согласие с ними тех, кого эти решения затрагивают и касаются. Отсюда – центральное значение создания консенсуса. В то же время возможности, предлагаемые демократической политикой особым мнениям, интересам, группам по представительству в политическом процессе, способствует формированию таких интересов, мнений и групп. Поскольку общий интерес – в подержании компромисса и консенсуса, отдельным индивидам и группам часто выгоднее отделять и защищать свой интерес от других, причем делать это жестко и бескомпромиссно. То есть, политики работают на согласование интересов, а сам политический процесс – на их рассогласование и дифференциацию (165);

Насчет соединения различных общественных интересов как «цели западной политики».

Вспомним приводившуюся выдержку из Манифеста банкиров (1892 г.): «Вопрос о реформе тарифов должен быть форсирован через организацию, известную как Демократическая партия, а вопрос о протекционизме на основе взаимности должен быть в ускоренном порядке рассмотрен через Республиканскую партию. Разделив таким образом электорат, мы сможем переключить их растрачивание своей энергии на борьбу за вопросы, не имеющие для нас никакого значения, не считая того, что мы при этом будем в роли водителей толпы» (http://www.iarex.ru/articles/52606.html)..

Поэтому политики работают отнюдь не на «согласование интересов», а на «молчаливое согласие» либерально-социалистического консенсуса: зомбируют людей, чтобы они не возмущались, внушая, что всенародные выборы – лучшая из форм защиты массовых интересов. В то время, как это – всего лишь способ манипуляции ими.

Наиболее очевидный результат дифференциации интересов и ухода от общих ценностей – в постепенном распаде партийно-политических систем в «трехсторонних» обществах. Почти во всех странах поддержка традиционных партий ослабляется, появляются «малые» и «новые» партии, растет антипартийное движение. Начиная с 1974 г. время от времени ни одна из партий не имеет парламентского большинства - это имело место в Великобритании, Канаде, Франции, ФРГ, Италии, Бельгии, Нидерландах, Норвегии, Швеции и Дании. В США эта тенденция проявляется в нахождении различных ветвей власти под контролем разных партий. Этот провал партийных систем, основанных на электоральном и парламентском большинстве, крайне негативно влияет на способность правительств управлять (165-166);

Партийная система – это путь организации электората, упрощения выбора, отбора лидеров, организации интересов и обозначения политического выбора и приоритетов. Развитие партий в XIX в. осуществлялось одновременно с развитием всеобщего избирательного права и увеличением ответственности правительств перед гражданами. Партии делают демократическое правительство способным. В XX в. сила демократии измерялась силой партий, работающих в демократической системе. Ослабление партийных систем в индустриальном мире ставит вопрос: насколько жизнеспособно демократическое правительство без партий или с сильно ослабленными партиями? (166).

Партийная система как инструмент «организации электората» и «отбора (лояльных) лидеров». Силы «вне консенсуса», которые не хотят мириться с капитализмом, «организовываться» и «отбираться», просто выводятся из партийной и политической систем, только и всего. И выбрасываются на обочину политического процесса. Олигархии нужны только управляемые партии и политики.

4. Ограниченность в международных делах

Насколько возможности демократического процесса усиливают силу внутренних партикулярных групп, настолько они поощряют развитие ограниченности в международных делах. Кажущееся ослабление внешней военной угрозы сразу снизило внимание в «трехсторонних» странах к проблеме безопасности. В условиях отсутствия такой угрозы очень трудно мобилизовать поддержку. В Западной Европе и Северной Америке обязательная военная служба всячески дискредитируется, военные расходы обусловливаются национальным продуктом, антимилитаризм вошел в моду в интеллектуальных и политических кругах. Разрядка доминирует над достижениями военного баланса между коммунистическим и демократическим мирами. В 1960-е гг. давление коммунистических стран сформировало этот баланс и сделало разрядку возможной. В 1970-е гг. военная пассивность части демократий могла подорвать этот баланс как базис отношений с коммунистическими странами (166-167);

Замечательное признание – о «разрядке», которая сделалась возможной» только благодаря «давлению коммунистических стран».

И насчет «антимилитаризма». А как вы хотели: разрушить «старые формы социального контроля» и найти дурачков «защищать» новые?

Послевоенная четверть века сняла ограничения, возможности торговли и инвестиций между индустриальными, капиталистическими странами. В условиях экономической недостаточности, инфляции и долгосрочных негативных тенденций, а также усиления давления со стороны национализма и нео-меркантилизма, демократии ощутили уязвимость со стороны промышленных групп, сообществ и профсоюзов, которые почувствовали себя ущемленными мировой конкуренцией. Доверие людей к правительствам уменьшалось пропорционально их способности решать внутренние социально-экономические проблемы. Вследствие этого правительства повернулись к внешней политике как к сфере, где важный успех достигается быстрее и проще. Дипломатический триумф по важности превзошел домашние успехи и поддержку. Общий рынок, Брандт и Московские договоры, Никсон в Пекине, ОСВ-1, вызов Помпиду американскому лидерству – не лучшее, что могло быть сделано, особенно применительно к долгосрочной перспективе. Но домашняя ситуация с инфляцией, специфическими проблемами, вызовами экономического национализма, проблемами кооперации между демократическими державами, не оставляла им иного выбора. Получив эти проблемы, демократические общества не смогли избежать их худшего развития в сторону междоусобной борьбы и срыва в экономический и энергетический кризис, что весьма примечательно. С этого момента демократические правительства стали проще договариваться с врагами, чем с друзьями (167-168);

Лукавство на лукавстве сидит и лукавством погоняет! «Общий рынок», впоследствии ставший Европейским союзом, - неотъемлемая часть санкционированного олигархией «глобального плана» основателя Римского клуба Аурелио Печчеи, который писал о ЕС за 27 лет до его появления. Брандт и Московские договоры с СССР, включая ОСВ, – это «пряник» советской элите для отвода глаз, а вот Никсон в Пекине – это уже «кнут»: розыгрыш «китайской карты» в противостоянии с СССР. И наша страна, и народный Китай на своем опыте убедились, что попытки заигрывать с Западом друг против друга ни к чему хорошему не приводят.

Чем больше демократические лидеры искали решение внутренних проблем во внешней политике, тем больше в их взглядах стали доминировать провинциализм и национализм. Ограниченность лидерства – одна из наиболее характерных черт прошедшего десятилетия. С ранних 1960-х гг. условием того, чтобы стать государственным деятелем стала поддержка не только СВОИХ граждан, но и ИНОСТРАННЫХ. Они в такой же мере стали «трехсторонними» лидерами, как и национальными. Отставка В. Брандта увела с политической сцены последнего из демократических лидеров, чей масштаб выходил за пределы его собственного общества. Нельзя сказать, что последующие лидеры так уж националистичны. Но они (Дж. Форд, Г. Вильсон, В. Жискар д’Эстэн, Т. Микки, Г. Шмидт) за пределами своих стран энтузиазма не вызывают (168).

«Провинциализм» и «национализм» - следствия не приоритетов внешней политики над внутренней, а марионеточности нанятых олигархией политиков. Олигархии не нужны лидеры, способные выйти по масштабам за рамки своих стран и регионов; ей нужны полностью управляемые, с гарантией, что они не выйдут из-под контроля и с ними не придется разбираться методами, примененными при устранении Джона Кеннеди. Для олигархии это очень рискованно: порождает брожение в обществе и вредит репутации режима внешнего управления, заставляя задуматься о его настоящей природе.

Признаки, которые мы обсудили, характерны для всех «трехсторонних» регионов. Нюансы и острота различных аспектов варьируются от страны к стране и от одного времени внутри одной страны к другому. Общая легитимность правительства больше в Британии, чем в Италии. Поддержка и доверие к политическим институтам и лидерам в США в 1960-1970-е гг. значительно меньше, чем в 1940-1950-е гг. и возможно намного меньше, чем в предстоящие годы. Различие политических и культурных традиций разных стран способствует утверждению государственной способности демократий по-разному и различными средствами. Каждая страна имеет свои сильные и слабые стороны. В континентальной Европе и Японии, например, имеется традиция сильной и эффективной бюрократии – в противовес поляризации и фрагментации партий. Она, подобно гироскопу и автопилоту, стабилизирует систему. В Британии и США сильны традиции гражданского участия. Они, с одной стороны, повышают жизнеспособность демократии, а, с другой, - подрывают правительственный авторитет. Если обобщить, то можно сказать, что:

- в США острее стоит проблема государственной способности, чем демократии,

Понимают ведь страновую и цивилизационную специфику. Как и то, что привычное для англосаксонского мира может быть неприемлемым для других частей даже Запада, не говоря уж о мире в целом. Но всей своей деятельностью делают вид, будто этого не понимают.

И насчет «традиций гражданского участия» в насквозь элитарной Британии, единственной стране, где существуют специфические термины «lesser breed» («низкое отродье») и «our betters» («наши лучшие»), - это явный перебор.

Требования к правительству и нужда в правительстве одинаково сильны во всех «трехсторонних» странах. Дефицит материальных ресурсов и падение авторитета не позволяют правительствам адекватно отреагировать на эти требования и нужду. Соотношение этих недостатков серьезно меняются от региона к региону. В США правительство больше озабочено снижением авторитета, чем ресурсов. В Япония сильная нужда в ресурсах, особенно ввиду быстрого экономического развития, но она способна мобилизовывать людей с помощью традиционного авторитета. Однако резервы роста исчерпаны, а резервуар доверия уменьшается. В Европе правительства сталкиваются с уменьшением и ресурсов, и авторитета. Именно этим обусловлено, что проблема государственной способности демократии в Европе стоит острее, чем где бы то ни было в «трехсторонних» регионах (169-170);

Именно поэтому Европу и превратили в полигон для целого ряда «пилотных» проектов – от Европейского союза до неоднократно раскрывавшегося автором этих строк проекта «еврорегионализации». Суть последнего – в выделении внутри стран транснациональных регионов, особенно пограничных, и переключении их с собственных столиц на Брюссель. В том числе в вопросах финансирования – по линии европейских программ.

В настоящее время проблема государственной способности демократии стоит напряженно в США, остро – в Европе и в перспективе – в Японии. В течение 1960-х гг. США прошли период острых расовых проблем, вьетнамской войны, расширения политического участия. Кроме того, в 1970-х гг. США прошли черед конституционный кризис, связанный с Уотергейтом и отставкой президента. В настоящее время большинство страстей и напряженности уходит из политики, оставляя американское лидерство и институты перед проблемой пересмотра своих функций в новых обстоятельствах, реставрации авторитета центральных правительств и преодоления острых экономических вызовов. У Японии, с другой стороны, есть временной задел перед приходом вызовов. Ее организационная и социальная система, похоже, способна контролировать и направлять новые социальные силы и требования к правительству. Это дает японским демократическим институтам время для консолидации и подготовки к ситуации, когда ЛДП больше не сможет оставаться монополистом (170);

Маленькое уточнение: США не «прошли» через уотергейтский кризис, связанный с отставкой Ричарда Никсона, а были через него целенаправленно пропущены. Ибо уходу президента предшествовала отставка вице-президента Спиро Агню, которого на месте Никсона олигархи явно не видели. И только, когда в вице-президенты был отряжен Джеральд Форд, развернулась кампания против Никсона. Вице-президентом у президента Форда, который сменил Никсона, стал крупнейших олигарх, член главной олигархической семьи Америки Нельсон Рокфеллер. Ни его, ни Форда американский народ ни на одну из этих должностей не избирал.

Европа же стоит перед проблемами, которые в настоящее время делает ее наиболее уязвимой из всех трех регионов. Она должна срочно приступать к решению долгосрочных проблем, пока текущие ресурсы ей это позволяют, и она должна поддерживать надежность контроля над текущими проблемами, чтобы не оказаться перед лицом одновременных кризисов внутри и извне (170-171).

С позиций прошедших четырех десятилетий видно, что все «предсказанное» в докладе «Кризис демократии» сбылось. И именно в Европе произошли крупнейшие перемены. Именно «надежность контроля» над европейскими проблемами со стороны олигархии, которая выразилась в создании Европейского союза, позволила приступить к следующему этапу – вовлечению в ЕС бывших социалистических стран, экс-союзников СССР по Организации Варшавского договора и СЭВ. ПРИЛОЖЕНИЯ:

Приложение I. Обсуждение исследования в ходе пленарного заседания Трехсторонней комиссии (Киото, 31 мая 1975 г.).

Исследование Круазье, Хантингтона и Ватануки для Трехсторонней комиссии было обсуждено на пленарном заседании Трехсторонней комиссии 31 мая 1975 г. Это обсуждение из трех частей преследует цель продолжения диалога по затронутым проблемам. Первая часть включает ряд «пространств для действия», подготовленных как исходная точка киотских дискуссий; вторая часть содержит замечания Р. Дарендорфа; третья – суммирует обсуждение доклада членами Комиссии.

Поскольку слишком много места вынужденно заняла вступительная часть, разделим обширное первое приложение (около 24 тыс. знаков) не на три, а на четыре части, ограничившись в этом выпуске минимумом, который диктуется вменяемым объемом статьи.

Несмотря на похвалу демократическим правительствам «трехсторонних» стран, имеются пространства критической слабости и возможного обвала. Сердцевина проблемы – в противоречивости самой постановки вопроса о «государственной способности демократии». В некотором смысле «государственная способность» и «демократия» - противоположные концепты. Избыток демократии означает дефицит государственной способности. Абсолютное доминирование государственной способности означает провал демократии. В ряде случаев в истории этот маятник слишком сильно колебался в одну или другую стороны. В настоящее время в Европе и США баланс нарушен против правительств; в Японии проблема не столь актуальна, но может такой стать. США и Европе настоятельно требуется реставрация более справедливого соотношения между государственным авторитетом и общественным контролем, а Япония может столкнуться с такой необходимостью уже в не столь отдаленном будущем. Постоянно увеличивающаяся необходимость для правительств управлять общественными взаимоотношениями нуждается в увеличении материальных ресурсов и политического авторитета, доступных правительству. В США и Западной Европе ни того, ни другого не хватает. Только в Японии их дефицит в ближайшем будущем не ощущается (173);

Противопоставление государственной способности и демократии – об этом уже говорилось, причем, неоднократно, на протяжении всего доклада. Отметим, что теперь это повторяется и в итоговом документе.

Есть как минимум семь пространств, к которым данная проблема принадлежит, крайне актуальных для США и Европы, чуть менее – для Японии (174).

1. Эффективное планирование экономического и социального развития

Мировой опыт показывает, что демократия работает – и только и может работать – в условиях постепенного, но неуклонного роста экономики и благосостояния. Опыт недавнего прошлого доказывает, что в индустриальных странах каждый прирост темпов экономического роста распределяется между бедными, а не идет на новый рост. Приемлемый уровень роста и стабильные цены необходимы для достижения социально-экономического равенства. Контроль над инфляцией и продвижение экономического роста, взятие под особое внимание результатов такого роста, проявляющиеся в истощении ресурсов и загрязнении окружающей среды, безусловно ВЫШЕ ДЕМОКРАТИИ (!!! - Авт.). В дополнение бедность остается проблемой во многих частях Европы и США, и государственные программы должны гарантировать людям определенный минимум жизненного уровня. Специфические меры достижения этого должны быть обсуждены экономистами и плановиками, но неизбежна критика любых предложений, как это имеет место в США в отношении подчиненного Белому дому планового агентства. Но здесь нужно просто подчеркнуть степень, в которой государственная способность демократии зависит от поддержки роста экономики. Политическая демократия требует экономического роста; экономический рост без инфляции обеспечивается демократическим планированием. Возможности более эффективного экономического планирования не просто ограничены проблемами экономического роста. «Трехсторонние» общества имеют совокупность социальных знаний, которые могут быть использованы для решения ряда социальных проблем. Правительства в «трехсторонних» обществах могут стать мудрее в наиболее эффективном распределении скудных ресурсов, поиске альтернатив и определении последствий политики, предполагающем правильное применение социальных знаний и волю, которая может быть собрана в кулак и развита (174-175).

1) Поскольку уровень благосостояния в большинстве стран Запада не растет, а снижается, а бюджеты этих стран, особенно американский, практически повально дефицитны и финансируются за счет печатного станка, которым владеют олигархи, держащие таким образом и правительства, и общества на своем «крючке», постольку, видимо, ДЕМОКРАТИЯ НА ЗАПАДЕ БЛИЗКА К СВЕРТЫВАНИЮ. То есть готовится «покончить самоубийством» и уступить место неофашизму. Единственный выход для России в этой ситуации – не УГЛУБЛЯТЬ, а СВОРАЧИВАТЬ «европейскую» интеграцию. Или, выражаясь словами одного из признанных классиков русской политической мысли конца XIX века К.Н. Леонтьева, «отойти в сторону и не мешать грохочущему поезду Запада проследовать к обрыву и рухнуть в пропасть».

Только нужно учесть предостережение другого, уже европейского классика Освальда Шпенглера, о том что в своем «закате» Запад дотянет до XXI века и, уходя с исторической арены, запросто может учинить вселенский погром. Порох на всем протяжении этих затянувшихся «проводов» и «похорон» следует держать сухим, а к самому безнадежно и заразно больному лучше не приближаться. Тем более, что как следует из Фатимских пророчеств Ватикана, больной не прочь поживиться за наш счет, рассчитывая благодаря этому протянуть подольше.

2) «Устойчивое развитие», концепция которого, исходящая из наличия жестких «пределов роста», заложена в политику «борьбы за чистоту окружающей среды», уходящую корнями в «идеи» Тинбергена, является однозначным инструментом ДЕИНДУСТРИАЛИЗАЦИИ. В то время, как в России – это должно быть понято, осознанно и осмысленно с точки зрения не отговорок, почему это недостижимо, а инструментария для воплощения этого в жизнь – крайне необходима НОВАЯ ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ. Или РЕИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ, как кому нравится, сути дела эта игра слов не меняет.

3) Планирование, и не только «индикативное», на Западе не прочь применить не только к росту, но и к переживаемому Западом периоду деградации.

2. Укрепление институтов политического лидерства

В последние годы публика в «трехсторонних» обществах многого ожидала от своих лидеров. Она ожидала благополучия – как результата политики, рассчитывая, что этого же добиваются и правительства. Во многих случаях, однако, лидеры имели проблемы в институциональных ресурсах и авторитете, чтобы достичь этих целей. Сомнение части публики в мотивах власти политических лидеров способствовало возведению правовых и институциональных барьеров, которые, в свою очередь, мешали лидерам достичь целей, которых публика желала. В долгосрочной перспективе вакуум лидерства может быть заполнен одним из двух путей, среди которых сильное институциональное лидерство явно предпочтительнее харизматического персонального (175);

Под «институциональным лидерством» как раз и прячется неофашизм. Грубо говоря, если нет фигур масштаба Рузвельта, де Голля, Брандта и т.д., то пусть правит «коллективный Гитлер», представленный общественности в виде глобальных институтов, которые, как писал Тинберген, будут делить властные прерогативы с государствами на их территории, постепенно их вытесняя.

В США усиление лидерских институтов нуждается в действиях, направленных на повышение уважения к обоим органам – Конгрессу и президенту. В Конгрессе в последнее десятилетие происходило рассредоточение власти в обеих палатах – Представителей и Сенате. Если Конгресс готов к эффективной управляющей, а не критиканствующей и оппозиционной роли, он должен быть в состоянии сформулировать общие цели, выявить приоритеты и инициировать программы. Неизбежно это нуждается в централизации власти внутри Конгресса (175-176);

В выделенном фрагменте главная мысль заключена в последнем предложении. Рассуждения о чаемой «конструктивности» Конгресса США упираются в формирование внутри него некоей «сверхвластной» вертикали, которая без «руководящей и направляющей» идеологической начинки невозможна.

Имперское президентство быстро исчезает в истории, и нет необходимости его возвращать. Но нужно понимать, что маятник не должен слишком далеко уйти в противоположном направлении. Законодательные ограничения, наложенные на президентскую власть, всегда должны проверяться вопросом: если не президент будет отправлять эти полномочия, то КТО? Если Конгресс может, есть основания ограничивать президента. Но не каждое такое ограничение означает выигрыш Конгресса. Оно также может означать укрепление бюрократии или частных групп (176);

Вот это – «не в бровь, а в глаз!». «Частные и независимые группы» - эвфемизм глобальной олигархии, активно применяемый в документах 1990-х годов, сверстанных ошалевшими от свалившейся на них радости в виде распада СССР «интеллектуальными центрами» Запада. Например, он применяется во многих документах ООН, начиная с Копенгагенской декларации о социальном развитии 1995 года (Документ ООН A/CONF.166/9, http://www.un.org/ru/documents/decl_conv/declarations/copdecl.shtml). Таких эвфемизмов не один, а несколько. Например, «неформальный сектор» или «отдельные лица и организации» и т.д.

В Японии лидерство премьер-министра было ограничено бюрократической групповщиной каждого министерства. Бюджет – прерогатива только Бюджетного бюро в Минфине. У премьера нет штаба и нет координирующего агентства под его непосредственным руководством. Институциональное укрепление премьер-министра требует передачи Бюджетного бюро в офис премьера и Секретариат Кабинета, создания системы высокоуровневой помощи премьеру, реорганизации и развития исследовательских политических координирующих функций в рамках Секретариата, включая различные «советы по делиберализации», к созданию которых надо отнестись серьезно (176);

Под руководством ЛДП, парламент никогда не играл никакой лидерской роли. Бюджет, представленный правительством, принимался ЛДП-шным большинством без проблем. Почти 100% правительственных законопроектов принимались парламентом «на ура» без консультаций. Возможно, под угрозой потери ЛДП-шного большинства, парламент окажется способным брать на себя больше ответственности в этих вопросах (176-177);

Европейская ситуации очень диверсифицирована, и ее вряд ли устроит единое средство. Во Франции президентство очень сильное, много сильнее, чем в Америке. Является ли это проблемой, требующей введения демократического контроля? Почему проблема сложная – потому, что во французской традиции либо почти бесконтрольное доминирование исполнительной власти, либо доминирование парламента с его импотентным «режимом ассамблеи». Итальянское правительство демонстрирует обратную сторону медали. В части принятия решений оно полностью дезинтегрировано, и проблема состоит в том, чтобы сделать его сильнее, стабильнее и эффективнее в исполнительном плане, с чем, к тому же, еще должен согласиться политический класс (177);

«Старушку-Европу» по части эпитетов авторы доклада особо не балуют…

Если даже не фокусироваться на этих особых примерах, следует признать, что каждая страна имеет свои идеосинкратические проблемы, которые не имеют общего, совместного решения. При этом выделяются две общие проблемы, по которым рекомендации все-таки могут быть даны:

1) Практически везде кризис парламентов. Он только частично обусловлен юридической и конституционной эволюцией. Главное: этот кризис проблемы представительства и экспертизы. Современные парламенты не располагают необходимыми возможностями для качественной экспертной проверки законопроектов, вносимых исполнительной властью, а их члены не могут адекватно представлять граждан в политических дебатах и пользоваться их доверием как ранее, ввиду того, что избираются не самые умные и вменяемые.

2) Вторая общая проблема – осуществление публичного администрирования. Везде полное разобщение между системой принятия решений, в которой доминируют традиционные, порой риторические дебаты, и исполнительной системой как предохранителем административной системы, которая часто тем более безответственна, чем более централизована и сильна. Это разобщение – главная причина политического отчуждения граждан. Это подпитывает утопические мечты и радикальные настроения, усиливая оппозицию государству. Важнейшее направление в Европе – вернуть демократические дебаты в рамки административной процедуры, предотвратив укрепление монополии административных органов в экспертизе и вернув эти функции парламенту. Парламенту нужно дать новую экспертизу, а с ней – и возможность дискутировать на одном уровне с государственными служащими. Наконец, общая реформа публичной администрации, особенно локальных исполнительных структур, может стать центральным общим практическим делом европейских стран, направив их на путь искреннего партнерства и взаимодействия (177-178).

1) Как говорится, «приплыли», абс! Если результат анализа – отсутствие общих для Запада проблем, то зачем едят свой хлеб чиновники Трехсторонней комиссии? Чтобы констатировать навязчивый, на грани психической нормальности, характер этих «специфических» проблем?

2) Как вам, читатель, приговор парламентаризму, как таковому? Мы что, наших депутатов не наблюдаем в подобных дебатах, не видим их поверхностного непрофессионализма, при котором реальную власть в парламентских структурах (автор этих строк знает, что говорит) осуществляют отнюдь не «народные избранники», а бюрократический аппарат самого парламента?

Зачем заменяли этой «говорильней» прежний Верховный Совет? Чтобы под шумок парламентаризма эффективнее заниматься «приХватизацией», сиречь, тотальным распилом?

3) Утопические мечты о депутатах, владеющих искусством экспертизы наравне с бюрократией, всегда подпитывают политический радикализм, ибо они неосуществимы. А распространяемая в этом русле демагогия лишь озлобляет людей, чем пользуются как внутренние «оранжевые» компрадоры, так и их внешние пастухи и спонсоры.

«Вернуть демократические дебаты в рамки административной процедуры» - это убить либо дебаты, либо процедуру. Третьего не дано, ибо «два медведя в одной берлоге, как помним, не уживаются. Негодна и порочна САМА СИСТЕМА современного парламентаризма, очевидным выходом из которой для России является возврат к Советам и советской системе народного, а не «группового», по социальным стратам, и тем более не элитарного представительства.

3. Восстановление политических партий

Лояльность партиям, как лояльность церкви, государству, классам ослабляется на «трехстороннем» пространстве. Более высокообразованая, богатая и искушенная публика менее расположена слепо передоверять свою судьбу каким-то партиям и их кандидатам. Верность приверженцев, несмотря на внутрипартийные конфликты, всегда была краеугольным камнем демократии. Даже сегодня политические партии остаются незаменимыми при дебатах по вопросам, связанным с важным выбором, при консолидации политических интересов и развития лидеров. Чтобы продолжить функционирование в этом ключе партиям потребуется адаптировать себя к меняющимся нуждам и интересам электората. Если «постиндустриальный мир» - это мир, где королем являются знания, партиям потребуется больше внимание к удовлетворению этого запроса, так же как в более раннюю и бедную эпоху они сосредотачивались на таких материальных благах как работа, социальная поддержка и страхование (178);

Для успешного выполнения своих функций партиям необходимо, с одной стороны, отражать нужды основных социальных сил и групп интересов, а, с другой, быть относительно независимыми от конкретных интересов, а также способными аккумулировать широкие компромиссы между ними. Изменения в партийной структуре, членстве, лидерстве и деятельности должны быть направлены на сочетание этих противоречивых, но обязательных функций. В Европе, например, партии до сих пор подразделяются на «партии лидера» и массовые. Массовые партии делают особый упор на защите групп интересов и статуса, ставя ее вперед общего компромисса. Они не только не учат граждан трудности выбора и пониманию правительств, но и создают условия для их отчуждения. Не лучше работают и «партии лидера». Они более приспособлены к согласованию интересов, однако сужают поле деятельности и отказываются учить граждан реальному политическому участию (178-179);

1) Очень важным является признание «постиндустриального» характера формирующегося мира. Постиндустриализм можно считать локальным проявлением постмодернизма в экономике. То и другое тесно взаимосвязаны, что доказывает: тренды, появившиеся в 1970-е года, выделенные в обсуждаемом докладе, получили и продолжают получать развитие сегодня.

Отдельно об «экономике знаний», которая является эвфемизмом включения в постмодернизацию Ватикана; мы и сами видим, что этот процесс, как говорится, пошел. Глобальные банки, например, Santander, в меньшей степени Intesa Sanpaolo, тесно связанные с Ватиканом, крупнейшими олигархическими группами и корпоративными и государственными (или надгосударственными, в рамках ЕС) банковскими объединениями (сетями), сегодня активно берут под контроль систему образования через раздачу грантов. Их получателями становятся в том числе ведущие российские вузы, в первую очередь, Высшая школа экономики.

2) Противопоставление «знаний» - работе и социальной поддержке – это не что иное, как продвижение интересов «креативного» «офисного планктона» в ущерб реальному сектору, то есть самозваной элиты – трудовым массам. Разве не это мы наблюдаем в России на всем протяжении постсоветского периода? И разве не подверглась уничтожающим ударам система образования, советскому периоду которой «креаторы» вменили в вину общедоступность, исключавшую элитарность?

3) Выполнение партийных функций ставится в зависимость от баланса между социальными и групповыми интересами. Между тем, первые – широкие, вторые – узкие, во многом, если не преимущественно, криминальные. Тем и другим предлагается компромисс. В 1995 году, в уже упоминавшемся докладе Комиссии (ООН и Социнтерна) по глобальному управлению и сотрудничеству, вопрос о приоритете групповых, олигархических интересов был поставлен еще более цинично и неприкрыто. «Управление и сотрудничество есть совокупность многих способов, с помощью которых отдельные лица и организации, как государственные, так и частные, ведут свои общие дела, - говорится в этом документе. - Это непрерывный процесс сглаживания противоречий интересов, их различий в целях осуществления совместных действий. Такой процесс включает всю систему правления и официальные институты, призванные обеспечивать уступчивость, согласие и существующие неофициальные договоренности между отдельными лицами и организациями, которые отвечают их интересам» (Наше глобальное соседство. М.: Весь мир, 1996. С. 19).

Между тем, каковы основные функции партий, если брать западную же классику? По одному из признанных ведущих авторов, французскому политологу Морису Дюверже, основных партийных функций четыре – политическая (социального представительства), электоральная (выборная), идеологическая, кадровая (рекрутирование во власть). Получается, что в «Кризисе демократии» эти функции, включая идеологию, представительство и выборы, ставятся в зависимость от олигархических интересов. И в соответствии с этими интересами предлагается корректировать партийные системы.

Разве мы не наблюдаем циничную «прозорливость» этих инициатив на примере нашего отечественного постсоветского суррогата под названием «партийная система»?

Нигде дилемма преобладания интересов представительства над интересами консолидации не проявляется более болезненно, чем в вопросах партийного финансирования. Исторически, политические партии, с одной стороны, всегда зависели от взносов индивидуальных членов и сторонников, а, с другой, - вложений бизнес-корпораций и профсоюзов. В дополнение, часть «трехсторонних» сообществ (включая скандинавские страны, Францию, Италию, Германию и Канаду) сейчас помогает партиям покрывать партийные расходы между и в период выборов (в Германии государственное финансирование составляет 35% партийных фондов) (179);

Восстановление партий, необходимое для эффективного функционирования демократической политики, по-видимому нуждается в диверсификации ресурсов, из которых формируются партийные фонды. Партии не могут зависеть только от индивидуальных или корпоративных, или государственных интересов – они должны сочетать все три ресурса (179);

Достижение баланса ассигнований между этими ресурсами требует различных действий в разных обществах. В США, например, недавнее узаконивание ассигнований денег публики на кандидатов в президенты выглядит шагом в правильном направлении. Как и движение последнего десятилетия в пользу расширения финансовой базы за счет обращений о пожертвованиях малых сумм к большому количеству граждан. С другой стороны, малая польза оказалась от законов, запрещающих взносы корпораций и, как показали некоторые судебные слушания, они часто обходились. Обсуждается отмена этих ограничений. Угрозы возможного контроля над партиями со стороны корпоративных интересов могут быть эффективнее преодолены за счет:

a) установлением полной транспарентности всех политических взносов,

b) уравновешиванием частных пожертвований государственных финансированием (180);

Ну и что не сказано открытым текстом? Что корпоративное финансирование партий, то есть «прикармливание» их олигархическим бизнесом, нужно с одной стороны расширить, а с другой, - прикрыть «диверсификацией» и госфинансированием? При том, что последнее в значительной мере также отражает интересы корпораций, защита которых на Западе считается важнейшей задачей власти.

В Японии несопоставимость взносов крупного бизнеса в ЛДП в сравнении с другими партиями подрывает честность электорального соревнования и служит источником коррупции. Эта нечестность может быть устранена, во-первых, запретом корпоративных взносов или установлением на них жестких лимитов и также установлением транспарентности этих взносов. ЛДП должна пройти испытание, чтобы консолидировать легитимность японской демократии как таковой. Даже если эти меры потерпят крах из-за лазеек в законе, они все равно стимулируют более честное соревнование партий и активизируют индивидуальное финансирование партийной деятельности. В Японии это наиболее сложно, и политикам предстоит это стимулировать. Например, чтобы персональное спонсорство ассоциациями (коенкай) отдельных политиков осуществлялось только членами этих сообществ (180).

Очень любопытно: японский опыт, как помним из заключительной главы доклада, объявляется «примером для подражания» остальных «трехсторонних» регионов. Означает ли это, что и в США и Европе нужно создать свои «коенкай» и ограничить спонсорство (и ответственность) политиков сугубо их кругом? То есть предельно сузить круг влияния на власть, создав и узаконив нечто вроде олигархической клики (или «кружка друзей рейхсфюрера СС», если обращаться к историческим аналогиям).

4. Восстановление баланса между правительствами и СМИ

Более 200 лет в западных обществах шла борьба за свободу прессы расследовать, критиковать, сообщать и публиковать выявленные поползновения правительств надеть узду на эту свободу. Свобода прессы абсолютно необходима для работы демократических правительств. Но как и любой свободой, этой – злоупотребляют. Последние годы показали значительный рост власти и влияния СМИ. В разных странах либо в результате политики издательств, либо по причине роста влияния журналистов и собственников, пресса стала во главе критиков правительства и других официальных властей. В некоторых странах традиционные нормы «объективности» и «внепартийности» были отброшены в пользу «адвокатского журнализма». Но ответственность СМИ должна расти пропорционально росту их влияния; серьезные меры нужны, чтобы восстановить баланс между СМИ, правительством и другими общественными институтами (181);

Эти недавние перемены во взаимоотношениях правительств и прессы особенно заметны в США. Усиление СМИ не похоже на подъем к власти промышленных корпораций в конце XIX в. Как корпорации «отмазывались» ссылками на пункты конституционного процесса, так современные СМИ защищаются при помощи Первой поправки (в конституцию США). В обоих случаях очевидно, что эти важные права подлежат защите, но то же можно сказать и о расширяющихся интересах общества и правительства. Коммерческий акт, подписанный между штатами, и шермановское антитрестовское законодательство установили регулирование деятельности новых экономических центров влияния в интересах общества. Нечто подобное сегодня необходимо в отношении СМИ. Особенно существует необходимость ограничить право прессы публиковать все, что она захочет без удержу, за исключением чрезвычайных обстоятельств. Кроме того, и у правительства должно быть право отказывать в передаче информации источнику. Нет необходимости отказывать органам власти и в праве на защиту от клеветы, и судам необходимо восстановить действие закона о клевете как способа проверки злоупотреблений прессы своей властью. Журналистам необходимо выработать собственные стандарты профессионализма и создать механизмы, такие как пресс-советы, для усиления их влияния в своей среде. Альтернативой саморегуляции должен стать правительственный контроль (181-182);

Поскольку никто и никогда на Западе и прежде всего в США не покусится на корпоративные привилегии, данную рекомендацию следует читать следующим образом. СМИ-де нужно оставить роль «дезинтеграции старых форм контроля», но ограничить в проведении тех расследований, которые угрожают интересам «сильных мира сего».

Японская пресса, в особенности многомиллионные 5 национальных газет и связанные друг с другом коммерческие ТВ-сети, имеют отличные традиции и иные проблемы, чем в Западной Европе и США. Оппозиционность всегда была традицией японских СМИ, поэтому они равноудалены от партий и особенно чувствительны к общественному мнению. Функционирование японской демократии улучшится, если частные газеты более четко станут в поддержку или в оппозицию правительству (что это, как не поощрение управляемости процесса. – Авт.) (182);

В Западной Европе большинство наиболее традиционных и многотиражных газет в большей или меньшей степени зависят от олигополий (знаменательное признание. – Авт.). Эта перемена, первоначально воспринятая как признак и деполитизации, на самом деле усилила власть прессы как независимого института, что приближает ситуацию к американской и японской. Появляются такие же угрозы, которые требуют сложных, но обязательных контрмер (182-183).

5. Пересмотр цены и функций высшего образования

Огромное распространение высшего образования в «трехсторонних» странах пришлось на 1960-е гг. Это результат увеличения благосостояния, демографического роста в соответствующих возрастных группах и преодоления прежних представлений, что высшее образование – привилегия узкого слоя элитных групп. Результатом стало «перепроизводство» специалистов, для которых не было работы, увеличение бюджетных расходов и протесты низших классов, несогласных с налогами, которые шли в том числе на обучение «богатых». Появляется фрустрация в среде выпускников, неспособных отыскать достойную работу и такие же процессы в среде тех, кто не окончил ВУЗы – из-за неспособности сохранить завоеванную работу (183);

В США уже началось уменьшение количества выпускников – из-за превышения всех возможных ресурсов. Что нужно – адаптировать образовательные планы к экономическим и политическим целям. Нужно ли кардинально пересматривать концепцию колледжского образования ввиду его вклада в общий культурный уровень населения и возможного снижения уровня гражданской ответственности? Если ответ утвердительный, то необходимо просто снизить завышенные ожидания работы. Если негативный, то требуется вернуться к практике увязки программ с запросами промышленности (183-184);

В Японии всплеск высшего образования в 1960-е гг. был обусловлен его дешевизной (причем, правительство не подпитывало). Но сегодня многие частные университеты в банкротстве, а в качестве такое образование проигрывает настоящему университетскому. И поддержка частному малобюджетному образованию снизилась. Много неочевидностей в будущем японского высшего образования. Со стагнацией госбюджета образовательные фонды встанут перед серьезным выбором: низкокачественное и массовое высшее образование или высококачественное и элитарное? Япония быстро приближается к точке, в которой будет необходима перестройка высшего образования (184);

Как контраст, европейское высшее образование нуждается в консолидации и омолаживании больше, чем в перестройке. Здесь опять по-разному от страны к стране и от места в обществе. Но везде оно ограничено и консервативно. За редким исключением (профессиональная школа и отдельные страны, например, Британия), оно хаотично, неэффективно, оперирует устаревшим материалом и способствует росту оппозиционных настроений и отчуждения в среде студенчества. Никто не понимает серьезности этой опасности. Ведь высшее образование сегодня наиболее важная система выработки ценностей в обществе. И угроза – в том, что эта система работает либо слабо, либо наперерез интересам общества. До поры – до времени это проходит. И чем дальше – тем больше оно отбирает у молодого поколения стимул креативности (184-185).

«Дилемма» между низкокачественной массовостью и высококачественной элитарностью – вымышленная, точнее, сконструированная. Вопрос совсем в другом: в приоритетах общества. Если приоритет – воспитание человека-творца, как в советскую эпоху, то появляется высококачественное массовое образование, как в СССР. Если же приоритет – «квалифицированный потребитель», как провозгласили министры Фурсенко и Ливанов, ибо «этого требует глобализация рынков», к которой «мы (то есть они) идем (идут)», - то это другой разговор. На выходе – резкое снижение и качества, и количества. И абсолютная правда в том, что образование – это вопрос ценностей. Сегодня навязывается потребленческий, элитарный ценностный стандарт, из которого вытекают индивидуализм и эгоизм, а нужен трудовой, производительный, порождающий на выходе коллективизм и морально-нравственную, если угодно религиозную, точнее, метафизическую мотивацию к труду (труд как «предмет доблести и геройства», а не поиск пропитания).

При этом «связь с запросами промышленности» - чистая демагогия, причем, демагогия дважды. Во-первых, потому что таким образом образование пытаются сделать платным, то есть как раз элитарным, заставив платить за него если не обучающихся, то бизнес, потребляющий кадры (бизнес заплатит больше); во-вторых, если связь – «с промышленностью», то почему у нас такое «перепроизводство» экономистов и юристов? Понятно ведь, что это – идеологический императив. А именно: переделать все под западные «рыночные» и «правовые» стандарты, оболванив и лишив будущего, как можно больше молодых людей. Внушить им ложные, несовместимые с русской традицией, ценности.

Ну, а оппозиционность в студенческой среде была всегда, еще во времена Царя Гороха. Не потому, что это «студенчество», а потому, что – молодежь, которой радикализм свойственен органически.

И напоследок: если есть в этом мире для Трехсторонней комиссии «положительные примеры», то это конечно же Британия. Еще бы она была отрицательным примером! Кто платит, тот и заказывает музыку.

6. Более активная инновационность в сфере работы

Очень длинная традиция существует на Западе и в Японии по государственному вмешательству в широкие сферы труда и социальной политики. Это – одно из величайших достижений «трехсторонних» демократий. Это - здоровье, снижение риска, большая безопасность, свобода ассоциаций, расширение прав, право на забастовку, предоставление защиты, рабочие советы, коллективные действия. Две новые проблемы появились, затмевающие старые:

Эти проблемы, к сожалению, не поддаются простому правовому и административному решению. Они вызывают болезненную трансформацию социальных отношений, культурного пространства, авторитета т даже моделей поведения (185);

1) Представленное «достижение» - отнюдь не «трехсторонних» демократий. В гробу они видали «достижения», ущемляющие «хозяев жизни»! Это – достижение СССР, на фоне существования которого обирать собственных граждан на Западе стало опасно, ибо вело к росту интереса к советскому опыту. Это – важный мотив разрушения советской системы, чтобы ограничить разросшиеся в конкуренции с ней социальные права собственного, западного населения.

2) Разве не видно, что под «двумя новыми» проблемами на самом деле понимается несколько иное, как дальше и увидим. Речь идет о переходе от индустриализма Модерна к постиндустриализму Постмодерна.

До сегодняшнего момента доминирующие социал-демократическая и даже либеральная школы мысли сосредотачивались на предложениях создания индустриальных систем по образцу политических. Они редко достигали успеха, ибо противоречили промышленной культуре и логике организации бизнеса. Это движение получило новый импульс, особенно в Западной Европе, под воздействием идей самоуправления, национализации как ключевых идей на политической арене (185-186);

Многие поддерживали умеренность участия труда в принятии важных решений, влияющих на политику предприятий в сферах производительности и условий труда. (В Германии это получило название «совместного определения политики предпринимателями и рабочими»). Это, как они считали, заставит профсоюзы действовать более ответственно. В некоторых случаях так и получалось. Однако, в целом, «совместное определение…» даже в Германии оказалось успешным лишь частично, а в других демократиях оно создало неразрешимые проблемы – или ввиду отклонения его профсоюзами без предложения иных вариантов умеренного взаимодействия, или потому, что рабочим удалось разрушить его цели (186);

Иная, более многообещающая и фундаментальная стратегия должна быть предложена для решения второй группы проблем – таких как работа, условия и организация труда. Это гораздо более конкретный круг вопросов, порождающих негодование, протесты, фрустрацию, порождаемых прежними соглашениями между трудом и менеджментом. Это проблемное поле, в котором становятся возможны серьезные перемены. Появились новое мышление и эксперименты, которые возможно получат широкое распространение и финансирование. Промышленность получит всевозможные стимулы для внедрения принципиально новых моделей организации. Это единственный способ ослабить напряжение при продвижении к постиндустриальному обществу в этой сфере – по-другому преодолевать тактику шантажа и новое инфляционное давление. Кроме того, это единственный способ восстановить статус высококвалифицированного ручного труда и решить усиливающую проблему иммиграции в Западную Европу, которая в перспективе может стать сопоставимой с расовыми проблемами в США (186-187).

1) Тренд от индустриализма к постиндустриализму проговаривается открытым текстом (напомним, что речь идет об итоговом документе, результирующем весь доклад). Правда, постиндустриализм стыдливо «ограничивается» промышленностью. Но мы-то с вами, читатель, понимаем, что Постмодерн, его предполагающий, - это иной, по сравнению с индустриальным Модерном, уклад, в том числе технологический. Поэтому речь пойдет не об «этой» (промышленной), а обо всех сферах, включая упомянутое образование, политику, культуру, наконец…

2) В рамках постиндустриализма – внимание, это важно! – невозможными становятся, как следует из доклада, «прежние соглашения между трудом и менеджментом» (грубо говоря, «раскатанную» губу придется «закатать» обратно); в этом и заключается «серьезность перемен».

3) Ну, а насчет расовых проблем в Европе, то во-первых, это отсылка к фашизму, а во-вторых, отнюдь не «гениальное предвидение», а проектный расчет, формировавшийся еще в 1970-е годы, что мы и наблюдаем в современности.

7. Создание новых институтов для совместного продвижения демократии

Эффективная работа демократических правительств в «трехсторонних» обществах не может более рассматриваться как дарованная свыше. Усиливающиеся требования и давление на демократические правительства, а также кризис правительственных ресурсов и публичного авторитета требуют более открытой совместной работы. Можно потребовать более надежного обеспечения безопасности и ресурсов от фондов, бизнес-корпораций, профсоюзов, партий, гражданских ассоциаций и, где возможно и допустимо, государственных агентств – для создания ИНСТИТУТА ДЛЯ УКРЕПЛЕНИЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ ИНСТИТУТОВ (выдел. – Авт.). Целью такого института мог бы стать совместный поиск ответа на общие проблемы, связанные с оперированием демократии в «трехсторонних» обществах, расширением сотрудничества между институтами и группами по общим заботам между «трехсторонними» регионами, поощрением «трехсторонних» обществ в изучении и распространении опыта друг друга в более эффективном функционировании демократии. Такой обмен опытом давно применяется в экономической и военной сферах, и необходимо поощрять его распространение на политическое поле. Такой институт смог бы выполнить полезную функцию в привлечении внимания к специфическим наболевшим вопросам, как, например, критический характер проблем, противостоящих демократии в Европе (187).

Говорят, язык дан политику, чтобы скрывать свои мысли. Политику – да, но не идеологу. Генри Киссинджер в своей докторской диссертации еще 60 лет назад сделал вывод, что это неправда полагать и надеяться, что тоталитарные экстремисты, оказавшись у власти, воздержатся от выполнения обещанного. Они будут это делать, констатирует патриарх американской и мировой политики, далеко не чуждый «теневым», «концептуальным» структурам глобальной власти.

- создавать «институты для укрепления демократических институтов», разумеется, транснациональные и глобальные;

- «обмениваться опытом демократии» в рамках «трехсторонних» регионов (В. Высоцкий: «Из заморского из лесу, где и вовсе сущий ад, / Где такие злые бесы, чуть друг друга не едят, / Чтоб творить им совместное зло потом / Поделиться приехали опытом…). Вот они и поделились…;

- расширять «трехсторонние» регионы (в 90-е гг. на всю Европу, в 2000-е – на Азиатско-Тихоокеанский регион);

- выходить за рамки «трехсторонних» регионов, навязывая им свои миссии (перечитайте Третью Стратегическую концепцию НАТО, Лиссабонский саммит 2010 г.) и т.д.

Более того, ОНИ непременно будут расширять «поле критичности», вслед за «трехсторонними» регионами, выводя критичность на глобальный уровень.

«Институт для укрепления демократических институтов» - не что иное, как «СУБЪЕКТ ДЕМОКРАТИИ» из второй, «европейской» главы. А также калька с «теневых» институтов, подобных Трехсторонней комиссий. Поэтому когда подобное произносится на ее уровне, то знайте, что речь идет о создании новых, более эффективных, институтов, а в перспективе - и их сетей. Именно это и произошло в постсоветскую эпоху.

«В настоящее время мы сотрудничаем со всеми, кто может заставить все национальные государства нашего мира забыть о загадочной силе, называемой суверенитетом, - говорил, выступая в 1931 г. в Копенгагене, научный директор лондонского Королевского института («Chatham House») Арнольд Тойнби. – И мы постоянно отрицаем то, что делаем в действительности» (Цит. по: Хаггер Н. Синдикат. История мирового правительства. М.: Алгоритм, 2009. С. 44).

Государственная способность предположительно сводится к способности правительств задавать направления развития экономикам, обществам, политическим сообществам, и делать это эффективно. Можно не объяснять, что традиционная характеристика демократии – это не та задача, что мы не ставим перед правительствами, по крайней мере в том виде, в каком ее ставят недемократические общества? Можно не объяснять, что, поднимая вопрос о государственной способности в отношении демократии, мы в большей мере ставим вопрос об увеличении власти правительств, чем об ее восстановлении? Не сбивает ли с толку, что правительства в демократиях имели раньше все те полномочия, которые сегодня для них требуют? Не забудем ли мы, что одна из сущностей демократии, - создание возможности людям и группам оперировать в рыночной среде в большей мере, чем в среде, определяемой указаниями правительств и политических институтов? (188).

Дарендорф предельно откровенен и конкретен и с самого начала «берет быка за рога». Он встает как бы на позиции авторов доклада и начинает «чехвостить» его выводы с позиций классических буржуазных теорий демократии. Он подчеркивает следующие особенности доклада.

1) Что целью правительств и критерием их эффективности в нем объявляется не УПРАВЛЕНИЕ, а РЕГУЛИРОВАНИЕ: «задавать направления развития». При этом приоритетность этих направлений выстраивается не от политики к экономике, то есть не от государственных интересов к частным, а строго в обратном направлении: частное (экономика) доминирует над государственным и национальным (политика). Это и понятно: в капиталистическом, точнее, в империалистическом обществе, где власть находится у олигархического бизнеса, государство выступает инструментом обеспечения его, бизнеса, интересов.

Сущность современной демократии, как характеризует ее Дарендорф, - опять-таки не власть правительств и тем более не ее консолидация, а расширение рыночных возможностей. То есть, обращает он внимание, демократия призвана не защищать права всех, а обеспечить приоритет и экстерриториальность «продвинутых».

2) Под «демократией», как отмечает Дарендорф, на Западе уже в то время понималось не общепринятое – власть народа, а нечто другое – власть элит. И именно достижение трансформации и перераспределения власти в пользу элит, как он подчеркивает, ставилось в качестве задачи перед правительствами.

3) Дарендорфом признается, что многократно «пережеванное» в докладе ослабление власти правительств и клинч, в котором они оказались с «гражданским обществом», не имеет ничего общего с действительностью. Во-первых, по мнению Дарендорфа, никто правительства на самом деле не ущемлял, а соответствующая шумиха поднята, чтобы создать повод под видом их ослабления расширить их полномочия. И во-вторых, проделать это, надо понимать, собираются строго в интересах бизнеса, интересы которого они (правительства) выражают.

В «Пространствах для действия» вы найдете немало замечательных заявлений о взаимосвязи между демократией и экономическим ростом. «Продвижение экономического роста с внимательным учетом последствий его воздействия на уменьшение природных ресурсов и загрязнение окружающей среды должно быть ВЫШЕ ДЕМОКРАТИИ…». «Политическая демократия требует экономического роста; экономический рост …зависит от эффективности демократического планирования…». Важные и, согласитесь, долгосрочные заявления! Явно желательно, по крайней мере с моей точки зрения, чтобы экономический рост продолжился. Но много вопросов по этим заявлениям. Их можно сколь угодно долго обсуждать. Почему демократия в определенной мере зависит от экономического роста? Есть что-либо обусловливающее правоту этого видения в концепции демократии? Или демократия без этого немыслима? Доказано ли, что в странах, в которых экономический рост меньше, меньше и демократии? Можем ли мы не сказать, что однопартийные социалистические страны выше остальных, которые в беде без экономического роста? Неверно ли предположение, что связь между экономическим ростом и политической организацией фактически гораздо сильнее в коммунистических странах, и это одна из причин их беспокойства в то время, когда экономический рост у них - реальность? Нет ли у г-на Брежнева больше оснований для беспокойства за будущее, чем у г-на Форда? (президент США в 1975 г. – Авт.). Я бы считал, что полезно осветить эти вопросы в исследовании, и я не уверен, что смогу найти на них полные ответы. Если же я задумаюсь над ответами, я не смогу не задаться еще одним вопросом, который, как я уверен, гораздо более важен для любого, кто озабочен будущим индустриальных либеральных сообществ. Является ли рост на самом деле РОСТОМ ВНП? Это - единственный путь развития человеческих обществ, который мы можем предположить в свободных обществах? Не существует ли иных форм роста и улучшения условий жизни? Действительно ли необходимо предполагать, что мы должны продолжить движение по направлениям, характерным для последних 25 лет, для поддержки демократических институтов? Важные и, по первому впечатлению, благовидные заявления о демократии являются основанием и возможно требуют гораздо более тщательно разработанных мер (189-190).

Очень интересная серия размышлений. Ведь если связь демократии с экономическим ростом, провозглашенная докладом «Кризис демократии» (мы об этом упоминали), характерна не только для капитализма, но в еще большей мере для социализма, как утверждает Дарендорф, то не является ли выдвижение Римским клубом (доклад «Пределы роста», 1972 г.) тезиса о свертывании экономического роста ударом именно по социализму?

Риторический, однако, вопрос. Особенно если учесть, что по-настоящему все разработки Римского клуба были раскрыты и развернуты в программы деиндустриализации сразу же после распада СССР, в 1992 году на Конференции ООН по окружающей среде и развитию в Рио-де-Жанейро.

Но мэтр есть мэтр. Дарендорф по-видимому может позволить себе куда больше остальных участников обсуждения. И пусть не получили развития вопросы о том:

- является ли ВНП критерием роста или существуют и иные критерии;

- нужно ли и дальше поддерживать ведущие по этому пути институты;

- насколько благовидны заявления о демократии и т.д.

Сама постановка этих вопросов и их включение в итоговый документ по обсуждению доклада представляются весьма красноречивыми.

На Западе имеется четкое представление о том, куда на самом деле ведут управляемые олигархией глобальные перемены. Просто это мнение существует «в тени» общепринятых концепций «демократии», «рынка» и «прав человека». Но если, а точнее когда, эти постулаты не устоят и начнут трещать под напором объективных обстоятельств и противодействия оппонентов, «резервный» сценарий, о котором упомянул Дарендорф, может заинтересовать очень многих.

III

Следующая позиция затрагивает государственную способность более или менее непосредственно. Тема обсуждения важна и по моему убеждению доказана убедительным анализом трудностей и перемен в политической, социальной и экономической ситуации. Я подчеркну аспект, который, на мой взгляд, имеет исключительную важность (190);

Я начну с трех простых вещей – простых на словах, но гораздо менее простых на уровне фактов:

1) Имеется растущее желание большего и немедленного участия значительной части граждан развитых стран, которое противостоит национальным правительствам в незнакомых, но очень серьезных проблемах и осложняет им формулировку направлений развития их стран. Это, как говорит м-р Хантингтон, - вызов авторитету. Это можно считать важнейшим результатом развития гражданского общества за последние один – два века. Это развитие вовлекало все больше и больше людей в локальные сообщества и промышленные предприятия и другие институты, усиливая их желание стать частью «машины для принятия решений» больше, чем когда бы то ни было. А правительства столкнулись с трудностями при принятии решений, даже относительно простых, таких, как место расположения АЭС. Участие не означает разделения ответственности, но очень часто оно было попыткой проверить действия правительств или оспорить их;

2) Второй аспект – в том, что многие важные проблемы национальных политических пространств рассматривались недостаточно; в то же время мы не имели удовлетворительных институтов, в том числе демократических, чтобы справиться с новым блоком проблем – международных;

3) Третий аспект – новый для правительств. Демократическим правительствам оказалось сложно справиться с «экстрапарламентскими» институтами, которые определяют своими решениями жизненные возможности такого количества людей, которое сопоставимо с суммарным количеством всех проживающих во многих наших странах. И эти институты выставляют правительственную власть на смех. Когда я говорю о таких институтах, я имею в виду две их разновидности – гигантские компании и влиятельнейшие профсоюзы (190-191);

Мэтр продолжает оставаться мэтром и в том, что он не только ставит вопросы, но и на некоторые из них, причем очень острые, отвечает. Это нужно иметь не только целостное представление о проекте, реализуемом Трехсторонней комиссией, но и определенное мужество, а также кураж, чтобы увязать общей логикой такие вопросы, как:

- «общественное» давление на правительства и власти в целом с требованием «поделиться» правом принятия решений;

- неспособность национальных институтов стран Запада справится с международными проблемами и вытекающая из этого «необходимость» передать эти проблемы в ведение наднациональных институтов;

- признание транснациональных корпораций (добавим, что и прежде всего банков) «экстрапарламентскими институтами», которые «выставляют на посмешище» исполнительную власть.

Правда, Дарендорф все-таки не решился договорить «правду-матку» до конца:

- что профсоюзы содержатся этими ТНК и ТНБ, являясь их «приводными ремнями». Помните, читатель, знаменитую дискуссию о профсоюзах, навязанную на X съезде РКП(б) Троцким В.И. Ленину; «демон революции» тогда утверждал, что советские профсоюзы должны стать не «школой управления», как считал Ленин, а «приводным ремнем» партии, жестко ей подчиненным; из выводов же Дарендорфа следует, что альтернативной этому троцкистскому подходу на современном ему Западе становится превращение профсоюзов в «приводной ремень» бизнеса. И это еще большой вопрос, в каком из этих качеств, даже если допустить, что Троцкий был прав, а прав он не был, профсоюзы способны принести трудящимся больше пользы;

- что этими ТНК и ТНБ содержатся не только профсоюзы, но и правительства, которые по уровню марионеточности в условиях капитализма мало, чем отличаются от профсоюзов;

- что представители этих ТНК и ТНБ в массовом порядке присутствуют среди участников киотского обсуждения, и что именно к ним и обращены его далеко идущие выводы.

Впрочем, как и следовало ожидать, мнение Дарендорфа оказалось «гласом вопиющего в пустыне». Высказался – и ладно.

Все три момента развития имеют общий знаменатель. Большее желание участия, перемещение эффективных политических пространств с национальных уровней на международный и перемещение власти к разрозненным людям и их отдельным шансам, то есть от политических институтов к другим институтам. Это собирательно можно назвать распадом (разложением, растворением) политической публичности, которую мы считали основой демократических институтов в прошлом. Взамен бывшей эффективной политической публичности в демократических странах, из которых представительные институты вышли и в которых эти институты ответственные, возникает ФРАГМЕНТИРОВАННАЯ, частично НЕСУЩЕСТВУЮЩАЯ ПУБЛИЧНОСТЬ. Достаточно хаотичная картина политических сообществ во многих демократических странах. Публичность граждан, которые своими голосами отстаивают индивидуальные интересы, а затем влияют на выбор представителей, которые несут перед ними ответственность, подходит к концу (191);

Открытым текстом констатируется, что «политическая эффективность», и а с ней и «государственная способность» перемещаются с национального уровня на международный, то есть на транснациональный и глобальный. Что под видом «расширения общественного участия» в политике происходит «разложение публичности» вместе с утверждающими ее «демократическими институтами». Что закрытый характер транснациональных институтов выводит их из поля внимания общественности (и, разумеется, освобождает от всякой критики). «Несуществующая публичность» существует, но только для избранных, мнение которые, как увидим в следующий раз, даже когда оно высказывается публично, остается анонимным. Что граждане, голосующие за политиков, поэтому остаются в неведении, что политики эти давно на корню скуплены олигархами – и не за голоса «электорального плебса», а за деньги.

В четвертом выпуске, посвященном «американской» главе доклада (http://www.iarex.ru/articles/52647.html) уже упоминалось о наделавшем много шума заявлении президента США Джона Кеннеди (от 27 апреля 1961 г.), которое возможно приблизило трагический конец его президентства. Вот его полный текст:

«Само слово “секретность” противоречит свободному и открытому обществу. И мы – люди, которые наследственно и исторически противимся секретным действиям. Мы против единой и жестокой секретности, которая сковала весь мир и теперь передается скрытыми же средствами для расширения своей сферы влияния. Проникновение в мысли вместо выражения, свержение вместо выборов, запугивание вместо свободной воли.

Это система, которая мобилизовала человеческие и материальные ресурсы для создания искусственного, высокоэффективного механизма, объединяет военные, дипломатические, интеллектуальные, экономические, научные и политические круги. Ее приготовления скрыты, не опубликованы. Ее ошибки похоронены, а не широко известны. Ее дела замалчиваются, а не обсуждаются. Они не отчитываются о своих тратах, не открывают своих секретов. Вот почему закон нравственности заставляет нас установить преступление, сделанное в отношении любого гражданина, который пострадал от них.

Я прошу вашей помощи в решении гигантской задачи – донести до американских граждан информацию о том, что человек должен быть таким, каким он родился – свободным и независимым. Я прошу вашей помощи» (http://timecops.biz/forum/viewtopic.php?f=12&t=849).

Думается, несложно догадаться, о ком и о чем идет речь.

Я могу сказать, что главное, о чем мы должны думать – о воссоздании существовавшей политической публичности в изменившихся условиях. Кто-то будет обсуждать, каким образом легитимированное требование немедленного участия может быть увязано с национальными и международными решениями. Другой будет обсуждать, что в этой Комиссии (Трехсторонней. – Авт.) было названо «восстановлением международной системы», не только в терминах эффективности новых международных институтов, но и в терминах их демократичности. Таким образом, будут подняты как знакомые, так и некоторые новые проблемы взаимоотношений между представительством и экспертизой, между демократическими выборами и этим выбором (191-192);

Дарендорф говорит о путях соединения новых тенденций, обозначаемых термином «глобализация» (который появится только в 1985 г.) применительно к институтам. Он полагает, что и то, и другое - демократический и олигархический выборы - можно совместить. Из данного фрагмента трудно, практически нельзя понять, это он серьезно предлагает или просто это своеобразный стеб, когда применительно к олигархии употребляется термин «этот» (выбор).

Я убежден, что есть некоторые вещи, которые НЕ ДОЛЖНЫ произойти, если мы хотим воссоздать публичную политическую сферу (или впервые в истории демократических обществ добиться ее эффективности).

1) Я верю, что первая из таких вещей – преднамеренное сокращение образования, то есть политика, при которой образование будет сориентировано на экономический успех больше, чем на возможность дать каждому возможность участия в политическом процессе;

2) Я также верю, что другая вещь, которая не должна случиться – чтобы мы не установили большую зависимости СМИ от правительств. Наоборот, я считаю, что СМИ в большинстве наших стран нуждаются в защите. Им угрожают многие процессы, прежде всего в экономике. Одновременно я верю, что останутся ведущие СМИ, выражающие мнение большинства общества (192);

Моя главная мысль здесь – том, что, думая о политической публичности, мы не можем видеть в ней публичность отдельных граждан, отстаивающих свои интересы на рынке, как ранее. Переобдумывая понятие политической публичности, мы принимаем тот факт, что большинство индивидов сегодня – это и отдельные граждане, и члены больших организаций. Мы должны принимать тот факт, что большинство индивидов рассматривают защиту своих интересов не только как выражение своих гражданских прав (особенно политическими партиями, организующими группы интересов), но и организациями, работающими вне существующего политического каркаса и которые продолжат действовать, нравится это правительствам или нет (192-193);

И я верю, пусть и с неохотой, что думая о завтрашней политической публичности, мы подразумеваем, что в ее рамках институты парламентского представительства будут каким-то образом связаны с институтами, позиционирующими себя как непарламентские и непредставительные. Я думаю, полезно обсудить точное значение чего-то вроде эффективного социального контракта или, возможно, «Согласованного действия» или «Совета социальной политики» для политических институтов продвинутых демократий. Я не верю, что свободные коллективные обсуждения и действия – это необязательный элемент свободного и демократического общества. Я верю, однако, что мы осознали, что люди объединяются в профсоюзы, что имеются большие предприятия, где обсуждаются экономические интересы, что в этой сфере ведутся переговоры, благодаря которым наша экономика функционирует (193);

А вот это уже «перчатка, брошенная в лицо». И по части образования, в котором все произошло именно так, как Дарендорф не хотел, чтобы произошло. И по части СМИ, зависимость которых усилилась, но не от правительств, а от олигархических интересов и структур. Организации «вне политического каркаса» (прежде всего НПО и НКО) также оказались под влиянием олигархии. А вот связь парламентских институтов с «непарламентским и непредставительными» установилась в извращенной форме зависимости первых от вторых. Надежде Дарендорфа на сохранение «свободных коллективных обсуждений и действий» оправдаться было не суждено.

Эта дискуссия имеет отношение к представительным институтам. В этом свете, возможно, существует необходимость пересмотра некоторых наших институтов, чтобы не допустить превращения наших стран в корпоративные государства, и найти в демократическом плане новые пути развития, сделав политическую публичность более эффективной, чем в последние годы (193).

Думается, читателям REX не нужно объяснять, что такое «корпоративное государство». И как эта фашистская перспектива, которой опасается Дарендорф, связана с неоднократно упоминавшимися предложениями «европейской» главы доклада «Кризис демократии» о том, что «фашизм – это воссоздание традиционных форм авторитета» и что «Европе возможно придется пережить его вновь, но в несколько другой форме».

В отличие от многих здесь присутствующих, я – не пессимист по поводу будущего демократии. Наоборот, мне кажется, что появление многих новых форм социального развития затрудняет диктаторство в этом мире. Я, однако, отмечаю, что вместе с вами считаю, что будет трудно в короткое время адаптировать диктатуры к жизни в условиях свободных обществ. Любая такая попытка приведет к новому авторитаризму (194);

Я думаю, чтобы демократии смогли справиться с новым типом проблем, перед которыми они встали, им нужно избежать определенных ошибок. Им нужно избежать представлений о том, что сам прогресс, который стал достижим огромному количеству людей, может быть свернут из-за дискомфорта немногих. Им нужно избежать представлений о том, что немножко больше безработицы, немножко меньше образования, немножко больше дисциплины и немножко меньше свободы самовыражения сделают мир лучшим местом, где можно править эффективно. Тем не менее, я думаю, что не удастся эта попытка повернуть вспять колесо истории, воссоздать государство от которого мы ушли как от примитивного, нецивилизованного, а также вера в то, что надо национализировать собственность, ввести публичное планирование и рабочий контроль. Если мы хотим создать и поддерживать демократические условия, шансы для большинства, мы должны избежать этих ошибок (194);

Дарендорфу изнутри видно, что демократия – явно не та ставка, которую делают в Трехсторонней комиссии. Что расчет большинством ее членов делается как раз на свертывание не только демократии, но и самого прогресса в интересах меньшинства. И понимая это, Дарендорф делает невообразимый кульбит, обвиняя в негативных тенденциях советский социализм, представления о котором (национализация, планирование, рабочий контроль) видный ученый берет из замшелых учебников идеологов холодной войны.

На мой взгляд, надо поддерживать эту гибкость демократических институтов в их главном завоевании: способности демократических институтов к эффективным переменам без революций:

- способности реагировать на новые проблемы новыми способами,

- способности развивать институты, а не менять их – все время,

- способности поддерживать открытыми коммуникации между лидерами и их сторонниками,

- способности ставить личность превыше всего (194);

Мы обсуждаем «трехсторонние» общества: между ними много общего, но много и различного, и мы должны управлять лучше, чтобы с ними справиться. Я признаю, что в наше время в особенности, я принадлежу к тем, кто верит, что в североамериканских обществах превыше всего поддержка гибкости, которая позволяет надеяться на демократию везде (194-195).

«Без революций» не получилось: в 1975 году, когда Дарендорф возлагал надежду на подобное развитие событий, перевернувшие его американские «неоконы» - эти провозвестники «глобальной демократической революции» - были уже на подходе. Именно они заняли многие важные позиции в администрациях Рональда Рейгана и Джорджа Буша-старшего.

C. ОБСУЖДЕНИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

Обсуждение в Киото было открыто комментариями Р. Дарендорфа – ныне Директора Лондонской школы экономики, которые сопровождались замечаниями всех трех авторов доклада. М. Круазье пояснил удар его части по Западной Европе, включая мнение, что демократические политические системы Европы наиболее уязвимы из всех «трехсторонних» регионов. Европейские демократии проходят через «базовую мутацию их моделей и их метода социального контроля, сталкиваясь одновременно с кризисом извне и изнутри» (195);

С. Хантингтон ответил на некоторые комментарии Дарендорфа, в частности, на поднятую им проблему связи между парламентскими и «экстрапарламентскими» институтами – крупными профсоюзами и бизнес-организациями. Хантингтон выразил удивление, что в анализе Дарендорфа не упоминалась роль партий как консолидаторов «экстрапарламентских» организаций. Хантингтон заметил, что быстрый рост последнего 25-летия породил надежды на еще больший рост, которые не могут сбыться. Это – подобно «созданию проблем». Что касается международного развития, он подчеркнул, что разрядка разобщила «трехсторонние» общества. Он отметил, что растущая важность и наглядность внешнеполитической повестки в международных экономических проблемах и их взаимозависимость создали для демократических правительств проблемы, чувствительные к внутренним интересам. Формулируя ответ на вопрос о государственной способности, Хантингтон спросил: что доминирует в демократических системах – дестабилизирующие силы или самостабилизирующий эффект «гироскопа». Кто-то может выбрать оптимистический сценарий, базирующийся на гибкости и открытости демократических систем, а кто-то – пессимистический – саморазрушительное воздействие растущих требований. И мы должны воспользоваться преимуществами самокоррекции (195-196);

Вы только посмотрите, как «зацепила» Хантингтона упоминание Р. Даредорфом «экстрапарламентских» олигархических структур! Волнение, которое его охватило, подтверждающее, что Дарендорф «потерял рамку», подвигло мэтра теории «столкновения цивилизаций» на откровенный подлог, когда «экстрапарламентские» структуры, о которых говорит Дарендорф, ему предлагается уложить в контекст «недопарламентских» - партий. Слово «удивление» здесь явно выглядит эвфемизмом «возмущения», которое имело место на самом деле.

«Кто ему позволил такое говорить», - как бы подразумевает Хантингтон, с трудом удерживаясь от того, чтобы произнести это вслух.

Далее. Насчет разобщения «трехсторонних» регионов «разрядкой» с СССР (1972-1976 гг.). Выделяя это, Хантингтон по сути признает, что издержки «разрядки» для Запада имелись, и серьезные. Почему же, тем не менее, эта линия проводилась? Ясно, что потому, что приобретения, главным из которых явились эрозия «восточного блока» и вовлечение советской научной общественности в глобальную проблематику Римского клуба, явно перевешивали издержки.

Поэтому-то он и призывает «потерпеть» конвергенцию, прибегнув к «самокоррекции».

В своих замечания Ватануки отметил быстрый рост Японии, который привел к увеличению государственных расходов. Это помогло правительству встретить растущие требования. Если расходы сократятся, государственная способность может быть поколеблена необходимостью проведения общества через период адаптации (196);

В обсуждении, последовавшем за выступлениями Дарендорфа и трех авторов, особое оживление вызвала глава по США.

Отцы-основатели США, – сказал один американский член Комиссии (вот оно, «правило Chatham House». – Авт.), - не увидели важнейшей проблемы создания результативной в государственном отношении демократии. В их умах доминировали права граждан, и они поэтому опасались превышения своей власти. Этот член Комиссии под впечатлением Уотергейта отметил мудрость гарантий прав. Исследование доказало жизнеспособность американских демократических институтов, особенно СМИ, Конгресса, судов. Авторы, - подчеркнул он, - должны соотносить проблему государственной способности с правами граждан (196);

Чувствуете, как «один американский член Комиссии» подкапывается под права человека, мягко противопоставляя их государственной способности («результативности»)? Вот наивные отцы-основатели: всерьез поверили в опасность расширения своей власти и себя тормозили. Еще интересно, что СМИ поставлены вперед Конгресса и судов. Помним, что они – «важнейший ресурс дезинтеграции старых форм социального контроля»? И насаждения новых.

Другой член Комиссии согласился, предложив сосредоточиться на изучении «успехов» управляющих, чем управляемых (196);

Понятное дело: кому интересны управляемые?

Еще один участник усмотрел большую актуальность для США проблемы «обвала лидерства», чем «демократической волны». Он указал, что падение партий сопровождалось подъемом государственных бюрократий, как некоего «псевдопартийного» суррогата. Больше внимания должно быть уделено проблемам, создаваемым демократии большой бюрократией. Этот член Комиссии констатировал, что это «просто неправда», что в США СМИ автоматически оппозиционны правительству. Конгресс не всегда в оппозиции; просто последние 8 лет он контролировался другой, а не президентской партией. Некоторые меры, предложенные в «Пространствах для действия», по его мнению, смертельно вредны и разрушительны (196-197);

Типичный, возможно непроизвольный, увод в сторону от темы. Государственные бюрократии – и сами по себе, и как «псевдопартийный суррогат», - функция олигархии. Как собственно и сами партии (вспомним Манифест банкиров, по которому Демократическая партия должна отвечать за тарифы, Республиканская – за протекционизм, а обе вместе являются инструментом раскола сограждан и превращения их из народа в ведомый олигархатом «электорат»).

Другой американский член Комиссии не согласился, что требуется «меньше демократии» и отметил, что обсуждаемая «мертвая точка» американской политики не уникальная. Последние годы он определил как «триумф» и «лучший час» американской демократии. Разочарование американской публики идет от плохой работы правительства, работающего от кризиса к кризису. Страна нуждается в более подходящем планировании, разработанном в таком ракурсе, чтобы помогать людям достигать своих целей. Это предпочтительнее любой альтернативы в виде технократической, элитарной модели прогресса (197);

Если Уотергейт, травля и отставка Никсона, которой дирижировал его собственный госсекретарь и советник по вопросам национальной безопасности, появление в Овальном кабинете никем не избранного президента (Дж. Форд) и назначение вице-президентом одного из братьев Рокфеллеров – «вершина демократии», тогда пожалуй с этим «американским членом Комиссии» следует согласиться.

В чьих интересах «планирование», в котором «нуждается страна»? Помогать людям, у которых есть цели, их достигать. А тем, у кого нет целей (понятно, каких?) – тех «могила исправит»?

Многие члены Комиссии тоже в целом причисляли себя к группе сторонников формулы «лучше больше демократии, чем меньше», подчеркивая необходимость абсолютной свободы СМИ. Один участник отметил, что конституция и система законов в США в принципе является самокорректирующимся механизмом (197);

Показательно: ставиться знак равенства между демократией и СМИ.

Канадский член Комиссии отметил неприемлемость для Канады рекомендации по возрождению партий. Партии – способ контроля над членами, - сказал он. Они тормозят рост молодых политиков и поощряют конформистов. В результате их вклад в решение проблем меньше, чем мог бы быть. В Канаде, - подчеркнул этот член Комиссии, - нужно укреплять парламентские комиссии, а не партии. Прежде всего, требуется возрождение парламентаризма как системы принятия решений. Он также был разочарован рекомендациями СМИ в «Пространствах для действия». СМИ нуждаются в усилении и защите. В Канаде они эффективнее оппонируют правительству, чем оппозиционные партии. Оппозиция берет информацию из СМИ и использует СМИ, чтобы стать более известной. Это очень полезные функции (197-198);

К канадским рекомендациям мы обратимся в следующей части, касающейся соответствующего второго приложения. И сразу же станут понятными механизмы внешнего воздействия институтов, подобных Трехсторонней комиссии, на внутренние процессы.

Позднее в дискуссии Хантингтон ответил на критику главы по США, отталкиваясь от трудов Дж. Мэдисона. Мэдисон называет первой проблемой дать правительству управлять, а затем – обязать его контролировать само себя. Требуемый в дискуссии «баланс» нужен для правительства, а не для граждан, и никогда раньше в американской истории граждане и их организации не могли действовать столь свободно и эффективно. Развивая идею «баланса», он подчеркнул, что имел место «подрыв» правительственного авторитета, которому позволили зайти слишком далеко. Что касается СМИ, он подчеркнул, что их власть возросла, и это нужно брать в расчет при анализе. Комментарии, сделанные по Канаде, как и в США, показывают масштаб влияния СМИ. В заключение Хантингтон задал два вопроса, которые счел особенно важными:

- где основное звено, ответственное за «вытягивание» баланса?;

Хантингтон считает очевидным, что правительства из баланса исключены (198);

Разумеется, «исключены»! После дела Никсона-то!

- основное звено «баланса» - олигархия, которая формирует этот «баланс» по принципу «двух рук, управляемых одной головой»;

- состояние «баланса» в США на 1975 год – ликвидация остатков демократии с передачей правления (с неизбранными президентом и вице-президентом, почему-то об этом никто даже не заикается!) полностью в олигархические руки.

Европейский член Комиссии подчеркнул слабость конституционных систем в европейских государствах, особенно тех, чьи политические системы обременены большим количеством партий, не уравновешенных сильной исполнительной властью. Он упомянул Данию, Голландию и Бельгию. Этим странам нужно адаптировать к себе признаки и опыт систем других стран – Франции, Западной Германии, Британии – для того, чтобы восстановить исполнительную власть, чтобы их системы воспрянули духом без потерь в сфере свободы. Этот член Комиссии подчеркнул, что конституционные поправки – это очень сложный путь, но попытки должны быть сделаны. В заключение он подчеркнул «боль» и «отчаяние» от отсутствия прогресса в европейском объединении, важного для демократического будущего Европы (199);

Другой европейский член Комиссии вернулся к комментарию Дарендорфа о недостаточности национальных политических пространств. Среди «трехсторонних» регионов это наиболее справедливо для Европы и Японии, чем для Северной Америки. В Европе адекватность таких пространств – под большим вопросом (199);

Еще один европейский член Комиссии заметил, что в большинстве западноевропейских стран у компартий нет шанса прийти к власти. Франция и Италия – наиважнейшие исключения. Изменения здесь «разойдутся волнами». Это разъест общность атлантического союзничества. В отношении Британии он отметил замечательную гибкость ее политических ресурсов (199);

Другой член Комиссии назвал утверждения о британской государственной неспособности «полной чушью». Он отметил, что Британия стала индустриальным обществом намного раньше других стран и намного опережает их в решении проблем, которые перед ними встали (199);

Будущее Итальянской компартии было поднято еще одним европейским членом Комиссии. В послевоенные годы это была крупнейшая европейская компартия. Но в дальнейшем ее электоральные успехи были существенно ограничены. Когда компартия пытается прорваться к власти, это вызывает аллергию у других, которая поддерживается партиями вне власти. В дальнейшем, - сказал он, - европейская интеграция поставит компартию под контроль (199-200);

1) Дания, Бельгия, Голландия, в отличие от Франции и ФРГ, - монархии, а не республики. Британия – монархия, стоящая во главе монархий. Стабильность исполнительной власти при монархическом устройстве зависит не столько от парламента, сколько от монарха, которого нельзя «уволить» или объявить ему импичмент. В конституционных нормах ни одной из европейских монархий не содержится механизмом «преодоления вето» монарха, скажем, на тот или иной закон. Закон не проходит – и все. И ничего не сделаешь: ни 2/3, ни 9/10 голосов парламентариев ничего не дадут;

2) «Важность европейской интеграции», как сердцевины проекта! «Европейский член Комиссии» отчаивался зря: время подлинной «интеграции» придет после распада СССР, путем размена советских Советов на европейские (терминология Горбачева);

3) «Волнами разойдутся» не те изменения: левые будут либо приведены во власть (Франция при Миттеране), либо использованы для подрыва действующих политических систем («Красные бригады» и убийство Альдо Моро в Италии) как раз ради формирования в европейском интеграционном строительстве левого, еврокоммунистического, социалистического вектора – от начала и до конца антисоветского, управляемого из Лондона и Вашингтона;

4) «Разъедание общности» атлантистов купируется парным соединением «трехсторонних» регионов в рамках нынешних Транстихоокеанского и Трансатлантического партнерств;

5) «На место» участников обсуждения, видимо, поставили «британские члены Комиссии». Нашли, понимаешь, кого обсуждать, нувориши несчастные!

Один член Комиссии нашел комментарии Дарендорфа «ободряющими», ибо они подняли «вечную либеральную дилемму» - защищать права невозможно без эффективного правительства. Он отметил, что «совместное определение политики предпринимателями и рабочими» в Германии – более эффективный путь стабилизировать систему, чем стресс (200);

Другой член Комиссии добавил две точки зрения, касающихся государственной способности:

1) Демократические правительства подгоняются политиками, принимающими политически мотивированные решения. Это – факт жизни;

2) Правительства полагают, что их политическая привлекательность для большинства должна оплачиваться меньшинством (200);

Действительно, просто «возмутительно»! Элите (меньшинству) предлагается оплачивать интересы большинства. Ни минуты не дождетесь, вот только СССР разрушим, и всю эту вакханалию типа «welfare state» мигом прихлопнем.

Глава по Японии – наиболее оптимистическая, - сказал североамериканский член Комиссии. Япония не утратила способности достигать консенсуса и действовать в нем. Это может быть приписано действительному различию в ценностях, включая боле четкую идентификацию групп. Движение к индивидуальному удовлетворению должно быть сбалансировано в интересах групп (200);

Вот-вот: именно этим и привлекателен японский опыт. Групповые (олигархические, корпоративные) интересы – это жесткая иерархия, в которой эти общие интересы ассоциируются с персональными интересами олигархии.

Один японский член Комиссии указал на взаимосвязь японской политической системы с высоким качеством лидерства на среднем уровне, особенно в контактах лидеров с людьми. Но это потихоньку размывается. С ростом СМИ, люди меньше нуждаются в «среднего уровня» лидерах. Это также вредит партийной организации. Если средний уровень меньше востребован, его качество снижается. Этот член Комиссии видит самые свежие проблемы «трехсторонних» регионов в серьезных изменениях структуры населения, в резком росте удельного веса молодежи, исповедующей отличные ценности. По мере восстановления структуры, проблемы станут менее острыми (200-201);

Другой японский член Комиссии вспомнил заявление Ленина о том, что революция не может быть инициирована требованиями снизу, а только если правящие классы разделены и не удовлетворены. Можно сказать, что правящие классы сейчас – как раз в таком состоянии. Этот член Комиссии указал на три слабости демократии:

1) Человеческие существа слабы, и потому стремятся к монопольному сосредоточению власти. Он упомянул японскую прессу, чьи решения порой более влиятельные, чем правительственные, а также ассоциации, подобно медицинской, добивающиеся изменения в своих интересах налоговой системы;

2) Японские интеллектуалы и студенты увлечены радикализмом. Если это впоследствии учуют лидеры среднего звена, ситуация может резко ухудшиться;

3) Настоящими оппортунистами являются не толерантные граждане, а те, кто добивается власти в корыстных целях (201);

Применительно к В.И. Ленину (показательно, что его идей боятся в 1975 г.!), речь, видимо, идет об утверждении «верхи не могут (управлять по-старому), а низы не хотят (жить по-старому)». Это учение об объективном и субъективном факторе.

Думается, Ленина к тому времени на Западе изучили вдоль и поперек и знали, что учение об объективном и субъективном факторе в революции, в которое встроена эта мысль, «работает» только при совпадении факторов – революционной ситуации («верхи – низы») и авангардной революционной партии. Поэтому попугать Лениным соратников – милое дело, тем более, когда твердо знаешь, что для разрушения субъективного фактора сделано все, что можно и что нельзя, и организованной пролетарской партии на Западе не появится никогда.

Ну и ленинский ярлык «оппортунистов», повешенный на шею западной социал-демократии, причем, повешенный абсолютно по делу, покоя не дает. Нужно все перевернуть верх ногами, извратить и опошлить, представив оппортунистами не соглашателей, а тех, кто от соглашательства отказывается.

Еще один японский член Комиссии отметил, что демократия в Японии работает довольно хорошо. По стране на всех уровнях – около 80 тыс. избранных лидеров. Тем не менее, государственная способность сталкивается с проблемами. Этот член Комиссии упомянул о споре вокруг японского корабля с ядерной силовой установкой, который дрейфовал в море около 50 дней в конце лета – начале осени 1974 г. и который отказывались принимать местные муниципалитеты. Он напомнил про непримиримость железнодорожных профсоюзов, про диспуты вокруг конституции в правительстве и парламенте и т.д. Он упомянул о неопределенности обязательств США перед Южной Кореей после последних событий в Индокитае, а также о неопределенности перспектив включения КПЯ в правящую коалицию, если ЛДП потеряет право ее формировать. Это – факторы пессимизма (201-202);

Другой японский член Комиссии также затронул международные аспекты государственной способности. Мир занят поиском новой системы; он нуждается в лидерстве сильных стран. Государственная способность тем временем снижается. Даже в Японии правительство не имеет достаточного пространства для маневра. В долгосрочной перспективе он оптимистично оценил способности японской демократии, но будут ли проблемы молча ждать своего решения? Что касается американо-японских отношений после войны в Индокитае, то Япония предчувствует, что связи будут осуществляться по линии администрации, а не Конгресса. Поэтому: в каком состоянии президентский контроль? Не движутся ли США к изоляционизму? (202);

Чистый «троллинг» американской стороны. Если не двигаетесь к «изоляционизму», то мы с вами – никуда не денешься. А если что – у нас свой проект есть. Мигом антивоенную «макартуровскую» конституцию 1947 года отменяем – и в самостоятельное плавание.

В этом основная сложность американо-японских и в целом западно-японских отношений. Япония – часть и Запада, и Востока; она входит в западный проект, пока он доминирует, а куда двинется, если он ослабеет – об этом никто не знает. И вопрос этот как нельзя более актуален именно сейчас, сегодня, на фоне разрастающегося конфликта США с Китаем и Россией.

Рассматривая всю дискуссию, североамериканский член Комиссии обратился к дискуссии последних дней о ресурсах и о глобальном распределении власти. Он уложил их в каркас «центральной проблемы индустриальных демократий» - «явного конфликта между справедливостью и эффективностью». По отношению к развивающимся странам, ведущей проблемой выступает равенство. Но никто не может добиться большей справедливости, чем может себе позволить. И благополучие развивающегося мира, - он считает, - не может быть истолковано узко. «Это не только физические ресурсы, но весь комплекс духовных, правительственных и политических способностей, менталитет, с помощью которого люди определяют и решают свои проблемы». Мы это ярко видим на примере Японии, - продолжил член Комиссии, - которая в физическом смысле – безресурсная. Что нужно изъять у Японии, чтобы подорвать ее благополучие? Что такое это благополучие? Что это, кроме комплекса действующих институтов? (202);

Во-первых, из выделенного фрагмента следует, что дискуссия «о ресурсах» и «о глобальном (!) распределении власти» предваряла обсуждение доклада «Кризис демократии» Трехсторонней комиссией. Следовательно, вот об этом - о глобальном распределении власти – и сам доклад. Во-вторых, дилемма между справедливостью и эффективностью – кажущаяся. Развивающимся странам, как следует из этого высказывания, предлагается «справедливость» в обмен на повышение «эффективности» глобальной власти, отправляемой теми, кто сосредоточил у себя соответствующие ресурсы.

И именно этот процесс – обмен «развивающимися» элитами первородства на чечевичную похлебку со сдачей своих национальных интересов в глобальный ломбард – стоит за всеми управляемыми переменами конца XX – начала XXI столетий.

Другой участник возвратился к проблеме, поднятой Дарендорфом, - о включении непарламентских групп в парламентский процесс. Это может быть видно на примере международных институтов, а не национальных политических систем. Этот участник видит аналогию множества внутренних проблем XIX века и международных проблем XX века. Достижение «частично цивилизованных международных отношений» лежит не на пути обмена открытости и свободы на попытки достижения необходимого уровня справедливости. «Трехсторонние» общества должны стать жизненно важным центром этих усилий (203);

Тоже характерный пример, как на Западе понимается справедливость. Противоречие между парламентаризмом и «экстрапарламентаризмом» (по Дарендорфу), то есть властью ТНК и ТНБ, решается путем переноса процесса принятия решений на наднациональный уровень, только и всего. То есть с помощью укрепления власти «экстрапарламентарных» олигархических структур.

Много членов Комиссии подчеркивали важность поднятых в исследовании и обсуждении проблем и выражали надежду, что Комиссия продолжит работу в этом направлении. Один член Комиссии подчеркнул свою «очень конкретную» поддержку предложению СОЗДАТЬ ИНСТИТУТ ДЛЯ УСИЛЕНИЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ ИНСТИТУТОВ (203).

Помните сюжет из «Маугли», когда Багира «прилагает к словам быка»?..

«А бык, бык-то где?», - вопрошает один из волков, который единственное, что видимо расслышал в докладе, так это призыв к созданию упомянутого СУБЪЕКТА ДЕМОКРАТИИ…

ПРИЛОЖЕНИЯ:

Приложение II. Канадские перспективы государственной способности демократии (обсуждение в Монреале, 16 мая 1975 г.).

Доклады по заданию Трехсторонней комиссии по государственной способности демократии выявили проблемы во всех трех регионах. Это было рассмотрено как препятствие ряда факторов:

- изменение демократической среды («контекста»);

- растущая ограниченность в международных отношениях (203);

Доклады подробно описали проблемы в США, Западной Европе и Японии. Для Канады был собран отдельный коллоквиум, спонсором которого выступила Канадская группа Трехсторонней комиссии, собравшая в мае 1975 г. около 30 ведущих канадских специалистов (203);

Участники исследовали специфические канадские перспективы государственной способности и в дискуссии с членами Рабочей группы Трехсторонней комиссии выявили соответствующие общие и особенные черты Канады по сравнению с остальными регионами (204);

Еще раз обращу внимание: речь идет о подготовке Канады к вступлению в «Большую шестерку». Она образовалась и в первый раз собралась в 1975 году, а Канада присоединилась к ней, превратив «шестерку» в нынешнюю «семерку» в 1976 году. Поэтому Канаде и уделяется такое внимание.

Дискуссия развернулась вокруг четырех основных проблемных пространств:

В ходе дискуссии были выявлены несколько важных тем, практические подходы к которым отражены в следующем коротком докладе (204).

A. Вызов канадской государственной способности

Несмотря на напряженность ряда проблем, влияющих на канадские институты и ценности, трудности государственной способности не являются неразрешимыми, а сама она рассматриваться менее серьезной проблемой, чем:

- или (если участие поставить в центр) способность правительств к демократизации (204);

Многие считают ответственность главной проблемой – и в контексте принятия государственных решений, и с точки зрения распространения участия в принятии решений на некоторые группы и организованный труд (204);

Достаточно завуалированный намек на то, что «ответственность» объединяет процесс принятия решений с обеспечением прохождения этих решений через «организованный труд», то есть через профсоюзы, которые, как мы уже знаем, контролируются глобальной олигархией. Иначе говоря, НАСТОЯЩАЯ ответственность – та, что и принимает решения, и обеспечивает лояльность им со стороны профбоссов. То есть ОЛИГАРХИЧЕСКАЯ.

Пока Канада разделяет с США ряд важнейших вызовов-проблем – таких как:

- перегрузка политической системы требованиями;

- размывание традиционного отношения к авторитету;

Но эти конфликты не достигают такого уровня развития как в США, в которых особенно остры расовая проблема, более обширные проблемы городов, разочарование в лидерской роли США в международных делах. В США, кроме того, долговременное воздействие оказывается такими проблемами, как Вьетнам и Уотергейт (204-205);

Поэтому имело место четкое разделение участников обсуждения на две группы: считающих обозначенные проблемы признаками надвигающегося кризиса государственной способности в Канаде и не считающих так (205).

Канада, как «зеркало» США; обсуждение канадской ситуации сводится к тому, копирует ли страна вектор развития США или нет.

Было высказано мнение, что растущая тенденция по вызову авторитету среди рабочих и студентов и подъем социальных требований предвещает скорый конец «псевдо-демократии» и являет собой первую попытку установления искренней и всеобъемлющей демократии. Тем не менее, те, кто указывал на растущие угрозы канадской демократии, видели эти тенденции в усилении перегрузки системы принятия решений, снижающей их возможности по установлению приоритетов и размыванию «общественной философии». Одна из деструктивных тенденций – в сфере труда – была объяснена тем, что профсоюзы не только не допускаются в сферу принятия решений, но и часто рассматриваются как «внесистемные». Такое отношение может только ухудшить взаимодействие между организованным трудом и широкими слоями общества (205);

А вот с этими тезисами нужно разбираться уже предметно.

1) «Искренняя и всеобъемлющая демократия» взамен «организованной», правительственной, - это отнюдь не социализм, а глобализм. Возможно, с псевдосоциалистическим подтекстом.

2) В глобалистский контекст, следовательно, «упаковывается» рабочее движение, которое соединяют со студенческим, априори «оранжевым», глобалистским. Молодежь, к сожалению, очень часто ведется на «искренние и всеобъемлющие» лозунги, не понимания, что ничего ни «искреннего», ни «всеобъемлющего» в этом мире по определению быть не может. Что под этим шифруются чьи-то конкретные интересы, в которые нужно впрячь молодежь, превратив ее в «таран» против устоев «общественной философии».

3) «Перегрузка системы принятия решений» напрямую увязывается с приходом «искренней и всеобъемлющей демократии», хотя формально их противопоставляют друг другу. Систему «перегружают», она «зависает», давая формальный повод для управляемой подмены понятий и стратегий.

4) Профсоюзы – абсолютно системные, олигархические структуры, преподносятся общественности как внесистемные, оппозиционные. Для чего? Для того, чтобы, аккумулировав в управляемом режиме недовольство, направить его в нужное «оранжевое» русло, превратив в такой же управляемый «таран» «общественной философии», как и студенческое движение. И не только их. Это – так называемая концепция «нового пролетариата». Или, правильнее, псевдопролетариата, в котором роль рабочих организаций, организующих системный классовый протест, подрывающий устои буржуазного общества, передается феминисткам, цветным, «зеленым», прочим «голубым» (ЛГБТ) «активистам» и остальному маргинальному отстою. Они эти устои тоже атакуют, но не с классовых, а с «консьюмеристских», потребительских позиций, утверждая под видом борьбы с издержками капитализма радикально буржуазную мораль и нравственность, извращая сам смысл борьбы за права трудящихся.

5) Чтобы этого достичь, как видим из приложения к докладу, рабочий класс нужно противопоставить неким «широким слоям общества» (то есть упомянутым маргиналам) и с ними столкнуть.

Другой участник назвал системную перегрузку в Канаде «фантазией», поскольку ни функционирование, ни структура системы не изменились – ни в лучшую, ни в худшую стороны. Другие выразили симпатию тем условиям, в которых действуют политики, подчеркнув, что есть серьезные признаки того, что от них хотят слишком многого. Наибольшая критика демократических правительств – за неспособность расставить приоритеты в условиях увеличения требований и ее последствие в виде большего упора на программы, чем на креативные политические решения (205);

Слово «креативный», как нам уже хорошо сегодня известно, - синоним псевдопролетарского, «консьюмеристского» потребительства. Отказ от программного принципа функционирования исполнительной власти, который здесь пропагандируется, вызывает к жизни практику внесистемного, ситуативного управления, которое очень легко развернуть прочь от государственных интересов к корпоративным.

Один или два участника указали, что вся дискуссия исказила реальные проблемы и касается только элиты, обеспокоенной утратой позиций в обществе! Они упомянули о таких факторах как увеличение инфляции, рост общественных расходов в процентах к ВНП, которые, по их мнению не только ничем не угрожают государственной способности, но и создают условия для боле качественного распределения годового дохода и контроля через него над зарплатами и другими благами, предоставляемыми благополучием (206).

Выделенный фрагмент – не в бровь, а в глаз! Глубочайший респект этим «одному или двум участникам», нашедшим в себе силы назвать вещи своими именами! И указавшим, что имеет место либеральный шабаш «тусовки», озабоченной перспективами утраты своего привилегированного положения в западном «трайбе».

Канадские институты (федерализм, парламентская система, общественная служба, СМИ) были охарактеризованы как понятные и получающие внимание со стороны участников. Являются ли они защитой или фактором риска для государственной способности? (206);

Было подчеркнуто, что распространение бюрократии на федеральном, провинциальном и муниципальном уровнях является фактором напряженности, ибо уменьшает предсказуемость канадской политической системы. Имеется растущая тенденция, что бюрократия стремится к пересмотру ролей, которые традиционно принадлежали политикам – такие как определение, «что такое хорошо, и что такое плохо». Это может считаться опасным развитием, особенно в свете тенденции бюрократии к сосредоточению в Оттаве и отсутствия ее представительства в регионах (206);

Вряд ли бюрократическое засилье «уменьшает» предсказуемость политической системы. Скорее, наоборот, повышает ее, разворачивая функционирование этой системы в русло олигархических интересов.

Среди участников сформировался консенсус, что особое внимание должно быть уделено институтам, имеющим демократическое происхождение. Было рекомендовано, чтобы Палата общин увеличилась, чтобы обеспечить лучшее конституционное представительство и чтобы ее функции были модернизированы с целью оказания содействия общим делам. Так называемое «ослабление Парламента» было рассмотрено через призму растущего влияния региональных органов власти по отношению к федеральным – как свидетельство необходимости укрепления федерально-региональных связей. (Прямое вмешательство Трехсторонней комиссии во внутренние дела Канады – на уровне конституционного устройства. – Авт.). Эффективная оппозиция скорее появится в провинции, чем из федеральных оппозиционных партий, особенно в условиях фактически однопартийной системы в Оттаве (206-207);

Американские участники вынесли из дискуссии заключение, что канадский вид федерализма – с усиливающейся децентрализацией – очень желанный вариант. Несмотря на практическую недоступность провинциальной бюрократии и проблемы, порожденные приписыванием равенства федеральному и провинциальному уровням, самими канадцами была заявлено, что проблемы государственной способности смягчаются гибкостью, встроенной в канадский стиль распределения полномочий федеральной структуры и парламентской системы (207);

Помимо констатации вмешательства, очертим его масштабы. Трехсторонняя комиссия, действуя в интересах глобальной олигархии, считает себя вправе:

- менять структуру органов государственной власти якобы «суверенного» государства (и это относится не только к Канаде, но и, смею заверить, к тем же США);

- пересматривать и корректировать функции;

- регулировать социальное представительство во власти;

- вмешиваться в отношения центра и регионов, рекомендуя децентрализацию и передачу полномочий государственных органов вниз, на региональный и местный уровни.

Последнее наиболее важно. Мы уже упоминали про осуществляемый в Европе «пилотный» проект «еврорегионализация», в ходе которого сопредельные регионы разных стран объединяются поверх границ и замыкаются на Брюссель в обход своих столиц. Напомним также, что ГЛОБАЛИЗАЦИЯ = ГЛОКАЛИЗАЦИЯ (передача полномочий госорганов вверх, в транснациональные и глобальные структуры, и вниз, в региональные и местные, о чем и идет речь) + ФРАГМЕГРАЦИЯ (фрагментация и растворение национальных, этнических и конфессиональных идентичностей с интеграцией их экономик).

«Эффективная оппозиция», как понимаем, формируется на региональном уровне, чтобы противопоставить ее государственному уровню. В той же Канаде это в том числе и проблема франкоговорящего Квебека, который идет в «авангарде» движения за раскручивание центробежных тенденций.

А «американские участники дискуссии» тут же «примерили» этот принцип «лоскутного одеяла» на свою страну.

Было замечено, что в Канаде, как и в США, наблюдается фрагментация и регионализация политических партий, но нет никаких признаков приближения того, что американскими аналитиками называется «упадком партийной системы». Было отмечено, что правящие либералы, доминирующие в министерствах, не представлены в достаточной мере во всех основных пространствах страны. Эта тенденция децентрализация рассматривалась многими участниками не как угрожающая, а как желанная – чтобы партии стали более «регионально-ориентированными», что предотвратило бы доминирование бюрократии над избранным представительством. Один из участников заметил, что, значит, правящие либералы недостаточно «конституционно ориентированные». Другой отметил, что существующие в Канаде политические партии играют важную роль в обеспечение компромисса в не идеологической сфере (207).

Первый выделенный фрагмент – буквально калька с ситуации в постсоветской России. Ну, и кто рискнет утверждать, что у нас это не было запрограммировано? Что имело место спонтанное развитие событий, а не управляемый государственный переворот?

И еще: 1) «недостаточно конституционно ориентированные» либералы, - это, если называть вещи своими именами, означает КОМПРАДОРСКИЕ. Мы разве этого не понимаем?

2) Партии вне идеологии – пародия на партии, а если к тому же они обеспечивают «внеидеологический» компромисс, впору вспомнить масонскую формулу А. Гизе – «партнерство в буржуазной конкуренции».

Другой важной темой, выявленной в ходе дискуссии, стала проблема расхождения между риторикой и действиями правительства. Два взгляда имели место на эту проблему - оба в случае подтверждения обозначенных ими тенденций разрушительные:

1) Что люди теряют веру в риторику и игнорируют систему, отказываясь в ней участвовать (названо «апатией безысходности»);

2) Что ожидания в результате правительственной риторики поднимаются столь высоко, что не могут быть удовлетворены иначе как путем перераспределения благ между индивидами и группами (207-208).

Было сказано, что общественным группами никто не препятствует выдвигать возмутительные требования, граничащие с отказом от существующих в обществе взглядов, отраженных растущим сомнением, что доминирующие ценности могут быть увязаны со стремлением перераспределить общественное влияние и ресурсы. Упадок коллективизма и дегуманизация общества являются результатом самоутверждения индивидов и групп. В отсутствие национального этоса деятельность правительств подрывает попытки справиться с такими трудностями как инфляция, отношения труда и менеджмента. Этот феномен упадка связующих ценностей проявляется не только в Канаде, но и в США.

Выпишите, читатель, запомните и приводите везде, где можете, основные положения олигархической стратегии:

- противопоставление «инновационных» взглядов национальной традиции, поддержка всего того, что разрушает традицию, выставление носителей традиции «динозаврами», отжившими свой век, «давящими “ростки нового”» и т д.;

- связь этой линии с перераспределением ресурсов и влияния в обществе;

- сознательное и управляемое обрушение коллективистских установок и замена их индивидуалистическими и групповыми (корпоративно-олигархическими).

F. Коммуникации и государственная способность

Тема коммуникаций была охарактеризована и как причина, и как следствие проблемы государственной способности. Было отмечено, даже журналистами, что СМИ стремятся освещать краткосрочные темы – персонифицированную, эмоциональную картинку политических событий, тем самым расширяя расхождение между риторикой и действием. Было отмечено, что усилившаяся периодическая печать нуждается в долгосрочной перспективе событий, трендов и институтов (208);

Скудость коммуникаций внутри правительства и между правительством и другими секторами была охарактеризована как проблема государственной способности. Это – результат серьезного недостатка знаний, как «другая сторона» воспринимает решения, которые затрудняют желанное конструктивное взаимодействие в треугольнике «промышленность – правительство – труд». Было также подчеркнуто, что способность парламента к посреднической функции уменьшается по мере снижения количества сторонников и роста влияния бюрократии (208-209).

Не забудем: «СМИ – важнейший ресурс дезинтеграции старых форм социального контроля». «Расширение расхождения между риторикой и действиями» в этой связи – не что иное, как зазор между общественными и олигархическими интересами.

«Долгосрочность» трендов (в особенности), а также событий и институтов – синоним внешней управляемости этими трендами, событиями, институтами.

Как отмечено коллоквиумом, канадские проблемы государственной способности укладываются в четыре основных пространства:

- проблематичность способности политических институтов эффективно согласовать растущий уровень требований и одновременно поддерживать ответственность перед обществом;

- увеличивающийся разрыв между риторикой и действиями;

Несколько характеристик канадской системы были найден, чтобы усилить государственную способность, в том числе:

- структура федерального парламента и правительства;

- разумная степень децентрализации авторитета и отсутствие классовых партий.

Тем не менее, сформировался консенсус, что канадские проблемы не являются нерешаемыми, но требуют повышенного внимания и немедленного действия (209).

Заметьте, читатель, как четко увязаны между собой разрушение авторитета и «зажим» классовых партий. Разрушить существующий миропорядок олигархии, учитывая опыт советских большевиков, нужно так, чтобы не дать нового шанса коммунистическим силам, которые являются злейшими врагами олигархии!

Д. Андерссон – издатель журнала «Чатерлайн»,

К. Биги – исполнительный директор исследовательского института «Хоув»,

М. Блауэр – специальный помощник премьера провинции Манитоба,

Р. Боуи – профессор международных отношений, Гарвардский университет,

Зб. Бжезинский – директор Трехсторонней комиссии,

П. Добелл – директор парламентского центра международных отношений и международной торговли,

Г. Фейрвезер, Ф. Фокс – члены канадского Парламента,

Р. Хаган – помощник министра, юрисконсульт Главного департамента правительства,

С. Хантингтон – профессор управления, Гарвардский университет,

Р. Джексон – профессор политических наук, университет Карлтона,

П. Джуни – председатель Канадской радио-телевизионной комиссии,

М. Кирби – помощник секретаря, офис Премьер-министра,

Дж. Лаланд – профессор политических наук, Монреальский университет,

К. Лемелин – специальный помощник Государственного секретаря по международным делам,

В. Люмье – профессор политических наук, Лавальский университет,

Дж. Мейзел – профессор политический наук, Королевский университет,

Дж. Персон – председатель политической аналитической группы Департамента (министерства) иностранных дел,

Дж.-Л. Пепин – координатор Канадской группы Трехсторонней комиссии, «Интеримко Ltd.»,

С. Райзман – председатель «Райзман и Грантли Ltd.»,

Д. Рикер – президент Канадского фонда «Доннер»,

Дж. Стейенсон – профессор политических наук, университет Карлтон,

Ну и, в заключение, список обсуждавших эту канадскую проблематику. Тот еще «контингентик» записных «интеллектуалов», журналистов, бизнесменов, отставных политиков и политиканов!

Аналитика Владимира Павленко

Приношу читателям извинения за задержку с публикацией завершающего выпуска материала, посвященного докладу Трехсторонней комиссии «Кризис демократии» (http://trilateral.org/download/doc/crisis_of_democracy.pdf) и возвращаюсь к этой теме. И – не в качестве оправдания, разумеется, - сообщаю, что задержка эта была вызвана срочной необходимостью подготовки к форуму по экологическим угрозам национальной безопасности России (прошел 14-16 сентября).

Напомню, что на протяжении почти четырех месяцев мы последовательно рассмотрели:

- вступительную статью директора Трехсторонней комиссии Зб. Бжезинского;

- первую, вводную главу, очерчивающую общие параметры этого «исследования», результаты которого верхушка западных элит решила предать гласности, опубликовав текст доклада в 1975 году;

- вторую главу, написанную М. Круазье, посвященную ситуации в европейской группе Трехсторонней комиссии;

- третью главу, автором которой стал основатель теории столкновения цивилизаций С. Хантингтон; он описал ситуацию в США, относящимся к североамериканской группе;

- четвертую главу Дз. Ватануки, в которой разбиралась ситуация, сложившаяся в Японии, третьем из «трехсторонних» регионов;

- пятую главу, обобщающую, с выводами по докладу;

- два приложения, в одном из которых содержалось обсуждение и рекомендации Трехсторонней комиссии указанным «трехсторонним» регионам, а в другом – анализировалось положение дел в Канаде, которая в тот момент, в 1975 году, находилась на пороге приема в «Большую шестерку» (преобразованную вследствие этого в «Большую семерку»). Это объединение западных лидеров – неофициальный рупор Трехсторонней комиссии; задача «семерки» - вводить в публичный дискурс те проблемы и те их решения, которые принимаются за кулисами, «сильными мира сего».

В ходе рассмотрения всех перечисленных вопросов, которые разбирались подробно, с комментариями по тексту доклада автора этих строк, мы убедились в том, что тем представителям советской элиты, что принимали решение не знакомить общественность СССР с содержанием этого документа, опубликованного на Западе, было что скрывать. И здесь хотелось бы высказать ряд тезисов, особенно актуальных в связи с тем, что именно та часть советской элиты, что перекрасилась после 1991 года в «системных либералов», сегодня по-прежнему сохраняет позиции. И деятельно участвует в работе транснациональных и глобальных структур, выполняя в них роль «шестерок» по «промыванию мозгов» собственным доверчивым гражданам (http://www.iarex.ru/articles/53026.html).

Первое. В условиях, когда на Западе, начиная с 1960-х годов, был взят курс на изменение миропорядка путем разрушения СССР и «восточного блока» и «освоения» их территорий и рынков, часть советской элиты вступила с Западом – элитами и спецслужбами - в фактический сговор. Одни напрямую снюхались с американцами, под предлогом «разрядки» международной напряженности, другие – «зашифровались», прикрывшись «европейским проектом». На словах в нем предполагалось:

- что Западная Европа освободится от влияния США, а Восточная – от влияния СССР,

- что две части Европы соединятся в надгосударственном образовании (Европейский союз),

- что затем объединенная Европа возьмет на себя бремя противостояния с США, а СССР под этим «прикрытием» преобразуется в «нормальную европейскую» страну,

- и что все это будет для того, чтобы в итоге создать с Европой прочный альянс, не только геополитический, но и цивилизационный (отсюда продолжающиеся сегодня по инерции бредовые разговоры о России как «части Европы»).

Предательство участников этого проекта с советской стороны заключалось в том, что они хорошо знали: европейцы действуют под «крышей» Вашингтона, который не просто деятельно участвует, но и руководит проектом, ставя перед собой настоящую, а не умозрительную, заявленную цель уничтожения и расчленения СССР. Первым шагом к этому и был политический разгром Варшавского договора и Совета экономической взаимопомощи, якобы «под будущее объединение». Это окончательно вылезло наружу, когда США, несколько занервничав, разместили в 1982 году в ФРГ свои ракеты средней дальности – баллистические («Першинги») и крылатые («Томогавки»), а затем, осенью того же года без выборов сменили западногерманское правительство, которое вместо Гельмута Шмидта возглавил Гельмут Коль.

Двурушничество советских участников проекта наглядно проявилось в ответных действиях советской стороны на размещение американских ракет. Оперативно-тактические ракетные комплексы средней дальности (ОТР) появились в ГДР и Чехословакии, что казалось нелогичным. Угроза СССР создавалась с немецкой территории, но – американцами, и симметричным был бы ответ с размещением подобных ОТР на Кубе. Но кто же рискнет угрожать «хозяевам проекта», вот и перевели стрелки на Европу!

Все тогда встало на свои места, и стало ясно, что сторонники сближения, а точнее «конвергенции» СССР с США и с Европой на самом деле являлись частями одного и того же проекта. Только разделили свои роли – примерно как «злой» и «добрый» следователи: одни прямо сдавали национальные интересы страны американцам, другие на этом фоне делали вид, будто бы сговариваются против США с европейцами.

Второе. Еще от советской общественности скрывалось, что процесс сдачи национальных интересов, а затем и самого СССР этими «советскими элитариями» был не одномоментным, а растянутым по времени. Американские ракеты в ФРГ и советские – в ГДР и Чехословакии – это, как уже сказано, 1982-1983 годы. А разрядка, запущенная «Большим договором» СССР с новым руководством ФРГ во главе с социал-демократическим канцлером Вилли Брандтом, а также первые советско-американские договоры по ПРО и ОСВ, – это начало 1970-х годов.

Помимо подписания договоров между СССР и США во время визита президента Ричарда Никсона в СССР, в 1972 году произошел еще целый ряд взаимоувязанных с этим визитом и между собой событий:

- выход первого доклада Римскому клубу «Пределы роста»;

- создание в рамках Римского клуба венского Международного института прикладных системных исследований, с участием США, Великобритании, ФРГ, Франции и других западных стран с одной стороны, и СССР, ГДР, Чехословакии, Венгрии с другой.

Последний факт как нельзя лучше и нагляднее доказывает, что США находились не просто «в доле», а рулили процессом якобы «советско-европейского» сближения, а в самом СССР на удочку мифологического «американо-европейского противостояния» ловили доверчивого советского обывателя, начиная потихоньку заманивать его в сети «потребительского общества».

Третье. История ежегодных собраний Трехсторонней комиссии открыта лишь с 2001 года (http://trilateral.org/meeting.viewall) и не содержит сведений о повестках, докладчиках и участниках 70-х – 80-х годов. Если их рассекретить и опубликовать, нет сомнений, что всплывет очень много интересного, включая фамилии и имена представителей СССР, которые без сомнения принимали в этих форумах участие. Или находились «на связи», участвуя в координационных мероприятиях. И весьма вероятно, что именно этих данных недостает до окончательной дорисовки и расстановки акцентов в истории тотального предательства нашего народа политической элитой, как автору этих строк уже приходилось называть «путч» 1991 года (https://topwar.ru/99477-yubiley-gkchp-istoriya-totalnogo-predatelstva-naroda-politicheskoy-eliroy.html), который завершил трагедию СССР, растянутую на десятилетия.

Вопрос о том, находились ли они «на картотеке» ЦРУ и других западных спецслужб или предавали в инициативном порядке, уже не важен. Как и то, «куда смотрел КГБ». С одной стороны, Лубянка формально не имела доступа к личным делам членов ЦК КПСС, не говоря уж о Политбюро, с другой, она за спиной партаппарата «крышевала» упомянутый системный институт в Вене, обеспечивая там стажировки всех будущих «реформаторов». А с 1982 года, когда Л.И. Брежнева в кабинете №1 «под куполом» сменил Ю.В. Андропов, получила в свое распоряжение и личные дела, которых ей будто бы недоставало.

Некоторые имена – не только потому, что они внесли особый вклад в разрушение СССР в качестве внутренних «кротов», но и для демонстрации этого, специфически пахнущего «контингента», - вполне можно назвать и сегодня, вместе с «летописью» их предательства.

А.Н. Яковлев (секретарь, член Политбюро ЦК КПСС, отвечавший за идеологические вопросы): «После XX съезда в сверхузком кругу своих ближайших друзей и единомышленников мы часто обсуждали проблемы демократизации страны и общества. Избрали простой как кувалда метод пропаганды “идей” позднего Ленина. Надо было ясно, четко и внятно вычленить феномен большевизма, отделив его от марксизма прошлого века. А потому без устали говорили о “гениальности” позднего Ленина, о необходимости возврата к ленинскому “плану строительства социализма” через кооперацию, через государственный капитализм и т.д. …Разработали (разумеется, устно) следующий план: авторитетом Ленина ударить по Сталину, по сталинизму. А затем, в случае успеха, Плехановым и социал-демократией бить по Ленину, либерализмом и “нравственным социализмом” – по революционаризму вообще…» (Сазонов А.А. Кто и как уничтожал СССР. Архивные документы. – М.: ИСПИ РАН, 2010. С. 187).

Г.Х. Попов (экс-мэр Москвы, президент «Вольного экономического общества», советник мэра С.С. Собянина) – из выступления на конференции Московского объединения избирателей (сентябрь 1989 г.) – цитату приходилось приводить неоднократно: «Для достижения всеобщего народного возмущения довести систему торговли до такого состояния, чтобы ничего невозможно было приобрести. Таким образом можно добиться всеобщих забастовок рабочих в Москве. Затем ввести полностью карточную систему. Оставшиеся товары (от карточек) продавать по произвольным ценам» (Там же. С. 45).

Заметьте, читатель, по ПРОИЗВОЛЬНЫМ, а не по РЫНОЧНЫМ. Игра слов? Как бы не так! И кто постарше, без труда вспомнит, как фуры с продовольствием, идущие в Москву, встречали на подступах к МКАД крепкие ребята с пачками денег и спрашивали: «Сколько стоит твой товар? Пять тысяч? На тебе семь, а мы укажем, куда его вывалить. И не советуем дергаться!..».

Гайдар?.. Это «шестерка» очень далекого порядка, которую в 24 года, в 1980 году, внедрили в советский филиал венского института – московский ВНИИСИ, которым «рулил» Джермен Гвишиани – зять «крышевавшего» эти процессы А.Н. Косыгина, дав ему в нем лабораторию. Чубайс?.. Тоже «шестерка», еще более дальнего порядка, и к тому же вообще со стороны; с Гайдаром его познакомили в 1984 году, а в 1986 году их «команды» объединили на семинаре под Ленинградом, в пансионате с кричащим названием «Змеиная горка». Да и не Чубайс в ленинградской «группе» поначалу был главным, а некто Ярмагаев, не прошедший «кастинг» в «чубайсы» из-за маргинально-антисоветской зашоренности. На этапе, когда Яковлев готовился, ругая И.В. Сталина, хвалить В.И. Ленина, это еще не проходило.

Так где был КГБ, точнее его тогдашний пятый главк? Нигде? Или именно там, «где надо»? Особенно если учесть, что между появлением во ВНИИСИ Гайдара и доставкой туда ему «на случку» Чубайса появилась неоднократно упоминавшаяся автором этих строк секретная комиссия Политбюро ЦК КПСС «по экономической реформе», наработками которой впоследствии воспользовались и «перестройщики», и «реформаторы».

И четвертое. Следует признать, что к капитализму советский «потребитель» потянулся сам (вспомним очереди в «МакДональдс»). Не воспринял он восточно-германский анекдот, появившийся аккурат за объединением Германии: «Все, что нам говорили про социализм – брехня, но вот что про капитализм – то оказалось правдой!». И знаменитого барда Вилли Токарева тоже не послушал, который пожив в США, приехал в «перестроечный» СССР и спел то, что пропагандисты от ЦК КПСС, будь у них хоть немножечко мозгов, должны были тиражировать на весь агитпроп: «Когда приехал, разобрался очень быстро: / За корку хлеба здесь приходится пахать. / Здесь хорошо живут банкиры и министры. / И здесь любому на любого начихать!».

Но вот внушали ему, советскому «потребителю», эту тягу к капитализму – с 70-х годов, это хорошо помнится, – знаменитые, овеянные славой и популярностью телеведущие международных программ – Бовин, Зорин и другие. Георгий Шахназаров тоже этой компании чужд не был… И дежурная критика «западного образа жизни» на позднесоветском ТВ была построена так, что очень часто внушала рядовому зрителю противоположные вещи.

Не говоря уж о том, кого именно на это ТВ вытаскивали в защиту советских ценностей. Как будто специально подбирали откровенных косноязычных дегенератов, которые двух слов членораздельно связать не могли. Это называется пропагандой наоборот. Или от противного.

Все эти Арбатовы, Юргенсы и прочие Мау с Кудриными, что представляют Россию в Трехсторонней комиссии, приглашаясь (и являясь по вызову) «на паркет» к своему «трехстороннему» начальству, - они очень хорошо все это помнят. Вместе с номерами своих партийных билетов, благодаря которым сделали советскую карьеру, позволяющую сегодня считаться «элитой». Вот и не любят они вспоминать определенные исторические сюжеты.

Поэтому наша скромная задача – не позволить общественности эти сюжеты забыть, постоянно напоминать ей о том, что всеобщая консолидация вокруг В.В. Путина – это конечно вещь хорошая, но что кое с кем «консолидироваться» не позволяют требования элементарной санитарной гигиены.

О прихвостнях глобалистского процесса, которых в Трехсторонней комиссии в лучшем случае «заслушивают» - на условиях примерной известности того, что они там скажут, - мы на этом закончим. Не они принимают там решения. А кто?

Здесь мы подходим к такому понятию, как ГЛОБАЛЬНАЯ ЭЛИТА. С одной стороны, оно достаточно расплывчато, а с другой, - может быть рассмотрено и исследовано по спискам участников той же Трехсторонней комиссии (http://trilateral.org/download/files/membership/TC_list_8_16.pdf) и Бильдербергских конференций (http://www.bilderbergmeetings.org/participants.html). Они с некоторых пор публикуются на официальных сайтах этих форумов. Не забудем и о Трансатлантической политической сети (http://www.tpnonline.org/), но там членство не только индивидуальное, но и коллективное.

Также следует вспомнить о прошлых списках, которые ранее засекречивались, однако в 1975 году, коль скоро доклад «Кризис демократии» было решено довести до западной общественности, пришлось публиковать и списки тех, кто его принимал в качестве программного документа. Они помещены в самом конце, с 215-й по 220-ю страницу упомянутого английского оригинала (http://trilateral.org/download/doc/crisis_of_democracy.pdf).

Итак, кто же представлен в глобальной элите?

Трехсторонняя комиссия, объединяющая, напомним, представителей элит Северной Америки, Европы и Азиатско-Тихоокеанского региона, превышает четыреста членов (389 чел. в нем непосредственно являются участниками «трехсторонних» групп, 34 представлены как «товарищи Дэвида Рокфеллера»). Наиболее обширная – европейская группа – 163 участника + 15 «рокфеллеровских товарищей»), вторая по численности - североамериканская группа (129 + те же 15) и третья – азиатско-тихоокеанская (97 + 4).

Это тоже нетрудно выяснить: о каждом из участников на сайте приведены достаточно подробные сведения. И поскольку находятся они там не первый год, и имеется возможность сравнительного анализа динамики, то можно говорить не только о представительстве, но и о трендах их изменения, что тоже, как мы понимаем, является показателем, отражающим определенные тенденции.

Наибольшее представительство имеет крупный бизнес: люди, которые возглавляют советы директоров или менеджмент глобальных банков и ТНК. Таковых в общей сложности 165 участников, в том числе 51 из них (то есть треть) представляют банковско-финансовый сектор. С учетом «товарищей Д. Рокфеллера» (а среди них расклады особые, что увидим ниже), количество бизнесменов увеличивается еще на 12 человек, двое из которых - банкиры и финансисты. Всего, таким образом, 177 участников Трехсторонней комиссии из всех трех региональных групп являются выходцами из бизнеса.

По сравнению с двухлетней давностью, численность бизнесменов практически не изменилась; тогда их был 181 чел. Зато за эти два года резко увеличилось представительство науки, специализированных «мозговых центров» и фондов: с 88-ми участников оно возросло до 137-ми, а с учетом «рокфеллеровских товарищей», - до 157-ми, лишь немного не дотянув до бизнесменов. Причем, резкий рост этой категории зафиксирован во всех трех региональных группах.

За два года с 72-х до 41-го чел. сократилось количество включенных в список Трехсторонней комиссии политиков (чиновников и парламентариев), высокопоставленных дипломатов (в ранге не ниже послов, преимущественно в США) - с 30-ти до 18-ти («товарищами» Д. Рокфеллер избрал вообще всего лишь двоих). То есть и тех, и других почти вдвое. «Как класс» исчезли профбоссы. Они, надо полагать, «выполнили возложенную на них задачу» по включению в официально-олигархические тренды настроений трудящихся и за ненадобностью «спущены с подножки». Зато пропорционально сокращению чиновников и парламентариев с 15-ти до 24-х возросло представительство крупных СМИ («товарищей Д. Рокфеллера» двое, оба из европейской группы – итальянская «La Reppublica» и немецкая «Handelsblatt»; когда увидите ссылки на эти издания, читатель, не забывайте, на кого они работают).

Вообще, строго говоря, если список представленных в Трехсторонней комиссии транснациональных банков и корпораций откровений не содержит и вполне предсказуем, то о СМИ особый разговор. И наверное имеет смысл упомянуть основные из них, особенно представляющие сектор Интернет-ресурсов. Помимо перечисленных «рокфеллеровских товарищей», этот список включает варшавскую «Polityka» (Польша), лондонские «Financial Times» с приложением «FT Weekend» и «The Economist», немецкую «Frankfurter Allgemeine Zeitung», французскую «Le Monde», копенгагенскую «Politiken» (Дания), итальянское «Телевидение и радиовещание» (Rai), испанскую «El Pais». Это в европейской группе, где отдельной строкой следует вынести «Aspenia» - издание итальянского отделения американского Аспенского института гуманитарных исследований (в Колорадо). В североамериканской список включает «Dallas Morning News», «TIME Magazine», «The Wall Street Journal» (куда ж без нее), «U.S. News & World Report», «New York Daily News» (США), «Asia and the Pacific Policy Journal», канадскую «The Globe and Mail» и другие ресурсы, среди которых выделяются «Google», «Instagram» и «Policy Forum.net». В группе АТР в списке Трехсторонней комиссии фигурируют «The Asahi Shimbun» и другие издания.

Если посмотреть региональный срез этой статистики, то выясним, что у трех представленных регионов она неодинакова. ТНК и в целом бизнес доминируют в европейской и азиатско-тихоокеанской группах. А вот в Северной Америке на первом месте представительство «мозговых центров» – их там, особенно в США, надо признать, действительно больше, чем в других регионах. Резко подтянулось за прошедшие десятилетия «мозговое» представительство Японии, что, как мы хорошо понимаем, связано с выводами в том числе и доклада «Кризис демократии» о привлекательности японской модели для всех «трехсторонних» регионов.

Политиков, парламентариев и дипломатов СМИ больше всего в Европе, затем идет Северная Америка, за ней - АТР.

Среди членов комиссии были замечены представители Национального совета по разведке, НАТО, ВТО. Разумеется, множественное представительство имеет Совет по международным отношениям.

Если говорить о прямом олигархическом представительстве, то помимо Ротшильдов, в списке фигурируют структуры, в названиях которых упомянуты Рокфеллеры и Лазары (именно эти три семейства и связанные с ними кланы безраздельно доминируют в списке акционеров ФРС, как еще в 70-е годы показали американские исследователи Роб Керби и Юстас Муллинз).

Что это как не «социальный портрет» глобальной элиты?

Однако, что если это случайность, так сказать, «эпизодический срез», характерный сугубо для нынешней ситуации? Или только для Трехсторонней комиссии?

Вернемся в 1975 год, в опубликованный в конце доклада список тогдашних членов Трехсторонней комиссии. И легко выясним, что и 40 лет назад «трехсторонние» регионы были представлены примерно теми же элитными группами и стратами:

- политиками, преимущественно парламентариями;

- чрезвычайными и полномочными послами ведущих государств “трехстороннего” процесса, представляющими свои страны в других ведущих “трехсторонних” государствах;

- крупными бизнесменами и банкирами (в основном, президентами и высшим менеджментом ведущих ТНК и банков);

- научной, прежде всего университетской, элитой;

- руководителями некоторых НПО и фондов (прежде всего от США и Западной Европы);

Как видим, из этого перечня исчезли «профсоюзники» и пасторы. Повторяем, надобность в тех и других за этот период, видимо, отпала.

При анализе персонального состава Трехсторонней комиссии, как и сейчас, были обнаружены некоторые различия в представительстве конкретных элитных групп. Япония, которая замещала тогда нынешнюю азиатско-тихоокеанскую группу, существующую с 2000 года, была представлена преимущественно крупными бизнесменами. В европейскую группу делегировали большое количество бизнесменов и политиков – парламентариев, бывших членов Европейской комиссии, а также руководителей национальных институтов международных отношений, особенно лондонского Королевского. В североамериканском представительстве был соблюден относительный баланс всех элитных групп.

Еще в том списке почти четырехдесятилетней давности обратило внимание полное отсутствие военнослужащих и функционеров НАТО. Не было в нем и представителей Европейского парламента, Совета Европы, ПАСЕ и других европейских структур.

То же самое, кстати, относится и к современному списку, хотя двое функционеров НАТО, один из которых бывший, в нем все-таки были обнаружены.

Еще один момент. По существующей в Трехсторонней комиссии традиции, назначение на высшие должности в исполнительных органах государственной власти предполагает приостановление членства. Примерами являются выход из ее состава в 1981 году Дж. Буша-старшего и К. Уайнбергера в связи с их вхождением в администрацию Р. Рейгана. Так, нынешний, как говорится «наисвежайший», состав списка членов во всех «трехсторонних» группах включает хвастливые включения с информацией о тех, теперь уже бывших, членах Трехсторонней комиссии, которые ее покинули. И перешли на руководящие должности в различных государственных органах власти. Имеет смысл привести этот список целиком. Ибо он – «говорящий». Итак:

- Р. Стюарт – заместитель госсекретаря парламента Великобритании по развитию, продовольствию и сельскохозяйственным ресурсам;

- С. Барвелл – министр здравоохранения и человеческого развития США;

- С. Фишер – вице-президент Совета управляющих ФРС;

- К. Форбс – член валютной комиссии Банка Англии;

- Л. Паласоиос – замминистра электроэнергетики Мексики;

- С. Райс – советник президента США по вопроса национальной безопасности.

- Я. Шиозаки – министр здравоохранения, труда и благосостояния Японии;

И последнее по списку членов Трехсторонней комиссии. Нельзя обойти вниманием перечень 34-х «товарищей Дэвида Рокфеллера» (по 15 в Европе и Северной Америке, 4 – в АТР). При анализе этого списка выясняется, что его структура по категориям представительства отличается, причем существенно, от Трехсторонней комиссии в целом. В этом списке наибольшим представительством обладают НКО и «мозговые центры», их более половины – 20. Двое из них – это важно – представляют организации, сфера деятельности которых увязана с так называемым «климатическим процессом» («борьбой с климатическими изменениями»), который продвигается в рамках стратегии так называемого «устойчивого развития». Одна из них – Центр климата и развития Национальной физической лаборатории в Мидлсексе (Великобритания); другая - продовольственная банковская сеть из Чикаго (США).

И пусть кто-нибудь попытается доказать, что данная проблематика не имеет отношения к тому, чем Фонд Рокфеллера с его Советом по народонаселению занимается на протяжении нескольких десятилетий – принудительным ограничением рождаемости и сокращением численности населения, подключая к своим проектам программы и структуры ООН (прежде всего Всемирную организацию здравоохранения). С распадом СССР на этом направлении в главной международной организации, призванной вроде бы обеспечивать мир и развитие, случился настоящий бум. Здесь и «Цели развития тысячелетия» (ЦРТ) 1992 года, которые уже успели «выполнить», переоформив в 2015 году в « Цели устойчивого развития» (ЦУР), и сонм документов Рио-де-Жанейрской Конференции ООН по окружающей среде и развитию (1992 г.). И «миростроительная» проблематика, связанная с искусственным урегулированием искусственно же раздутых внутренних конфликтов, введенная в орбиту ООН в 2005 году, и многое другое.

Таким образом, глобальная элита, со списками влиятельных представителей которой можно теперь ознакомиться на сайтах соответствующих глобалистских организаций и форумов, - отнюдь не конспирологическая абстракция. Как не является ею обнародованный автором этих строк доклад Трехсторонней комиссии «Кризис демократии», который еще в 1975 году способствовал запуску маховика управляемых глобальных перемен, стоивших нашей стране распада Советского Союза.

Вряд ли имеется необходимость в заключение делать новый, теперь уже краткий, обзор содержания доклада; при желании читатель может вернуться к каждой его части и посмотреть интересующий его вопрос подробно. Поэтому коротко подчеркну лишь несколько основных итоговых тезисов.

Первое. «Кризис демократии» - не досужие рассуждения и не аналитические умствования высоколобых интеллектуалов. Это – конкретная программа действий, обнародовать которую пришлось видимо потому, что сделанная заявка оказалась шокирующей даже для участников обсуждения, и многие решили подстраховаться. Чтобы потом им не сказали, что они участвовали в тайном сборище и решали судьбы мира и будущего за спинами, втихаря от своих соотечественников.

Второе. «Кризис демократии» появился, а заложенные в нем программы получили развитие не в вакууме; он тесно увязан с другими документами (как и сама Трехсторонняя комиссия – с другими институтами), которые готовили глобальный переворот, осуществленный во второй половине 80-х – начале 90-х годов. Суть и смысл его в первоначальном виде – проведение спецоперации, цель которой - завершить конкуренцию двух перспектив последующего развития человечества в пользу западного капитализма. Проведенная с опорой на «пятую колонну» в советской элите, эта спецоперация увенчалась успехом ввиду широкого внедрения этой «пятой колонны» во все поры, органы и артерии советского общества. Следует констатировать, что поздняя советская элита напрочь оторвалась от народа и за его спиной подготовила сдачу страны иностранному, скажем прямо, агрессору. И единственным отличием этого коллективного западного агрессора от Гитлера явилось то, что он не приехал на танке и не прилетел на бомбардировщике, а появился в образе «носителя свободы и прогресса», в эдаком «гуманитарном костюме». Хотя агрессором от этого быть не перестал, как и оправдывающие «перестройку» и «реформы» его пособники никогда не смоют с себя грязную репутацию коллаборационистов.

Другое дело, что реализовать результаты достигнутой «обходным», «троянским» путем, победы, Западу в полной мере не удалось. И нынешние события это наглядно демонстрируют.

И третье. Следует отдавать себе отчет в том, что из сложившегося положения существуют два выхода. Первый – попытка перехватить управление существующими глобальными институтами, развернув их лицом к человечеству и переписав заложенные в их основу человеконенавистнические идеи и программы, объединенные общим смыслом «конца истории». Другой – создание параллельных институтов. И интеграция их в систему, соединяющую усилия всех или основных незападных цивилизаций, которым Запад противостоит и которые он стремится уничтожить. То есть создание того, что автор этих строк неоднократно называл термином «ГЛОБАЛЬНАЯ АЛЬТЕРНАТИВА».

Однако надо понимать, что строить такую альтернативу «в лоб» вряд ли возможно: споткнуться можно не только на внутренних раскладах в ведущих «альтернативных» странах, но и на затухающих, но все еще сильных амбициях начинающего покидать мировую авансцену Запада. Не кто иной, как автор знаменитого «Заката Европы» Освальд Шпенглер, предрекал, что в своих конвульсиях Запад дотянет до XXI века, и уходя, может поджечь всемирный пожар. Англосаксы никогда не уходят молча, и спровадить их без эксцессов – большое искусство.

Выход видится в сочетании двух этих подходов и движении «галсами». Делая вид, что мы боремся за влияние в существующих глобальных институтах, одновременно создавать параллельные центры, имея в виду, что рано или поздно они должны стать полностью самостоятельными, способными изолировать Запад в ареалах его, так сказать, «естественного обитания» - в Западной Европе и Северной Америке.

Не детализируя ход событий, констатируем, что имеются достоверные признаки того, что ситуация примерно в этом направлении и развивается. Дай-то Бог!

Знаете ли Вы, что в 1965 году два американца Пензиас (эмигрант из Германии) и Вильсон заявили, что они открыли излучение космоса. Через несколько лет им дали Нобелевскую премию, как-будто никто не знал работ Э. Регенера, измерившего температуру космического пространства с помощью запуска болометра в стратосферу в 1933 г.? Подробнее читайте в FAQ по эфирной физике.

«Кризис демократии» и современность: по страницам глобалистских «шедевров»