Риббентроп, не устраивайте мне никаких историй вроде Гесса!
Адольф Гитлер, январь 1945 г.
Передайте в Москве, что я был против нападения.
И. фон Риббентроп — В.Г. Деканозову, 22 июня 1941г.
Последний полет Рудольфа Гесса
Загадочная история полета Рудольфа Гесса, человека “номер три” в нацистской иерархии, заместителя и личного друга фюрера, в Великобританию в мае 1941 г. до сих пор будоражит воображение. “Необычный выбор транспортного средства вкупе с первоначальным замешательством относительно его намерений сделали явно бессмысленную миссию одной из самых долгих загадок
XX века” (1). Так пишут об этом сейчас.10 мая 1941 г. в 17. 40 (или в 17. 45) Гесс вылетел из Аугсбурга на самолете “Мессершмит”
BF-110 (он же Ме-110) и около 23 часов выпрыгнул с парашютом в Иглшеме (Шотландия), в 12 милях от имения герцога Дуглас-Гамильтона.С чем же он прилетел? Главные версии:
1. Предложение немедленного мира.
2. Сообщение о предстоящем нападении на Советский Союз. В литературе бытуют следующие версии случившегося:
1. Гесс прилетел в Великобританию как полномочный представитель Гитлера для заключения мира, а возможно, и военно-политического союза против СССР (2).
2. Гесс выступал представителем тайной антигитлеровской оппозиции в германской элите, которая стремилась к прекращению войны и почетному миру с Великобританией на условиях помощи в свержении Гитлера и гарантий последующего суверенитета Германии (3).
3. Гесс бежал от расправы, которую готовили ему враги в окружении фюрера в результате раскола нацистской верхушки (4).
4. Гесс прилетел по своей личной инициативе, чтобы убедить правительства и народы двух “нордических” стран прекратить бессмысленную войну и заключить мир (5).
5. Гесса заманила в ловушку британская разведка, чтобы внести раскол в правящую элиту Германии и иметь козырную карту в игре с СССР. Вариант: инициатива и разработка плана принадлежали Черчиллю (6).
6. В Шотландию прилетел двойник Гесса, а настоящий Гесс, направлявшийся туда, был сбит люфтваффе по указанию Геринга у северного
побережья Германии. Двойник был подсудимым в Нюрнберге и узником берлинской тюрьмы Шпандау вплоть до смерти в 1987 г. (7).
Все эти версии неверны или как минимум вызывают большие сомнения.
Большинство британских документов, связанных с полетом Гесса, было засекречено до 2017 г., что давало волю фантазиям не только бойких журналистов или не слишком осведомленных мемуаристов, но и серьезных историков. Из всех писавших о нем ранее только Д. Ирвинг смог собрать значительный материал из уже рассекреченных или несекретных документов (причем в разных странах) и воссоздать историю четырехлетнего пребывания Гесса в Великобритании. Однако и его книга “Гесс. Пропущенные годы, 1941 — 1945” оставляла многие вопросы без ответа. И вот в 1992 г. британские власти нанесли смертельный удар досужим любителям сенсаций, рассекретив все (или— кто знает— почти все) документы и предоставив их исследователям. Красивые и законченные версии начали лопаться одна
за другой, как мыльные пузыри. Первым использовал эти документы историк Г. Городецкий, показавший несостоятельность прежних объяснений и восстановивший картину происшедшего — по крайней мере, после приземления Гесса в Шотландии (8). А вот его выводы требуют уточнений.Рассекреченные и введенные в научный оборот в последнее десятилетие документы показывают, что Гесс не привез никаких мирных предложений от Гитлера. Прежние сведения о них основывались либо на ссылках на людей, “имена которых нельзя назвать”, либо на недоразумениях. Например, П. Пэдфилд, автор вообще несерьезный, оперировал сомнительными свидетельствами о привезенных Гессом текстах, которые были отпечатаны по-немецки и по-английски на бланках рейхсканцелярии (?!) и содержали предложение мира и сообщение о готовящемся нападении на СССР в одном и том же документе. Понятно, что их потом не нашли! Он же ссылался на газетную статью некоего французского журналиста А. Гербера, который в самом конце войны якобы обнаружил в руинах рейхсканцелярии документы, доказывающие, что Гитлер одобрил миссию Гесса.
Доступные ныне историкам британские документы готовились исключительно для внутреннего пользования и были рассчитаны на многолетнее засекречивание. По заключению Городецкого, они не содержат следов изъятий или позднейших фальсификаций, так что верить им можно. Они показывают, что Гесс не привез с собой вообще никаких бумаг, кроме фотографии сына и визитной карточки Карла Хаусхофера (!!!). Более того, нет никаких доказательств, что фюрер уполномочил его передать что-то кому-то в устной форме. Иными словами, Гесс прилетел лишь с очень общими идеями о необходимости прекращения войны и заключения мира, причем никак официально не был уполномочен на оглашение этих идей в качестве позиции Гитлера или правительства Германии. Что касается “сообщения” французского журналиста, то трудно представить представителя прессы (!) далеко не главной из союзных держав (!), роющегося в бумагах на руинах резиденции фюрера (!), когда “компетентные органы”
Советского Союза, Соединенных Штатов и Великобритании вели непрекращающуюся охоту за документами Третьего рейха (никаких доказательств — например, фотографий сенсационных бумаг — Гербер не приводил). Что касается меморандума, “торопливо нацарапанного”, по характеристике Городецкого, перед встречей с Саймоном, то это только беглые заметки “для себя”. Куда им до “директив” Сталина—Молотова или “сырых мыслей” Риббентропа!
Гесс прилетел с пустыми руками и совершенно не представлял себе положение дел в стране. Он был уверен, что его примут как полномочного, хотя и неофициального (или не вполне официального) представителя великой державы и что он сможет встретиться с королем Георгом
VI, премьер-министром Черчиллем (отставки которого собирался требовать), министром иностранных дел лордом Галифаксом и кем-нибудь из так называемой “партии мира”. Германское руководство относило к ней герцога Виндзорского (бывшего короля Эдуарда VIII), бывших министров иностранных дел Хора и Саймона, лордов Лотиана, Тавистока и Лондондерри (близкого знакомого Риббентропа в бытность того послом), лидера британских фашистов Мосли и некоторых других, включая — что совсем уж странно — Галифакса. Однако герцог Виндзорский был отправлен “от греха подальше” в почетную ссылку губернатором на Багамы, Хор — послом в Мадрид, где вел (с ведома и согласия Черчилля) сложную игру с германскими представителями, в том числе связанными с Гессом, Лотиан — в Вашингтон, где из умеренного германофила образца тридцать восьмого года на глазах изумленной публики превратился в заядлого германофоба (9). Лондондерри был не у дел, Тависток под подозрением после неудачных “мирных инициатив”, Мосли и вовсе в тюрьме — тем более, политическое влияние всех троих в Берлине безбожно преувеличивали. Галифакс, несмотря на “мюнхенское” прошлое, был германофобом. Саймону приходилось всячески оправдываться за прежнее “умиротворение”. Лорд Ротермир, который теоретически мог бы поддержать подобную инициативу, умер в ноябре 1940 г. Герцог Дуглас-Гамильтон, к которому Гесс стремился, ни с каким “германским лобби” связан не был, включившись в игру только по настоянию разведки (10).Патриотизм всех перечисленных выше был вне сомнений и подозрений. С середины тридцатых они считали нацистов меньшим злом для своей страны и для Европы, чем коммунистов, и стремились направить германскую экспансию на восток. Они понимали, что война с Германией может обернуться крахом Британской империи, а потому были категорически против политики Черчилля, которую считали самоубийственной. Речь шла о разных группах внутри атлантистского лагеря, но не о разных лагерях. Тем не менее в Берлине были уверены в существовании “партии мира” и пытались установить с ней связь еще перед началом войны. Одни контакты велись с ведома фюрера — через Геринга, через шведского бизнесмена Далеруса, через молодого перспективного разведчика Шелленберга. Инициатива других исходила от оппозиции, например, от бывшего посла в Риме фон Хасселя и молодого дипломата Тротт цу Зольца, в прошлом стипендианта Фонда Сесила Родса (оба будут казнены за участие в
заговоре против Гитлера в 1944 г.). Со временем необходимость действий в этом направлении начал понимать и Гесс.
И здесь мы подходим к самому важному вопросу: кто был инициатором полета Гесса? Версий тоже немало. Гитлер, пославший его в Великобританию? Гитлер, не знавший о готовящемся полете, но в принципе одобрявший попытки заключения мира? Сам Гесс? Оппозиция? Альбрехт Хаусхофер? Или оба Хаусхофера, отец и сын?
Нет ни одного документального подтверждения того, что Гитлер послал Гесса в Великобританию. Слишком странной выглядела бы такая миссия без серьезной подготовки и конкретных предложений. Так что этот вопрос можно закрыть. В то же время существует немало свидетельств растерянности и даже отчаяния Гитлера в момент, когда он узнал о случившемся (наиболее подробно они собраны в книге Дуглас-Гамильтона). Фюрером овладело сложное переплетение чувств. Он понял, что никогда, видимо, больше не увидит одного из своих ближайших и действительно верных друзей. Образ Гитлера настолько демонизирован пропагандой, что нам трудно представить его способным к простым человеческим чувствам. Кроме того, он испугался, что противник будет использовать Гесса в пропагандистских целях: как высокопоставленного перебежчика и обличителя нацистского режима, или же как “посланца мира” —
в доказательство неверности Германии союзникам по “оси”. С особенной тревогой следил за сообщениями британских СМИ доктор Геббельс, но Лондон хранил молчание, предоставляя журналистам изощряться в самых немыслимых фантазиях (одной из них как раз была версия о “заманивании” Гесса в ловушку), не одергивая, не опровергая, но и не подтверждая сказанное. Думавший только о пропаганде, но никак не о стратегии или дипломатии, Геббельс мог радоваться “беспримерной тупости” своего коллеги — министра информации Даффа Купера, не “использовавшего” заместителя фюрера, который в самом прямом смысле свалился с неба (11). Британцы — прежде всего, разведка, потребовавшая полного молчания, вопреки намерениям Черчилля организовать вокруг нежданного гостя пропагандистскую кампанию, — оказались умнее, чем мог предполагать имперский министр пропаганды. Искушенный в “пиаре” лорд Бивербрук сказал: “все, что нужно в настоящий момент, — это как можно больше домыслов, слухов и споров о Гессе” (12). И сумел убедить в этом премьер-министра, несмотря на всю любовь того к театральным эффектам.Если бы Гессу удалось договориться о мире или хотя бы перемирии, Гитлер принял бы его с распростертыми объятиями — как в августе 1939 г. вернувшегося из Москвы Риббентропа. Так думал, например, Саймон, заключивший после встречи с Гессом: “Если бы он добился своего и привлек нас к переговорам по поводу такого рода мира, какой нужен Гитлеру, он был бы оправдан и сослужил бы фюреру хорошую службу” (13). Уже в 1940 г. Гесс через младшего Хаусхофера пытался
зондировать почву через Швецию, Швейцарию и Испанию (вот зачем нужны нейтралы!), причем у последнего было твердое убеждение, что это делается с санкции фюрера (14). Гесс и сам уверял, что действовал в соответствии с воззрениями и желаниями Гитлера, но говорил это в 1941 г., когда исходвойны был еще далеко не ясен (15). Возможно, хотел обезопасить себя от “осложнений” в будущем. Как и Гитлер обезопасил себя на случай провала миссии Гесса, объявив ее безумной выходкой одиночки.
Многие слишком доверяют словам Гесса о его собственной инициативе и не всегда должным образом сопоставляют их с личными качествами неудачливого миротворца. Гесс, при всей его энергии, был слишком несамостоятелен, чтобы без чьего-либо мощного влияния решить заняться дипломатией в столь необычной форме. Все, что мы знаем о нем, показывает, что он был типичным исполнителем, “номером вторым”, подчиненным воле вождя. Узнав о полете Гесса, Сталин спросил у Молотова, “кто бы из наших членов Политбюро мог решиться на такое? Я порекомендовал Маленкова, поскольку он шефствовал от ЦК над авиацией. Смеху было! Сталин предложил сбросить Маленкова на парашюте к Гитлеру, пусть, мол, усовестит его не нападать на СССР! А тут как раз и Маленков зашел в кабинет. Мы так хохотали, будто умом тронулись”
(16). Лично мне аналогия Гесс—Маленков представляется не просто остроумной, но очень точной.Сама по себе идея лететь в Шотландию (Гесс был неплохим летчиком, но в 1933 г. Гитлер по соображениям безопасности запретил ему летать без особого разрешения, хотя этот запрет безнаказанно нарушался) к почти незнакомому Дуглас-Гамильтону (они встречались на Берлинской Олимпиаде 1936 г.) вполне могла быть продуктом его собственной фантазии. К полету он готовился серьезно: регулярно получал метеосводки, работал с картами, тренировался управлять новым для него самолетом, на котором распорядился установить дополнительный топливный бак. Прагматик Гесс был не чужд романтизма, восторженности и склонности к безумным прожектам. Возможно, этим он тоже импонировал Гитлеру, склонному окружать себя романтическими, экстравагантными, мистическими, а порой и просто патологическими натурами.
Подобно Гитлеру, Гесс был атлантистом и англофилом, но, конечно, не таким законченным, как Канарис или фон Хассель. Его геополитическая ориентация колебалась в соответствии с “генеральной линией” фюрера. Нет никаких доказательств, что Гесс “бежал”, спасаясь от врагов, но эта “версия” входила в стандартный набор британской дезинформации для внешнего мира. Появление фамилий Риббентропа и Гиммлера, названных Иденом Майскому, не случайно, поскольку евразийцы группировались именно вокруг них (не зря атлантист Геринг терпеть не мог обоих). Г. Городецкий заметил, что Гесса “могла привести в ужас идея Риббентропа об организации Континентального блока, предусматривавшая участие Советского Союза в разделе Британской империи” (17). Все-таки тот родился в Александрии, с детства говорил по-английски и питал симпатии к Британской империи. Кроме того, Гесс был убежденным расистом, борцом за “чистоту крови”, а потому крайне отрицательно относился не только к евреям, но и к славянам, включая русских. Встречаясь с Молотовым в Берлине в ноябре 1940 г., он был подчеркнуто холоден, что контрастировало с демонстративным дружелюбием Риббентропа, Гитлера и Геринга. Впрочем, и советские “компетентные органы”,
на информации которых основывались в Кремле, невысоко оценивали деловые качества Гесса, зато отмечали его антирусский и антисоветский настрой (18).
В то же время Гесс ни за что не предал бы обожаемого фюрера и даже с провокационными целями не стал бы вести с противником переговоры о его смещении, как это делал — с ведома и разрешения Гитлера — Шелленберг. Поэтому версия о связях Гесса с оппозицией, готовой устранить Гитлера уже в 1940—1941 гг., полностью несостоятельна
. Вот Риббентропа, который был одним из главных препятствий к нормализации отношений с Западом, он, наверно, “устранил” бы без колебаний. Кто-то из деятелей оппозиции мог надеяться на его “настроения”, но, узнай об этом сам Гесс, — думаю, он бы не задумываясь послал надеявшегося на эшафот.Гесс мог искренне считать, что самостоятельно, без чьего-либо влияния, принял решение попытаться примирить Германию и Великобританию, даже ценой собственной жизни (полет-то был рискованный). Именно это он имел в виду в письме к Карлу Хаусхоферу, посланном уже “оттуда” 20 мая 1942 г.: “Бесспорно, я потерпел неудачу, но так же бесспорно и то, что я сам вел самолет. Мне не за что себя упрекать в этом отношении. Это я был за штурвалом” (19).
Гесс, действительно, был за штурвалом. Он летел туда, где его никто не ждал. Он не смог найти подходящего места для посадки, поэтому был вынужден выпрыгнуть с парашютом, погубив самолет и отрезав себе путь к отступлению. Назвавшись капитаном люфтваффе Альфредом Горном (А.Н. — это совпадает с инициалами
Adolf Hitler, а также Albrecht Haushofer), он пил молоко на ближайшей ферме, показывал свои вещи местной полиции и отвечал на вопросы случайных людей. Все это свидетельствует, что британская разведка не только не “заманивала” Гесса, но была застигнута его прилетом врасплох. Черчилль, похоже, просто не поверил, когда ему доложили о столь необычном “госте”. Сталин всего этого не знал, но был твердо уверен в “коварстве Альбиона” (“англичанка гадит”) и желании его правителей — “пусть даже не лично Черчилля”, как осторожно говорят советские документы, — договориться с Третьим Рейхом о войне против СССР. В существование на Британских островах “партии мира” советский вождь верил не меньше, чем Гесс. “Делом Гесса” в Москве продолжали интересоваться и с началом войны: Молотов в беседе с Криппсом, Сталин в беседе с Бивербурком, который продолжал держаться прежней версии: “По моему личному мнению, которого не разделяет Черчилль, Гесс приехал с чьего-то ведома” (20). Даже в октябре 1944 г., основательно напоив Черчилля, Сталин попытался — безрезультатно — добиться от него признания, что Гесса заманили в Шотландию. В идеализм и донкихотство вождь явно не верил.Но если Гесса никто не посылал, не вынуждал к бегству и не “заманивал”, а сам он едва ли был готов к столь ответственной миссии (сидеть за штурвалом — одно, вести переговоры о мире — совсем другое), то кто же стоял за его полетом и какую цель преследовал?
Каждый, кто обратится к биографии заместителя фюрера, будет постоянно встречать в истории его жизни фамилию Хаусхофер. Хаусхоферов было двое. Старший, Карл, преподавал в Мюнхенском университете, где учился Гесс, принятый в семье профессора как родной сын. Гесс воспринимал старшего Хаусхофера не только как учителя, но и как отца (его родители по-прежнему жили в Египте), и находился в психологической и интеллектуальной зависимости от него, как позже — хотя и более сильно— от Гитлера (21). Младший, Альбрехт, тоже геополитик, был другом и советником Гесса по международным вопросам, в которых заместитель фюрера разбирался неважно. Г. Городецкий делает вывод, что именно Альбрехт сыграл решающую роль в подготовке полета. Но он ли был его инициатором и вдохновителем?
Более всех прав Л. Фишер, писавший об отце и сыне Хаусхоферах (22), хотя его аргументы требуют уточнений. Он называет обоих Хаусхоферов “англофилами”, показывая, что их взгляды разделял и Гесс, идеальный кандидат для подобной миссии. Если к младшему Хаусхоферу это определение еще применимо — учитывая его широкие международные связи (именно он был дружен с герцогом Дуглас-Гамильтоном, которого в письмах запросто называл “Дугло”) и весьма космополитический нрав, — то к старшему едва ли. Он мог многим восхищаться в Британской империи, но считал ее исконным врагом континента. В этом может убедиться каждый, открыв его работы.
Весной 1941 г. Хаусхофер знал о том, чего не знал Гесс и с чем был вынужден смириться сломленный Риббентроп, — об окончательном решении Гитлера напасть на СССР и о ведущейся подготовке к этому. Оказывавший Гитлеру поддержку (говорят, не только интеллектуальную, но и духовную, едва ли не мистическую), Хаусхофер отшатнулся от своего “ученика”, когда европейский конфликт стал перерастать в мировую войну, а вторжение в Советский Союз именно к этому и вело. Он понял, что Гитлера не остановить. Гесса же в известность о походе на восток вообще не поставили — таковы были странные нравы нацистской элиты. В этом сходятся все, кроме заядлых любителей сенсаций и головокружительных построений. Поэтому он ничего не сказал тюремщикам о плане “Барбаросса”, встретив известие о начале войны с изумлением и растерянностью, как зафиксировано в документах. “Значит, они все-таки атаковали...”, — растерянно бормотал он, не зная, что каждое его слово записывается на пленку (23). Поэтому все позднейшие заявления
о том, что знал и сказал, — британская дезинформация для разжигания всеобщего недоверия.Карл Хаусхофер понимал неизбежность нападения на Россию и гибельность войны на два фронта — помнил Первую мировую, когда командовал дивизией. Похоже, он не верил в успех “пробных шаров”, включая те, которые пытался запустить Альбрехт. Однако решил не упускать последний шанс, тем более что его бывший аспирант уже дозрел до безрассудных шагов. Так что полет в Шотландию был не ходом в политической игре Гитлера или оппозиции ему, не донкихотской выходкой одиночки Гесса. Это был акт отчаяния старого геополитика. Возможно, он
хотел показать людям по ту сторону Ла-Манша, что в Германии действительно есть влиятельные силы, искренне желающие мира и готовые ради этого на решительные шаги. Возможно, хотел образумить Гитлера — если третье лицо Рейха совершает такой поступок, значит, не все благополучно “в Датском королевстве”. Но в обоих случаях он стучался в накрепко закрытую дверь. Ни Черчиллю, ни Гитлеру, сцепившимся в смертельной схватке, мир был не нужен. А кто из вождей думает о народе...
Британцы затеяли переговоры с Гессом, но их изначально фиктивный характер очевиден. Наверно, больше всех переживал Саймон, которого — как бывшего “мюнхенца” — отправили к непрошеному визитеру в качестве “подсадной утки”. Старому британскому патриоту пришлось смириться с тем, что на него смотрят как на потенциального предателя, но он долго выторговывал себе различные гарантии и официальные полномочия на ведение “опасных” разговоров. Впрочем,
переговоры нужны были Черчиллю для совершенно иных целей, нежели возможная дискредитация пожилых и вполне безобидных “умиротворителей”. Он и его окружение загадочно намекали и русским, и американцам на серьезность бесед с Гессом, не балуя их никакой конкретной информацией. Поползли слухи, что с ним уже встречались Иден и Бивербрук. Оба настойчиво опровергали их, но чем настойчивее они это делали, тем больше в них верили. Дипломаты, военные, разведчики слали из Лондона в свои столицы донесения, полные тщательно подготовленной британской “дезы”.В мае—июне 1941 г. Сталин пребывал в постоянном нервном напряжении, слыша о предстоящем нападении Гитлера и не желая в это верить. “Миссия” Гесса в сочетании с известиями о сосредоточении германских сил на советской границе и с отсутствием внятной информации из Лондона (а откуда Майскому было взять ее!) наводила на тревожные мысли. Нервничал и Черчилль, опасавшийся, что СССР и Германия опять договорятся. Так что прилет Гесса оказался как нельзя кстати — им можно было безнаказанно пугать Москву, где страх перед “капиталистическим окружением” не исчезал даже во время наибольших триумфов. Кампания дезинформации удалась британцам на славу, сделав любое, даже частное и временное, советско-германское соглашение невозможным. И
это главный результат полета Рудольфа Гесса, когда он в последний раз сам сел за штурвал.Младшего Хаусхофера немедленно вызвали к Гитлеру и заставили подробно написать обо всем, что он знал; с этого времени он оказался “под колпаком” (24). Приближенные Гесса поплатились за эскападу своего шефа карьерой, а то и свободой — тут уж постарался Борман, принявший “хозяйство” беглеца и стремившийся заполнить все посты своими людьми. Позже Альбрехт Хаусхофер, действительно, участвовал в заговоре против Гитлера, но
экстраполировать этот факт на 1941 г. нет никаких оснований. В декабре 1944 г. отец и сын были арестованы. Младшего расстреляли 23 апреля 1945 г. по личному указанию Гиммлера — возможно, чтобы не попал в руки союзников и не рассказал что-либо важное, а рассказать он мог многое. Старшего, несмотря на возраст, авторитет и связи в нацистской верхушке, заключили в концлагерь, откуда егоосвободили американцы. 13 марта 1946 г. Карл и Марта Хаусхоферы покончили с собой.
Дальнейшая судьба Рудольфа Гесса ясна и темна одновременно. Ни родственники, ни “партайгеноссе”, сидевшие рядом с ним на скамье подсудимых в Нюрнберге, а затем в тюрьме Шпандау, не сомневались, что перед ними “наш” Гесс, хотя и сильно переменившийся. Еще бы: симулировать сумасшествие до такой степени, чтобы не узнать Карла Хаусхофера! Однако странности его поведения: до 1969 г. он отказывался встречаться с семьей и согласился на это, только когда чуть не умер от приступа прободной язвы, — а также отсутствие на теле “заключенного № 7” следов ранений Первой мировой (если верить некоторым публикациям), до сих пор не получили внятного объяснения. По мнению наблюдавшего его в Шпандау британского хирурга
X. Томаса, Гесса убивали дважды: настоящего в 1941 г., когда сбили его самолет, и престарелого двойника в 1987 г., когда СССР был готов дать согласие на его освобождение1. Сын Гесса Вольф-Рюдигер склонялся к принятию второй версии, но категорически отрицал первую.Мы можем вполне уверенно говорить о причинах и мотивах полета Гесса в Шотландию. Но, видимо, так и не узнаем наверняка, кого именно скрыла могила в северной Баварии, до сих пор усыпанная цветами.
Личная встреча Сталина и Гитлера — расхожая тема у любителей сенсаций. Как не поверить, когда пожилой человек со слезами на глазах рассказывает о свидании диктаторов во Львове или на борту крейсера “Киров”. “Я был в охране, сам все видел, потом всех расстреляли, я чудом остался в живых и перед смертью хочу поведать правду”.
Верить этому не надо. “Старики забывают” иронически назвал свои мемуары “британский Геббельс” Дафф Купер. Иные, напротив, помнят то, чего не было. Не было и интригующего рандеву, хотя Гитлер встречи со Сталиным искал.
Фюрер считал диалог вождей (даже если за таковых приходилось принимать Чемберлена и Даладье) оптимальным способом решения всех проблем и верил в свое... если не обаяние, то актерские способности. После московских вояжей Риббентропа ему не терпелось попробовать их на Сталине. 29 марта рейхсминистр телеграфировал Шуленбургу повторное предложение Молотову посетить Германию (слухи о предстоящем визите наркома “в Берлин или в один из городов Германии или Западной Украины” упорно циркулировали, но были жестко опровергнуты заявлением
1
СССР до последнего сопротивлялся освобождению Гесса, приговоренного к пожизненному заключению. Мотивами этого считались “месть” за дипломатическую игру 1941 г., а также за привлечение внимания зашитой Гесса в Нюрнберге к секретным советско-германским протоколам августа—сентября 1939 г. Однако, с началом “перестройки” позиция советского руководства начала заметно меняться.ТАСС 24 марта). “Понятно, что приглашение не ограничивается одним Молотовым, — сообщал он. — Если в Берлин приедет сам Сталин, это еще лучше послужит нашим собственным целям, а также нашим действительно близким отношениям с Россией. Фюрер, в частности, не только будет рад приветствовать Сталина в Берлине, но и проследит, чтобы он <Сталин> был принят в соответствии с его положением и значением, и он <Гитлер> окажет ему все почести, которые требует данный случай... Устное приглашение как Молотову, так и Сталину было сделано мною в Москве и обоими ими было в принципе принято... Во время Вашей беседы приглашение господину Молотову выскажите более определенно, тогда как приглашение господину Сталину Вы должны сделать от имени Фюрера в менее определенных выражениях. Мы, конечно же, должны избежать явного отказа Сталина”.
Шуленбург подробно сообщил начальнику свои сомнения: “Молотов, который никогда не был за границей, испытывает большие затруднения, когда появляется среди чужеземцев. Это в той же степени, если не в большей, относится и к Сталину. Поэтому только очень благоприятная обстановка или крайне существенная для Советов выгода могут склонить Молотова и Сталина к такой поездке... Что касается приглашения Сталину, то для начала может быть рассмотрена возможность встречи в пограничном городе” (25). Не желая получать отказ, в Берлине “дали отбой”. Дело закончилось визитом Молотова в ноябре 1940 г., после которого вопрос о встрече Сталина с Гитлером отпал. Советский
вождь впервые с дореволюционных времен отправился за границу только в 1943 г. — на Тегеранскую конференцию.19 марта 1946 г. мир был взбудоражен сенсационной статьей Л. Шапиро в “Нью-Йорк таймс” со ссылкой на “надежные” и даже “неоспоримые” источники. Оказывается, “за несколько недель до нападения Германии на Россию в июне 1941-го Молотов приехал в Берлин в последнем усилии отвести удар вермахта... Записи этих последних бесед между Молотовым и Риббентропом в 1945 г. стали главной целью разведгрупп всех держав-победительниц, рыскавших на руинах Третьего рейха... Молотов был холодно принят Риббентропом, который несколько раз резко прерывал беседу, чтобы посоветоваться с Гитлером... Советский эмиссар приехал с полномочиями от Кремля предложить Германии полный военный союз в обмен на ряд территориальных уступок после победы. Они предусматривали: вечное владение всей польской территорией, оккупированной к тому времени советскими войсками; включение в состав Советского Союза Литвы, Эстонии, Латвии, Карельского перешейка, Бессарабии и Буковины; полный контроль над Дарданеллами, свободу рук в Ираке и Иране и отчасти в Саудовской Аравии, чтобы обеспечить советский контроль над Персидским и Аденским заливами для охраны подходов к Красному морю... После нескольких совещаний с Гитлером Риббентроп пришел к следующим выводам. Первое: территориальные требования России слишком велики. Второе: даже если бы они были приемлемы, Риббентроп чувствовал, что нельзя принимать заверения о мирных намерениях России за чистую монету и что необходимо держать значительные силы
на восточных границах, дабы контролировать каждое ее движение. Эти решения были сообщены Молотову во время исключительно бурной последней встречи, и переговоры были прерваны” (26).
Что перед нами “деза”, пояснять не надо. Ее преднамеренный — точнее, злонамеренный — характер очевиден: это один из первых выстрелов “холодной войны”, целенаправленная “утечка информации”, призванная показать подлинное лицо вчерашнего “доблестного союзника с Волги”. Ясно, что речь идет о
записях переговоров ноября 1940 г., действительно попавших в руки американцев, однако в территориальные требования России, якобы неприемлемые для Берлина, включено и то, что предлагал Риббентроп. Думаю, “март 1941 г.” и финальный разрыв тоже придумали в Госдепартаменте. Помнили, наверно, как боялись такого союза.Тем не менее интересные встречи весной 1941 г. происходили — только не в марте, а в мае, не в Берлине, а в Москве, и не на таком высоком уровне. Это — три встречи Деканозова с Шуленбургом 5, 9 и 12 мая (каждая около двух часов), содержание которых докладывалось прямо Молотову, а записи их находятся в Архиве Президента, т.е. в бывшем Архиве Политбюро (27).
В первой беседе, проходившей после завтрака в германском посольстве в Чистом переулке, Шуленбург, недавно вернувшийся из Германии, рассказал о своей беседе с Гитлером (встреча была организована Риббентропом), который обеспокоен и недоволен советско-югославским договором, а также раздраженной реакцией Москвы на ввод германских войск в Болгарию (28).
“Он, Шуленбург, в своей беседе с Гитлером заявил также последнему, что слухи о предстоящем военном конфликте Советского Союза с Германией, которые начиная с января этого года <выделено мной. — В.М.> так усиленно циркулируют в Берлине2 и в Германии, вообще, конечно, затрудняют его, Шуленбурга, работу в Москве”. Прощаясь с послом, фюрер специально уверил его, что не собирается нападать на Россию, что только убедило опытного дипломата в обратном. Слухи о скорой войне с СССР стали в Берлине обычным делом, о чем 9 мая итальянский посол Альфиери писал своему министру Чиано (30).6 мая Молотов был освобожден от обязанностей председателя Совнаркома, став его заместителем. Правительство возглавил Сталин. Приведу комментарий Шуленбурга, пристально следившего за происходящим: “Это изменение объяснено перегруженностью Молотова работой, но на самом деле означает реальное падение его авторитета. Причину этого следует искать в недавних ошибках во внешней политике, которые привели к охлаждению дружественных германо-советских отношений, за создание
2
Циркуляр Риттера в связи с заключением нового хозяйственного соглашения 10 января указывал на его политическое значение для опровержения слухов о взаимном недоверии и обострении отношений между Германией и СССР, “распускаемых по миру нашими врагами”, включая Идена, только что назначенного министром иностранных дел вместо Галифакса (29).и сохранение которых Сталин постоянно боролся, в то время как личная инициатива Молотова часто направлялась на защиту собственной позиции <?
— В.М.>... Сосредоточение всей власти в руках Сталина <а где она была раньше?— В.М.> означает повышение авторитета правительства в СССР и новое возвышение Сталина <куда уж больше!— В.М.>, который, очевидно, полагает, что в ситуации, которую он считает серьезной, он лично должен взять на себя полную ответственность за судьбу Советского Союза. Я убежден, что Сталин использует свое новое положение для того, чтобы принять личное участие в деле сохранения и развития хороших отношений между СССР и Германией” (31).Сегодня рассуждения посла о “падении авторитета” Молотова и “новом возвышении” Сталина кажутся наивными. Но был ли он на самом деле так наивен? Записи бесед Шуленбурга с Деканозовым показывают, что он затеял сложную и опасную игру, чем-то похожую на миссию Гесса, с целью предотвратить или хотя бы отстрочить войну. Не сообщая Риббентропу о своих встречах с заместителем наркома и не будучи на это уполномочен, он начал готовить рейхсминистра к возможным позитивным “подвижкам”3.
9 мая они завтракали в особняке Наркоминдела на Спиридоновке. В тот же день в газетах появилось опровержение ТАСС сообщений японского агентства Домэй Цусин (со ссылкой на корреспондента Юнайтед Пресс из Риги!) о крупной концентрации советских сил на западных границах. Вернувшись к слухам о войне, Деканозов заговорил о “мерах, которые можно было бы предпринять для противодействия этим слухам”. “Мне казалось, — сообщал он Молотову, — что поскольку речь может идти об обоюдных действиях, то можно было бы опубликовать совместное коммюнике, в котором, например, можно было бы указать, что с определенного времени распространяются слухи о напряженности советско-германских отношений и о назревающем якобы конфликте между СССР и Германией, что эти слухи не имеют под собой основания и распространяются
враждебными СССР и Германии элементами”. Не погрешу против истины, если скажу, что это предложение исходило от Сталина и Молотова.У Шуленбурга был заготовлен свой вариант, явно связанный с концепцией “континентального блока”. “Он полагал бы целесообразным воспользоваться назначением Сталина главой советского правительства... Сталин мог бы в связи с этим обратиться с письмами к руководящим политическим деятелям ряда дружественных СССР стран, например к Мацуока <почему не к премьеру Коноэ? — В.М.>, Муссолини и Гитлеру... и указать в этих письмах, что, став во главе правительства (Ш<улен-
3
Рассказы А.И. Микояна, что на этой встрече Шуленбург предупредил о нападении Германии на СССР 22 июня, не заслуживают доверия, равно как и прочие его “откровения”, например, об убийстве Литвинова, который якобы был сбит автомобилем по личному приказу Сталина. В.М. Молотов говорил про Шуленбурга более определенно: “Не предупреждал, он намекал” (32).бург> опять как бы ошибочно сказал— “государства”
4), заявляет, что СССР будет и в дальнейшем проводить дружественную этим странам политику. Текст писем, адресованных указанным странам, мог бы быть одинаковым, но в письме, адресованном Гитлеру, во второй его части могло бы быть сказано, например, так, что до Сталина дошли сведения о распространяющихся слухах по поводу якобы имеющегося обострения советско-германских отношений и даже якобы возможности конфликта между нашими странами. Для противодействия этим слухам Сталин предлагает издать совместное германо-советское коммюнике примерно указанного мною <Деканозовым. — В.М.> содержания. На это последовал бы ответ фюрера, и вопрос, по мнению Ш<уленбурга>, был бы разрешен. Передав мне это, Ш<уленбург> добавил, что, по его мнению, мое предложение о коммюнике хорошее, но надо действовать быстро”. Если посол о чем и предупреждал собеседников, то внимание надо обратить на последние слова.Хильгер, принимавший участие в беседах и переводивший их, считал, что Шуленбург хотел “вовлечь Гитлера в переговоры и лишить его на данный момент всех предлогов для военных действий” (33). Действия посла можно сравнить и с той игрой, что ранее вел Риббентроп. В случае успеха, т.е. публичного обращения Сталина, фюреру пришлось бы принять его с благодарностью. В случае неуспеха все можно было списать на частную инициативу посла. Но во время берлинских переговоров ситуацию возможно было исправить. В Москве же можно было только оттянуть приведение в исполнение тактического решения.
Шуленбург настаивал на письме еще и потому, что “в случае передачи текста коммюнике в Берлин, там может не оказаться Риббентропа или Гитлера, и получится задержка. Однако если Сталин обратится к Гитлеру с письмом, то Гитлер пошлет для курьера специальный самолет <откуда такая уверенность? — В.М.>, и дело пойдет быстро”. Деканозов, разумеется, не был уполномочен принимать решения, а потому ответил, что вариант коммюнике легче осуществим, тогда как “разговор о письме т. Сталина Гитлеру вообще является гипотетичным”. Договорились встретиться еще раз.
В это же время Риббентроп предпринял последнюю попытку отговорить Гитлера от самоубийственного нападения на Россию, о планах которого узнал только после югославской кампании. “Сам я желал во что бы то ни стало дипломатического выяснения вопросов с Москвой. Но Гитлер теперь отклонял любой подобный шаг и запретил мне говорить с кем-либо об этом деле: все дипломаты, вместе взятые, не смогут изменить ставшей ему известной русской позиции, но они могут лишить его при нападении важнейшего тактического момента внезапности. Фюрер
4
Он мог ошибиться совершенно непреднамеренно, поскольку в Германии Гитлер совмещал посты рейхспрезидента (глава государства) и рейхсканцлера (глава правительства). Да и вообще. Вождь есть Вождь, он все возглавляет и все решает!просил меня занять для внешнего мира более четкую позицию в его духе. Он сказал, что однажды Запад поймет, почему он отклонил советские требования и выступил против Востока” (34). Из последних слов со всей очевидностью ясно, почему “континентальный блок” в итоге не состоялся и кто в этом виноват.
Сила характера, увы, не относилась к числу достоинств рейхсминистра, хотя к отчаянным действиям он был готов. “В январе 1945 г. я... сказал фюреру: я готов вместе со своей семьей полететь в Москву, чтобы априори убедить Сталина в честности наших намерений <заключить мир. — В.М.>; таким образом, я и моя семья послужим своего рода залогом в его руках. На это Гитлер ответил: “Риббентроп, не устраивайте мне никаких историй вроде Гесса!” (35)
5.Последняя встреча послов (указом Президиума Верховного Совета в мае 1941 г. для советских дипломатов были введены общепринятые ранги) состоялась 12 мая на квартире у Шуленбурга. Деканозов “взял инициативу и сказал Шуленбургу следующее: я говорил со Сталиным и Молотовым и рассказал им о предложении, сделанном Шуленбургом об обмене письмами в связи с необходимостью ликвидировать слухи об ухудшении отношений между СССР и Германией. И Сталин, и Молотов сказали, что в принципе они не возражают против такого обмена письмами, но считают, что обмен письмами должен быть произведен только между Германией и СССР”. “О нетерпении Сталина, — пишет Г. Городецкий на основании неопубликованной записки Деканозова о встрече со Сталиным и Молотовым, — свидетельствовала его просьба, чтобы, ввиду отъезда Деканозова в Берлин в тот же день, Шуленбург
и Молотов, не теряя времени, совместно набросали текст письма” (37). Но делать этого не пришлось.“Шуленбург выслушал мое заявление довольно бесстрастно, — сообщал Деканозов, — и затем ответил, что он, собственно, разговаривал со мной в частном порядке и сделал свои предложения, не имея на то никаких полномочий. Он вел эти переговоры со мной как посол в интересах добрых отношений между нашими странами. Он, Шуленбург, не может продолжить этих переговоров в Москве с Молотовым, так как не имеет соответствующего поручения от своего правительства. В настоящее время он сомневается даже, получит ли он такое поручение. Он, конечно, сделает все, чтобы такие полномочия получить, но он не уверен, что их получит”. Говорить было больше не о чем.
В начале беседы Шуленбург сказал, что только что получил с курьером письма от Вайцзеккера и Вермана, “но ничего нового или интересного в этих письмах нет”. Тут он покривил душой — почта содержала неодобрение его инициатив и “совет” не предпринимать никаких самочин-
5
Совершенно фантастическую историю о предложении Риббентропа встретиться со Сталиным в 1944 г., чтобы убить его из стреляющей авторучки, можно оставить на совести неизвестных мне авторов английского варианта “мемуаров Шелленберга” (36).ных действий (38). В ответ посол вяло оправдывался, предусмотрительно не входя в подробности, а сам больше думал об уходе со службы, обустройстве нового замка и писании мемуаров, о чем прозрачно намекал Деканозову. Шуленбург и позже пытался уверить и Москву, и Берлин в необходимости и, главное, возможности решить все проблемы дипломатическим путем, но изменить ситуацию уже не мог.
Существует интригующая история, рассказанная во второй половине 1960-х гг. маршалом Жуковым (в описываемое время начальником Генерального штаба РККА) Л. Безыменскому, К. Симонову и Е. Ржевской. Разговор зашел об известном сообщении ТАСС от 13 июня 1941 г. (опубликовано 14 июня) по поводу слухов о германских претензиях к СССР, их отклонении и неизбежной в силу этого войне. Слухи были опровергнуты как “неуклюже
состряпанные пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны” (39). Жуков поведал следующее: “В начале июня... меня вызвал Сталин. Когда я вошел, он сидел за своим рабочим столом. Я подошел. Тогда он открыл средний ящик стола и вынул несколько листков бумаги. “Читайте”, — сказал Сталин. Я стал читать. Это было письмо Сталина, адресованное Гитлеру, в котором он кратко излагал свое беспокойство по поводу немецкого сосредоточения, о котором я докладывал несколько дней назад. “А вот ответ, читайте”, — сказал Сталин. Я стал читать. Боюсь, что не смогу столько лет спустя точно воспроизвести ответ Гитлера. Но другое помню точно: раскрыв 14-го утром “Правду”, я прочитал сообщение ТАСС и в нем с удивлением обнаружил те же самые слова, которые я прочитал в кабинете Сталина. То есть в советском документе была точно вопроизведена аргументация самого Гитлера” (40).Вечный вопрос: можно ли этому верить?
Нет!
Почему?
“В архивах такой переписки не обнаружено, — пишет далее Л. Безыменский. — Но это ничего не значит”. Очень даже значит, и расхожие ссылки на то, что документы, дескать, уничтожены, стоят немного. Можно попытаться поверить, что уничтожены оригиналы писем. Но ведь кто-то их готовил, переводил, пересылал, передавал, хранил, принимал по описи! История с секретными протоколами к пактам 1939 г., когда нашлись сначала копии, а потом и подлинники, показывает всю, мягко говоря, слабость подобной аргументации. И почему “помнил” об этом только Жуков (свидетель, замечу в скобках, весьма ненадежный), а все прочие забыли? Наконец, видимо, именно Гитлер подсказал Сталину (ТАССовский текст готовился как минимум при его непосредственном участии) такой аргумент: “Проводимые сейчас летние сборы запасных <частей> Красной армии
и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное, как обучение запасных <частей> и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год”.Вы в это верите? Я — нет.
Последний эпизод трагической истории встреч и невстреч, о котором хочу рассказать. Рано утром 22 июня Риббентроп делал официальное
412
заявление Деканозову о начале войны. По воспоминаниям личного переводчика посла В.М. Бережкова, произошло следующее:
“Рейхсминистр перед объявлением об этом гибельном для нацистского рейха шаге выпил, видимо, для храбрости... Лицо его пошло красными пятнами, руки дрожали. Выслушав заявление Риббентропа о том, что два часа назад германские войска пересекли советскую границу, посол резко поднялся и сказал, что германские руководители совершают преступную агрессию, за которую будут жестоко наказаны. Повернувшись спиной и не прощаясь, Деканозов направился к выходу. Я последовал за ним. И тут произошло неожиданное: Риббентроп поспешил за нами, стал шепотом уверять, будто лично был против решения фюрера о войне с Россией, даже отговаривал Гитлера от этого безумия, но тот не хотел слушать. “Передайте в Москве, что я был против нападения”, — донеслись до меня последние слова Риббентропа, когда, миновав коридор, я уже спускался вслед за послом с лестницы” (41).
Трудно вообразить более странное поведение министра иностранных дел страны, только что совершившей внезапное для противника, тщательно подготовленное нападение, гарантировавшее, как казалось, быстрый и бесспорный успех. Трудно представить и тем более объяснить, если исходить из обычных идеологем, как пытался сделать это сам Бережков: “Почему он так нервничал, этот фашистский головорез, который так же, как и другие гитлеровские заправилы, был яростным врагом коммунизма и относился к нашей стране и к советским людям с патологической ненавистью... Конечно он лгал, уверяя, будто отговаривал Гитлера от нападения на Советский Союз. Но все же что означали его последние слова? Тогда у нас не могло быть ответа. А теперь, вспоминая обо всем этом, начинаешь думать, что у Риббентропа в тот роковой момент... возможно шевельнулось какое-то мрачное предчувствие” (42).
Не верить свидетельству Бережкова оснований нет, равно как и нет оснований принимать его объяснение. Мы знаем, что Риббентроп сопротивлялся войне, которую считал губительной для “евразийского блока” и всей своей политики в целом. Поэтому и совершил столь странный и для этого случая, и для своего ранга поступок.
Нападение на СССР — “страшная братоубийственная война двух геополитически, духовно и метафизически близких, родственных народов, двух анти-атлантистски ориентированных режимов” — стало “великой евразийскаой катастрофой”, “надиром практической геополитики и концом Хаусхофера” (43). Говорят, 22 июня в мастерской знаменитого скульптора Арно Брекера Борман повторял фразу: “Небытие в этот июньский день одержало победу над Бытием... Все закончено. Все потеряно” (44).
Нельзя не признать, что он был прав.
А что происходило в это время на крайнем Востоке Евразии? О военных планах Японии в отношении СССР мы знаем гораздо меньше, чем о планах Германии, потому что почти ничего из ключевых до-
кументов не сохранилось. Приходится опираться на послевоенные свидетельские показания и интерпретации, а это, мягко говоря, не лучший источник. Многих авторов это не смущало, а мне вот мешает делать решительные и далеко идущие выводы.
Японский Генеральный штаб и штаб Квантунской армии работали хорошо: планы войны с северным соседом у них не только были, но регулярно обновлялись. С разведкой дело было, видимо, хуже, потому что слабости обороны Дальнего Востока под общим руководством В.К. Блюхера они себе в полной мере не представляли. Многочисленные пограничные инциденты 1933—1939 гг. частично происходили от слабой демаркации границы
в пустыне, а то и вовсе от ее отсутствия, частично были разведкой боем, предпринимавшейся в основном японцами. Последней был “инцидент” на реке Халхин-Гол, спровоцированный Квантунской армией.Было ли принято в эти годы решение о нападении на СССР? И если да, то какое?
Стратегическим решением можно считать следующий пункт “Основных принципов национальной политики”, принятых Советом пяти министров 7 августа 1936 г., через год после
VII Всемирного конгресса Коминтерна, который открыто объявил Японию своим врагом: “Военные приготовления в армии заключаются в увеличении расположенных в Маньчжоу-го и Корее контингентов войск настолько, чтобы они могли противостоять вооруженным силам, которые Советский Союз может использовать на Дальнем Востоке, и в частности были бы способны в случае военных действий нанести первый удар по расположенным на Дальнем Востоке вооруженным силам Советского Союза” (45).Политического решения принято не было. Стратегическое оставалось в силе до осени 1939 г. Тогда, потерпев поражение на Халхин-Голе и оставшись без союзников в результате пакта Молотова—Риббентропа, Япония от наступательных военных планов в отношении СССР отказалась. Логическим продолжением стал выбор “южного варианта” экспансии (46).
Нападение Германии на Советский Союз создало принципиально новую ситуацию. 14 мая посол Татэкава поинтересовался у Молотова, что тот может сказать по поводу слухов о предстоящем конфликте с Германией. Нарком ответил, что “эти слухи не из московских источников” и что они “распространяются враждебными и недоброжелательными как для СССР, так и для Германии элементами”. Посол беспокоился не зря: “Если бы вдруг произошло столкновение или война между Германией и СССР, то Советский Союз поневоле должен был бы сотрудничать с Англией и США”. Молотов парировал: “Договор о нейтралитете с Японией должен сейчас содействовать улучшению отношений между Японией и Германией” (47).
Когда гром грянул, посол Сметанин немедленно поехал к Мацуока и задал ему главный вопрос — будет ли Япония соблюдать Пакт о нейтралитете? “Мацуока уклонился от прямого ответа... и тут же подчеркнул, что основой внешней политики Японии является тройственный пакт и,
если настоящая <советско-германская. — В.М.> война и пакт о нейтралитете будут находиться в противоречии с этой основой и с тройственным пактом, то пакт о нейтралитете “не будет иметь силы”. Но что окончательно позиция Японии выяснится после завтрашнего (25 июня)
6 заседания кабинета” (48). Посол особо отметил, что беседа “проходила в сухом тоне со стороны Мацуока (не то, что было недавно)”.Японская политика, похоже, собиралась сделать крутой поворот. И говорил об этом некто иной, как Мацуока, еще недавно клявшийся Сталину и Молотову в любви и верности. Сметанин ненавязчиво попросил его поступить, “как подобает деятелю, которого советский народ принимал у себя, считал и считает как сторонника улучшения дружественных отношений между СССР и Японией”. 26 июня Зорге сообщал: “Мацуока сказал германскому послу Отту, что нет сомнений, что после некоторого времени Япония выступит против СССР” (49). Понятно, что в Москве царило беспокойство. 29 июня Молотов прямо спросил Татэкава о позиции Японии. “Татэкава отвечает т. Молотову, что он еще не имеет об этом сообщения от своего правительства. Если же говорить о мнении министра иностранных дел Мацуока, то он искренне и сердечно думал о создании блока держав — СССР, Япония, Германия и Италия — и всячески хотел избежать возникновения этой войны. Татэкава далее говорит, что японское правительство находится в трудном положении, так как, с одной стороны, оно имеет тройственный союз, а с другой стороны — пакт о нейтралитете с СССР”. Молотов парировал с помощью аргумента, который, видимо, не пришел в голову дилетанту Сметанину: “В этом Тройственном. — В.М> пакте оговорено, что он не затрагивает отношений каждого из участников этого пакта с СССР. Следовательно... надо полагать, что Япония по тройственному пакту не взяла на себя каких-либо обязательств против СССР”. “Затем т. Молотов выражает пожелание, чтобы Япония и СССР, как две соседние страны, считались бы как с интересами данного момента, так и с интересами будущего и не делали бы каких-либо шагов к ухудшению отношений, которые, замечает т. Молотов, за последнее время, несомненно, стали улучшаться.... Татэкава целиком присоединяется к высказанному т. Молотовым мнению, чтобы обе стороны воздерживались от шагов, способных ухудшить отношения между обеими странами” (50).
Что же происходило в эти дни в Токио?
25 июня на заседании координационного комитета правительства и ставки Мацуока заявил: “Я заключил Пакт о нейтралитете, так как считал, что Германия и Советская Россия не начнут войну. Если бы я знал, что они вступят в войну, я бы предпочел занять в отношении Германии более дружественную позицию и не стал бы заключать Пакт о нейтралитете. Я заявил Отту, что мы останемся верными нашему союзу, несмотря на положения (советско-японского) Пакта... В том же духе я говорил с советским послом... Конечно же, я не говорил ему о разрыве Пакта о нейтралитете”. Позиция министра была ясной: “Когда Германия победит и
6
Запись сделана 24 июня.завладеет Советским Союзом, мы не сможем воспользоваться плодами победы, ничего не сделав для нее. Мы должны либо пролить кровь, либо прибегнуть к дипломатии. Лучше пролить кровь... Неужели мы не вступим в войну, когда войска противника будут переброшены на Запад?” (51).
Почему он так поступил? Современники, а затем историки терялись в догадках. Поверил в неминуемый успех блицкрига и решил “не опоздать на автобус”, проявив себя как типичный оппортунист? Стремился любой ценой войти в историю, понимая, что туберкулез делает свое дело? Слегка повредился рассудком от головокружительного развития событий, как прямо говорил его главный антагонист Хиранума? Полагаю, что и первое, и второе, и третье.
Однако “сумасбродного гения” никто не поддержал. Военный министр Тодзио: “Мы не должны полностью полагаться на Германию”. Морской министр Оикава: “Не следует планировать удар по Советской России, нужно готовиться к движению на юг. Флот не хотел бы провоцировать Советский Союз”. А Коноэ даже “рассматривал возможность ликвидации Тройственного пакта, поскольку тот утратил
raison d' etre после того, как Германия без каких-либо консультаций с Японией начала войну против России и тем самым создала ситуацию, совершенно несовместимую с предположениями участников союза о вовлечении в него СССР” (52). Война между Германией и Советским Союзом не только похоронила все надежды на сотрудничество Берлина, Москвы и Токио, которое было одной из главных целей пакта, но лишила его участников последней реальной возможности стратегического партнерства и взаимной помощи. Иными словами, пакт утратил практическую ценность (53). Однако на более активные действия премьер не решился.Кабинет заседал ежедневно, как Татэкава и сказал Молотову. 27 июня Мацуока настойчиво повторял: “Мы должны сначала ударить на Севере, а затем нанести удар на Юге... Нам следует ударить на Севере, даже если мы в некоторой степени отступим в Китае... Я хотел бы иметь решение о нанесении первоначального удара на Севере и сообщить об этом намерении Германии... Я хотел бы принятия решения напасть на Советский Союз”. Иными словами, он требовал принятия стратегического и политического решений одновременно. Хиранума, испытывавший к Мацуока личную антипатию, наставительно сказал: “Господин Мацуока,
подумайте должным образом о проблеме, с которой мы имеем дело”. Начальник Генерального штаба армии Сугияма просто ответил ему: “Нет”. Его поддержал начальник Генерального штаба флота Нагано (54). Поэтому 28 июня Зорге радировал: “Отт понял, что Япония не выступит на север сейчас” (55).30 июня весы как будто на секунду качнулись в сторону “северного варианта”: его осторожно поддержал русофоб и антикоммунист Хиранума. Может быть, после реплики Мацуока, что “великие люди должны уметь менять свое мнение”? Но главное решение было принято 2 июля: на Советский Союз не нападать, пока он сам не рухнет под ударами вермахта, т.е. пока не будет оккупирована как минимум его европейская часть. Таким образом, Япония готовилась к роли “вора на пожаре”, как позже окрестят вступление СССР в войну с ней в августе 1945 г. За нападение
ратовал только председатель Тайного совета Хара. Даже Мацуока уже был не так настойчив.
В литературе встречаются утверждения, что против войны с СССР выступал военный министр Тодзио. В доказательство приводятся его слова: “Нападение должно произойти тогда, когда Советский Союз, подобно спелой хурме, готов будет пасть на землю” (56). Милитарист и представитель “квантунской клики”, Тодзио не оставлял мысли об экспансии в Приморье, но только в том случае, если Советский Союз потерпит поражение в войне с Германией и не сможет оказать Японии никакого сопротивления. Мацуока, призывавший к немедленному вступлению в войну, занимал как раз противоположную позицию (57).
Можно считать, что стратегическое решение о войне против СССР было. Но политического не было, не говоря уже о тактическом. Штабные разработки, сколь подробными они бы ни были, так и остались на полках.
После заседания Мацуока вызвал Сметанина и, снова выразив сожаление по поводу возникшего конфликта, поставившего Японию в сложное и деликатное положение, сообщил, что Токио будет придерживаться Пакта о нейтралитете, но оставляет за собой свободу действий в случае изменения обстановки (58). Одновременно министр продолжал заверять германского посла, что прилагает все усилия для скорейшего вступления Японии в войну, на чем теперь настаивал Риббентроп (59).
12 июля в Москве Молотов и британский посол Криппс подписали соглашение о совместных действиях в войне против Германии. 15 июля нарком проинформировал о нем Татэкава, заявив, что оно “касается только Германии и... не может дать почву к недоразумениям между СССР и Японией”, а Советский Союз будет неукоснительно соблюдать Пакт о нейтралитете. Посол заметил: “Англия для Японии почти враг, а японский народ так прямо и считает, что Англия является врагом Японии. И то, что СССР заключил соглашение с врагом Японии, не может, по мнению Татэкава, не повлиять на чувства японского народа к СССР в сторону охлаждения... Очень желательно, чтобы СССР не предпринимал дальнейших шагов, которые могли бы дать общественному мнению Японии повод быть настроенным против СССР, ибо в таком случае японскому правительству будет очень трудно сдерживать естественное проявление чувств японского народа”. Короче говоря, пугал. Но на прощание счел нужным сказать: “Мацуока не знал о намерении Германии воевать против СССР вплоть до 22 июня... Тов. Молотов тогда спрашивает у Татэкава, как же это так могло получиться, что Германия поставила участника тройственного пакта перед совершившимся фактом. Татэкава думает... что Германия думала, что Япония против этой войны” (60). Через полгода Япония поставит Германию перед совершившимся фактом нападения на Пёрл-Харбор.
В день подписания соглашения с Великобританией Сметании был у Мацуока и снова пытался получить конкретный ответ об отношении к Пакту о нейтралитете. На следующий же день министр вручил ему памятную записку, однако понять из нее что-либо было непросто: “Пакт остается в силе, хотя и не применим к германо-советской войне <? — В.М.>...
Пакт сохраняет свою силу постольку, поскольку он не будет противоречить Тройственному пакту в тех его аргументах, в которых Япония должна уважать цели и дух Тройственного пакта <? — В.М.>... Поскольку это касается нынешней войны, то я уверен, что в настоящее время Япония будет занимать такую позицию, при которой она свободно, не связывая себя ни Пактом о нейтралитете, ни Тройственным японо-германо-итальянским пактом <?— В.М.>, сможет определить собственную политику” (61).
Но это было уже не так важно, потому что дни пребывания Мацуока в должности были сочтены. Ни Молотов, ни Сметанин, видимо, не знали о том, что японское правительство оказалось перед лицом кризиса. Вернувшись из Европы, Мацуока всерьез вознамерился стать следующим премьером. “Господи
, помоги Японии, если это случится”, — записал 2 мая в дневнике американский посол Грю (62). Министр стал пропагандировать “дипломатию Мацуока” как альтернативу официальному курсу, требовал аудиенций у императора через голову премьера (серьезное нарушение субординации), попытался укрепиться в Ассоциации помощи трону, однако сразу же столкнулся с сопротивлением бюрократических кругов во главе с Хиранума, затем всего кабинета и армейского руководства. Чашу терпения переполнили его выпады против США и Великобритании в то время, как премьер пытался нормализовать отношения с Вашингтоном. 16 июля Коноэ подал в отставку и два дня спустя сформировал кабинет почти в том же составе, но без Мацуока, которого сменил осторожный адмирал-интеллектуал Тоёда. Год назад официоз МИД возвещал: “время старой дипломатии прошло”. Теперь на тех же страницах говорилось, что японской дипломатии нужен лидер-прагматик с “ясной головой”, а не романтик (63).25 июля Сметанин задал новому министру все тот же вопрос. Тоёда ответил только 5 августа, после очередного совещания кабинета и ставки: Япония будет верна Пакту о нейтралитете, если Советский Союз тоже будет соблюдать его; в противном случае он потеряет силу (64). Проблем в двухсторонних отношениях осталось немало, и война принесла с собой новые, но стало ясно — нападать на Советский Союз, кроме как в случае его краха на Западе, Япония не собирается. 23 августа 1941 г., во вторую годовщину пакта Молотова—Риббентропа, не отпразднованную уже никем, Зорге сообщал: “Коноэ дал указание Умэдзу <командующему Квантунской армией. — В.М> избегать каких-либо провокационных действий” (65). Указание было выполнено.
“Континентальный блок” так и не состоялся. Но можно согласиться с выводом Б.Н. Славинского: “Япония и Советский Союз в течение 1941 — 1945 гг., когда весь мир был охвачен военным пожаром, сумели сохранить между собой нормально-деловые, мирные отношения!” (66). Неудивительно, что британская и особенно американская пропаганда не жалели сил, чтобы поссорить их, рисуя всю историю их отношений исключительно черной краской (67). Потом такой же курс избрала советская пропаганда, старавшаяся оправдать вступление СССР в войну против Японии. Но обо всех этих “потом” надо писать отдельную книгу.