Я хотел бы заявить, в полном соответствии с мнением Фюрера, что историческая задача Четырех Держав заключается в том, чтобы согласовать свои долгосрочные политические цели и, разграничив между собой сферы интересов в мировом масштабе, направить по правильному пути будущее своих народов.
И. фон Риббентроп — И. В. Сталину, 13 октября 1940 г.
В России всегда существовало направление, понимавшее пользу и возможности германо-русско-японского сотрудничества.
Карл Хаусхофер, 1940 г.
Риббентроп: на пути к евразийскому согласию
В этой главе голос автора почти не слышен — будут говорить документы. Во-первых, потому что лучше не скажешь. Во-вторых, потому что мы можем опираться на уникальную документальную базу, которая позволяет представить характер устремлений сторон и степень их близости к взаимопониманию и партнерству (1).
Тройственный пакт приобретал смысл только при участии СССР, хотя бы в силу географических причин. Непосредственно история несостоявшегося, но, как показывают документы и факты, вполне вероятного политического, экономического, а в перспективе и военного сотрудничества Москвы с державами Тройственного пакта уже как с единым целым начинается с его заключения — с момента окончательного оформления союза, логически складывавшегося, хотя и не без труда, на протяжении нескольких лет. Официально Москва была оповещена о подготовке пакта только 26 сентября 1940 г., когда поверенный в делах Типпельскирх (Шуленбург был в отъезде) сделал от имени Риббентропа заявление Молотову о предстоящем подписании договора и его целях. Однако еще 10 марта Риббентроп встретился в Риме с Муссолини и Чиано, посвятив значительную часть своего монолога “русскому вопросу” и германскому взгляду на него. Записи Чиано, возможно, не самый надежный источник, но за неимением лучшего придется воспользоваться ими.
“Основываясь на собственном опыте двух визитов в Москву, Имперский Министр иностранных дел пришел к твердому заключению, что Сталин оставил идею мировой революции. “Вы действительно так думаете?” — спросил Дуче. Имперский министр иностранных дел ответил ут-
вердительно и заявил, что авантюра в Испании <участие советских военных советников и добровольцев в Гражданской войне. — В.М> была последней попыткой мировой революции. На вопрос Дуче, отказался ли Третий Интернационал от всех революционных идей, Имперский Министр иностранных дел сказал, что, по его мнению, Третий Интернационал занимается исключительно пропагандистской деятельностью и поставкой дипломатической информации. У него сложилось впечатление, что Россия не только намеревается, но уже успешно идет по пути превращения в национальное и нормальное
государство. В центральных административных органах не осталось ни одного еврея, и Каганович, о котором все говорят, что он еврейской крови (это он <Риббентроп — В.М.> не имел возможности проверить), настоящий грузин <?! — В.М>. С устранением Литвинова все евреи покинули ключевые посты. Во время второй поездки в Москву он имел возможность беседовать с членами Политбюро на обеде, устроенном Сталиным. С германской стороны тоже присутствовали старые члены партии, вроде гауляйтера Форстера, который в конце заявил, что все идет так, как будто он общается со старыми товарищами. И сам он <Риббентроп. — В.М.> не мог отделаться от такого ощущения1. Может показаться странным, но, по его мнению, позиция русских — которая, само собой, является коммунистической и в этом качестве не может быть предметом дискуссии для национал-социалиста — более не имеет ничего общего с мировой революцией. Сталин поставил себе цель организовать Российскую Империю на основе централизма и в значительной степени достиг этой цели, поскольку сейчас там ничего не происходит без его воли. Для этого он использовал методы, бывшие в ходу в России с давних времен. И если посмотреть на портрет царя Александра <интересно, какого? — В.М.>, который до сих пор висит в Кремле, кажется, что идешь к царю, а не к Сталину, особенно имея в виду их устремления.Дуче заметил, что Сталин и впрямь видит себя наследником Александра. Имперский министр иностранных дел продолжал, что Политбюро составлено из настоящих московитов <т.е. “великороссов”, а не евреев. — В.М.>, которые больше не интересуются другими странами, а напротив, как говорят, стремятся к изоляции России от остального мира.
Россия не представляет опасности для национал-социализма или фашизма с точки зрения ни внутренней, ни внешней политики. На деле после заключения пакта с Россией в Германии не было отмечено никаких попыток советского вмешательства в ее внутренние дела. Фюрер считает, что, несмотря на все резкие различия между большевизмом и национал-социализмом, можно заключить с Россией благоприятное торговое соглашение и спокойно держать на Западе те дивизии, которые в противном случае пришлось бы использовать для обороны от России. Мудро достигнув взаимопонимания с Россией, Германия обеспечила себе безопасный тыл. Россия переживает великие исторические
изменения. Она1
В отличие от Риббентропа, вступившего в НСДАП только в 1932 г., Форстер был ее членом с 1923 г. и по праву считался “старым партийным товарищем”.отказалась от мировой революции. Насколько известно в Германии, ее отношения с Третьим Интернационалом стали менее тесными, а к русским представителям в нем относятся прохладно <?! — В.М.>.
В области внешней политики Россия не намерена предпринимать никаких действий. Ее взоры полностью обращены внутрь страны по причине организационных преобразований, проводимых большевистским режимом” (2).
Многое здесь звучит, мягко говоря, странно — например, рассуждения об “охлаждении” к Советскому Союзу Коминтерна, который Сталин в эти годы обычно называл “лавочкой”, и о национальности Кагановича. Все это, как и решительное утверждение, что Москва “была втянута в войну с Финляндией”, должно было оправдать германо-советское сотрудничество в глазах Муссолини и особенно антисоветски настроенного Чиано и подготовить их к неизбежности будущего единого блока. С одной стороны, Муссолини в 1924 г. одним из первых признал Советский Союз и в 1933 г. заключил с ним договор, а фашистская пропаганда не допускала в адрес Москвы таких грубых оскорблений, как нацистская. С другой стороны, “зимняя война”, когда симпатии итальянцев были полностью на стороне Финляндии, радикально испортила отношения двух стран.
Дуче согласился на нормализацию итало-советских отношений. Только убедило его не “охлаждение” Коминтерна к СССР, а решительность германской позиции (неделю спустя должна была состояться встреча двух диктаторов) в сочетании с заключением советско-финского мирного договора 12 марта. Вернувшись из Рима, Риббентроп проинформировал о переговорах советского полпреда, подчеркнув: “Я сказал ему <Муссолини. — В.М.>, что наши отношения с Россией становятся все более тесными и что с заключением пакта о ненападении и договора о дружбе создан базис для прочного и ясного сотрудничества этих стран. Я одновременно сказал Муссолини, что мы, в Германии, сожалеем, что между Италией и Россией не имеется близких взаимоотношений, как между Россией и Германией. В особенности сожалел я об этом потому, что как раз сам Муссолини перед заключением советско-германского соглашения говорил, что он приветствовал бы с точки зрения Италии улучшение отношений Германии с СССР... Дуче сказал, что он сам также желал бы улучшения советско-итальянских отношений”. Заявив о готовности содействовать примирению между Римом и Москвой, “Риббентроп подчеркнул, что сообщает все это для информации Молотова и Сталина”, — немедленно телеграфировал в Москву Шкварцев.
17 марта Шуленбург повторно проинформировал Молотова об итогах встречи и попытался привлечь его внимание к необходимости нормализации отношений с Италией. Нарком резко ответил, что этот вопрос “не вызывает интереса”, поскольку “инициатором ухудшения советско-итальянских отношений был не СССР, а Италия”, и что “высказывания Муссолини ничем не подкреплены”. “Шуленбург спрашивает, правильно ли будет, если он сделает такой вывод, что СССР занимает выжидательную позицию
в отношении Италии. Тов. Молотов отвечает, что нет, он этого не сказал. Он сказал, что вопрос этот не представляет сейчас инте-реса, так как для нас непонятно, для чего нужно было Италии всю эту кашу затевать”.
Тем не менее посол заключил, что ситуация не безнадежна, о чем на следующее утро сообщил в Берлин: “Несмотря на проявленное равнодушие, у меня создалось впечатление, что Советское правительство охотно использует любую представившуюся возможность нормализовать отношения с Италией”. Ухватившись за это, Риббентроп 21 марта предложил Шуленбургу “подсказать” Молотову идею одновременно возвратить отсутствующих послов на “рабочие места”, чтобы таким образом выйти из патовой ситуации, — если надо, при его посредничестве.
18 марта Муссолини и Гитлер встретились на перевале Бреннер. 21 марта Риббентроп направил Шуленбургу информацию о встрече для устной передачи Молотову, однако нарком принял его только 26 марта. Основные итоги переговоров сводились к следующим пунктам: “Обмен мнениями показал, что ввиду упорства западных держав возможности заключения мира в настоящий момент нет. Германия поэтому непоколебима в своей решимости продолжать войну до победного конца. Беседа между фюрером и Муссолини вновь подтвердила, что Италия ясно и безусловно стоит на стороне Германии. В беседе было установлено полное единомыслие о формах дальнейшего сотрудничества между Германией и Италией, направленного против западных держав. К вопросу об отношениях между Германией и СССР Муссолини заявил, что он понимает и приветствует германо-советское сближение. При этом Муссолини упомянул, что в свое время он, после Германии, первым вошел в официальные сношения с Советским правительством. Муссолини ясно дал понять, что он считает желательным улучшение отношений между СССР и Италией. Фюрер подробно изложил Муссолини, как он путем опыта пришел к убеждению, что соглашение между Германией и Англией невозможно
2, как он поэтому стал искать сближения с Советским Союзом, которое стало возможным благодаря мудрой прозорливости Сталина. Фюрер подчеркнул, что, по его мнению, между Германией и СССР не только нет никаких противоречий, но что обе страны дополняют друг друга политически и экономически. Фюрер выразил свое твердое убеждение в долговечности германо-советских отношений и заявил, что он исполнен желания и решимости углубить и развивать эти отношения. Фюрер и Муссолини констатировали, что ввиду отсутствия каких-либо противоречий между Германией, Советским Союзом и Италией добрые отношения между ними диктуются их общими интересами” (русский текст, зачитанный Хильгером).“После чтения вышеуказанной информации о встрече Гитлера с Муссолини Шуленбург останавливается на вопросе об улучшении советско-итальянских отношений. Он сообщил, что Риббентроп крайне сожалеет, что существующие отношения между СССР и Италией дают повод врагам Германии усматривать отсутствие третьего звена в союзе <выделе-
2
Вспомним январский меморандум Риббентропа 1938 г. о бесперспективности поисков союза с Великобританией, который я цитировал в главе третьей.но мной. — В.М
>. Риббентроп констатирует, что Муссолини совершенно ясно и определенно выразил желание улучшить советско-итальянские отношения. Причем Риббентроп не находит, что СССР должен первым сделать соответствующий шаг. Он желает принять на себя роль посредника и предлагает в качестве первого шага и в целях сохранения престижа той и другой страны одновременное возвращение посла Италии в Москву и полпреда СССР в Рим.Тов. Молотов отвечает, что он не знает, насколько серьезны пожелания Муссолини. Не ясен до сего времени вопрос, почему у Италии возникло такое отношение к СССР. Шуленбург замечает, что в прошлой беседе <17 марта. — В.М> тов. Молотов указал на неопределенность пожеланий Италии. Сейчас в ответ на это Риббентроп подчеркивает, что высказывания Муссолини являются вполне определенными. Тов. Молотов вновь подчеркивает, что остается неясным, чем было вызвано обострение советско-итальянских отношений со стороны Италии и, главное, в тот момент, когда СССР установил близкие отношения с Германией... Затем тов. Молотов спрашивает, собирается ли Италия предпринять какие-либо шаги для улучшения советско-итальянских отношений. Шуленбург отвечает, что он уже сам указывал итальянскому посланнику <очевидно, поверенному в делах. — В.М.> на необходимость каких-либо шагов и предпринять что-либо в прессе”. Лед неявно, но тронулся.
В телеграмме Риббентропа от 21 марта содержались глухие намеки на его недовольство советским поверенным в делах в Риме Гельфандом: “Его поведение в разных случаях было описано мне таким образом, что у меня не сложилось впечатления, что его деятельность особенно полезна в деле улучшения итало-советских отношений”. Рейхсминистр интересовался, стоит ли поднимать этот вопрос в разговоре с Молотовым, и предложил прислать Шуленбургу “личное письмо”, которое тот при случае может показать наркому. Черновик письма, как сообщают редакторы “Документов внешней политики Германии”, сохранился в бумагах Риббентропа, но не опубликован. На встрече с Молотовым посол осторожно поставил этот вопрос: “Шуленбург сообщает, что он имеет письмо от Риббентропа, в котором последний передает слухи, будто советский поверенный в делах в Италии не принимает мер к улучшению советско-итальянских отношений. Сам Шуленбург выражает сомнение в правдоподобности этих слухов и думает, что это или сплетня, или желание свалить дело “с больной головы на здоровую”. Тов. Молотов отвечает, что, должно быть, не без этого”. Больше к этой теме не возвращались, но “черную метку” Гельфанд, похоже, получил А вот чем именно он прогневал рейхсминистра, мы, к сожалению, не знаем. Неплохими отношениями с нелюбимым им Чиано? Национальностью? “Заигрыванием” с “вражескими” дипломатами? Все может быть...
Однако Чиано не спешил менять курс. 23 марта Гельфанд сообщал в Москву об очередном разговоре с министром: “Рассказывая о пребывании здесь Риббентропа, Чиано отметил, что германский министр является “сторонником улучшения итало-советских отношений”, в восторге от СССР и пленен товарищем Сталиным, о котором долго рассказывал
на интимном ужине у Чиано. Однако через минуту министр высмеивал сообщение французского радио о плане какого-то итало-советского сотрудничества и о предстоящей итало-германо-советской конференции в Вене. Из всей последней тирады министра, как и из его отдельных замечаний, вытекало, что Италия явно не предполагает радикально менять своей линии в отношении СССР. Поскольку, как следовало из слов Чиано, Рим будет пытаться продолжать экономическое сотрудничество с Парижем и Лондоном и сохранять свою политику в отношении Испании, Ватикана и Балканских стран, спекуляция Италии на антибольшевизме в какой-то форме сохраняется” (3). Молотов прекрасно понимал это, что видно из его телеграммы Гельфанду от 1 мая: “Мы расцениваем Чиано как отрицательный фактор в отношениях между СССР и Италией. Если бы не Чиано
и его окружение, отношения СССР с Италией были бы лучшими. События последних месяцев показали, что Чиано является непримиримым врагом Советского Союза”.В Нюрнберге, когда дневник итальянского министра, подправленный им “для истории”, стал одним из главных свидетельств обвинения, Риббентроп писал: “Чиано был не только завистлив и тщеславен, но и коварен и ненадежен. С правдой у него были нелады. Это затрудняло не только личное, но и служебное общение с ним. Та манера, с которой он в июле 1943 г. предал в фашистском совете своего собственного тестя Муссолини, характеризует его особенно гадко. Дуче говорил мне позже, что никто и никогда (причем много лет) не обманывал его так, как Чиано, и что тот виновен в коррумпировании фашистской партии, а тем самым и в ее расколе” (4). Неудивительно, что игры министра за спиной дуче привели к опале, участию в заговоре и, наконец, к стрелковому взводу в Вероне в начале 1944 г.
Впрочем, полновластным хозяином итальянской внешней политики молодой и амбициозный министр все-таки не был. 29 апреля он долго беседовал с Гельфандом, пуская в ход все свое обаяние, — ответом на отчет поверенного была приведенная выше телеграмма Молотова. Нарком не обольщался относительно настроений в Риме и 5 мая заявил Шуленбургу в ответ на новые “авансы”, что Советский Союз не против нормализации отношений с Италией, но только если она предпримет конкретные действия в доказательство своей доброй воли. 20 мая германский посол Макензен говорил об этом с Чиано, который снова упирался, повторяя, что во всем виновата Москва, первой отозвавшая своего посла, и что “несколько безобидных студенческих демонстраций перед русским посольством — недостаточное основание для такого шага” (5). Однако Муссолини, готовясь вступить в войну, решил “закрыть вопрос”. 29 мая Чиано сообщил Макензену о согласии на одновременное возвращение послов, как и предлагал Риббентроп, причем в ближайшие дни и без лишних формальностей (6). Обрадованный рейхсминистр 30 мая дал знать в Москву Шуленбургу с просьбой немедленно известить Молотова. На следующий день посол был у наркома и, согласно инструкции начальства, старательно уговаривал его, добавив, — видимо, для большей
убедительности, — что в данном случае лично он убежден в виновности Италии. Молотов, как всегда, демонстрировал крайнее упорство, ссылаясь на то, что “вопрос не встретил никакого положительного отношения” у Советского правительства, которому нарком его доложил. В том числе и лично у него, выразительно добавил он. Он снова требовал от Рима примирительных шагов и гарантий поддержания хороших отношений, заметив: “Советский Союз — не Албания, чтобы с ним можно было так разговаривать”, но в конце концов согласился доложить вопрос правительству еще раз.
Шуленбург за шесть лет службы хорошо научился переводить речи советских дипломатов на язык “реальной политики”. Докладывая Риббентропу о результатах встречи, он сделал вывод, что Москва, несмотря на все жесты, не отталкивает протянутую руку Муссолини. И не ошибся. 3 июня Молотов сообщил ему: “Советским правительством принято решение: можно и целесообразно восстановить посольства: итальянское — в Москве и советское — в Риме. Советское правительство считает, что вторичное пожелание Муссолини, переданное через Риббентропа, говорит о серьезном желании Италии улучшить своим взаимоотношения с СССР. Советское правительство считает, что Италия должна выслать своего посла в Москву, а спустя 1—2 дня по получении извещения о его выезде
3 советский посол выедет в Рим”. Молотов и здесь потребовал преимуществ для Советского Союза, дабы подчеркнуть, что не он, а Италия пошла на уступку: уступать “буржуям” было не в традициях “красной дипломатии”. Впрочем, договорились и об этом: 10 июня появилось коммюнике об одновременном возвращении послов, и Шуленбург подтвердил, что Горелкин вылетел в Рим через Софию.С приездом обоих послов 12 июня конфликт окончательно уладился. Россо был принят Молотовым уже 20 июня и передал ему заявление Муссолини о готовности начать диалог по конкретным вопросам для улучшения отношений; ответное, вполне примирительное, советское заявление было вручено послу пять дней спустя (7). 22 июня Горелкин встретился с Чиано, а затем наконец-то вручил верительные грамоты Виктору-Эммануилу
III. Отношения возвращались в нормальную колею. 24 июля полпреда принял Муссолини — само воплощение доброжелательности и стремления к взаимопониманию. Дуче признал наличие проблем в двусторонних отношениях, “добавив, что мы всегда должны говорить правду”; с легкостью согласился на притязания в отношении Бессарабии и Прибалтики; “подчеркнул, что Итальянское правительство рассматривает существующие отношения <с СССР. — В.М> как длительные и долженствующие развиваться по пути их дальнейшей нормализации и улучшения”; а в итоге заявил: “В настоящий момент у трех стран: СССР, Италии и Германии, несмотря на различие внутренних режимов, имеется одна общая задача — это борьба против плутократии, против эксплуататоров и поджигателей войны на Западе” (8).3
В телеграмме Шуленбурга: “как только получит подтверждение, что итальянский посол покинул Рим”.Добавлю, что с приездом Горелкина Гельфанд был отозван в Москву, но, опасаясь репрессий (вспомним судьбу Астахова!), бежал в Америку, в чем ему помог Чиано. Советские историки по понятным причинам не обращались к этой личности, а сам Гельфанд, в отличие от большинства невозвращенцев, предпочел просто “раствориться”, не оставив никаких “разоблачений” и “признаний”. Согласно “дневникам Литвинова”, Гельфанд, будучи резидентом Иностранного отдела ОГПУ в Париже под “крышей” секретаря полпредства, организовал нашумевшее похищение (и, возможно, убийство) председателя Русского общевоинского союза генерала А.П. Кутепова в 1930 г. Автор “дневников” Г.З. Беседовский до 1929 г. был советником полпредства во Франции и мог знать Гельфанда, но сам стал невозвращенцем еще до похищения.
Но пора вернуться к разговору германского поверенного в делах Типпельскирха с Молотовым вечером 26 сентября 1940 г. Поверенный явился к наркому уведомить его о предстоящем заключении Тройственного пакта Германии, Италии и Японии и был “вооружен” подробной инструкцией Риббентропа, которая начиналась словами: “Ввиду сердечных отношений, существующих между Германией и Советским Союзом, я хотел бы заранее, строго конфиденциально, информировать его <Молотова. — В.М.> о следующем”. Тут начинается очередная интрига: совершенно секретная телеграмма Риббентропа, полученная в Москве в пять минут первого пополудни, и меморандум на русском языке, врученный Молотову десять часов спустя, содержали незначительные, но значимые разночтения. Несколько “тяжеловатый” текст, подготовленный в германском посольстве и сохранившийся в советских архивах, гласит:
“1. Происходящая в демократических странах кампания поджигания войны, ищущая в настоящей стадии окончательного покорения Англии последний исход в расширении и удлинении войны, повела к переговорам между Германией и Италией, с одной стороны, и Японией — с другой. Эти переговоры, вероятно, в ближайшие дни приведут к подписанию военного союза между этими тремя державами.
2. Этот союз, соответственно с причиной своего происхождения, направлен исключительно против демократических поджигателей войны. Хотя это в договоре, согласно обычаю, не будет прямо сказано, однако это вытекает с полной ясностью из его формулировки.
3. Само собой разумеется, что этот договор не преследует никаких наступательных целей. Его исключительная цель направлена к тому, чтобы образумить элементы, стремящиеся к удлинению и расширению войны, доказав им воочию, что при вступлении в происходящую в настоящее время войну они автоматически будут иметь против себя прежде всего эти три великие державы.
4. Между договаривающимися державами с самого начала переговоров существовало полное единомыслие в том, что их союз никоим образом не затронет отношений, которые каждая из них имеет с Советским Союзом. Для того, чтобы на этот счет и вовсе устранить всякие сомнения, в договор включена особая статья, говорящая о том, что политический статус, существующий между каждой из трех договаривающихся дер-
жав и Советским Союзом, этим договором не затрагивается. Это постановление означает, что не только договоры, заключенные этими тремя державами с Советским Союзом, в частности германо-советские договоры, подписанные осенью 1939 года, в полном объеме сохраняют свою силу, но что это вообще относится и к совокупности их политических отношений с Советским Союзом.
5. Следует думать, что договор окажет укрощающее влияние на поджигателей войны в демократических странах, что он будет противодействовать дальнейшему расширению настоящей войны и в этом смысле, может быть, послужит восстановлению всеобщего мира”.
Правка, внесенная в первоначальный текст (кем?! когда?! почему?!), устраняла из него все прямые указания на то, что пакт имеет какое-то отношение к Соединенным Штатам. Ранее в первом, втором и пятом пунктах говорилось о “поджигателях войны” конкретно в “Америке”, а не в неких “демократических странах”, в третьем — об отсутствии у пакта “наступательных целей” не вообще, а “против Америки”, и о вразумлении элементов, “настаивающих на вступлении Америки в войну”. Послевоенная “трофейная” публикация германских документов содержит оба варианта с указанием, что Молотову был вручен измененный текст, но без каких-либо объяснений. Принять такое ответственное решение мог только сам рейхсминистр (уж точно не поверенный в делах!), хотя документально это не подтверждается. Некоторый свет может пролить разговор Вайцзеккера с Шкварцевым 28 сентября. Статс-секретарь повторил полпреду основное содержание послания Риббентропа (министр в это время болел), сделав в своей записи примечательную оговорку: “В беседе я ограничился инструкциями, телеграфированными в Москву 25 сентября. Вместо того, чтобы называть Америку в качестве державы, на которую этот пакт направлен, я использовал более общие определения, сказав, что предупреждение адресовано демократическим странам”
4. Полагаю, здесь не было никакой “самодеятельности”. Впрочем, в день подписания договора заведующий отделом печати МИД Шмидт на пресс-конференции в Берлине прямо сказал, что “пакт является предупреждением тем поджигателям войны, которые имеются в США” (9).В заключение разговора Типпельскирх сообщил, что в ближайшее время Риббентроп обратится с личным письмом к Сталину, чтобы “откровенно и конфиденциально изложить германскую точку зрения на нынешнюю политическую ситуацию” (цит. по сборнику “СССР—Германия”; в тексте, врученном Молотову, фраза звучит немного комично: “искренне и с полной доверчивостью”).
Молотов “выслушал сообщение очень внимательно” и поблагодарил поверенного. Однако советская запись их беседы совершенно ясно показывает, что нарком был недоволен (толки об этом сразу же начали циркулировать среди иностранных дипломатов). Уже при встрече с Шуленбургом 31 августа он не скрывал своего (стало быть, и Сталина) недовольства по поводу Венского арбитража, удовлетворившего территориальные претен-
4
В сообщении Шкварцева о встрече этот момент не отражен.зии Венгрии к Румынии, что не было согласовано с Москвой. Заметив, что “в сообщениях печати о третейском решении в Вене сказано больше, чем в информации Германского правительства”, Молотов заявил, что Германия нарушила статью 3 пакта о ненападении, предполагавшую консультации сторон о вопросах, затрагивающих их общие интересы. В Берлине попытались отговориться, что “после разрешения вопроса о Бессарабии у СССР и Германии в отношении Румынии и Венгрии нет общих интересов с точки зрения Московского договора о ненападении”, но Сталина это, разумеется, не удовлетворило (10). Сентябрьские разговоры Молотова с Шуленбургом свидетельствуют об усилении напряженности в двусторонних отношениях. Обеспокоенный посол запросился в Берлин, чтобы получить дополнительные указания, а заодно попытаться смягчить ситуацию. Поэтому о заключении Тройственного пакта наркома информировал Типпельскирх.
Молотов несколько раз настойчиво повторил, что “если бы Советский Союз заключил подобный договор, то Советское правительство проинформировало бы об этом Германское правительство”, и “выразил пожелание ознакомиться с текстом самого договора и дополнительными секретными статьями его, если таковые имеются”. “Желательно предварительно ознакомиться с текстом договора, — добавил он, — так как при этом возможно еще внести свои поправки”. Последнее в планы Германии не входило, хотя, как видно из истории токийских переговоров, причиной несвоевременного информирования московского союзника (Молотов четко выстраивал беседу с Типпельскирхом именно как с представителем союзной страны) был не злой умысел Германии, а бесконечные проволочки, до самого конца ставившие под сомнение успех всего предприятия. Какие уж тут поправки...
Официальный комментарий “Правды” о заключении Тройственного пакта, появившийся только 30 сентября, был подчеркнуто кратким и ограничивался пересказом его содержания. “Пакт не является для Советского Союза чем-либо особенно неожиданным... — говорилось в нем, — потому что советское правительство было информировано германским правительством о предстоящем заключении тройственного пакта еще до его опубликования”. Типпельскирх сообщил Молотову немного нового, потому что до него это сделал Зорге (11).
13 октября Риббентроп написал Сталину пространное письмо, которое было немедленно передано в Москву. Однако перевод (текст, подготовленный в германском посольстве, до сих пор не опубликован) был вручен только четыре дня спустя, причем не Сталину, а Молотову, что вызвало гнев рейхсминистра. Шуленбург оправдывал задержку необходимостью безупречного перевода “длинного и важного послания”, а невручение его лично адресату тем, что Сталин не встречается с послами, а Молотов — “ближайшее доверенное лицо Сталина, и нам придется в будущем иметь с ним дело по всем крупнейшим политическим вопросам” (12). Вот это письмо с некоторыми сокращениями (перевод Ю. Фельштинского):
“Дорогой господин Сталин!
Более года назад по Вашему и Фюрера решению были пересмотрены и поставлены на абсолютно новую основу отношения между Германией и Советской Россией. Я полагаю, что это решение найти общий язык принесло выгоду обеим сторонам — начиная с признания того, что наши жизненные пространства могут соседствовать без претензий друг к другу, и кончая практическим разграничением сфер влияния, что привело к германо-советскому Пакту о дружбе и границе. Я убежден, что последовательное продолжение политики добрососедских отношений и дальнейшее укрепление политического и экономического сотрудничества будут способствовать в будущем все большим и большим выгодам двух великих народов. Германия, по крайней мере, готова и полна решимости работать в этом направлении.
Мне кажется, что, учитывая эти цели, прямой контакт между ответственными деятелями обеих стран крайне важен. Я уверен, что личный контакт не по дипломатическим каналам для авторитарных режимов таких, как наши, время от времени необходим. Поэтому сегодня мне хотелось бы сделать беглый обзор событий, происшедших со времени моего последнего визита в Москву. В связи с исторической важностью этих событий и в продолжение нашего обмена мнениями, имевшего место в последний год, я хотел бы сделать для Вас и обзор политики, проводимой Германией в этот период.
После окончания польской кампании мы заметили (и это было подтверждено многочисленными сообщениями, полученными зимой), что Англия, верная своей традиционной политике, строит всю свою военную стратегию в расчете на расширение войны. Предпринятая в 1939 году попытка втянуть Советский Союз в военную коалицию против Германии уже приоткрывала эти расчеты. Они <Англия и Франция> были напуганы германо-советским соглашением. Позже аналогичной была позиция Англии и Франции в отношении советско-финского конфликта.
Весной 1940 года эти тайные намерения стали достаточно очевидны. С этого времени британская политика вступила в период активного распространения войны на другие народы Европы... <далее о событиях весны—лета 1940г. в Норвегии, Бельгии, Голландии и Франции.— В.М.>...Что
касается теперешних британских правителей, которые объявили войну Германии и таким образом вовлекли британский народ в беду, то даже они сами не могут более скрыть свою традиционную политику и презрение к собственным союзникам. Наоборот, когда судьба отвернулась от них, все их лицемерные торжественные обещания прекратились. Более того, чтобы спасти самих себя, они оклеветали своих прежних союзников, а потом даже открыто противостояли им силой оружия. <Далее о британской политике в отношении режима Виши. — В.М.>...Враги Германии старались скрыть от всего мира свои мероприятия по расширению войны. Они пытались перед всем миром объявить наши разоблачения этих английских методов расширения войны маневром германской пропаганды. Между тем судьба постаралась, чтобы в руки германской армии, наступающей со скоростью молнии на всех фронтах вой-
ны, попали документы огромной важности... Здесь с действительно поразительной доказательностью разоблачается подоплека британской военной политики. Вы поймете, что мы рады возможности открыть миру глаза на беспрецедентную некомпетентность, а также на почти преступную беспечность, с которой теперешние английские руководители, объявив войну Германии, вовлекли в несчастья не только свой собственный народ, но и другие народы Европы. Сверх того, документы, имеющиеся в нашем
распоряжении, доказывают, что господа с Темзы не отказываются от нападений и на совершенно нейтральные народы в отместку за то, что те продолжают вести с Германией естественную для них торговлю, несмотря на британские ноты и даже угрозы. Без сомнения, советские нефтяные центры Баку и нефтяной порт Батуми уже в этом году стали бы объектами британского нападения, если бы падение Франции и изгнание британских армий из Европы не сломили бы агрессивного британского духа и не был бы положен конец их активности.Понимая полную абсурдность продолжения этой войны, Фюрер 19 июля снова предложил Англии мир. Теперь, после отклонения этого последнего предложения, Германия намерена вести войну против Англии и ее империи до окончательного разгрома Британии. Эта борьба идет уже сейчас и закончится лишь тогда, когда враг будет уничтожен в военном отношении или когда будут устранены силы, ответственные за войну
5 . Когда точно это случится — значения не имеет. Потому что в одном можно быть уверенным: война как таковая в любом случае нами уже выиграна. Вопрос лишь в том, сколько пройдет времени до того момента, когда Англия, в результате наших операций, признается в окончательном поражении.На этой последней фазе войны, защищаясь от каких-либо действий, которые Англия в своем отчаянном положении все еще может предпринять, Ось, в виде естественной меры предосторожности, была вынуждена надежно защитить свои военные и стратегические позиции в Европе, а также свои политические и дипломатические позиции во всем мире... <далее о германской политике и военном присутствии в Румынии — В.М>
После принятия мер по охране позиций Оси в Европе основной интерес Имперского правительства и Итальянского правительства сосредоточился в последние несколько недель на предотвращении распространения военных действий за пределы Европы и превращения их в мировой пожар. Так как надежды англичан найти себе союзников в Европе поблекли, английское правительство усилило поддержку тех кругов заокеанских демократий, которые стремятся к вступлению в войну против Германии и Италии на стороне Англии. Их интересы, в противоречии с интересами народов, столь же жаждущих Нового порядка в мире, как и конца окостеневших демократий, — эти их интересы грозят превратить европейскую войну в мировой пожар. Это особенно относится
к Японии. Поэтому некоторое время назад по приказу Фюрера я послал в Токио5
Намек на возможную смену власти в Лондоне и появление правительства, которое примет германские условия мира.эмиссара <Штамера. — В.М> для выяснения в неофициальном порядке, не могут ли наши общие интересы быть выражены в форме пакта, направленного против дальнейшего распространения войны на другие народы. Последовавший вскоре обмен мнениями привел Берлин, Рим и Токио к полному единодушию в том смысле, что в интересах скорейшего восстановления мира должно быть предотвращено какое-либо дальнейшее распространение войны и что лучшим средством противодействовать международной клике поджигателей войны будет военный союз Трех Держав. Таким образом, вопреки всем интригам Британии, Берлинский договор был заключен с удивительной быстротой, о чем я и уведомил Вас через посольство за день до его подписания, как только было достигнуто окончательное согласие. Я уверен, что заключение этого договора ускорит падение теперешних британских правителей, которые одни не хотят заключения мира, и что договор, таким образом, послужит интересам всех народов.
Что касается вопроса о позиции трех участников этого союза в отношении Советской России, то мне хотелось бы сказать сразу, что с самого начала обмена мнениями все Три Державы в одинаковой степени придерживались того мнения, что этот пакт ни в коем случае не нацелен против Советского Союза, что, напротив, дружеские отношения Трех Держав и их договоры с СССР ни в коем случае не должны быть этим соглашением затронуты. Эта точка зрения, кстати говоря, нашла свое формальное выражение в тексте Берлинского договора. Что касается Германии, то заключение этого пакта является логическим результатом ее внешнеполитической линии, которой Имперское правительство придерживалось давно и согласно которой как дружеское германо-японское сотрудничество, так и дружеское германо-советское сотрудничество мирно сосуществуют. Дружеские отношения между Германией и Советской Россией, так же как и дружеские отношения между Советской Россией и Японией и дружеские отношения между державами Оси и Японией являются логическими составными частями естественной политической коалиции, которая крайне выгодна всем заинтересованным державам. Как Вы помните, я во время моего первого визита в Москву совершенно откровенно обсуждал с Вами схожие идеи, и тогда же я предложил свои добрые услуги для урегулирования советско-японских расхождений. С тех пор я продолжаю работать в этом направлении, и я был бы рад, если бы обоюдное желание достичь взаимопонимания — а со стороны Японии оно все более очевидно — получило бы логическое завершение.
В заключение я хотел бы заявить, в полном соответствии с мнением Фюрера, что историческая задача Четырех Держав заключается в том, чтобы согласовать свои долгосрочные политические цели и, разграничив между собой сферы интересов в мировом масштабе, направить по правильному пути будущее своих народов <выделено в оригинале. — В.М.>.
Мы были бы рады, если б господин Молотов нанес нам в Берлин визит для дальнейшего выяснения вопросов, имеющих решающее значение для будущего наших народов, и для обсуждения их в конкретной форме. От имени Имперского правительства я хотел бы сделать ему самое сер-
дечное приглашение. После двух моих визитов в Москву мне лично было бы особенно приятно увидеть господина Молотова в Берлине. Его визит, кроме того, предоставит Фюреру возможность лично высказать господину Молотову свои взгляды на будущий характер отношений между нашими странами. По возвращении господин Молотов сможет подробно изложить Вам цели и намерения Фюрера. Если затем, как я с уверенностью ожидаю, мне придется поработать над согласованием нашей общей политики, я буду счастлив снова лично прибыть в Москву, чтобы совместно с Вами, мой дорогой господин Сталин, подвести итог обмену мнениями и обсудить, возможно— вместе с представителями Японии и Италии, основы политики, которая сможет всем нам принести практические <выделено в оригинале. — В.М.> выгоды.
С наилучшими пожеланиями, преданный Вам Риббентроп”.
Г. Городецкий точно охарактеризовал драматическую ситуацию, в которой оказался рейхсминистр: “Ни Риббентропу, ни министерству не было известно о шедших полным ходом военных приготовлениях Германии, не говоря уже о директивах по плану “Барбаросса”... Пакт с Россией, заключенный в августе 1939 г., стал для Риббентропа его наивысшим дипломатическим успехом. Теперь он надеялся вознестись на такую же высоту вновь, введя Россию в Тройственный пакт и переключив ее устремления к югу, против Британской империи. Этих взглядов Риббентроп придерживался вплоть до ранней весны 1941 г., то с возраставшим, то с уменьшавшимся упорством... Непрекращающиеся обращения Риббентропа, его вмешательство лишь усилили скрытность Гитлера, и он стал обманывать Риббентропа, заставив того поверить в возможность компромисса” (13). В тюремной камере бывший рейхсминистр вспоминал: “В течение зимы и весны 1941 г. при всех моих докладах по русскому вопросу Адольф Гитлер постоянно занимал все более отрицательную позицию... У меня уже тогда было такое чувство, что в своей русской политике я одинок” (14).
И на этот раз вождь оперативно принял решение. 19 октября Молотов известил Шуленбурга, что приглашение принято, а письменный ответ будет дан 21 октября. Письмо Сталина, врученное наркомом послу в указанный срок, было недвусмысленным, кратким и деловым:
“Многоуважаемый господин Риббентроп!
Ваше письмо получил. Искренне благодарю Вас за доверие, так же как за поучительный анализ последних событий, данный в Вашем письме
6.Я согласен с Вами, что вполне возможно дальнейшее улучшение отношений между нашими государствами, опирающееся на прочную базу разграничения своих отношений на длительный срок.
В.М. Молотов считает, что он у Вас в долгу и обязан дать Вам ответный визит в Берлине. Стало быть, В.М. Молотов принимает Ваше при-
6
Хильгер увидел “скрытый сарказм” в словах благодарности за “поучительный анализ”.глашение. Остается договориться о дне приезда в Берлин. В.М. Молотов считает наиболее удобным для него сроком 10—12 ноября. Если он устраивает также Германское правительство, вопрос можно считать исчерпанным.
Я приветствую выраженное Вами желание вновь посетить Москву, чтобы продолжить начатый в прошлом году обмен мнениями по вопросам, интересующим наши страны, и надеюсь, что это будет осуществлено после поездки Молотова в Берлин.
Что касается совместного обсуждения некоторых вопросов с участием представителей Японии и Италии, то, не возражая в принципе против такой идеи, мне кажется, что этот вопрос следовало бы подвергнуть предварительному обсуждению.
С глубоким уважением, готовый к услугам И. Сталин”.
Берлинский визит Молотова 12—14 ноября 1940 г., как и пакты 1939 г., долгое время оставался запретной темой для отечественных историков. Теперь нам доступны не только германские, но и советские документы, по которым можно составить достаточно полную и объективную картину происходившего.
Молотов ехал в Германию, готовый к конкретному деловому разговору, о чем свидетельствуют его записи “Некоторые директивы к берлинской поездке”, сделанные “для памяти” по указаниям Сталина, если не непосредственно под его диктовку (15). “Цель поездки” раскрыта в них таким образом (для удобства читателя раскрываю без дополнительных обозначений сокращения, расшифровка которых не вызывает сомнений; курсивом выделено подчеркнутое Молотовым):
“а) Разузнать действительные намерения Германии и всех участников Пакта 3-х (Германия, Италия, Япония) в осуществлении плана создания “Новой Европы”, а также “Великого Восточно-Азиатского Пространства”; границы “Новой Европы” и “Восточно-Азиатского Пространства”; характер государственной структуры и отношения отдельных европейских государств в “Новой Европе” и в “Восточной Азии”; этапы и сроки осуществления этих планов и, по крайней мере, ближайшие из них; перспективы присоединения других стран к Пакту 3-х; место СССР в этих планах в данный момент и в дальнейшем.
б) Подготовить первоначальную наметку сферы интересов СССР в Европе, а также в Ближней и Средней Азии, прощупав возможность соглашения об этом с Германией (а также с Италией), но не заключать какого-либо соглашения с Германией и Италией на данной стадии переговоров, имея в виду продолжение этих переговоров в Москве, куда должен приехать Риббентроп в ближайшее время”.
Относительно намерений Германии и ее союзников сомнений у Сталина и Молотова не было — Советской России предлагался политический, а возможно, и военный союз. При наличии изрядно обескровленной, но полностью сохранившей колониальную империю и лояльность
доминионов Великобритании и совершенно не затронутых войной Соединенных Штатов это было рискованное предложение, принимать которое стоило только при наличии значительных выгод и гарантий собственной безопасности. Далее по пунктам шли требования и вопросы, свидетельствовавшие о серьезности подхода к проблеме.
Финляндию, Дунай (в части Морского Дуная) и Болгарию предлагалось признать сферой влияния СССР; “вопросы” о Турции, Румынии, Венгрии и Иране решать с участием Москвы; обеспечить свободный проход советских судов через Балтику и работу угольной концессии на Шпицбергене. Вождя интересовали планы “оси” в Греции, Югославии и Швеции, границы “Великого Восточно-Азиатского Пространства” и судьба Польши — остаются ли в силе прежние соглашения. “Относительно Китая в секретном протоколе, в качестве одного из пунктов этого протокола; сказать о необходимости добиваться почетного мира для Китая (ЧанКайши), в чем СССР, может быть, с участием Германии и Италии, готов взять на себя посредничество, причем мы не возражаем, чтобы Индонезия была признана сферой влияния Японии (Маньчжоу-го остается за Японией)”. Требования решительные, но с геополитической точки зрения вполне разумные — достаточно взглянуть на карту. Истолковать эти инструкции можно только одним образом: это приглашение к деловому, конкретному, партнерскому разговору.
Молотову предстояло спрашивать и слушать. По некоторым позициям (отношения СССР с Турцией, Англией и США) предлагалось говорить только, “если спросят”. Козырные карты: “Транзит Германия—Япония — наша могучая позиция, что надо иметь в виду”; “На возможный вопрос о наших отношениях с США ответить, что США также спрашивают нас: не можем ли мы оказать поддержку Турции и Ирану в случае возникновения опасности для них <т.е. поучаствовать в акции по предотвращению их оккупации странами “оси”. — В.М.>”; “Об экономических делах — в случае удовлетворительного хода переговоров — о хлебе”.
Предписывая не заключать во время визита никакого соглашения, Сталин, очевидно, решил еще раз сыграть в свою любимую игру на выжидание, но от перспектив союза не отказывался, поскольку о последующем, притом скором, визите Риббентропа в Москву говорится как о решенном деле. Л.А. Безыменский резонно заметил: “Этот ход значительно облегчал задачу Молотова, поскольку любые предварительные договоренности можно было бы уточнить (или отменить) на следующем этапе, участником и хозяином которого, естественно, должен был стать сам Сталин. В своих воспоминаниях дипломат В.М. Бережков, который как переводчик присутствовал в Берлине под фамилией Богданов, счел нужным обратить особое внимание на то, что Сталин хотел увенчать своим присутствием заключительный этап оформления новой стадии советско-германских отношений” (16).
Чтобы визит в любом случае показался результативным и не разочаровал хозяев, предполагалось следующее:
“Предложить сделать мирную акцию в виде открытой декларации 4-х держав (если выяснится благоприятный ход основных переговоров: Бол-
гария, Турция и др.) на условиях сохранения Великобританской Империи (без подмандатных территорий) со всеми теми владениями, которыми Англия теперь владеет, и при условии невмешательства в дела Европы и немедленного ухода из Гибралтара и Египта, а также с обязательством немедленного возврата Германии ее прежних колоний и немедленного предоставления Индии прав доминиона”.
Проект декларации содержал несколько интересных политических ходов. Он был подчеркнуто мягок к Великобритании (ведь две державы из четырех— СССР и Япония — с ней не воевали), не покушаясь на ее колониальную империю, но лишь продолжая “пересмотр” решений Версаля, начатый... в Мюнхене при участии британского же правительства. Именно этим легко было мотивировать требования возврата германских колоний и отказа от подмандатных территорий. Пункт о предоставлении Индии прав доминиона
7 был вычеркнут Молотовым, когда по приезде в Берлин он получил телеграмму Сталина (переданную через Вышинского и Шкварцева): “Мотивы: мы боимся, что контрагенты могут воспринять пункт об Индии как каверзу, имеющую целью разжечь войну”. Египет предназначался Италии, Гибралтар — “первое звено той грандиозной цепи, которой англичане опоясали с юга Европу и Азию... начало скелета Британской империи” (17)— Испании, которая за присоединение к военным усилиям “оси” требовала в придачу все Французское Марокко, Танжер и “исправление границ” в Испанской Гвинее (18). Декларация соответствовала заявлениям Гитлера, что он не имеет намерения разрушать Британскую империю, а только хочет избавить Европу от ее влияния. Формально она создавала поле для мирных переговоров, причем инициаторами выступали те, кого половина земного шара клеймила как “агрессоров” (СССР был в декабре 1939 г. исключен из Лиги Наций за агрессию против Финляндии). Отказ Черчилля прогнозировался заранее. Однако декларация не только позволяла ее инициаторам “сохранить лицо”. В ней было потенциально заложено еще несколько “мин”, опасных для атлантистского блока.С одной стороны, она должна была сыграть на руку американским “изоляционистам”: более девяноста процентов населения США были против участия их страны в любой войне за пределами Американского континента. Рузвельт, как Вудро Вильсон в 1916 г., был переизбран на пост президента осенью 1940 г. именно под лозунгами неучастия в войне.
7
Германия, а затем и Япония с середины 1930-х годов стремились привлечь на свою сторону силы индийского национально-освободительного движения, группировавшиеся вокруг Субхаса Чандра Боса, лидера (нетаджи) радикального крыла Индийского национального конгресса. В январе 1941 г. Бос бежал из Калькутты, где находился под домашним арестом, в Афганистан, откуда проехал (с итальянским паспортом) в Германию через СССР, с ведома Сталина и Молотова. К сожалению, “советский эпизод” его биографии до сих пор окутан мраком; известно только, что 31 марта он прибыл в Москву, куда ехал поездом, провел одну ночь в германском посольстве, а затем вылетел на самолете в Берлин. Надеюсь, когда-нибудь мы узнаем подробности этой интригующей истории...“Тотальному политику” надо было как-то совместить решение вступить в непопулярную войну (то, что такое решение было принято, ныне уже совершенно очевидно) с желанием победить на выборах. Так появились знаменитые слова, придуманные в ближайшем окружении Рузвельта (Г. Гопкинс, Р. Шервуд и С. Розенман) и произнесенные в Бостоне в ходе предвыборной кампании: “Обращаясь к вам, матери и отцы, заверяю вас. Я уже говорил это раньше, но скажу снова, снова и снова: Ваши дети не будут посланы ни на какие иностранные войны”. Дж. Кроукер заметил, что употребленное президентом выражение “
foreign wars” было понято абсолютным большинством американцев как “войны за границей”, но его можно истолковать и как “чужие (посторонние) войны”. “В такой интерпретации ни одна война не может быть чужой, где бы она ни шла, если Соединенные Штаты имеют к ней отношение. Таким образом, важнейший вопрос, вступит ли страна в войну сама или нападение на нее будет спровоцировано, был полностью обойден. Сообразительные словоплеты из президентского вагона знали, что на самом деле он ничего не пообещал” (19).С другой стороны, на фоне успешного развертывания военных действий против Великобритании, подобная декларация могла подтолкнуть если не народное (кто собирался спрашивать у народа?!), то верхушечное недовольство политикой Черчилля, который никак не мог выиграть войну, начатую Чемберленом, и в то же время упорно отвергал все германские мирные предложения. Лозунг “Мир сейчас!” (“
Peace now!”) потерял еще не всю привлекательность, хотя его сторонников вроде Мосли или Рэмси Черчилль, придя к власти, поспешил упрятать в тюрьму без суда и следствия (20). Пацифистски настроенный лорд Тэвисток еще в январе пытался связаться с Берлином через германскую миссию в Дублине (с первого до последнего дня войны в Европе Ирландия оставалась нейтральной), но после того, как информация попала в прессу, обе стороны поспешили дезавуировать эти инициативы. С призывом к миру неожиданно выступил престарелый Ллойд Джордж, которого некоторые рассматривали даже как альтернативу Черчиллю на посту главы правительства. Однако “британский бульдог” был непреклонен. 3 июля Майский, один из последних столпов атлантизма в НКИД, телеграфировал в Москву о встрече с “железным Уинстоном”: “Он категорически и со всей решительностью опроверг слухи о возможности мирных переговоров. Если в Англии даже есть отдельные лица или группы, носящиеся с мыслью о гнилом компромиссе с Германией (я перед тем задал вопрос Черчиллю, нет ли в стране таких лиц и групп), то правительство и парламент по этому пути не пойдут. Правительство совершенно единодушно в решимости вести войну до конца. Судьба Парижа не может постигнуть Лондон. Лондон будет защищаться всеми средствами, имеющимися в распоряжении правительства и населения. И то же самое будет со всяким другим городом, со всякой другой местностью на Британских островах” (21). В таком же духе выдержаны и все прочие телеграммы Майского. Силы, стремившиеся вбить клин в формирующийся “континентальный блок”, едва ли могли мечтать о лучшем союзнике.Всерьез о высадке десанта на Британские острова Гитлер не думал, и Черчилль из сообщений разведки об этом знал. Однако предпочитал не делиться информацией даже с ближайшим окружением, поэтому многие его сограждане такой возможности не исключали. Еще бы! У ног Гитлера лежала вся Европа, включая рухнувшую, подобно карточному домику, Францию, за его спиной стоял как минимум благожелательно-нейтральный Советский Союз, а потенциально дружественные Британии Соединенные Штаты находились далеко за океаном, причем во власти если не изоляционистских, то как минимум антиинтервенционистских настроений. Положение Великобритании было несравнимо с тем, в каком оказалась Франция на рубеже весны и
лета 1940 г., но и Черчиллю могли напомнить фразу, которую Гастон Бержери (в прошлом — зять большевистского наркома Красина, в недалеком будущем петэновский посол в Москве) бросил тогда по адресу Даладье и Рейно: “Люди, которые не смогли ни избежать войны, ни подготовиться к ней, теперь не способны ни остановить, ни выиграть ее” (22). В письме Сталину Риббентроп намекнул на возможность такого поворота событий, когда не слишком удачливого, но неуступчивого Черчилля отправят в отставку (может, и в Тауэр), а новый кабинет примет германский мир. Объективно оценить реальность подобной перспективы автор не берется, но такого побочного эффекта от декларации — напомню, уже не трех, а четырех держав, включая СССР! — вполне можно было ожидать. По крайней мере, левый лейборист Криппс, направленный Черчиллем со специальной миссией в Москву в то же самое время, 9 ноября говорил на обеде у американского посла Штейнгардта, что “если за визитом Молотова последует возрастающее сотрудничество Москвы с Берлином, то нельзя исключать, что влиятельные круги в Великобритании могут начать оказывать давление в пользу сепаратного мира с Германией на антисоветской основе” (23).Короче говоря, Молотов ехал в Берлин подготовленным к конкретным разговорам, что, повторяю, однозначно свидетельствует о серьезности намерений Москвы. В противном случае его совершенно секретные записи, сделанные для себя и только для себя, а не “для истории”, были бы совершенно иными. Как показал визит, запросы Сталина превышали степень компромисса, на который был готов Гитлер, но советский вождь мог сознательно завысить цену, чтобы иметь возможность красиво “уступить” в критический момент. “Сталин и Молотов, — пишет Безыменский, — считали себя диктующими правила игры, какими они были в августе—сентябре 1939 г. И
это был их решающий просчет” (24). Однако полностью принять это категорическое утверждение нельзя: документы показывают, что именно Гитлер был не готов к трудному диалогу (а какой диалог с большевиками, да еще в таких условиях, мог быть легким!). Он рассчитывал на действие принципа “все или ничего!” Чем обернулось итоговое “ничего”, слишком хорошо известно...Готовились к визиту и в “Новой Европе”. 4 ноября Риббентроп встретился с Чиано, чтобы “сверить часы”. Вот интересующая нас часть их беседы в записи итальянского министра:
“Первоочередной проблемой, как по времени, так и по важности, являются отношения России с Осью и с Японией. Хотя работа в этом направлении только началась, г-н фон Риббентроп считает возможным вести переговоры о соглашении между державами Тройственного пакта и Россией после визита Молотова в Берлин, который состоится 11 числа этого месяца. Во время переговоров он <Риббентроп — В.М> будет находиться в тесном контакте с итальянским и японским правительствами. Поскольку возможность достижения военного соглашения с Россией исключена <?! — В.М.>, Риббентроп считает, что политический и экономический договор должен быть основан прежде всего на взаимном признании территориальной ситуации <т.е. сфер влияния. — В.М.>, на обязательствах каждой из сторон ни в коем случае не оказывать помощи врагам другой и, наконец, на положении о широкомасштабном сотрудничестве и дружбе. К договору должны быть приложены два секретных протокола... <далее излагается проект, который будет подробно рассмотрен ниже.
— В.М.>...Что касается итальянско-русских отношений, Риббентроп признал желательность некоей акции, направленной на то, чтобы сделать их более сердечными, но в ожидании заключения пакта четырех держав попросил нас пока отложить какие-либо шаги в сторону двустороннего соглашения... По его мнению, если не произойдет ничего нового, Московский пакт <вот уже и название появилось! — В.М> может быть заключен в течение несколько недель” (25).Однако этого не случилось.
Реальных результатов визит Молотова в Берлин не дал. В сложившейся ситуации это было равносильно неудаче. Причем, не личной неудаче наркома, а поражению “евразийского лобби” во всех трех столицах сразу.
Диалог в Берлине оказался куда более сложным и напряженным, чем предполагали обе стороны. Сталин и Молотов думали, что Гитлер и Риббентроп хотят согласия и готовы “торговаться”. Риббентроп был готов, Гитлер— нет. Он вообще не привык обсуждать какие-либо варианты, отличные от его собственных. Фюрер был мил и любезен, когда с ним соглашались сразу, — так было с Муссолини или Хорти. Он был гневен, когда с ним не соглашались, — так было с Шушнигом. Он менял гнев на милость, когда гнев производил должное впечатление, — так было с Чемберленом. Он спокойно и величественно принимал покорность — так было с правителями вассальных стран. Он мог демонстрировать уважение к старшим и благородство к побежденным — так было с Петэном в Монтуаре. И неизменно добивался своего — кроме случая с льстивым, но хитрым Франко которым всем был обязан Гитлеру и Муссолини, но так и не помог им в решающий момент. На сей раз все было по-иному. “Представители Германии и Советской России собрались в Берлине для серьезного, профессионального бокса... Так в моем присутствии с Гитлером не разговаривал ни один иностранец”, — вспоминал переводчик Шмидт,
на сей раз только записывавший переговоры (русским языком он не владел) (26).
Предварительная информация о визите появилась в печати 10 ноября в виде предельно краткого коммюнике. Молотов посетит Берлин, говорилось в нем, “чтобы в рамках дружественных отношений, существующих между обеими странами, путем возобновления личного контакта продолжить и углубить текущий обмен мнениями”. Составившая его одна-единственная фраза была предложена Риббентропом, но на протяжении целой недели служила предметом обсуждения, согласования и дипломатической переписки между обеими столицами.
Визит был обставлен с большой пышностью. Советская делегация насчитывала 60 человек, не считая охраны и обслуги. Молотова сопровождали его заместитель, бывший чекист В.Г. Деканозов, нарком черной металлургии И.Ф. Тевосян, заместитель наркома внутренних дел В.Н. Меркулов, заместитель наркома внешней торговли А.Д. Крутиков, заместитель наркома авиационной промышленности знаменитый авиаконструктор А.С. Яковлев, шеф протокола НКИД В.Н. Барков, группа дипломатов и военных экспертов, а также Шуленбург и Шкварцев. Переводить переговоры должны были Павлов и Хильгер.
На границе делегацию ждал спецпоезд германского правительства, но Молотов отказался пересесть в него и продолжал поездку на своем спецпоезде. 12 ноября в 10. 45 утра на вокзале Ангальтер в Берлине кроме Риббентропа его встречали Гиммлер, Кейтель и Лей (Геббельс и Розенберг от этой церемонии уклонились; ждали Геринга, но он не появился). Торжественное исполнение “Интернационала”, остававшегося до конца 1943 г. государственным гимном СССР, — наверно, первое в Берлине после прихода нацистов к власти. Когда в МИД обсуждался протокол встречи, Шмидт пошутил, что многие немцы, наверно, будут подпевать, так как еще не забыли слова, — и тут же поймал на себе сердитый взгляд Риббентропа. Но ничего — гимн играл, дипломаты стояли навытяжку, генералы отдавали честь. Министры обошли строй почетного караула, а затем гости отправились в отведенный им бывший
кайзеровский дворец Бельвю.График переговоров был насыщенным. После краткого отдыха Молотов встретился с Риббентропом. Готовя советского гостя к беседе с фюрером, хозяин снова обрисовал ему стратегическую ситуацию, какой ее видели в Берлине (или из Берлина). Его пространный монолог— как известно, фюрер и его министр предпочитали именно такую форму “общения” — сводился к следующему (я использую в основном советские записи, иногда дополняя их германскими).
“Германия уже выиграла войну... Никакое государство в мире не в состоянии изменить положения, создавшегося в результате побед Германии... Мы переживаем начало конца Британской империи. Англия разбита, и когда она признает поражение — это только вопрос времени... Англия имеет одну надежду— помощь США... Вмешательство США и какие-либо новые действия Англии заранее обречены на провал... В Англии, руководимой такими политическими и военными дилетантами, как Чер-
чилль
8, царит неразбериха... Мы не раздумываем более над тем, как выиграть войну. Мы думаем о том, как скорее кончить успешно выигранную войну. Желание Германии окончить возможно скорее войну привело нас к решению искать друзей, которые хотят препятствовать расширению войны и желают мира”. Подводя итог, рейхсминистр поставил на повестку дня вопрос о “совместном рассмотрении того, каким образом державы Тройственного пакта могли достигнуть с Советским Союзом какого-либо соглашения, заявляющего о поддержке Советским Союзом целей Тройственного пакта, как-то: предотвращение эскалации войны и скорейшее установление всеобщего мира”. Он также заявил, что окончательное решение всех вопросов остается за Гитлером.Давая хозяину высказаться, Молотов терпеливо дожидался, когда сможет задать интересующие его вопросы. “Разумеется, у него, Молотова, как у представителя государства, не участвовавшего в подготовке этого <Тройственного. — В.М.> пакта, имеется потребность получить ряд разъяснений по этому вопросу. Пакт говорит о новом порядке в Европе и в великом восточноазиатском пространстве. Желательно, прежде всего, знать границы этих сфер влияния... Что касается предположений о тех или иных акциях, в которых СССР мог бы участвовать вместе с другими державами, — то это заслуживает обсуждения и их следовало бы предварительно обсудить здесь, потом в Москве, о чем было в общей форме договорено при обмене письмами”. На конкретные вопросы Риббентроп не ответил, ограничившись разъяснением, что “понятие “великое восточноазиатское пространство” не имеет ничего общего с жизненно важными сферами интересов СССР”. Беседа закончилась
, и Молотов немедленно телеграфировал Сталину.Затем нарком встретился с Гитлером, который, по свидетельству Хильгера и Шмидта, приветствовал гостя “на удивление дружелюбно”. Фюрер тоже начал с пространного монолога. Молотов периодически выражал согласие (это засвидетельствовано записями обеих сторон) и ждал, когда может вставить хоть слово о том, что его интересовало. Гитлер сразу перешел к глобальным перспективам:
“Тенденцию развития на будущее время очень трудно установить. Вопросы будущих конфликтов зависят от личных факторов, которые являются решающими в политической жизни. Несмотря на это, он хочет попробовать, поскольку это возможно и доступно человеческому разумению, определить на длительный срок будущее наций, чтобы были устранены трения и исключены
конфликты. Он думает, что это особенно возможно, когда во главе двух основных наций стоят люди, которые пользуются абсолютным авторитетом и могут решать на долгие сроки вперед. Это имеет место в настоящее время в России и в Германии. Речь идет о двух больших нациях, которые от природы не должны иметь противоречий, если одна нация поймет, что другой требуется обеспечение8
Далее в германской записи: “который в течение своей карьеры терпел поражения по всем решающим вопросам и который потерпит поражение и на этот раз”.определенных жизненных интересов, без которых невозможно ее существование. Он уверен, что сегодня в обеих странах такой режим, который не хочет вести войну и которому необходим мир для внутреннего строительства. Поэтому возможно при учете обоюдных интересов — в особенности экономических — найти такое решение, которое оставалось бы в силе на период жизни настоящих руководителей и обеспечило бы на будущее мирную совместную работу.
Тов. Молотов приветствует это заявление рейхсканцлера”.
Читая эту запись Павлова и Бережкова-“Богданова”, понимаешь, почему она до 1993 г. оставалась под запретом. Гитлер говорил в общем-то совершенно очевидные и вполне “правильные” вещи, но любое согласие главы советской дипломатии с любым высказыванием “преступника номер один” казалось немыслимым, особенно если оно касалось сходства между режимами двух стран...
Гитлер продолжал: “Германия в настоящее время находится в войне, а Советский Союз — нет... После этой войны не только Германия будет иметь большие успехи, но и Россия. Если сейчас оба государства трезво проверят результаты совместной работы за этот год, то они придут к убеждению, что польза была в этом для обоих. Может быть, не каждая страна достигла 100% того, на что надеялась, но в политической жизни приходится довольствоваться и 25%... Эти два народа, если будут действовать совместно, смогут достичь больших успехов. Если же они будут работать друг против друга, то от этого выиграет только кто-то третий.
Тов. Молотов считает это заявление правильным и подчеркивает, что все это подтверждает история”.
Советский гость основательно запасся терпением. Произносить красивые фразы, сопровождая их, смотря по ситуации, велеречивой риторикой или жестким сарказмом, он умел не хуже своих собеседников. Но он ждал конкретного разговора. А Гитлер все заливался соловьем на любимую тему — о тотальном поражении Великобритании и послевоенном переустройстве мира:
“Борьба с Англией на 99 пунктов против одного выиграна... В связи с этим желательно подвергнуть новой проверке взаимоотношения с Россией, причем не в отрицательном, а в положительном смысле, и создать их на долгое время... Германия нуждалась в территории <в германской записи, конечно, “жизненное пространство”.— В.М>, но в результате войны она полностью обеспечена территорией более чем на сто лет. Германии нужны колониальные дополнения, и она их получит в Средней Африке, т.е. в областях, не интересующих СССР... Если будет обоюдное признание будущего развития, то это будет в интересах обоих народов. Это, возможно, потребует много труда и напряжения нервов, но зато в будущем оба народа будут развиваться, не став, однако, одним-единым миром, так как немец никогда не станет русским, а русский — немцем. Наша задача — обеспечить это мирное развитие. Говоря об этом, нужно сразу отметить, что в Азии Германия не имеет никаких интересов. Причины этого в том, что в силу соображений о национальных интересах будущее там остается за Японией... Поскольку же речь идет о Европе, мы
должны рассматривать взаимоотношения между Германией и Россией, а также между Италией и Россией в том смысле, чтобы дать каждому выход в свободное море
9... Проблемы, которые стоят перед Россией, это Балканы и Черное море. Политически Германия в этих проблемах совершенно не заинтересована, однако она не может допустить того, чтобы, как это было в Салониках в прошлую войну, — там обосновались англичане... Следующий момент — это проблема Америки... США ведут чисто империалистическую политику. США не борются за Англию, а пытаются захватить ее наследство”.Молотов, похоже, почувствовал, что тонет в этом словесном море, а приехал-то он для выяснения конкретных вопросов. Риббентропа он только слушал, понимая, “кто в доме хозяин” (сам был в таком же положении). Гитлера уже надо было спрашивать. Пытаясь перевести разговор “на деловую почву”, как сказал бы Ленин, нарком сначала напомнил о соглашениях по поводу Польши, а заодно и Финляндии (ведь ее обещали Советскому Союзу как “сферу интересов”!), а потом задал главный вопрос: “Если говорить о взаимоотношениях на будущее, то нельзя не упомянуть о тройственном пакте... Молотов хотел бы знать, что этот пакт собой представляет, что он означает для Советского Союза”.
Ключевые слова были произнесены, и фюрер сразу же заявил, что “предлагает Советскому Союзу участвовать как четвертому партнеру в этом пакте”.
Мне кажется, я уже слышу перебивающий меня нетерпеливый голос читателя: “С этого места, пожалуйста, поподробнее!”. Извольте.
Я цитировал советскую запись. Германская ограничивается экивоками: “Без содействия Советской России соглашение во всех случаях не может быть достигнуто”. И все! Но Молотов явно не ослышался, потому что повторил слова “приглашает участвовать СССР в тройственном пакте в качестве четвертого партнера” в телеграмме, отправленной Сталину сразу же после встречи.
Приглашение было. Был и ответ Молотова на него. Положительный:
“Советский Союз может принять участие в широком соглашении четырех держав, но только как партнер, а не как объект (а между тем только в качестве такого объекта СССР упоминается в тройственном пакте), и готов принять участие в некоторых акциях совместно с Германией, Италией и Японией, но для этого необходимо внести ясность в некоторые вопросы” (советская запись).
“Участие России в Тройственном пакте представляется ему <Молотову. — В.М.> в принципе абсолютно приемлемым при условии, что Россия является партнером, а не объектом. В этом случае он не видит никаких сложностей в деле участия Советского Союза в общих усилиях. Но сначала должны быть более точно определены цели и значение Пакта, особенно в связи
с определением великого восточно-азиатского пространства” (германская запись).9
В германской записи уточнение: “незамерзающие порты с безопасным выходом в открытое море”.Вот два варианта записи одних и тех же слов. Выбирайте любой, какой нравится.
После этих слов Гитлер “явно повеселел”, как сказано в записи Павлова и Бережкова. Но... “ввиду возможной воздушной тревоги переговоры были прерваны на этом месте и перенесены на другой день” (это уже Шмидт записывал). Вечером Риббентроп дал ужин в честь Молотова, но Гитлера там не было — как, впрочем, и на всех остальных светских мероприятиях. Первый день прошел во взаимном зондаже. “Наше предварительное обсуждение в Москве, — телеграфировал Молотов Сталину, — правильно осветило вопросы, с которыми я здесь столкнулся. Пока я стараюсь получить информацию и прощупать партнеров. Их ответы в разговоре не всегда ясны и требуют дальнейшего выяснения. Большой интерес Гитлера к тому, чтобы договориться и укрепить дружбу с СССР о сферах влияния, налицо... О Финляндии
пока отмалчиваются, но я заставлю их об этом заговорить”. В конце традиционное: “Прошу указаний”.О Финляндии нарком успел на следующее утро переговорить с Шуленбургом, которого к нему послал Риббентроп, “чтобы сберечь время при беседе с фюрером после завтрака сегодня”. Молотов четко разъяснил позицию Москвы: “мы удовлетворены мирным договором с Финляндией <от 12 марта. — В.М>, но дело не может сводиться к договору. Важно, как он выполняется. Мы видим со стороны финляндского правительства двойственность... У нас с ними не будет хороших отношений, пока во главе правительства стоит Таннер. Дело шло, конечно, не о личности Таннера, которого финны убрали, а о линии поведения финского правительства, в которой ничего не изменилось”. Нарком хотел подтверждения прошлогодних соглашений. “Т. Молотов полагает, что германское правительство сделает практические выводы и удалит свои войска из Финляндии и прекратит политические демонстрации. Если это было бы сделано, то в позиции Финляндии не было бы двойственности. Если этой двойственности не будет, то отношения с Финляндией будут дружественными и дело пойдет гладко. Причем мы помним, заявил т. Молотов, что Финляндия входит в сферу интересов СССР, и считаем это естественным и обязательным”. Согласно телеграмме Сталину, Молотов “предупредил, что в финляндском вопросе Берлин должен внести полную ясность, чтобы он не мешал принятию новых, более крупных совместных решений”.
Утром 13 ноября Молотов встретился с Герингом, потом с Гессом. “С Герингом говорили в общих чертах о желательности улучшения и развития экономических отношений, — сообщал Молотов в Москву. — Беседа с Гессом не имела политического значения”. Рейхсмаршал — как главком Люфтваффе — сперва рассказывал об успехах германской авиации и лжи британской пропаганды насчет разрушений в Берлине, потом — как ответственный за Четырехлетний план — перешел к торговле и заказам. Записи беседы с Гессом не опубликованы, поэтому приходится довольствоваться краткими воспоминаниями Молотова (в записи Ф. Чуева) и Хильгера: речь шла о политическом устройстве нацистского государства и НСДАП, а также об отношениях между государственным и партийным аппаратом в обеих странах.
Тем временем Сталин направил Молотову целую серию телеграмм по конкретным пунктам переговоров, примирительных по тону и показывающих готовность к диалогу. “Во всем остальном исходи из известных тебе директив, и если результаты дальнейшей беседы покажут, что ты в основном можешь договориться с немцами, а для Москвы останутся окончание и оформление дела, — то тем лучше
”.Концовка звучала еще более оптимистически:
“Твое поведение в переговорах считаем правильным”.
Следующая встреча Молотова с Гитлером состоялась 13 ноября. На этом основании автор готов безусловно поверить, что тринадцать — число несчастливое. По крайней мере, в Евразии (и для Евразии).
“Главное время с Гитлером ушло на финский вопрос, — суммировал события дня Молотов в телеграмме Сталину. —...Вторым вопросом, вызвавшим настороженность Гитлера, был вопрос о гарантиях Болгарии со стороны СССР на тех же основаниях, как были даны гарантии Румынии со стороны Германии и Италии. Гитлер уклонился от ответа, сказав, что по этому вопросу он должен предварительно запросить мнение Италии”.
От договоренностей 1939 г. относительно того, что Финляндия входит в советскую сферу интересов
10, фюрер не отказывался, но сослался на то, что в праве называется “изменением обстоятельств”. “Мы предоставляем русским решать вопросы их отношений с Финляндией, — говорит Гитлер, — но на время войны мы заинтересованы в Финляндии экономически и ни при каких обстоятельствах не откажемся от этих интересов”. “Гитлер заявляет, что он просит правительство СССР пойти навстречу Германии так же, как Германия, по его словам, это сделала в случае с Буковиной, Литвой и Бессарабией, где она отказалась от своих крупных интересов и была вынуждена переселить немцев”.Молотов ввязался в торг. “СССР сделал уступку Германии и временно отказался от Южной Буковины, ограничившись Северной Буковиной, но сделал при этом свою оговорку, что СССР надеется, что в свое время Германия учтет заинтересованность Советского Союза в Южной Буковине”. “Гитлер заявляет, что Германия и так пошла значительно навстречу тем, что согласилась и вообще на передачу Северной Буковины, т.к. раньше договорились только о Бессарабии”. Буковинский вопрос, кстати, сильно озадачил не только Гитлера, но и генералов его Генштаба, видимо, усмотревших в этом опасный для Германии прецедент отхода СССР от ранее достигнутых договоренностей.
Однако тупик был невыгоден обеим сторонам. “Я считаю, — говорил Гитлер, — что наши успехи будут больше, если мы будем стоять спиной к спине и бороться с внешними силами, чем если мы будем стоять друг против друга грудью и будем бороться друг против друга”. “Но чтобы наши
10
Соответствующий текст секретного дополнительного протокола к советско-германскому пакту о ненападении от 23 августа 1939 г.: “В случае территориальных и политических преобразований в областях, принадлежащих прибалтийским государствам (Финляндии, Эстонии, Латвии. Литве), северная граница Литвы будет являться чертой, разделяющей сферы влияния Германии и СССР” (статья 1).отношения были прочными, — парировал Молотов, — надо устранить недоразумения второстепенного характера, не имеющие большого значения, но осложняющие их дальнейшее развитие в положительном направлении. Таким вопросом является Финляндия”.
Охоты торговаться у Гитлера не было. Какая к черту Финляндия (впрочем, там никель и многое другое, столь нужное во время войны!), когда вот-вот бесхозной окажется вся Британская империя! “Фюрер... хочет создать всемирную коалицию заинтересованных держав, в которую войдут Испания, Франция, Италия, Германия, советская Россия и Япония и которая охватит пространство от Северной Африки до Восточной Азии. Она объединит всех тех, кто хочет получить выгоду за счет обанкротившегося британского хозяйства” (германская запись). Но упрямый, похожий, по словам Шмидта, на школьного учителя математики, Молотов сбивался в конкретику и упорно гнул свое с четко расчисленной логикой. И, возможно, где-то перегнул. Он ведь тоже привык разговаривать с иностранцами с позиции силы...
Беседа продолжалась три с половиной часа, перескакивая от одного больного вопроса к другому. Когда речь зашла о советских гарантиях Болгарии, Гитлер “наивно” поинтересовался, просила ли об этом сама Болгария, добавив, что Румыния Германию просила. Попутно он как бы невзначай заметил, что “желал бы лично встретиться со Сталиным, т.к. это значительно облегчило бы ведение переговоров”. “Гитлер сожалеет, что ему до сих пор не удалось встретиться с такой огромной исторической личностью, как Сталин. Тем более, что он думает, что, может быть, и он сам попадет в историю <какая трогательная скромность! — В.М.>. Он полагает, что Сталин едва ли покинет Москву для приезда в Германию, ему же, Гитлеру, во время войны уехать никак невозможно”. В последних словах — явное раздражение, отказ авансом: к примеру, Львов был не намного дальше Монтуара, Хендайе или Бреннера. Встречи двух вождей, несмотря на выраженную Молотовым “надежду, что такая встреча состоится”, так и не было, хотя иные любители сенсаций до сих пор уверяют нас в обратном. Но обо всем в свой черед. Скажу только, что в записи Шмидта сюжет о желательности встречи со Сталиным отсутствует.
Молотов явно чувствовал, что дело идет негладко, хотя Гитлер заявил, что “в целом требования России относительно будущего ее положения в мире будут приняты во внимание” (германская запись). Стремясь подсластить пилюлю, нарком добавил: “Что касается советско-японских отношений, то они, хотя и медленно, но улучшаются в последнее время, теперь они, очевидно, должны развиваться быстрее. В этом Германия оказывает СССР свое содействие, и он за это признателен германскому правительству. Нужно найти компромиссный выход из того положения, которое создалось между Китаем и Японией, причем выход, почетный для Китая <т.е. для Чан Кайши — еще бы, столько лет поддерживали и вооружали! — В.М.>
; в этом отношении СССР и Германия могли бы сыграть важную роль. Все это нужно обсудить в дальнейшем, когда приедет в Москву Риббентроп” (кстати, слов о приезде рейхсминистра в Москву в германской записи нет).Вечером в полпредстве состоялся торжественный прием. Гитлера не было. Были Риббентроп и Гиммлер. “Зная о прибытии Молотова в Берлин, английское командование собрало все наличные силы, чтобы ожесточенным налетом на столицу “третьего рейха” продемонстрировать, что у Британии есть еще порох в пороховницах. Потом Сталин шутя пожурит за это Черчилля: “Зачем вы бомбили моего Вячеслава?..”” (27). Поэтому самые важные разговоры Молотову и Риббентропу пришлось вести в бомбоубежище резиденции рейхсминистра, что не очень вязалось с предложениями хозяина немедленно приступить к дележу “выморочного имущества” Британской империи. “Похвастаться нечем, — подытожил Молотов в итоговой телеграмме Сталину, — но, по крайней мере, выяснил теперешние настроения Гитлера, с которыми придется считаться”.
Однако заинтересованный собеседник все-таки нашелся. Поэтому беседа в бомбоубежище, продолжавшаяся с 21: 45 до полуночи этого злополучного дня, для нас особенно интересна
.При Гитлере Риббентроп только поддакивал, хотя собственные амбиции у него были. После пакта с Россией Гитлер в восторге назвал его “вторым Бисмарком”. Польстил, но рейхсминистр, похоже, поверил.
Чужая душа — потемки: не заглянешь, особенно если человек давно в могиле. Я думаю, что Риббентроп искренне хотел превратить Тройственный пакт в “пакт четырех”, сделав из этого триумф германской дипломатии: часть лавров, конечно, фюреру, но главные — ему. Заключение такого пакта было бы несомненным успехом для Рейха, а Гитлер не менее Риббентропа был чувствителен к успехам, пусть даже дипломатическим, а не военным. И рейхсминистр ринулся в бой, держа в кармане проект соглашения, с которым в этот вечер ознакомил Молотова.
В проведении внешней политики — по крайней мере, в общении с иностранными дипломатами и государственными деятелями — Риббентроп едва ли был самостоятельнее Молотова: один все время ссылался на фюрера, другой, более неопределенно и “демократично”, на “правительство” или “товарищей”, но суть дела от этого не менялась. Поэтому рейхсминистр начал разговор в бомбоубежище с дипломатичной ремарки, что “хотел бы сделать некоторые дополнения и уточнения к тому, что сказал фюрер”. Кстати, в германской записи позиция Риббентропа выглядит более независимой: “Имперский Министр иностранных дел начал беседу с заявления, что он хочет воспользоваться случаем и дополнить, а также точнее сформулировать то, что уже было обсуждено ранее. Он хочет изложить господину Молотову свой взгляд на перспективы ведения в будущем Германией и Советским Союзом общей политики сотрудничества и перечислить те вопросы, которые в связи с этим уместно обсудить”. О фюрере ни слова, но я почему-то верю, что не переводчик Павлов это придумал, а переводчик Хильгер пропустил...
Скромно претендуя лишь на уточнение и дополнение сказанного в прошлых беседах, рейхсминистр сразу же перешел к самому важному, о
чем по-настоящему еще не говорилось, но из-за чего затевался весь сыр-бор. Риббентроп “хотел бы изложить “сырые мысли”, как он их себе представляет, т.е. мысли, которые, может быть, в будущем могли бы быть реализованы. Эти мысли заключаются в сотрудничестве между государствами — участниками пакта трех и СССР. Риббентроп думает, что сначала надо найти путь, чтобы совместно в широких чертах установить сферы интересов четырех государств, а затем особо договориться о проблеме Турции <которую страны Оси хотели полностью включить в свою орбиту. — В.М.>. Проблемы разграничения сфер интересов касаются четырех государств, в то время как проблема Турции затрагивает только Германию, Италию и СССР <действительно, какое дело японцам до “Константинополя и проливов”! — В.М.>. После того как Молотов переговорит со Сталиным и после того как Германия и СССР договорятся по этому комплексу вопросов, министр думает, что Германия и СССР вступят в контакт с Японией и Италией с целью выяснения возможностей приведения их интересов к одной формуле
11... Если можно будет привести к одному знаменателю интересы этих стран, что Риббентроп считает не невозможным и выгодным для заинтересованных сторон, тогда можно было бы зафиксировать эти оба комплекса в доверительных документах между ними, если СССР разделяет взгляды Германии о воспрепятствовании расширению войны и стоит на точке зрения ее окончания... Я< Риббентроп. — В.М.> представляю себе, что конечной целью... должно быть заключение соглашения между участниками пакта трех с одной стороны и СССР — с другой стороны о сотрудничестве четырех держав в этом смысле. Чтобы рассмотреть эти дела более конкретно, он набросал несколько пунктов, из которых, по его мнению, должно состоять это соглашение. Он хотел бы подчеркнуть, что в такой конкретной форме он, Риббентроп, не говорил ни с Японией, ни с Италией12. Он думал, что эти мысли должны быть в первую очередь выяснены между СССР и Германией. Разумеется, в общих чертах он обсудил эти мысли с Японией <когда, где и с кем? — В.М.> и с Италией <то-то! — В.М.>... Он просит переговорить со Сталиным о возможности такого соглашения. Следующим этапом должны быть переговоры с Италией и Японией. Все это будет иметь смысл тогда, когда будет достигнута ясность в этих вопросах”.Послевоенные мемуаристы, германские и иностранные, стремились перещеголять друг друга, изображая Риббентропа самовлюбленным идиотом, не имеющим ни представления о мировой политике (куда, дескать,
11
Примечательное разночтение в германской записи: “Вслед за тем Имперский Министр иностранных дел вступит в переговоры с Италией и Японией, чтобы узнать, как вернее могут быть учтены их интересы при разграничении сфер влияния”. Если верить этому варианту, Риббентроп предпочитал лично контролировать всю политику стран Тройственного пакта в отношении СССР, ставя залогом их сотрудничества предварительное достижение согласия между Берлином и Москвой.12
Риббентроп слукавил, потому что идентичный план он уже излагал Чиано 4 ноября.“торговцу шампанским”), ни оригинальных идей, а только способным произносить бессодержательные, но напыщенные речи. Воля ваша, но, даже сравнивая две записи его беседы с Молотовым, я ничего подобного не вижу. Рейхсминистр здраво и дипломатично изложил свой подход к союзу стран, связанных общими геополитическими интересами.
Изучив все доступные материалы, автор этих строк уверен, что Риббентроп искренне хотел договориться с Москвой, потому что видел в этом наилучший геополитический и геостратегический вариант для Германии, а также возможность грандиозного триумфа для себя лично. Не стоит сбрасывать со счетов его честолюбие, не меньшее, чем у Черчилля! Именно поэтому, а не из излишней осторожности, он хотел сначала договориться с СССР и лишь потом привлекать к переговорам Италию и Японию. С Молотовым он еще мог поделиться лаврами — но не с Чиано, которого не любил, и не с Мацуока, которого просто не знал.
Но почему самоуверенный и честолюбивый Риббентроп скромно называет тщательно проработанные предложения “сырыми мыслями”. И почему их делает он, а не фюрер? Забегая вперед, скажу, что Гитлер в это время уже принял стратегическое и был готов к принятию политического решения о нападении на СССР, о чем его министр иностранных дел не знал. Полагаю, логика Риббентропа была примерно такой. Если предложения будут приняты и соглашение достигнуто, то результатом станет дипломатический — и геополитический — триумф, который Гитлер примет, пусть хотя бы
на время. Если же предложения будут отклонены, то исходили они не от Гитлера, который на эту тему ничего конкретного вообще не говорил. Сам же Риббентроп “спасал лицо” оговоркой, что это просто наброски, наметки.Итак.
Проект
Соглашение между государствами Тройственного пакта: Германией, Италией и Японией, с одной стороны, и Советским Союзом — с другой стороны
Правительства государств Тройственного пакта: Германии, Италии и Японии, с одной стороны, и Правительство СССР — с другой стороны, руководствуясь желанием установить в своих естественных сферах интересов в Европе, Азии и Африке новый, содействующий благосостоянию всех заинтересованных народов порядок и создать твердую и прочную основу для их сотрудничества, направленного на достижение этой цели, согласились в следующем:
Статья 1 Согласно пакту трех держав, Германия, Япония и Италия пришли к соглашению, что нужно воспрепятствовать расширению войны в мировой конфликт и что необходимо совместно работать для установления мира. Они объявили о своем желании привлечь к сотрудничеству с ними другие народы в других частях мира, поскольку эти народы согласны дать своим стремлениям то же направление. СССР заявляет о
своей солидарности с этими целеустремлениями и решил со своей стороны политически сотрудничать с участниками пакта трех.
Статья 2. Германия, Италия, Япония и Советский Союз обязуются уважать сферы своих взаимных интересов. Постольку, поскольку сферы этих интересов соприкасаются, они будут в дружественном духе договариваться по всем возникающим из этого факта вопросам. Германия, Италия и Япония со своей стороны заявляют, что они признают настоящие границы Советского Союза и что они будут их уважать.
Статья 3. Германия, Италия, Япония и Советский Союз обязуются не присоединяться ни к каким группировкам государств и не поддерживать группировок, направленных против одной из них. Четыре державы будут всячески поддерживать друг друга в экономическом отношении и будут дополнять и расширять существующие между ними соглашения.
Статья 4. Это Соглашение вступает в силу с момента подписания и действует в течение 10 лет. Правительства четырех держав заблаговременно, до истечения этого срока, договорятся по вопросу продления этого Соглашения.
Учинено в четырех оригиналах на немецком, итальянском, японском и русском языках.
Москва... 1940 г.
Проект
Секретный протокол № 1
В связи с подписанием сегодня Соглашения, заключенного между ними, представители Германии, Италии, Японии и Советского Союза констатируют следующее:
1) Германия заявляет, что без учета тех территориальных ревизий, которые произойдут в Европе при заключении мира, центр тяжести ее территориальных аспираций лежит в Средней Африке.
2) Италия заявляет, что без учета тех территориальных ревизий, которые произойдут в Европе при заключении мира, центр тяжести ее территориальных аспираций лежит в Северной и Северо-Восточной Африке.
3) Япония заявляет, что центр тяжести ее территориальных аспираций лежит в восточно-азиатском пространстве к югу от Японских островов.
4) Советский Союз заявляет, что центр тяжести его территориальных аспираций лежит к югу от территории Советского Союза в направлении Индийского океана.
Четыре державы заявляют, что, сохраняя за собой право регулировать отдельные вопросы, они будут взаимно уважать территориальные аспирации друг друга и не будут создавать препятствий к их осуществлению
Москва... 1940 г.
Проект
Секретный протокол № 2
для подписания между
Германией, Италией и Советским Союзом
По случаю подписания сегодня Соглашения между Германией, Италией, Японией и Советским Союзом представители Германии, Италии и Советского Союза констатируют следующее:
1) Германия, Италия и Советский Союз согласились во взглядах, что в их общих интересах освободить Турцию от взятых ею ранее международных обязательств и постепенно привлечь ее к политическому сотрудничеству с ними. Они заявляют, что будут совместно преследовать эту цель путем тесных контактов в соответствии с общим планом действий, который будет определен в будущем.
2) Германия, Италия и Советский Союз заявляют о своем согласии совместно в надлежащее время заключить с Турцией соглашение, в котором три державы признают границы Турции.
3) Германия, Италия и Советский Союз будут совместно работать над заменой ныне действующего статута Монтре13 о проливах другим статутом. По этому статуту Советскому Союзу будут предоставлены права неограниченного прохода в любое время его военного флота через проливы, в то время как все другие державы, за исключением черноморских, Германии и Италии, должны в основном отказаться от права прохода своих военных судов через проливы. При этом само собой разумеется, что проход через проливы остается свободным для всех торговых судов.
Москва... 1940 г. (28)
Вот что так много лет скрывали от российского читателя, хотя на Западе это знали уже с конца сороковых.
Написанные тексты “сырых мыслей” Риббентроп Молотову не передал, но продиктовал их переводчику, — вероятно, желая таким образом подчеркнуть их “неофициальность”. Затем начался диалог, который с Гитлером так и не получился. Молотов посетовал на неуступчивость и медлительность Японии, исключительно от которой, дескать, зависит прогресс советско-японских отношений. Перейдя к больному вопросу о Босфоре и Дарданеллах, он заметил, что “Германия не является черноморской державой” и что “для нее проливы имеют не второе <как сказал Риббентроп. — В.М.>, а, пожалуй, десятое значение”, добавив: “для Италии, тоже нечерноморской державы, проливы имеют, может быть, пя-
13
По итогам конференции в швейцарском городе Монтре (22 июня — 21 июля 1936 г.), в которой принимали участие СССР, Великобритания, Австралия, Франция, Турция, Болгария, Греция, Румыния, Югославия, Япония, 20 июля была подписана конвенция о режиме Черноморских проливов, согласно которой в военное время запрещался проход через них военных кораблей всех воюющих держав.тое значение” (в германской записи это разъяснение отсутствует). Риббентроп возразил, что Италия как средиземноморская держава в проливах заинтересована. Молотов парировал: “Из Черного моря Италии никто и никогда не угрожал и никогда никто не будет угрожать”. Замечу, что положение России и Италии в этом отношении было несколько похожим: Гибралтар так же “запирал” выход из Средиземного моря в Атлантический океан, как Босфор и Дарданеллы, находившиеся у Турции (вопрос заключался в том, кто будет контролировать их на самом деле), “запирали” выход из Черного моря в Средиземное.
Разговор логично перешел к Болгарии, которую Сталин и Молотов хотели видеть исключительно советской сферой влияния и которую собирались “гарантировать” (вплоть до ввода войск), подобно тому, как Гитлер поступил с Румынией. Основной узел противоречий обозначился именно здесь. Куда больше Финляндии и вопросов свободы судоходства в Балтийском море, о которых также шла речь, Гитлера насторожили посягательства на Болгарию и проливы, а значит, и на румынскую нефть.
Риббентроп не хотел углубляться в “мелочи”, подвергая опасности красивый, но хрупкий “хрустальный дворец”, над возведением которого столько трудился. “Он хотел бы свести сегодняшний разговор к более крупным вопросам, он хотел бы поставить вопрос, готов ли СССР сотрудничать с ними. “По другим вопросам мы можем всегда договориться, если мы на основе наших прошлогодних соглашений расширим наши отношения”, — говорит министр. Где лежат интересы Германии и СССР? — это подлежит решению.
Нужно найти решение, чтобы наши государства не стояли грудью к груди друг друга, а совместно добивались осуществления своих интересов, чтобы они путем совместной работы реализовали свои стремления, не противореча друг другу. Риббентроп хотел бы получить ответ, готов ли СССР изучить этот вопрос и сотрудничать с тремя державами. Из писем Сталина он вынес впечатление, что СССР склонен к этому. Вопросы, которые касаются Германии и СССР, всегда можно решить, важно, чтобы и Германия, и СССР имели общие линии в крупных чертах”. Поэтому вопрос о Финляндии он отнес к второстепенным, а о перспективе ориентации территориальных аспираций Москвы в сторону Индийского океана — к первоочередным.От Молотова ждали конкретного ответа. И Молотов его дал с максимальной конкретностью, какую ему позволял “поводок” сталинской дипломатии: “Теперь к вопросу о совместной работе СССР, Японии, Германии и Италии. Он отвечает на этот вопрос положительно, но надо по этому вопросу договориться. Правильны ли предположения Германии по вопросу о разграничении сфер интересов? Трудно конкретно уже сегодня ответить на этот вопрос, ибо этот вопрос до сих пор Германия не ставила перед СССР и он является для советского правительства новым. Он пока не знает мнения И.В. Сталина и других советских руководителей на этот счет, но ответ СССР вытекает из того, что им уже говорилось. Эти большие вопросы завтрашнего дня, с его точки зрения, не следует отрывать от вопросов сегодняшнего дня. И если их правильно увязать, то будет найдено нужное решение. То, что ему пришлось иметь ряд бесед с мини-
стром и с рейхсканцлером, — это большой шаг вперед в деле выяснения важных вопросов. Как дальше пойти по этому пути, Молотов предоставляет решать Риббентропу. Риббентроп уже говорил, чтобы наши послы граф фон дер Шуленбург и т. Шкварцев продолжили в дипломатическом порядке обсуждение этих вопросов. Если сейчас нет необходимости в других методах, то это предложение приемлемо”. Таким образом, о скором визите рейхсминистра в Москву речь уже не шла.
Германская запись заканчивается ремаркой, отсутствующей в советском варианте: “Вслед за тем господин Молотов сердечно попрощался с Имперским Министром иностранных дел, подчеркивая, что не сожалеет о воздушном налете, так как благодаря ему он имел такую исчерпывающую беседу с Имперским Министром иностранных дел”.
Сразу по возвращении Молотов направил итоговую телеграмму Сталину о том, что “обе беседы не дали желательных результатов”. В отношении Гитлера он был прав, в отношении Риббентропа — нет, очевидно, не осознав ни важности его предложений (суть их нарком изложил очень “смазанно”), ни тем более степени риска, на которую пошел собеседник. Утром Молотов со свитой отбыл в Москву. Из нотаблей на вокзале его провожал только Риббентроп, что само по себе уже говорило о многом.
Краткое коммюнике по итогам визита, предложенное Сталиным, было принято германской стороной дословно. В нем скупо, но выразительно говорилось: “Обмен мнений протекал в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию”. О существующих разногласиях не должны были догадываться ни друзья, ни враги. В том же духе была выдержана циркулярная телеграмма Вайцзеккера во все германские дипломатические миссии за рубежом:
“Беседы между германским и советским правительствами по случаю нахождения в Берлине Молотова велись на базе договоров, заключенных в прошлом году, и завершились окончательным согласием обеих стран твердо и решительно продолжать в будущем политику, начало которой положили эти договоры. Кроме того, беседы послужили целям координации политики Советского Союза и стран Тройственного пакта. Как уже отмечалось в заключительном коммюнике о визите Молотова, обмен мнениями происходил в атмосфере взаимной доверительности и имел своим результатом согласование мнений обеих сторон по всем важнейшим вопросам, интересующим Германию и Советский Союз. Это ясно доказывает, что все предположения относительно мнимого германо-русского конфликта являются плодами фантазии и что все спекуляции врагов об ухудшении доверительных и дружественных германо-русских отношений основаны на самообмане. Дружественный визит Молотова в Берлин вновь продемонстрировал это” (29). Последнюю фразу Риббентроп вписал собственноручно.
Постскриптум. Пострадал от визита только полпред-текстильщик. На обратном пути Молотов телеграфировал Сталину: “Меня сопровождает в Москву Шкварцев, вопрос о работе которого придется обсудить особо” (30). Однако печальную судьбу Астахова он не разделил. По воспомина-
ниям Бережкова, Молотов в Берлине потребовал от полпреда немедленного политического отчета. “Но его доклад оказался настолько беспомощным, что нарком после десятиминутного разговора предложил ему упаковать чемоданы и возвращаться домой” (31). 20 ноября Молотов проинформировал Шуленбурга об отзыве Шкварцева и запросил агреман на Деканозова, который был дан на следующий же день; новый посол сохранил за собой и пост заместителя наркома. “А Шкварцев, — продолжал Бережков, — вкусив соблазны заграничной жизни и тяготясь текстильной прозой, бомбардировал в годы войны Молотова записками, предлагая использовать “в трудное для Родины время” его “дипломатический опыт”. Записки эти, разумеется, летели прямо в корзину”. Удивительно только, как нарком раньше не заметил уровня “квалификации” своего назначенца. Это сразу бросается в глаза, если сравнить отчеты Шкварцева и Астахова, что сейчас может сделать любой читатель “Документов внешней политики”. Те самые, которые читал и Молотов.
Какова была реакция Сталина на предложения из Берлина? Заглянем в ответ, исходящий непосредственно от него, который Молотов передал Шуленбургу вечером 25 ноября:
“СССР согласен принять в основном проект пакта четырех держав об их политическом сотрудничестве и экономической взаимопомощи, изложенный г. Риббентропом в его беседе с В.М. Молотовым в Берлине 13 ноября 1940 года и состоящий из 4-х пунктов при следующих условиях:
1. Если германские войска будут теперь же выведены из Финляндии, представляющей сферу влияния СССР, согласно советско-германскому соглашению 1939 года, причем СССР обязывается обеспечить мирные отношения с Финляндией, а также экономические интересы Германии в Финляндии (вывоз леса, никеля).
2. Если в ближайшие месяцы будет обеспечена безопасность СССР в Проливах путем заключения пакта взаимопомощи между СССР и Болгарией, находящейся по своему географическому положению в сфере безопасности черноморских границ СССР, и организации военной и военно-морской базы СССР в районе Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды.
3. Если центром тяжести аспираций СССР будет признан район к югу от Батума и Баку в общем направлении к Персидскому заливу.
4. Если Япония откажется от своих концессионных прав по углю и нефти на Северном Сахалине на условиях справедливой компенсации.
Сообразно с изложенным должен быть изменен проект протокола к Договору 4-х держав, представленный г-ном Риббентропом, о разграничении сфер влияния в духе определения центра тяжести аспираций СССР на юге от Батума и Баку в общем направлении к Персидскому заливу.
Точно так же должен быть изменен изложенный г. Риббентропом проект протокола — Соглашения между Германией, Италией и СССР о Турции в духе обеспечения военной и военно-морской базы СССР у
Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды с гарантией 3-х держав независимости и территории Турции в случае, если Турция согласится присоединиться к четырем державам.
В этом протоколе должно быть предусмотрено, что в случае отказа Турции присоединиться к четырем державам Германия, Италия и СССР договариваются выработать и провести в жизнь необходимые военные и дипломатические меры, о чем должно быть заключено специальное соглашение.
Равным образом должны быть приняты: третий секретный протокол между СССР и Германией о Финляндии; четвертый секретный протокол между СССР и Японией об отказе Японии от угольной и нефтяной концессий на Северном Сахалине; пятый секретный протокол между СССР, Германией и Италией с признанием того, что Болгария, ввиду ее географического положения, находится в сфере безопасности черноморских границ СССР, в связи с чем считается политически необходимым заключение пакта о взаимопомощи между СССР и Болгарией, что ни в какой мере не должно затрагивать ни внутреннего режима Болгарии, ни ее суверенитета и независимости”.
“Мы надеемся на скорый ответ германского правительства” — так запомнились заключительные слова Молотова переводившему беседу Бережкову (32). Советская сторона отреагировала конкретно и оперативно. Сталин действовал как настоящий представитель
Realpolitik, который, предлагая непростые, но продуманные и аргументированные условия (впрочем, насчет баз в проливах он опять перегнул палку), если и не надеялся на их полное и немедленное принятие, то, несомненно, рассчитывал на продолжение диалога.Казалось бы, все ясно. Гитлер и Риббентроп предложили союз на определенных условиях. Сталин и Молотов его приняли, дополнив свой ответ контр-предложениями. Однако до сих пор не перевелись охотники утверждать, что Сталин от германских предложений отказался (обычно подразумевается: и правильно сделал). Такова была официальная советская линия (я сам попался на эту удочку в своей первой статье об “оси” лет десять назад), но публикация советских документов в первой половине 1990-х годов вопрос исчерпала. Спорить стало больше не о чем.
Тем не менее в 1997 г. В.Я. Сиполс уверенно писал: “Ни Германия, ни Италия, ни Япония не имели в виду заключать военный союз с СССР; напротив, тройственный военный союз был заключен ими, в частности, для совместной войны против СССР. Главное тут все же не в том, что именно предлагали Гитлер и Риббентроп, а зачем они вообще делали такие предложения. А делались они, во-первых, в целях дезинформации СССР о действительных планах Германии в отношении СССР и, во-вторых, в целях осложнения отношений СССР с Англией путем организации “утечки” сведений о переговорах по этим вопросам... На самом же деле никакого соглашения с СССР Гитлер и Риббентроп заключать не собирались. Их предложения о договоре были чистейшей демагогией” (33). Никаких доказательств в поддержку этих, мягко говоря, рискованных утверждений (согласиться можно лишь с тем, что военный союз в Берлине, дей-
ствительно, не предлагался) автор не приводит, видимо, считая их аксиомой. Спорить с бездоказательными утверждениями, основанными на бессмертном принципе “этого не может быть, потому что этого не может быть никогда”, не будем за недостатком времени.
Но утверждая, что Молотов (еще не Сталин!) отверг германские предложения, Сиполс приводит и сенсационное документальное свидетельство:
“Вечером 15 ноября состоялось заседание Политбюро ЦК ВКП(б), на котором Молотов подробно доложил о переговорах. Присутствовал, в частности, управляющий делами СНК СССР Я.Е. Чадаев. Владея стенографией, он сделал во время заседания подробные записи. Зафиксированные им высказывания Молотова, по существу, совпадают с тем, что содержится в изложенных выше записях переговоров <по тем же источникам, что и у нас, только Сиполс пренебрежительно оценивает советские записи высказываний Гитлера и Риббентропа. — В.М>. Можно лишь добавить, что излагавшиеся Гитлером и Риббентропом планы определения сфер интересов четырех держав он охарактеризовал на заседании как “сумасбродные”. Закончив доклад о ходе переговоров, Молотов сделал выводы: “Итак, встречи с Гитлером и Риббентропом ни к чему не привели... Покидая фашистскую Германию, все мы, члены советской делегации, были убеждены: затеянная по инициативе фашистской стороны встреча явилась лишь показной демонстрацией. Главные события лежат впереди. Сорвав попытку поставить СССР в условия, которые связывали бы нас на международной арене, изолировали бы от Запада и развязали бы действия Германии для заключения перемирия с Англией, наша делегация сделала максимум возможного. Общей для всех членов делегации явилась также уверенность в том, что неизбежность агрессии Германии неимоверно возросла, причем в недалеком будущем. Соответствующие выводы должны сделать из этого и наши Вооруженные Силы”. По ходу выступления Молотова Сталин несколько раз подавал реплики. Когда Молотов отметил, что он отклонил германское предложение о сотрудничестве, Сталин заявил: “И правильно!”. Далее следует пространная цитата из заключительного слова Сталина о том, что договорам с Гитлером верить нельзя и что, благодаря пакту о ненападении, “мы уже выиграли больше года для подготовки решительной и смертельной борьбы с гитлеризмом” (34).
Можно ли этому верить?
Давайте подумаем вместе.
Л.А. Безыменский уже дал аргументированную критику этого “источника”. Во-первых, “сам факт обсуждения <итогов визита. — В.М> в протоколах Политбюро не отмечен, а дневник посетителей И.В. Сталина <источник точный и надежный. — В.М> не фиксирует подобного заседания”. Во-вторых, Сталин вернулся в Москву только вечером 15 ноября, и возможность проведения заседания в этот день вызывает большие сомнения. В-третьих, “дневник посетителей вообще не фиксирует присутствия Я. Чадаева у Сталина”. В-четвертых, “известно, что на заседании Политбюро делать записи вообще не разрешалось” (35). Наконец, глав-
ное: даже если такое заседание было — а было оно, видимо, суперзасекреченным, раз нет ни протоколов, ни резолюций, — кто бы пустил на него (да, впрочем, и на обычное заседание Политбюро) никому еще не известного (назначен в этом же году), занимающего малозначительный пост чиновника, обязанности которого никак не связаны с повесткой дня, да еще позволил бы ему делать “подробные записи”. И еще: почему Чадаев зафиксировал именно это заседание? Может, впереди другие сенсации того же происхождения?!
В.Я. Сиполса такие сомнения, похоже, не тревожат, потому что ну очень хочется поверить “источнику”. У меня это не получается. Не говорю уже, что содержание зафиксированных в нем высказываний Молотова и Сталина полностью противоречит всем остальным документам (включая секретные) по тем же вопросам, а их подлинность сомнений не вызывает. Таким образом, перед нами очевидная фальшивка, составленная задним числом. Авторство Чадаева я не оспариваю, потому что не видел оригинал. Когда и зачем она появилась, не знаю. Да это не так уж и важно.
Есть еще один документ, на который ссылается Сиполс в подтверждение своей трактовки: “совершенно секретная” телеграмма Молотова Майскому от 17 ноября 1940 г. Вот ее полный текст (подчеркиваю слово “полный”):
“Для Вашей ориентировки даю краткую информацию о берлинских беседах:
1. Моя поездка в Берлин имела характер ответного визита на две прошлогодние поездки Риббентропа и произошла по приглашению германского правительства.
2. Вопреки некоторым неправильным сообщениям иностранной печати, берлинские беседы касались главным образом вопросов советско-германских отношений, выполнения заключенных в прошлом году соглашений и выяснения возможностей дальнейшего развития советско-германских отношений. Вопросы о разграничении сфер интересов между СССР, Германией и другими странами, а также вопросы о присоединении к пакту трех держав в Берлине не решались в этих беседах.
3. Никакого договора в Берлине не было подписано и не предполагалось этого делать. Дело в Берлине ограничилось, как это и вытекает из известного коммюнике от 10 ноября, обменом мнениями.
4. В дальнейшем возможно рассмотрение в обычном дипломатическом порядке ряда вопросов, по которым был обмен мнениями в Берлине.
5. Как выяснилось из бесед, немцы хотят прибрать к рукам Турцию под видом гарантий ее безопасности на манер Румынии, а нам хотят смазать губы обещанием пересмотра конвенции в Монтре в нашу пользу, причем предлагают нам помочь им в этом деле. Мы не дали на это согласия, так как считаем, что, во-первых, Турция должна остаться независимой, а, во-вторых, режим в проливах может быть улучшен в результате наших переговоров с Турцией, но не за спиной Турции.
6. Немцы и японцы, как видно, очень хотели бы толкнуть нас в сторону Персидского залива и Индии. Мы отклонили обсуждение этого
вопроса, так как считаем такие советы со стороны Германии неуместными” (36).
Два последних пункта, действительно, создают впечатление крайне антигерманской настроенности, в том числе за счет таких недипломатических выражений как “прибрать к рукам”, “смазать губы”, “толкнуть”. Содержание первых четырех пунктов в целом соответствует истине, хотя
нарком явно стремился отвлечь внимание от “вопросов о разграничении сфер интересов”, которые хоть и не решались, но усиленно обсуждались. Никакого решения пока нет — чего зря разговоры разговаривать. А вот окончание телеграммы — “случай так называемого вранья”, как говорил классик.Первое. Сталин не только согласился на пересмотр конвенции Монтре, но потребовал военных баз в проливах и, более того, предложил прибегнуть к совместному политическому и даже военному давлению на Турцию, если та заартачится. С беспокойством о сохранении ее независимости это как-то не вяжется. Второе. Сталин не только согласился рассматривать вопрос о “южном” направлении советской экспансии, но сам решил “толкнуть” СССР в сторону Персидского залива: немцы ему этого не предлагали. А там нефть, много нефти, поболее, чем в Плоешти. Можно, конечно, сослаться на то, что окончательное решение было сообщено Шуленбургу 25 ноября, а телеграмма составлена на неделю раньше, но уже записи берлинских переговоров противоречат ее содержанию.
Вывод один: Молотов Майского сознательно обманывал.
Читатели документов, особенно увлеченные их содержанием, редко обращают внимание на подстрочные примечания. В данном случае — очень зря. Потому что из подстрочного примечания к этой телеграмме в “Документах внешней политики” (и в более ранних публикациях тоже!) можно узнать, что “аналогичные по пп. 1—4 телеграммы направлены также полпредам в Болгарии, Румынии, Югославии, Италии, Греции, Франции, США, Японии, Китае, Швеции, Финляндии, Венгрии”. То есть, первые четыре пункта — достоверная часть сообщения — содержали официальное “руководство к действию” для основных советских дипломатических представительств, за значимым исключением Турции (к сожалению, “установочные” телеграммы в Стамбул по данному вопросу в печати не известны). Последние два пункта — недостоверная, как мы могли убедиться, часть — предназначалась исключительно Майскому. Он “узнал” от наркома больше всех своих коллег. Но избытком доверия это считать трудно.
Давайте попробуем посмотреть на Майского глазами Молотова. Во-первых, бывший меньшевик. Для Молотова это имело значение. Такое же меньшевистское прошлое было и у Вышинского, который усиленно “отрабатывал” его сначала как прокурор на показательных процессах, а потом с иностранными дипломатами как заместитель Молотова (после войны как министр). “Вышинский был известен своей грубостью с подчиненными, — вспоминал В.М. Бережков, — способностью наводить страх на окружающих. Но перед высшим начальством держался подобострастно, угодливо... Видимо, из-за своего меньшевистского прошлого, Вышинский особенно боялся Берии и Деканозова, последний даже при людях обзывал его “этот меньшевик” <это в 1940 году! — В.М.>”
(37).Во-вторых, это “человек Литвинова”, связанный с ним не только давней дружбой, но и единством взглядов, — “западник” (сейчас мы бы сказали — “атлантист”) и “гнилой интеллигент” (одно из любимых выражений Молотова). Давняя взаимная неприязнь Молотова и Литвинова была общеизвестна, причем имела она еще и личный характер.
В-третьих, Майский к этому времени уже восемь лет был полпредом в Лондоне и запросто общался со всей английской верхушкой (38). В нормальных условиях посол именно этим и должен заниматься, но в эпоху “Большого Террора”, когда всякая “связь с иностранцами” приравнивалась к преступлению (потенциальный шпионаж и измена родине), советские дипломаты чувствовали себя заложниками. С одной стороны, от них требовали как можно более полной и разносторонней информации из страны пребывания, с другой — любые контакты легко могли стать абзацами обвинительного заключения. Известно, как пострадал от репрессий Наркомат иностранных дел, поэтому дипломаты, резонно опасаясь за свою жизнь, зачастую ограничивались, если не было специальных указаний, протокольными визитами и ничего не значащими разговорами да пересказом газетных сообщений. Майский вел себя совершенно по-иному, а потому мог казаться готовой фигурой для “шпионской истории”. Так позднее и получилось, в начале пятидесятых, — только показания у него выбивали против... Молотова.
Наконец, Майский был известен как давний и принципиальный противник любого сближения с Германией, что абсолютно очевидно из его официальной дипломатической корреспонденции как до “московского Тильзита” августа 1939 г., так и после. В этом отношении он был уникален. Перестроился даже его парижский коллега и единомышленник Суриц (еще один “человек Литвинова”), объявленный “персоной нон грата” в середине марта 1940 г. после того, как один из его подчиненных отнес на обычную почту телеграмму полпреда в Москву. Передавая поздравления по случаю заключения мирного договора с Финляндией, он клеймил “англо-французских поджигателей войны”, как велела генеральная линия (39). В общем, нехорошо получилось...
Я полагаю, что Молотов Майскому не доверял или доверял не полностью. Но не спешил отзывать его из Лондона, ценя опыт и знания полпреда (все же не хладобойщик и не текстильщик), а главное — его связи. Одно дело, насколько достоверную и объективную информацию он давал в Москву: Г. Городецкий в своих работах показал, что на протяжении
первой половины 1941 г. Майский сообщал скорее то, что от него хотел слышать Сталин. Другое дело — внимание, с которым полпреда слушали Черчилль и Галифакс, Ллойд Джордж и Идем, а также менее известные, но не менее влиятельные люди вроде Брендана Брекена, которого молва одновременно называла внебрачным сыном Черчилля и Ллойд Джорджа, или парламентского вице-министра иностранных дел Ричарда Батлера, “лучшего из наших несостоявшихся премьеров”, по остроумному выражению Дж. Чармли (40). Майскому в Лондоне верили, особенно Черчилль и его окружение, — если не абсолютно, то больше, чем кому бы тони было из русских. Так что содержание двух последних пунктов телеграммы наркома явно предназначалось лондонским “собеседникам”. Вот и “утечка информации”, о которой писал В.Я. Сиполс. Только утекала она не оттуда...
Сталин и Молотов ждали реакции Берлина. Гитлера ответил утверждением плана “Барбаросса”, о чем далеко не сразу проинформировал своего “сверхдипломата”. Внимание Риббентропа и Шуленбурга усыплялось ничего не значащими и ни к чему не обязывающими полумерами вроде “ответа”, который 23 января 1941 г. посол вручил Молотову:
“Германское правительство продолжает придерживаться тех идей, которые были изложены Председателю Совета Народных Комиссаров Союза СССР г-ну Молотову во время его пребывания в Берлине. Советское правительство по этому поводу в конце ноября прошлого года сделало некоторые контрпредложения. Германское правительство в настоящее время по всем этим вопросам <со>стоит в контакте с Правительствами союзных с ним государств Италии и Японии и надеется, по мере дальнейшего выяснения совокупности этих вопросов, в недалеком будущем возобновить о них политические переговоры с правительством Союза СССР”.
Подготовка Германии к нападению на СССР относится к числу наиболее изученных вопросов истории Второй мировой войны. Время и обстоятельства появления планов, их содержание и эволюция, меры по приведению их в исполнение и работа советской разведки по сбору информации о них — об этом можно прочитать у отечественных и иностранных авторов. Мы рассмотрим только один аспект проблемы — соотношение решений Гитлера и основных моментов истории несостоявшегося “континентального” блока. Для этого автор предлагает следующую схему: стратегическое решение — политическое решение — тактическое решение.
Стратегическое решение о начале войны против той или иной страны — стадия, на которой данная страна начинает рассматриваться политическим руководством как потенциальный противник, проблемы в отношениях с которым, возможно, придется решать военным путем. Когда такое решение принято, глава государства (фактический, а не номинальный, если это не одно лицо) вызывает начальника Генерального штаба или военного министра и требует от него план наступательной войны. Это значит, что война стала возможной (вероятность больше нуля).
Наличие в Генеральном штабе в мирное время регулярно уточняемых и обновляемых планов как оборонительной, так и наступательной войны против всех вероятных противников говорит лишь о хорошей работе генштабистов, а не об агрессивных устремлениях. “Опасно выводить поли-
14
Для написания этого раздела большое значение имели дискуссии с М.И. Мельтюховым, но ответственность за все сделанные ниже выводы лежит исключительно на авторе.тические намерения из военных планов”, — справедливо указал А. Тэйлор (41), а ведь именно этим, замечу, занималась послевоенная советская историография, писавшая о японских планах подготовки к нападению на СССР.
На этой стадии война вполне обратима. Ее могут предотвратить и внутриполитические, и внешнеполитические перемены. Кроме полюбовного соглашения таковыми могут быть усиление “нападающей” стороны, которая вынуждает другую к уступкам и обходится без войны, равно как и ее ослабление, когда война становится ей не по силам.
Но если проблемы остаются нерешенными, а противная сторона не идет на уступки, наступает черед политического решения. Это стадия, на которой военное решение проблемы начинает рассматриваться как наилучшее, наиболее действенное, хотя все еще не единственное. Иными словами, вероятность войны превышает 50 %. Генштабовский план пускается в ход. В подготовку к войне, кроме военных, включается политическое руководство, начинается разработка необходимых мер в экономической, хозяйственной, административной и дипломатической сферах. Намечаются сроки нападения, исходя из того, сколько времени потребует его подготовка. С этого момента неявно, но очевидно обостряются отношения — происходят “инциденты”, неприятные для противной стороны “утечки информации” и всплески “общественного мнения” (от которых власти дистанцируются), по любому поводу предпринимаются дипломатические демарши, задерживается исполнение имеющихся договоренностей и заключение новых, усиливается активность в сопредельных странах. Потенциальному противнику дают понять, что им недовольны, но у него есть возможность “одуматься”. В этом случае войну могут предотвратить только радикальные меры — значительные уступки или... государственный переворот. Тогда план кладется на полку.
Если же этого не происходит, трения усиливаются, поскольку описанные действия вызывают контрмеры, которые к улучшению ситуации не приводят. Тогда принимается тактическое решение — стадия, на которой вероятность войны приближается к 100 %, она становится неизбежной. К ее ведению готово все — армия, экономика, пропаганда, дипломатия, “пятая колонна” в тылу противника (если таковая имеется). Сроки нападения могут переноситься, но рано или поздно оно состоится. Даже переворот в стране, которой угрожает экспансия, не может изменить ситуацию — тогда войска потенциального агрессора занимают ее без боя.
Опробуем предложенную схему на деле.
Стратегическое решение о войне против Австрии и Чехословакии Гитлер “озвучил” на совещании высших политических и военных руководителей Рейха 5 ноября 1937 г. Этому предшествовала директива военного министра Бломберга “О единой подготовке вермахта к войне” (вступала в силу 1 июля 1937 г.), часть которой (план “Грюн”) гласила: “Предвосхищая крупномасштабное вторжение превосходящих сил антигерманской коалиции, вермахт наносит молниеносный превентивный удар по Чехии” (42). Директива исходила из того, что “откровенно
враждебные антигерманские действия предпримут Франция и Россия”, связанные оборонительным союзом с Прагой и друг с другом. Тем же документом предусматривалась интервенция в Австрию (план “Отто”); специально оговаривалось, что “не предусмотрено одновременное проведение операций по плану “Отто” и “Грюн””. В общем, это была типичная штабная разработка.
Сохранившееся резюме (не протокол и не стенограмма!) совещания 5 ноября, составленное 10 ноября по памяти
15 адъютантом фюрера от вермахта полковником Хоссбахом, со времени Нюрнбергского процесса получило известность как одно из главных доказательств агрессивных намерений Германии в официальной историографии; им открывается советское издание “Документы и материалы кануна второй мировой войны” (43). Историки-ревизионисты, будь то германофоб Тэйлор или германофил Валенди, давно обращали внимание на сомнительный характер этого источника (фотокопия с машинописной копии, подлинность которой отказался заверить после войны сам Хоссбах; оригинал, переданный Бломбергу, был утрачен) и, привлекая другие документы, делали вывод, что Гитлер говорил больше о возможном ходе событий и о своих идеях, нежели о решениях (44). Ладно, примем “протокол Хоссбаха” всерьез. По интересующему нас вопросу в нем говорится: “В целях улучшения нашего военно-политического положения в любом случае военных осложнений нашей первой задачей должен быть разгром Чехии и одновременно Австрии, чтобы снять угрозу с фланга при возможном наступлении на запад”. Отмечу, что это рассматривалось как перспектива на 1943-1945 гг.12 февраля 1938 г. Гитлер в резкой форме потребовал от австрийского канцлера Шушнига политических уступок, включая полную легализацию нацистской партии и допущения ее к управлению государством. Политическое решение о войне было наготове, но канцлер временно отступил: 16 февраля он назначил приемлемого для Германии Зейсс-Инкварта (кстати, своего бывшего сослуживца по Первой мировой войне) министром государственной безопасности и вернул в состав кабинета пронацистски настроенного отставного генерала Глайзе фон Хорстенау. Тем не менее, выступая 20 февраля в рейхстаге, Гитлер делал угрожающие намеки в адрес Чехословакии и Австрии, которую давно хотел “воссоединить” с Рейхом, но без применения силы. Зейсс-Инкварт готовил почву для мирного аншлюсса, но Шушниг смешал все карты, назначив на 10 марта плебисцит по вопросу “независимости” Австрии. В тот же день Гитлер принял тактическое решение, ультимативно потребовав отказаться от плебисцита и одновременно приказав вермахту вступить на территорию Австрии. 11 марта необходимые распоряжения были отданы. В тот же день в Вене Зейсс-Инкварт сместил Шушнига, стал канцлером и официально “попросился” в Рейх. Аншлюсе состоялся без войны.
15
В аффидевите (18 июня 1946 г.) Хоссбах показывал, что писал резюме только по памяти, но в мемуарах, вышедших в 1948 г., утверждал, что вел записи во время совещания и позднее использовал их.С Чехословакией было сложнее. Успех аншлюсса, вызвавший панику в Праге, подвиг Гитлера ускорить “принятие мер”. 28 марта он беседовал с лидером судето-германцев Генлейном, обещав полную поддержку его движению. За политическим решением последовали приказы по вермахту
. Оглашенные 24 апреля “Карлсбадские требования” о полной автономии судето-германцев, которых фюрер объявил находящимися под покровительством Рейха, обострили ситуацию, когда их стали поддерживать все другие силы, оппозиционные режиму Бенеша. Президенту пришлось пойти на уступки, однако накала страстей это не убавило. Воспользовавшись непроверенной информацией о концентрации германских войск на границе, пражское правительство 20 мая объявило мобилизацию и было поддержано французскими и британскими дипломатами в Берлине. Вермахт к войне не был готов. Гитлер смирился с тем, что подготовка потребует времени, но его решимость довести дело до конца только усилилась. 30 мая он подписал исправленную директиву по плану “Грюн”, в преамбуле которой говорилось: “Я принял непоколебимое решение уже в ближайшем будущем нанести удар по Чехословакии и разбить армию противника в ходе военной операции” (45). На основании тщательного изучения документов Д. Ирвинг сделал вывод, что окончательное тактическое решение было принято 25 мая (46).Стратегически оккупация “остаточной Чехии” была решена сразу после Мюнхенского соглашения. В ходе территориального размежевания Берлин предъявлял все новые требования, а на любое промедление в исполнении отвечал угрозами. Преемники ушедших в отставку Бенеша и Годжи президент Гаха и премьеры Сыровы и Беран старательно проводили прогерманскую политику, но возглавлявшееся ими государство было обречено. О своих намерениях Гитлер говорил министру иностранных дел Хвалковскому, посетившему Германию в середине октября, а затем в январе 1939 г. Именно после второго визита фюрером было принято политическое решение, “оркестрованное” кампанией в прессе и активизацией всех сепаратистских движений. 10 марта чешские войска вошли в Братиславу, а “мятежный” словацкий премьер Тисо был отстранен от должности. Тактическое решение не заставило себя ждать. 12 марта Гитлер подписал приказ о приведении войск в полную боевую готовность и вступлении на территорию Чехо-Словакии 15 марта. Драматический приезд Гаха и Хвалковского в Берлин поздно вечером 14 марта предотвратил кровопролитие, но не оккупацию страны. Примерно так в 1939—1940 гг. приезжали в Москву премьеры и министры иностранных дел прибалтийских стран...
Те же этапы прослеживаются в польской кампании. Переговоры в начале января 1939 г. с министром иностранных дел Беком, говорившим о дружбе, но отказавшимся удовлетворить германские требования, заставили Гитлера задуматься над перспективой войны, готового плана которой у Германии не было. Фюрер распорядился его составить, но военные как будто не торопились. 31 марта Чемберлен объявил о британских гарантиях Варшаве, к которым присоединилась Франция. 3 апреля главнокомандующие видов вооруженных сил получили предварительный ва-
риант плана войны с Польшей (“Вайс”). 11 апреля Гитлер утвердил “Директиву о единой подготовке вооруженных сил к войне на 1939—1940 гг.” — политическое решение было принято. Далее известный сценарий, включая разрыв 28 апреля германо-польского соглашения 1934 г. (а заодно военно-морского соглашения 1935 г. с Великобританией). Принятие тактического решения была связано с достижением взаимопонимания с Москвой. Его можно датировать промежутком между 2 августа (беседа Риббентропа с Астаховым) и 12 августа (встреча Гитлера и Риббентропа с Чиано). 14
августа Гитлер собрал командующих родов войск в Бергхофе, а Риббентроп сообщил в Москву, что лично отправится туда на переговоры.Теперь попробуем проследить основные этапы принятия Гитлером решений о войне с Россией.
Диктуя в конце войны Борману “политическое завещание”, Гитлер назвал три даты: июль 1940 г., “как только я понял, что Британия полна решимости стоять до конца”; конец сентября, “в самую годовщину Московского пакта” о дружбе и границе; середина ноября, “сразу после визита Молотова в Берлин” (4
7).С первой датой все ясно — это время принятия окончательного стратегического решения; окончательного — потому что стратегия Гитлера всегда предусматривала “поиск жизненного пространства на Востоке”. Осенью 1943 г. он говорил своему министру иностранных дел: “Знаете, Риббентроп, если я сегодня и договорюсь с Россией, то завтра снова схвачусь с ней, иначе я не могу!” (48). Этому “принципу” фюрер был верен всегда.
На июльское решение повлияли следующие факторы: быстрый разгром Франции, радикально изменивший баланс сил на континенте; приход к власти Черчилля, означавший, что шансы на мир с Великобританией равны нулю; стремительная и, главное, синхронная аннексия Советским Союзом Прибалтики, Бессарабии и Северной Буковины. Последний фактор был главным. Пока Гитлер вооруженным путем “решал проблемы” на Западе, Сталин мирным путем, точнее без военных действий, решал аналогичные “проблемы”... тоже на Западе, на восточных границах Рейха. Гитлера беспокоили не столько экспансионистские аппетиты соседа, сколько синхронность действий. Пока Германия была занята полноценной войной, СССР без выстрелов, путем силового нажима сдвигал свою границу.
Ни в 1940 г., ни тем более в 1941 г. Гитлер всерьез не собирался завоевывать Великобританию (операция “Морской лев”). Во-первых, он никак не мог распроститься с юношеской мечтой поделить мир между двумя великими “нордическими” империями. А во-вторых, стал опасаться действий Сталина у себя в тылу — прежде всего в Румынии. Придя к выводу, что военное решение проблем в отношениях с Москвой допустимо, 31 июля в Бергхофе он объявил об этом командованию (49). С этого момента началось планирование русской кампании. Гитлер учитывал и то, что армия — особенно находящаяся на подъеме и вдохновленная успехами, как вермахт после Франции, — после
некоторого отдыха нужда-лась в новом противнике, чтобы не потерять боеспособность. Оставался Средиземноморский театр, боевые действия на котором начались с вступлением Италии в войну. Однако итало-германское военное сотрудничество не задалось с самого начала.
Вторая дата вызывает вопросы. Одно объяснение напрашивается само собой: 27 сентября был заключен Тройственный пакт, направленный, как говорят, против СССР. Однако предпринятое нами исследование показывает полную несостоятельность этой версии: бывшее основой пакта сотрудничество Германии и Италии, с одной стороны, и Японии, с другой, было возможным только при участии или как минимум благожелательном нейтралитете Советского Союза. Кроме того, его участие в согласованных действиях (пусть даже не военных) против Британской империи давало шанс поставить Лондон на колени — с учетом того, что сделать это путем войны в воздухе не удалось. Ссылка Гитлера на эту дату представляется неубедительной. Нового решения не было; прежнее осталось в силе.
Политическое решение о войне против СССР было принято после визита Молотова, точнее, после получения советских контрпредложений от 25 ноября. Кейтель писал: “Гитлер так и не отдал приказ о начале подготовки к войне, поскольку ждал официальной реакции Сталина на встречу в Берлине” (50). “Неуступчивость” Москвы была главной, но не единственной причиной. Фюрер был обескуражен неудачей своего плана создать “континентальный блок” в Европе с участием Франции и Испании, а также греческой кампанией Муссолини, которая только осложнила положение стран “оси”. 5 декабря начальник Генерального штаба Гальдер представил Гитлеру операционный план наступательной войны против России. 18 декабря фюрер подписал Директиву № 21 (план “Барбаросса”). Вероятность новой войны стремительно приближалась к ста процентам, что сопровождалось красноречивыми акциями, вроде задержки встречи нового полпреда Деканозова с Гитлером для вручения верительных грамот
16 . Замечу, что армейское руководство заняло пассивную позицию, не поддерживая курс на гибельную для Германии войну на два фронта, но и не высказываясь открыто против него (52).Когда Гитлер принял тактическое решение? Полагаю, что в конце февраля — начале марта 1941 г. В феврале активизировалась британская дипломатия в Турции и Югославии. Югославское правительство склонялось к тому, чтобы присоединиться к Тройственному пакту; это уже сделали Венгрия, Румыния и Словакия, а 1 марта Болгария — ответ на контрпредложения Сталина о ее переходе в советскую сферу влияния. Югославская оппозиция начала зондировать почву в Москве через посланника Гавриловича. 17 марта Гитлер исправил план “Барбаросса”, сократив до
16
“Сегодня девятый день, как я в Берлине, и еще не был принят Риббентропом, и неизвестно, когда будет назначен день вручения верительных грамот у Гитлера”, — сообщал Деканозов 6 декабря. Встреча полпреда с Риббентропом состоялась 12 декабря, с Гитлером— 19 декабря. Однако Гитлер, Риббентроп и Шуленбург исправно поздравили Сталина с днем рождения (21 декабря) (51).минимума участие “союзных” войск, которые считал ненадежными. 25 марта Югославия присоединилась к “оси”, но через два дня принц-регент Павел и кабинет Цветковича были свергнуты при непосредственном участии Великобритании. Новое правительство сразу же попросило у СССР военной помощи и получило положительный ответ. 30 марта в рейхсканцелярии состоялось совещание “в связи с предстоящим открытием Восточного фронта”.
К концу марта война стала неизбежной. Однако Гитлер не спешил оповещать об этом союзников, отделываясь намеками в разговорах с Чиано и Мацуока. Надеялся на то, что Молотов снова приедет в Берлин с повинной головой и примет все продиктованные ему условия?