На наших глазах меняется весь мир. Меняется с быстротой неслыханной и невиданной. Локомотив истории — это теперь не плохонький паровоз девятнадцатого столетия, а мощная машина, которая с невероятной скоростью мчится вперед... Карта мира изменилась, границы на ней вычерчены совсем по-иному, переменились ее цвета.
Н.И. Бухарин, 1935 г.
Глядя на эпохальные события, происходящие в Европе и Азии, не приходится сомневаться ни в причинах, вызвавших к жизни пакт между Японией, Германией и Италией, ни в долге, который они этим на себя принимают.
Сиратори Тосио, 1940 г.
Пока, после “пакта Молотова—Риббентропа”, самурай Осима был вынужден “пить кипяток” в Берлине, его коллега Сиратори в Риме немедленно попросил об отставке. Узнав о заключении советско-германского договора, он, надо полагать, пережил сложную гамму эмоций. С одной стороны, немцы откровенно и оскорбительно обманули потенциальных союзников и похоронили Антикоминтерновский пакт де-факто, если не де-юре, нарушив секретное соглашение. С другой стороны, Риббентроп говорил о такой перспективе еще в апреле, но тогда его никто — кроме Сиратори! — не хотел слушать, подозревая в словах рейхсминистра очередной блеф. В конце концов, в случившемся виноваты сами японцы: до бесконечности оттягивая принятие решения об альянсе, они толкнули нацистов в сторону вчерашних злейших врагов. Япония осталась без каких-либо шансов на помощь Германии против СССР, но зато могла рассчитывать на содействие Берлина в урегулировании отношений с Москвой — а положение на Халхин-Голе явно требовало скорейшего мира. Сиратори видел, что сбылись все его прогнозы и предостережения, ни одному из которых не внял Арита. Япония осталась без союзников. Кабинет, принимая ответственность за дипломатический провал, ушел в отставку, сделав это вдвойне вовремя, дабы не иметь дела с еще более сложной ситуацией.
Оставаться в Риме не имело смысла, потому что в условиях начавшейся войны и отсутствия союзных отношений с кем-либо в Европе
Япония не играла и не могла играть здесь никакой реальной роли. Разумеется, Чиано не удерживал Сиратори, как Риббентроп удерживал Осима, да и в министерстве предпочли поскорее вернуть мятежного посла домой, чтобы иметь возможность лучше контролировать его. Получив 2 сентября официальное уведомление об отзыве и разрешение вернуться в Японию, он стал готовиться к обратному пути. В тот же день он посетил своего германского коллегу Макензена и, проинформировав его о предстоящем отъезде, сказал, что собирается ехать через Москву и был бы рад по пути встретиться с Риббентропом в Берлине. Коснувшись последних событий, Сиратори заявил, что смена кабинета в Токио не означает краха задуманного альянса, а напротив, может увеличить его шансы и что она смягчила недовольство по поводу советско-германского пакта. Теперь и Япония начнет работать над сближением с Россией — через экономические переговоры и, возможно, вплоть до пакта о ненападении. Мотивом своей отставки посол назвал стремление непосредственно и, соответственно, более активно участвовать в принятии решений в Токио. Макензен немедленно сообщил в Берлин и через два дня получил ответ: Риббентроп будет рад встретиться с Сиратори в Берлине и предписал поддерживать с ним контакт.
Прощаясь, Сиратори сказал, что хотел бы еще побеседовать с советником посольства Плессеном. Почему он захотел встретиться именно с Плессеном и ему, а не послу, детально изложил свои взгляды на происходящее, неясно, но меморандум об их беседе, немедленно посланный Макензеном начальству, весьма интересен. Главной темой разговора, состоявшегося 4 сентября, стали отношения обеих стран с Советским Союзом в свете пакта и его последствий. Сиратори напомнил, что он неизменно выступал за скорейшее заключение альянса трех держав и вовремя уведомил Токио, что если альянс не состоится, то Германия, как и предупреждал его Риббентроп, пойдет на оперативную нормализацию отношений с Москвой. Но его не послушали, а Осима упорно утверждал, что ни о каком советско-германском сближении не может быть и речи и что это откровенный блеф. “Осима — как солдат — таких вещей совершенно не понимает”,— добавил Сиратори
1. Затем он сообщил, что посол в СССР Того получил указание приступить к урегулированию пограничных проблем и подготовке торгового договора. В Токио ожидают, что в ходе переговоров Москва предложит заключить пакт о ненападении, на который Япония согласится при условии прекращения советской помощи Чан Кайши. Сиратори раскритиковал инструкции: Россия сама никогда не предложит заключить пакт, исходя из неудачного опыта прежних попыток, поэтому наилучший вариант — германское посредничество, так как сам по себе пакт очень желателен. Интересно, что теперь он уже не настаивал на встрече с Риббентропом, уклончиво сказав, что1
Вспомним его фразу, сказанную Осима после разговора с Риббентропом ночью 20 апреля: “Ты — сын военного министра, тебе этого не понять. А я — сын крестьянина из Тиба”.еще не выбрал маршрут (Плессен отметил это). Коснувшись Антикоминтерновского пакта, Сиратори сказал, что в изменившихся условиях “никто не может просить страну совершать самоубийство ради пакта”. Возможно, ему вспомнились сказанные еще в 1932 г. и получившие широкий резонанс слова известного японского дипломата и публициста-либерала Нитобэ по поводу Антивоенного пакта Бриана—Келлога: “Ни один народ не пойдет на самоубийство ради соблюдения статьи в договоре” (1). Теперь общим “врагом номер один” вместо России стала Великобритания, суммировал Сиратори. Улучшение японо-советских отношений будет на пользу Германии, потому что ослабит Великобританию и может предотвратить вмешательство США в конфликт. В заключение он довольно оптимистически оценил шансы заключения мира после разгрома Польши, поскольку ни одна из сторон не готова к затяжной войне и не стремится к ней (2).
В следующие дни Сиратори окончательно раздумал ехать домой через Берлин и Москву, заказав билеты на трансатлантический рейс в Америку. Причина этого решения не ясна: он волен был выбирать себе маршрут и как будто постарался уклониться от встречи, о которой сам же просил. 9 сентября Макензен сообщил в министерство, что Сиратори, оповещенный о готовности Риббентропа принять его, “глубоко сожалеет, что не может увидеться” с ним. То, что он хотел сообщить рейхсминистру, сообщит ему Осима, который теперь собирается на несколько дней в Рим (сведениями о его приезде в Рим в сентябре 1939 г. мы не располагаем, но позже он возвращался в Японию через Италию и США). Все это выглядело, мягко говоря, неучтиво — особенно с учетом вполне дружеских отношений Сиратори и Риббентропа. Несостоявшийся визит стал предметом обсуждения на Токийском процессе: представляя телеграммы Вайцзеккера и Макензена, обвинение обращало внимание, что инициатива исходила от Сиратори. Он резонно парировал, что если бы действительно хотел встретиться с министром, то съездил бы в Берлин без малейшего труда (3). Но интригующая история их “невстречи” ясней от этого не становится.
3 сентября Сиратори нанес визит Чиано, официально известил его о своем отзыве и сделал следующее заявление: 1) отношение Японии к Италии и Германии не изменилось; 2) военные круги в Токио уверены, что новое правительство заключит пакт о союзе с Италией и Германией после нормализации отношений с СССР; 3) посол Японии в Москве получил указание начать подготовку пакта о ненападении; 4) Япония обратится к Риббентропу с просьбой о посредничестве в деле урегулирования советско-японских отношений. Сообщив это Аурити, Чиано затребовал разъяснений о характере и степени официальности заявления (4). На этот раз Сиратори действовал в соответствии с инструкциями, подтвердив все сказанное десять дней спустя письменным официальным текстом, который был с удовлетворением встречен министром. Чиано специально предписал послу Аурити выразить благодарность японскому правительству за этот дружественный жест, а также намекнуть, что широкое обнародование заявления в Японии было бы очень желательным.
Что и было сделано, но только две недели спустя и после явных колебаний (5).
По возвращении в Токио Сиратори был зачислен в резерв МИД в ожидании работы, без прав и обязанностей и с одной третью посольского оклада (то же самое ждало и Осима, хотя тот — как генерал-лейтенант — мог рассчитывать на назначение по линии военного министерства). Поэтому он с жаром отдался журналистской
и лекторской деятельности, используя любую возможность для пропаганды своих идей. Хорошо информированный свидетель последних событий в Европе, он становится желанным автором, пишет аналитические статьи, дает интервью, участвует в “круглых столах”, как правило, дистанцируясь от официальной позиции. Откликаясь на формулу “сложная и запутанная обстановка в Европе”, использованную в заявлении кабинета Хиранума об отставке и на все лады повторявшуюся аналитиками, он писал в статье “Новая ситуация в Европе и положение Японии”: “В сложившейся в Европе обстановке нет ничего “сложного и запутанного”. Совершенно естественно, что три недовольных европейских страны — Германия, Италия и Советский Союз — будут сотрудничать, чтобы добиться пересмотра положения, сложившегося в результате Версальского договора. Сотрудничая с Италией, Германия смогла вернуть большую часть того, что утратила в результате Версальского договора, а теперь, пожимая руку Советскому Союзу, возвращает остальное. С другой стороны, Италия нисколько не была вознаграждена за те жертвы, которые понесла в <Первую. — В.М> мировую войну... Если нынешняя европейская война связана в основном с исправлением односторонних выгод, порожденных Версальским договором, то она не имеет большого значения для Японии. Если же она означает создание нового порядка в Европе вместо старого, то ее значение огромно—в свете того, что Япония в настоящее время делает в Восточной Азии. В этом отношении для Японии самое важное — иметь в друзьях ту державу или державы, которые понимают ее глобальную задачу” (6).Обратим внимание на принципиально важный вывод о единстве интересов Германии, Италии и Советского Союза в европейской войне. Сиратори стал открыто агитировать за “союз четырех” и необходимое для его создания сближение с Москвой в первом же интервью, данном в день возвращения в Японию 13 октября влиятельной газете “Асахи”, чем немало удивил всех знавших о его прежней, крайне антисоветской позиции. Не один только он думал об этом. Еще 2 октября Дриё Ля Рошель записал в дневнике: “Вот и снова демократии ждут решений Сталина, Гитлера, Муссолини. Сформируют ли они триумвират?” (7). Выступая за возобновление переговоров об альянсе с Берлином и Римом, Сиратори призвал и к решительному пересмотру политики в отношении СССР, видя в нем потенциального союзника. От идеи союза с Германией и нормализации отношений с СССР он пришел к выводу о необходимости союза с Германией и СССР, то есть создания принципиально новой системы глобального сотрудничества евразийских держав. Исходя из этой логики, он утверждал, что советско-германский пакт не только не является предательством по отношению к Японии, но, напротив, может и должен быть
использован к ее выгоде, в чем, как мы помним, Риббентроп пытался убедить недоверчивого Осима (8). Замечу сразу, что Осима до конца оставался противником любого японо-советского сближения, даже в рамках последующего превращения “пакта трех” в “пакт четырех”. Зато Сиратори уже в конце октября “озвучил” эти идеи в Исследовательской ассоциации Сёва, ставшей “мозговым центром” реформаторских кругов, которые группировались вокруг принца Коноэ. Затем он выступал во влиятельной Исследовательской ассоциации национальной политики, в элитной аудитории клуба выпускников Токийского университета Гакуси кайкан, а также в ряде радикально-националистических организаций.
Если в Европе идею “союза четырех” против блока атлантистских держав — иными словами, “присоединения Сталина к Антикоминтерновскому пакту”, как полушутя-полусерьезно говорил Риббентроп, — первым выдвинул Хаусхофер, то в Японии приоритет на нее принадлежит Сиратори, если не считать более ранних проектов Гото, появившихся в принципиально иных исторических условиях (заведомая слабость веймарской Германии и отсутствие реальных перспектив европейской войны). Сам Сиратори не раз
утверждал, что еще в начале июля 1939 г., то есть до пакта Молотова—Риббентропа, подал в правительство записку о целесообразности такого альянса. По мнению историка Т. Хосоя, этой запиской является сохранившийся в архиве принца Коноэ (в то время председателя Тайного совета) анонимный меморандум “Меры, необходимые для скорого и выгодного разрешения <Китайского> инцидента”, датированный 19 июля 1939 г.Главная мысль документа: Чан Кайши держится на двух опорах — СССР и Великобритании; если убрать одну из них, а именно советскую, гоминьдановский режим рухнет, и “инцидент” благополучно разрешится в пользу Японии. Предлагалось дать советскому правительству следующие гарантии: 1) Германия отказывается от любых посягательств на Украину; 2) Синьцзян, Тибет, Янань, Шэньси и Ганьсу
2 признаются советской сферой влияния; 3) если СССР стремится проникнуть на юг, в Бирму, на это можно согласиться в качестве последней уступки; 4) в случае англо-советской войны Япония, Германия и Италия окажут СССР военную помощь. Как считал автор меморандума, предлагаемый союз не будет уступать англо-франко-американскому блоку ни в дипломатическом, ни в военном, ни в экономическом отношении (9).Убедительно доказать или опровергнуть предположение об авторстве Сиратори пока не удалось, хотя японские исследователи много дискутировали о нем. М. Номура выразил сомнения в авторстве Сиратори, предположив, что под “меморандумом” тот имел в виду свои телеграммы в адрес Арита 11 —13 июля 1939 г. Однако этот аргумент представляется неубедительным, поскольку в них говорится лишь о возможности скорой нормализации советско-германских отношений, а не о необходимости или целесообразности “союза четырех”. Доказательно атрибутировать документ
2
Сейчас провинции Шаньси и Цзяньсу.Номура не смог: в первой публикации он высказал предположение об авторстве будущего министра иностранных дел Мацуока Есукэ, но позднее отказался от него. Заслуживает внимания гипотеза С. Хатано, что автор меморандума — деятель национально-социалистического движения Камэй Канъитиро,
ставший во второй половине 1930-х годов одним из ближайших советников принца Коноэ. Камэй был известен интересом к геополитике и в 1937—1938 гг. в Германии встречался с Риббентропом, Гессом и Хаусхофером, под влиянием которого проводил идею “союза четырех” в окружении Коноэ (10).Так или иначе, содержание меморандума очень близко к идеям Сиратори, хоть и обнародованным несколько месяцев спустя. “Лично я не думаю, что судьба непременно вынуждает Японию и Россию воевать” (11), — заявил он в апреле 1940 г., подводя итог полугоду своей борьбы за альянс Токио, Москвы и Берлина. Это писал тот же самый человек, который четыре года назад считал грядущую схватку расы Ямато и славян за господство в Азии абсолютно неизбежной и вызванной именно “судьбой”.
Здесь нам следует вернуться назад в пространстве и во времени — в Стокгольм ноября 1935 г. Сиратори уже два года был посланником в Швеции и изнывал от безделья в скандинавском “изгнании”, которое нарушалось разве что летними поездками в отпуск во Францию, да периодическими визитами в Берлин к Осима и Риббентропу. Прознав, что его друг-враг Арита
3, в то время посол в Бельгии, вскоре будет назначен послом в Китай, Сиратори 4 ноября отправил ему пространное письмо с изложением своего взгляда на проблемы, стоящие перед японской дипломатией. Основное место в письме было уделено Советскому Союзу и отношениям с ним. Видимо, Сиратори рассчитывал, что Арита по возвращении в Токио ознакомит с ним руководство МИД.Это письмо не раз упоминалось в литературе, хотя полный его текст до сих пор не опубликован (12). Ранее оно фигурировало на Токийском процессе, где стало — за неимением лучшего — главной уликой против его автора, а советский обвинитель А.Н. Васильев вообще интерпретировал его как выражение точки зрения японского правительства (13). Документ действительно “говорит сам за себя”, но отражает только частное мнение Сиратори (как можно судить за частные письма
4?!), причем на ноябрь 1935 г., а не “вообще”. А вот о том, что его автор позднее занял совершенно иную позицию и активно выступал за нормализацию отно-3
Конфликт начальника Департамента информации МИД Сиратори и вице-министра Арита весной 1933 г. был разрешен одновременным переводом обоих на работу за границу.4
На сугубо частный характер письма указывает наличие интимно-дружеского обращения “Арита-тайкэй” (“друг мой Арита”) вместо обычного нейтрально-вежливого “Арита-сама” (“господин Арита”). В японском эпистолярном этикете это допустимо только в частной переписке, и то между близкими людьми. На Токийском процессе защита пыталась обратить внимание трибунала на этот факт, но ее разъяснения не были приняты во внимание.шений и даже за союз с СССР, на процессе не говорилось. Эта историческая несправедливость должна быть исправлена.
Оригиналы писем до нас не дошли; они известны лишь в копиях с копий, никем не заверенных и тем более не авторизованных. Но Сиратори на суде своего авторства не оспаривал и от содержания не отпирался, поэтому примем их за аутентичные (хотя на процессе имущественном или бракоразводном такое вряд ли бы прошло). Письмо состоит из двух частей: короткой пояснительной записки и собственно размышлений о ситуации на Дальнем Востоке и о политике Японии в отношении СССР и Китая. Сиратори сообщил, что хочет поделиться с Арита некоторыми личными соображениями, возникшими после размышлений, чтения и разговоров со специалистами по советским делам, ссылаясь, в частности, на книги американского журналиста В.Г. Чемберлена, двенадцать лет (1922—1934 гг.) проработавшего в СССР (14). Особого внимания заслуживает вторая из его книг — “Железный век России”, законченная Чемберленом перед отъездом из Москвы, куда он не собирался возвращаться, а потому мог откровенно писать о негативных сторонах советской политики и жизни, не опасаясь последующих преследований со стороны властей. Рассматривая такие проблемы, как “издержки” индустриализации, раскулачивание, голод 1932—1933 гг. и разногласия в высшем руководстве, автор, обладавший поистине уникальными для иностранца знаниями о советской действительности, нарисовал картину весьма
объективную, но далекую от показного оптимизма официальной пропаганды и ее иностранных “попутчиков”. Сиратори также ссылается на дипломата Уэда Сэнтаро, известного прорусскими, можно сказать, евразийскими взглядами (он относился к большевикам без каких-либо симпатий, но нет оснований считать его “русофобом”). Уэда много лет служил в Петербурге и Москве, пройдя путь от переводчика до советника (на эту должность он был назначен как раз в 1934 г.), а незадолго до описываемых событий составил служебную “разработку” МИД о политике в отношении СССР (15). Он имел богатый опыт контактов с русскими — именно через него Карахан пытался войти в контакт с послом Утида в декабре 1917 г., — что обеспечило ему хорошее знание страны и людей. Далее следовали сами “соображения”.Сиратори начал с того, что главной задачей японской политики является устранение иностранного военно-политического присутствия из Маньчжурии и “собственно Китая”, частью которого японцы Маньчжурию не считали. Тогда эти территории окончательно окажутся в сфере влияния Японии, которая сможет эксплуатировать их в соответствии со своими нуждами. Впрочем, это не предполагало полного экономического вытеснения “великих держав”, прежде всего США и Великобритании, из Китая (но, повторим, не из Маньчжурии!), потому что такой вариант был заведомо нереален: никто без войны своих экономических позиций здесь не уступил бы. Китай должен иметь наилучшие отношения с Японией и сотрудничать с ней; если он к этому не стремится, его придется заставить. Сиратори считал, что Китай, особенно лидеры Гоминьдана, “не понимает своего счастья”, ориентируясь на Великобританию и США, а
не на Японию, которая единственная может освободить его от гнета “белого империализма”, хотя и не вполне бескорыстно. В результате на Дальнем Востоке воцарится мир, которого жаждут все стороны, и прежде всего Япония. Утверждения, что “в бедах Китая виноват сам Китай” и что он может достичь внутриполитической стабильности и безопасности только путем союза с Японией, с началом “Китайского инцидента” стали официальной линией японской пропаганды (16). Впрочем, к аналогичным выводам уже в начале 1930-х годов пришли многие авторитетные европейские и американские эксперты, и даже лидеры Гоминдана (например, Ван Цзинвэй), не снимая с себя ответственности за нестабильность в стране, признавали, что пока неспособны справиться с ней.
Переходя к “русскому вопросу”, Сиратори назвал СССР не только главным препятствием на пути реализации японской политики в Маньчжурии и в Китае и “силой, которую, бесспорно, надо устранить в первую очередь”, но даже единственным государством, которое реально угрожает Японии. Он был уверен, что Сталин не отказался от ленинской концепции мировой революции, которая на самом деле не основывается на идеологических принципах, а только прикрывается ими. Иными словами, советская дипломатия продолжает и развивает экспансионистскую внешнюю политику царской России, — кстати, того же мнения придерживались многие аналитики, включая Чемберлена, Уэда и Сато Наотакэ, одного из лучших знатоков России в японском МИД. Можно сказать, что в судьбе Сато отразилась вся трагическая динамика русско-японских отношений первой половины
XX столетия: он был атташе в Петербурге в годы первой революции, открывал японское посольство в Москве в 1925 г. и, уже в качестве посла, принимал из рук Молотова ноту об объявлении войны в августе 1945 г. (17).Сиратори полагал, что в настоящий момент Советскому Союзу для полномасштабного осуществления внешней экспансии не хватает сил, но не желания. Поэтому его более всего занимала практическая оценка военного, политического и экономического потенциала СССР как противника в будущем противостоянии, а возможно, и войне, к мысли о неизбежности которой он склонялся все больше. Япония должна как можно скорее покончить с влиянием СССР на Дальнем Востоке, не упуская момент и проявляя инициативу. Он считал, что Советский Союз пока слаб и неспособен к эффективной войне против Японии, но понимал, что время работает на Россию, в том числе с учетом ее колоссальных ресурсов и несомненных успехов первой и второй пятилеток. Поскольку Москва заинтересована в мирных отношениях со своими соседями, а для Японии война не является самоцелью, он предлагал приступить к немедленным переговорам, но считал возможным и нужным вести их с позиции силы.
Потенциальные требования и условия Японии представлялись ему так: демилитаризация Владивостока, вывод войск из Внешней Монголии (т.е. Монгольской Народной Республики, не признанной в то время никем в мире, кроме СССР и Танну-Тувы, а потому как бы несуществующей), затем демилитаризация Забайкалья вкупе с уступками в вопросах рыбо-
ловства, лесных концессий и т.д. В число первоочередных требований Сиратори включил также покупку “по умеренной цене” Северного Сахалина с последующими переговорами о покупке Приморья, о чем не раз заговаривал с советскими дипломатами и журналистами в Токио еще в начале тридцатых. Кроме того, он предупреждал, что позиция Японии должна быть заявлена жестко и определенно: переговоры не дадут желаемых результатов, если вести их так же “мягкотело”, как во время покупки КВЖД. Под это он попытался подвести теоретическую базу, заявив, что славяне и “раса Ямато” неизбежно столкнутся в борьбе за господство на Дальнем Востоке и на Азиатском континенте в целом.
Сиратори видел в России исконного геополитического противника Японии, которая, находясь в тот момент в более выгодном положении, должна принять все возможные меры к ее ослаблению. Однако он не агитировал непременно за войну, как генерал Араки, а считал ее лишь крайним средством разрешения сложившегося противостояния. Надо готовиться к войне и не отказываться от нее на тот случай, если переговоры по предлагавшемуся им сценарию не увенчаются успехом — вот основной вывод письма.
В поисках союзников Сиратори обращал взоры к Германии и Польше, исходя из их враждебности к России. Рассчитывал ли он на тройственный антисоветский союз Токио, Берлина и Варшавы? Возможно. Но в таком случае он явно недооценивал непримиримый антагонизм Германии и Польши: первая, как известно, так и не признала официально своих восточных границ, определенных Версальским договором, а вторая еще в 1933 г. вынашивала планы превентивной войны против западного соседа в союзе с Францией. Интересно, что позиция Гитлера по отношению к Польше была мягче, чем у лидеров Веймарской Германии,
не оставлявших надежд на реванш и ориентировавшихся на союз с Советской Россией, у которой, в свою очередь, были территориальные претензии к Польше со времен войны 1920 г. Польский историк С. Дембски пишет по этому поводу: “Гитлер, хотя и не отказывался от притязаний в отношении Польши, но, в противоположность своим предшественникам, не отвергал возможности решения германо-польских проблем путем переговоров, а не с помощью вооруженного конфликта. Он не стремился к безусловному уничтожению Польши и по этой причине считался в Варшаве <в середине 1930-х годов. — В.М> умеренным и рассудительным политиком” (18). Однако и сам маршал Пилсудский, и его наследники-“пилсудчики” во главе с министром иностранных дел полковником Беком были одержимы идеей “Великой Польши”, способной одновременно противостоять и Германии, и России, и в результате добились, как мы уже видели, только вражды со стороны обоих соседей.Увлекаясь нарисованной им самим картиной, Сиратори потребовал даже разрыва с Россией, считая его насущной необходимостью, более важной, чем вопросы разоружения и проблемы Китая (напомню, что после перемирия в Тангу в 1933 г. Япония не вела боевых действий на континенте). Разрыв и демонстрация силы, по его мнению, могли бы раз и навсегда избавить Японию от опасности с севера. Настоящий момент
он считал самым подходящим, поскольку, по его оценке (а точнее по оценке тех, на чье мнение он опирался), Советской России понадобится еще десять лет, чтобы стать державой, с которой Япония не сможет справиться. Сиратори также полагал (возможно, исходя из опыта Германии и Франции), что Россия еще не компенсировала людские потери Первой мировой и Гражданской войн. Кроме того, он считал коммунистический режим слабым и лишенным массовой поддержки, хотя вовсе не исключал ее появления в будущем. Иными словами, Сиратори невысоко оценивал потенциал России на данный момент, но предвидел ее будущее усиление по всем направлениям. “В настоящий момент шансы хороши”— вот его вывод и главная мотивировка немедленных действий. Он хотел видеть Россию “слабой капиталистической республикой”, ресурсы которой легко будет поставить под иностранный (читай: японский) контроль.
Сделанный им анализ ситуации не отличается прозорливостью, но причиной заблуждений Сиратори-аналитика стало то, что всю информацию о Советской России он брал из вторых-третьих рук (хотя его источники были далеко не худшими), разделяя популярные воззрения, а с ними и заблуждения своего времени. Однако в отличие от большинства современников, он нисколько не страшился “коммунистической угрозы”, видя в России прежде всего геополитического противника. Преимущественное внимание к геополитическим, а не идеологическим факторам помогает понять и оценить дальнейшую эволюцию отношения Сиратори к СССР.
Арита не согласился со многими выводами своего стокгольмского коллеги, в частности о наличии реальной возможности союза с Германией и Польшей против СССР, о быстром крахе Советского Союза в результате войны и о том, что славянам и японцам “роковым образом” суждена битва за Азию. Он счел откровенно утопическими требования о демилитаризации частей советской территории, но согласился с тем, что от СССР надо потребовать прекращения “подрывной деятельности” и коммунистической агитации в Азии, прежде всего в Китае и Индии, где Япония могла бы выступить гарантом против “большевизации”. Арита ни в коей мере не считал войну с СССР неизбежной и не склонен был недооценивать его военный потенциал, а потому признавал необходимость перевооружения Японии, дабы иметь необходимый тыл для решительных переговоров с
северным соседом. Хотя и не настолько “решительных”, как предлагал Сиратори.Но реалии меняются. Менялись и взгляды Сиратори, все более сближавшиеся с позицией Хаусхофера, который в мае 1940 г. писал: “Если страны Восходящего Солнца и Серпа и Молота смогут покончить с взаимным недоверием, они будут непобедимы в прилегающих морях <то есть в войне с атлантистским блоком. — В.М>... Чем меньше напряженности будет в отношениях между Японией и Россией, тем меньше шансов будет у англо-саксов и Китая навязывать политику “разделяй и властвуй”. Объединившись, Япония и Россия станут непобедимы в Восточной Азии. Монголия, руководимая Россией, Южная Маньчжурия, руководимая Японией, и буферное пространство между ними... могут стать более прочным образованием, нежели все конструкции Версаля” (19). Одновремен-
но с Хаусхофером это отметил видный американский политический аналитик Лоуренс Деннис, убедительно показавший невозможность победы атлантистского блока, даже с участием США, над евразийским блоком с участием СССР (
20).Сиратори пересмотрел свое отношение и к внутриполитическим реалиям СССР: убедившись в успехах советской плановой экономики, он готов был даже признать превосходство марксизма над капитализмом, который ассоциировался для него с “демократиями”. “Заслуга марксизма в том, что он указывает на неразумные черты и пороки капитализма”, — примечательное признание для недавнего непримиримого борца с марксизмом. Не отрицая прошлого значения Антикоминтерновского пакта (куда уж!), Сиратори еще осенью 1939 г. заявил
, что “большевизм”, против которого он был направлен, переродился и что теперь государственный строй СССР принципиально не отличается от существующего в Германии и Италии, а это внутреннее единство — не только наилучшая предпосылка их союза, но основа “нового порядка”, противостоящего англофранцузскому (разумеется, имелись в виду и не упомянутые прямо Соединенные Штаты). Что же касается Японии, то ее уникальный “государственный организм” кокутай, существующий с незапамятных времен, имеет божественное происхождение и настолько превосходит все иностранные модели, что союзу с противниками “демократий” имеющиеся различия помешать не могут (21).“Переосмыслению политики в отношении СССР” Сиратори посвятил одноименную статью, появившуюся в марте 1940 г. (22). Она начинается с упоминания об успешной работе совместной комиссии по демаркации границы между Маньчжоу-го и МНР — той самой границы, которая на протяжении последних лет была местом постоянных “инцидентов”. Работа комиссии имела как практический, так и символический характер, устранив если не причину, то главный повод конфликтов и продемонстрировав способность и готовность обеих сторон к диалогу даже по тем вопросам, где они до того “стояли насмерть”. Далее автор переходит к особенностям отношений двух стран в ходе европейской войны, решительно говоря о “германо-советской стороне” как противнике “англофранцузской стороны” в борьбе за “новый порядок” (официально Москва таких формул избегала) и о необходимости дальнейшего сближения Москвы и Токио, которое окажет воздействие на США и удержит их от вступления в войну. Напомню, что статья написана до окончания “странной войны” в Центральной Европе и “зимней войны” на Севере, то есть когда победа Гитлера была еще не очевидна, а в Лондоне и Париже планировали войну против Советского Союза, исключенного из Лиги Наций за агрессию против Финляндии. Переломить ситуацию, по мнению автора, могут только решительные действия, а именно оформление союза четырех— союза противников “демократии”, воюющих с общим врагом и преследующих
одни и те же цели. Это будет геополитический, глобальный союз, преодолевающий узкие рамки азиатского “регионализма”, столь милого традиционной японской дипломатии.Подчеркивая общность целей и интересов потенциальных союзников, Сиратори почти не касался проблем Китая, хотя именно советская помощь Чан Кайши оставалась главным препятствием на пути достижения полного согласия сторон. Относясь к авансам Японии с недоверием, усиленным колебаниями кабинета Абэ, Сталин не собирался прекращать помощь ни Гоминьдану, ни коммунистам, которые в свою очередь приспосабливались к стремительно менявшейся ситуации. В конце сентября 1939 г. Мао Цзэдун написал примечательную статью “Единство интересов Советского Союза и всего человечества”, где в полном соответствии с линией Москвы трактовал ее внешнюю политику как “политику мира”, хотя обвинял в провоцировании войны уже не только Великобританию и Францию, но и США. Исходя из последних установок Коминтерна, Мао призвал трудящихся всех стран к неучастию в нынешней “несправедливой и захватнической” войне и к “активной поддержке справедливых, незахватнических войн” (под которыми надлежало понимать действия СССР), а также отверг “мнение, что Китай должен участвовать в войне на стороне англо-французского империалистического лагеря”, поскольку оно “не отвечает интересам борьбы против японских захватчиков” (23).
Словом, состояние и перспективы японо-советских отношений были не столь радужными, как считал или хотел считать Сиратори. Но, имея перед глазами советско-германский пакт, он был абсолютно уверен, что по его примеру Италия и Япония могут и должны нормализовать отношения с СССР. Поэтому он не раз уверял итальянского посла в Токио Аурити, что Россия не заинтересована в Балканах и готова признать их сферой влияния Италии, но посол, будучи противником союза с Москвой, скептически относился к этим заверениям. Он не верил в добрые намерения Сталина и видел, что, несмотря на давление Германии и военных кругов, правящая верхушка Японии не склонна к сближению с СССР, а влияние Сиратори
не так велико, как тому хотелось бы (24). Однако последний не сдавался, будучи уверен в природной силе “тоталитарных” держав и во внутренней слабости “демократий”, которая подтачивает их изнутри.Нашлись и союзники. Уже в сентябре 1939 г. Накано Сэйго, известный пронацистскими и одновременно прорусскими симпатиями, темпераментно писал: “Престарелые руководители японского правительства беззастенчиво критикуют Германию за заключение пакта о ненападении с СССР. Стоит напомнить этим старцам, что виноваты именно они, упустив из-за собственной нерешительности шанс заключить трехсторонний союз” (25). Влиятельный либеральный экономист Исибаси Тандзан, будущий послевоенный премьер, был более сдержан в выражениях, но не менее конкретен: “Я выступаю за урегулирование японо-советских отношений. Один американский сенатор заявил, что японо-советское сближение будет большой опасностью для демократии и вызовет у американцев ощущение военной угрозы. Это сказано слишком сильно. По-моему, в нормализации японо-советских отношений нет ничего неразумного. Если из-за этого и возникают какие-то опасения, то виной тому только пре-
жняя политика Японии, которая заставила наш народ думать, что Япония никогда не будет жить в мире с СССР” (26).
К
концу 1939 г. стало ясно, что от принятия радикальных решений не уклониться, поэтому избегавшая их половинчатая дипломатия Абэ-Номура стала вызывать всеобщее недовольство. В самый канун нового года германский посол Отт сообщал в Берлин, что Сиратори и Осима (возвратившийся в Токио в ноябре) “усердно трудятся для свержения нынешнего кабинета” и что, по их мнению, “нужно еще два или три переходных правительства, чтобы осуществить фундаментальную смену курса” (27). Незадолго до того большая группа депутатов парламента при негласной поддержке армии потребовала отставки правительства. Премьер Абэ сначала хотел распустить парламент и назначить новые выборы, но 14 января предпочел подать в отставку.Вопрос о главе нового кабинета оказался исключительно трудным. Армейские круги выдвигали генералов Хата, Тэраути и Сугияма, но так и не смогли прийти к единому мнению. Принц Коноэ от предложения сформировать правительство отказался. В результате выбор пал на бывшего морского министра адмирала Ёнаи, временно находившегося не у дел, но считавшегося главным претендентом на пост начальника Генерального штаба флота. Его кандидатуру поддержали лорд-хранитель печати Юаса, бывший премьер адмирал Окада, пользовавшийся большим влиянием при дворе и во флоте, а также Коноэ и Хиранума. Девяностолетний гэнро Сайондзи уклонился от участия в обсуждении, но неодобрения не высказал. Согласно некоторым источникам, инициатива назначения Ёнаи вообще исходила лично от императора, что делало открытую оппозицию невозможной. Более того, император приказал военному министру Хата остаться на своем посту и сотрудничать с новым премьером (28). Сформированное в середине января правительство отличалось от предшествующего совсем не в том направлении, как хотели бы “обновленцы”, — недаром британский посол назвал его “одним из наиболее цельных и сбалансированных кабинетов последнего времени” (29). В него вошли по два представителя от партий Сэйюкай и Минсэйто, уже почти полностью “оттертых” военными и бюрократами от власти, крупный промышленник Фудзивара Гиндзиро и... никто
из “активистов”. Министром иностранных дел в третий раз стал Арита. Комбинация Ёнаи—Арита показывала, что по сравнению с курсом Абэ—Номура принципиальных перемен не предвидится (30).Вступая в должность, Арита сделал очередное заявление типа “и нашим, и вашим”. Признав необходимость улучшения отношений с СССР, он заявил, что Антикоминтерновский пакт не отменен (так говорил и его предшественник Номура) и что связи “трех стран анти-
status quo” (обратим внимание: трех, а не четырех!) остаются нерушимыми. Кабинет — судя по всему, по инициативе Ёнаи, не чуждого русофильских настроений, — предпринял некоторые конкретные шаги по нормализации япо-но-советских отношении, прежде всего по решению пограничных проблем, и возобновил переговоры о заключении пакта о ненападении, хотя сам Арита относился к этому без энтузиазма. Однако в целом позиции премьера и министра совпадали: оба стремились к “замирению” Китая и расширению экспансии в Юго-Восточной Азии, стараясь не осложнять отношений с Соединенными Штатами, поскольку в результате пакта Молотова—Риббентропа Япония осталась без союзников (31). В то же время прагматически мыслящие американские политики и бизнесмены все активнее ратовали за возобновление двусторонней торговли в прежних масштабах, потому что экспорт из
США в Японию на протяжении многих лет в несколько раз превышал экспорт в Китай, причем такое положение сохранялось, несмотря на все дискриминационные меры и прокитайскую политику Рузвельта (32). Даже в августе 1941 г., когда многим война казалась неизбежной, лидер оппозиции сенатор Уилер заявил: “Япония — один из лучших покупателей нашего хлопка и нефти. Мы тоже один из ее лучших партнеров, поэтому нет никаких причин не жить с ней в мире” (33). Но президент и его окружение избрали совсем иной курс. Усилия кабинета Ёнаи сосредоточились на Китае. 30 марта в Нанкине было провозглашено создание нового “центрального” правительства во главе с Ван Цзинвэем, которое Токио сразу же признал единственным законным во всем Китае. Однако непризнание со стороны США было столь же оперативным и демонстративным (34). Не спешил признавать новый режим и Советский Союз, связанный дипломатическими и экономическими отношениями с Чан Кайши и не менее активно поддерживавший коммунистов. Тогда Япония активизировала свои действия в южном направлении, еще в феврале предложив голландскому правительству заключить торговый договор на основе взаимного режима наибольшего благоприятствования. Американское эмбарго на поставки многих жизненно необходимых видов сырья и материалов толкало Японию в сторону Голландской Индии, от природных богатств которой теперь зависела ее судьба, но и там высокопоставленных японских эмиссаров, включая бывшего министра иностранных дел Ёсидзава, ждала неудача. 15 апреля Арита сделал специальное заявление, что правительство было бы “глубоко озабочено” изменением там status quo в результате “вмешательства” третьих стран, но США и Голландия отвергли эти недвусмысленные притязания. Только в мае, после оккупации Голландии вермахтом, генерал-губернатор Голландской Индии, оказавшейся в двусмысленном положении колонии без метрополии, снял ограничения на поставки в Японию стратегического сырья. Месяцем позже то же сделали власти Французского Индокитая. Затем под давлением Японии Великобритания решила на три месяца закрыть Бирманскую железную дорогу, использовавшуюся для снабжения войск Чан Кайши. В условиях тотального военного поражения Франции, в разгар воздушной “битвы за Британию” между Королевскими ВВС и Люфтваффе, еще не имея конкретных гарантий помощи со стороны США, Лондон всеми силами стремился избежать войны на двух континентах. Что касается Рузвельта, то его главные военные интересы пока лежали в Европе, а не в Азии, и были нацелены на уничтожениеГермании. Кроме того, осенью 1940 г. его ждали президентские выборы, победить на которых под интервенционистскими лозунгами было заведомо нереально. Сложившееся положение вполне устраивало Арита, идеолога “доктрины Монро для Восточной Азии”, манифестом которой стало его радиообращение 29 апреля “Позиция империи и международное положение”.
Стремительное развитие событий в Европе наводило многих на мысль, что и Японии пора переходить от многозначительных заявлений к активному осуществлению экспансии в Азии, пока ее не опередили другие державы, прежде всего США. При всей склонности “загребать жар чужими руками” — именно так выглядели уступки со стороны Голландской Индии и Французского Индокитая, которые стали возможны только в результате разгрома их метрополий Германией, — Арита ничуть не возражал против экспансии. Более того, он не был и противником союза с Германией и Италией, только желал придать ему исключительно политический, а не военный характер, что в любую минуту оставляло бы возможность “запасного выхода”. Поэтому его вполне устраивал Антикоминтерновский пакт. Но тут возникала другая проблема, уже сугубо личного характера: за свое пристрастие к “дипломатии разведенной туши”, загнавшей японскую внешнюю политику в тупик в августе—сентябре 1939 г,, министр полностью утратил доверие армии и влиятельных “обновленческих” кругов и не мог рассчитывать на их поддержку, какую бы линию ни проводил. Не доверяли “хамелеону” и в Берлине. Кроме того, антисоветские настроения Арита явно шли вразрез с набиравшей силу кампанией за нормализацию отношений с Москвой, необходимость которой, особенно перед лицом растущего антагонизма со стороны Лондона и Вашингтона, становилась все более очевидной.
Еще в апреле Коноэ собирался отправиться с полуофициальной миссией в Москву, Берлин и Рим, но это вызвало нервную реакцию не только Арита, но и Сайондзи, поэтому вояж не состоялся. Масла в огонь подлило желание принца взять с собой в качестве советника Сиратори, который как раз в эти месяцы во всеуслышание говорил о “пределах неучастия” и осуждал выжидательную позицию правительства, из-за которой Япония может остаться в стороне от плодов победы, включая азиатские и тихоокеанские колонии поверженных стран. Война с “англо-американо-французской демократией и либерализмом” уже идет на деле, и не надо притворяться, что мы в ней не участвуем, — вот лейтмотив его выступлений. В такой момент великая держава не может быть нейтральной, даже если формально и не находится в состоянии войны. События развивались быстрее, чем писались статьи и выходили журналы, поэтому Сиратори открыто заявлял, что время “разведенной туши” прошло, что наступило время действовать, заключать союз с Германией и СССР и идти на юг, в Индокитай и Голландскую Индию (35). При этом он недвусмысленно намекал, что залогом успешной реализации экспансионистской программы является смена кабинета и руководства МИД, на первых ролях в котором он, конечно, видел самого себя.
Судьбу кабинета Енаи и, соответственно, дипломатии Арита решили две проблемы — проект “новой структуры”, радикального социально-политического переустройства страны на авторитарных началах (36), и военно-политический союз с Германией и Италией. Сторонники авторитарных внутриполитических реформ (роспуск существующих политических партий, профсоюзов, общественных организаций с последующим объединением их в массовое националистическое Движение под лозунгом “помощи трону” и “всеобщей мобилизации нации”, окончательное лишение парламента каких-либо полномочий, унификация идеологии, тотальный контроль над средствами массовой информации и системой образования и т.д.) одновременно выступали за “активную”, т.е. экспансионистскую внешнюю политику, в то время как правительство в обоих случаях не спешило действовать.
Коноэ, главный кандидат в премьеры, брался реализовать оба проекта: он не только заявил о намерении всецело посвятить себя созданию “новой структуры”, проект которой был разработан в его ближайшем окружении, но и высказывался в пользу союза трех держав (37). Таким образом, внешняя политика неразрывно переплеталась с внутренней. Как стало известно только после войны, наиболее активные сторонники “новой структуры” и альянса с “осью” в течение всей первой половины 1940 г. без излишней огласки регулярно собирались в одном из токийских ресторанов для обсуждения ситуации в стране и координации своих действий, в том числе по формированию прогерманского общественного мнения. В их числе были уже хорошо знакомые нам Накано, Кухара, Сиратори, Осима (генерал-посол взялся за кисть и написал несколько статей для влиятельного журнала “Бунгэй сюндзю”), а также один из руководителей газетного концерна “Асахи” Огата Такэтора, близкий друг Накано, и дуайен националистической журналистики Токутоми Сохо. Сиратори, Осима, Кухара, Накано были частыми гостями германского посольства, где с ними охотно общался личный друг посла Рихард Зорге, однако утверждения, что они получали оттуда субсидии на ведение прогерманской пропаганды, ничем не доказаны.
25 июня военный министр Хата произнес ставшую крылатой фразу: “Используем золотой шанс и не позволим никому встать на нашем пути!” В быту ее переделали: “Не опоздать на автобус!” Очередное заявление Арита 29 июня было встречено армией, прессой и большинством полигиков с явным неодобрением, которое, впрочем, относилось не столько к его содержанию, сколько лично к министру, ставшему одиозной фигурой. С наступлением нового месяца напряжение все увеличивалось. 3 июля руководители военного министерства и Генерального штаба утвердили проект основ национальной политики, разработанный в предыдущем месяце, с ориентацией на “южный вариант” экспансии и на союз с Германией. Италией и
(с ограничениями) с СССР (38). Отказ кабинета принять проект автоматически привел бы к отставке военного министра и правительственному кризису, поскольку назначение военного министра относилось к прерогативам армии, а не премьера. В первых числах июля фракции партии Сэйюкай во главе с Кухара, Накадзима и Хатояма зая-вили о скором самороспуске, для того чтобы дружно влиться в “новую структуру”, как только она будет создана. 5 июля была арестована группа террористов, планировавших убийства премьера Ёнаи, министра двора Мацудайра, финансового магната Икэда и других “умеренных”. 7 июля на пресс-конференции в Каруидзава Коноэ заявил, что движение за “новую структуру” и явственно обозначившийся кризис власти никак не связаны друг с другом, но все понимали, что это делается только для “спасения лица” и что принц уже примерился к креслу премьера. 8 июля военный вице-министр генерал Анами заявил маркизу Кидо (который 1 июня занял пост лорда-хранителя печати, т.е. фактически главного политического советника императора), что, по мнению армии, кабинет Ёнаи не пригоден для насущно необходимых переговоров с Германией и Италией и что желательно назначение Коноэ премьером (39). Были предприняты робкие шаги по оживлению переговоров с Германией и Италией, где в это время находилась специальная миссия во главе с бывшим министром иностранных дел Сато, но это уже не могло изменить ход событий.
16 июля военный министр Хата подал в отставку. Армия, как и следовало ожидать, отказалась рекомендовать преемника в существующее правительство, выразив недоверие его курсу. Кабинет Ёнаи пал. Новым премьером, как и следовало ожидать, стал Коноэ. Эпоха “разведенной туши” кончилась. Начиналось “чрезвычайное время”.
18 июля новый премьер назвал фамилии главных министров. В министерстве иностранных дел водворился президент Южно-Маньчжурской железной дороги, Мацуока Ёсукэ, человек с колоссальными политическими амбициями. Уходя с дипломатической службы двумя десятилетиями ранее, он горделиво сказал: “Когда-нибудь я вернусь министром” (40). Военное министерство возглавил генерал-лейтенант Тодзио Хидэки, возвращенный из опалы, в которой оказался после воинственной антисоветской речи, вызвавшей дипломатический скандал в конце ноября 1938 г. Морским министром остался адмирал
Ёсида Дзэнго, занимавший этот пост в кабинетах Абэ и Ёнаи. 19 июля в резиденции Коноэ состоялось их первое совещание, на котором был в общих чертах определен политический курс нового правительства (41). Одновременно началось интенсивное формирование организационного и политического костяка “новой структуры”, но эту тему мы оставляем в стороне.Когда падение кабинета Ёнаи было уже сочтено предрешенным делом, в прессе и среди иностранных дипломатов начались оживленные спекуляции на тему, кто станет преемником Арита. Наиболее вероятными кандидатами считались Сиратори и Мацуока. Коноэ остановил свой выбор на втором. Почему? При всей склонности к радикализму в теории принц тем не менее был типичным представителем традиционного японского истеблишмента, придававшим большее значение происхождению, возрасту и “имиджу”, нежели способностям и энергии. В активе Мацуока
был женевский “триумф” января 1933 г., когда японская делегация, недовольная единодушным осуждением ее политики в Маньчжурии, демонстративно покинула сессию Лиги Наций, многолетняя служба в системе ЮМЖД, обширные связи в деловых и националистических кругах, полдюжины популярных книг и брошюр, в том числе об Антикоминтерновском пакте. Иными словами, он выглядел вполне респектабельно, а кроме того, был знакомым Коноэ еще со времени Парижской мирной конференции. Сиратори же, при всех талантах и связях, имел устойчивую репутацию “неуправляемого” и “возмутителя спокойствия”, а потому казался гораздо более подозрительным, чем демагог и прожектер Мацуока. Кроме того, последний был на семь лет старше, а в Японии при прочих равных условиях из нескольких кандидатов редко выбирают того, который моложе.
Новый министр немедленно затеял кардинальную смену дипломатических кадров, включая всех послов и посланников. По неизвестной причине единственным исключением оказался посол в Великобритании Сигэмицу, остававшийся на своем посту до лета 1941 г., хотя он никогда не скрывал своего неприятия как Тройственного пакта, так и радикального улучшения отношений с СССР — приоритетных направлений дипломатии Мацуока. Особо деликатным был вопрос “трудоустройства” Сиратори, главного соперника министра, личные отношения с которым можно описать только выражением “хуже не бывает”. Их непрекращавшееся соперничество в качестве главных идеологов и потенциальных лидеров “обновленческой” дипломатии вело свою историю с 1937 г. и было общеизвестно. В итоге Сиратори был назначен одним из двух советников министерства — должность почетная, с подчинением лично министру, но без определенных обязанностей и тем более без конкретных прав: по “чину” она подходила Сиратори, но, конечно, нисколько не соответствовала его амбициям. Он принял назначение “с полным сознанием того, что значит быть советником при нем <Мацуока. — В.М.> и в таких обстоятельствах”, понимая, что с ним министр будет “советоваться” в последнюю очередь (42). Поэтому Сиратори не принимал участия ни в переговорах о заключении Тройственного пакта, ни в подготовке визита Мацуока в Европу весной 1941 г. Министр сделал все, чтобы вывести своего
советника из процесса принятия решений. Но на Токийском процессе Сиратори припомнили и эту должность...Что касается их геополитической ориентации и взглядов на глобальные проблемы, то здесь дело обстоит сложнее. Если позицию Сиратори с осени 1939 г. можно охарактеризовать как последовательно евразийскую, то постоянные шарахания Мацуока из стороны в сторону делают уязвимыми любые определения. Влиятельный представитель “маньчжурского лобби”, он не раз выступал за войну с СССР и в то же время способствовал нормализации японо-советских отношений. Регионалист, более всего занятый проблемой японской экспансии в Азии, он стал движущей силой Тройственного пакта, первого шага к континентальному блоку. Самым сложным случаем была его “любовь-ненависть” к Соединенным
Штатам, отношения Японии с которыми он основательно испортил, несмотря на возможно благие намерения.
Одним из первых шагов Мацуока стало решительное возобновление переговоров с Германией и Италией о заключении союза, в котором он хотел видеть такую же долгосрочную основу японской внешней политики, какой некогда был англо-японский союз (43). 30 июля при непосредственном участии Мацуока был составлен меморандум “Об укреплении сотрудничества между Японией, Германией и Италией”, за которым последовали проекты армии и флота и новый план МИД (44). Несмотря на отдельные расхождения, все они намечали план действий с целью заключить военно-политический союз с конкретными взаимными обязательствами, в частности по содействию в урегулировании военных конфликтов. Проекты предусматривали не только поддержание добрососедских отношений с Москвой, но и совместные с Германией усилия по обеспечению координации политики “оси” и СССР.
Теперь инициатива скорейшего заключения союза исходила от Японии, точнее, лично от Мацуока. По его указанию активизировал свою деятельность и посол Курусу в Берлине, что никакого энтузиазма у собеседников не вызвало — достаточно заглянуть в записи Вайцзеккера (45). Понять это нетрудно: опыт прежних лет разуверил германских дипломатов в способности руководства Японии вести последовательную политику и брать на себя конкретные обязательства. Однако Риббентроп перешел к решительным действиям. 23 августа (в годовщину пакта с Москвой!) он известил Курусу, что Генрих Штамер, ранее участвовавший в переговорах о “пакте трех”, только что получил ранг чрезвычайного и полномочного посланника и предписание отправиться со специальной миссией в Японию. В феврале и мае 1940 г. Штамер уже дважды побывал в Токио, сопровождая президента германского Красного Креста герцога Саксен-Кобург-Гота в поездке в США через СССР и Японию. Посланец Риббентропа “прощупывал почву”, но тогда конкретных результатов его вояж не дал.
Рейхсминистр поставил перед Штамером три задачи: 1) выяснить подлинное отношение японского правительства к Германии; 2) начать переговоры о союзе в том случае, если Япония проявит заинтересованность; 3) немедленно информировать министра по всем вопросам, требующим согласования с руководством Рейха (46). Решение отправить Штамера в Токио свидетельствовало о несомненных переменах в германской политике, возможными причинами которых можно считать: сопротивление Англии, разрушившее надежды на ее скорое поражение; стремление удержать США от вступления в войну, вероятность которого не убывала; опасения относительно японо-американского сближения, сторонников которого в Токио было достаточно. Кроме того, Штамер был известен как доверенное лицо Риббентропа, и это придавало его миссии особый вес.
Известие о приезде посланца из Берлина ускорило развитие событий. Подготовкой предложений МИД к встрече четырех министров, назначенной на 4 сентября, занялся лично Мацуока, собрав 1 сентября Охаси,
Сайто и Сиратори для их обсуждения. Сиратори выступил за “альянс четырех” с привлечением СССР, но министр отмахнулся от идеи вечного соперника — чтобы позже выдавать ее за свою! Проект МИД предусматривал союз только с Берлином и Римом. В военном министерстве все шло гладко, но сближению с Германией категорически воспротивился морской министр Ёсида. Однако сторонники союза оказались сильнее. 3 сентября, за день до конференции, Ёсида был госпитализирован с нервным расстройством и на следующий день подал в отставку. Трудно сказать, была ли болезнь действительно серьезной или имела “дипломатический” характер, но она оказалась наилучшим выходом из положения
5. Министр “сохранил лицо”, его преемник адмирал Оикава поддержал идею союза. Конференция состоялась 6 сентября и одобрила новый план Мацуока.В субботу 7 сентября Штамер прибыл в Токио и на следующий же день вместе с Оттом посетил своего старого знакомого Осима, который после беседы с германскими визитерами немедленно отправился к Мацуока. Выслушав его, министр подытожил: “Армия в этом вопросе инициативы не проявила. Оикава лучше, чем Ёсида. Но сделаю это <заключу союз. — В.М.> я, сделаю, даже если это будет стоит мне должности. За одну-две недели управимся” (47).
Первый раунд переговоров проходил 9—12 сентября в резиденции министра в присутствии одного только Отта, в обстановке настолько строгой секретности, что прессе было запрещено сообщать даже о факте пребывания Штамера в Токио. Германия окончательно отказалась от претензий на свои бывшие владения в Тихом океане, но потребовала от Японии принятия на себя конкретных военных обязательств — на сей раз в случае атаки со стороны державы, “не вовлеченной в Европейскую войну или Китайский инцидент”, т.е. прежде всего США. Советский Союз теперь рассматривался Германией как потенциальный союзник
6. Мацуока согласился с этим контрпредложением и взялся убедить в нем коллег. 12 сентября вопрос обсуждался на конференции четырех министров, но Оикава снова колебался. Днем позже Мацуока приватно встретился с его влиятельным заместителем вице-адмиралом Тоёда и ознакомил его с5
Суэкуни Macao (в 1940 г. офицер Генерального штаба ВМФ) в беседе с автором (25 апреля 1997 г., Токио) утверждал, что болезнь министра была лишь предлогом для отставки.6
Текст инструкций Риббентропа неизвестен, но в мемуарах Коноэ приведен меморандум с изложением заявления Штамера в начале переговоров. Пункт 7: “Лучше сначала достичь соглашения между Германией, Италией и Японией, а затем немедленно вступить в контакт с Советской Россией. Германия готова выступить в качестве честного посредника в деле сближения между Японией и Советской Россией и не видит никаких непреодолимых препятствий на этом пути, по которому можно пройти без особых трудностей. Германо-советские отношения хороши вопреки тому, что пытается утверждать британская пропаганда, и Россия выполняет все свои обязательства к полному удовлетворению Германии”. Пункт 9: “Слова Штамера должны рассматриваться как исходящие прямо от Риббентропа” (48).предложениями Штамера. Тоёда в целом согласился с ними, но, как и Оикава, предложил внести в текст поправки, гарантировавшие самостоятельность Японии в принятии решения о вступлении в войну в случае германо-американского конфликта. Кроме того, он предложил особо оговорить необходимость улучшения отношений с СССР. На этих условиях флот давал согласие на союз, что и было закреплено новой встречей четырех министров вечером 13 сентября.
С 14 сентября обсуждались уже конкретные варианты документов. Не останавливаясь на деталях, отмечу только одно: положение о том, что договор не будет затрагивать отношений его участников с СССР, было внесено в него по инициативе Риббентропа. Добившись 16 сентября согласия кабинета на новые германские предложения, Мацуока три дня спустя вручил Отту и Штамеру проекты секретного протокола и двух нот к пакту, которые были нацелены на получение ответных гарантий военной помощи в случае вступления Японии в войну. Он заявил, что предложенные документы никоим образом не ограничивают обязательств Японии, но помогут провести пакт через Тайный совет, где в первую очередь встанет вопрос о его конкретных выгодах для страны. Отт и Штамер возразили, что обязательства должны быть взаимными и что надо, по крайней мере, убрать из текста односторонние формулировки в пользу Японии. Мацуока с легким сердцем пошел на это, полагая, что по достижении принципиального согласия урегулировать частные вопросы не составит труда. 19 сентября проект пакта был одобрен Императорской конференцией. Отвечая на вопросы начальника Генерального штаба флота принца Фусими и председателя Тайного совета Хара, Мацуока заявил, что Япония берет на себя обязательство автоматического вступления в войну в
случае нападения на ее союзников, но на практике оставляет за собой право решать, когда и как это сделать. Он же подчеркнул, что Германия готова содействовать нормализации японо-советских отношений (49).А что же Италия? Вечером 10 сентября Осима спросил Штамера: “Как быть с Италией?” “Предоставьте Италию Германии”, — ответил тот. В ее согласии в Берлине не сомневались, тем более что летом 1940 г. Муссолини предпринял ряд конкретных шагов в желаемом направлении. Во-первых, посол Аурити, скептически относившийся к союзу с Японией и враждебно настроенный к СССР, был отозван из Токио уже в мае, а 20 июля его более покладистый преемник Инделли вручил императору верительные грамоты. Во-вторых, были нормализованы отношения с СССР, ухудшившиеся во время “зимней войны”. 19 сентября в Рим приехал Риббентроп и огорошил Чиано известием о военном союзе с Японией, между прочим сказав, что он направлен против США и СССР (50). Последнее, похоже, предназначалось исключительно итальянскому министру, симпатии и антипатии которого были хорошо известны, поскольку никому более ни Риббентроп, ни его посланцы в Токио об антисоветской направленности пакта не говорили.
На переговорах в Риме рейхсминистр добился полного одобрения и поддержки своего плана, однако в последнюю минуту возникли новые
трудности. Главной проблемой стал секретный протокол, отвергнутый Германией. Мацуока предложил заменить его обменом нотами, но настаивал на своих формулировках, а также на том, что пакт должен быть подписан в Токио. Риббентроп назвал его претензии “откровенно детскими” и отказался их удовлетворить (51). Казалось, договор обречен, но вечером 24 сентября Отт и Штамер внезапно согласились на последние предложения Мацуока, в том числе на то, что Япония оставляет за собой право самостоятельно решать вопрос о вступлении в войну.
26 сентября пакт обсуждался в Тайном совете в присутствии императора. “Старейшины”, давно не принимавшие реального участия в текущей политике, но формально считавшиеся “последней инстанцией”, задавали вопросы, премьер и министры — отвечали. Дипломат-ветеран Исии Кикудзиро, бывший министр иностранных дел и посол в Вашингтоне и Париже, спросил (думаю, не без иронии), что такое “новый порядок в Европе”. Другие члены совета интересовались более прагматическими вопросами. Каковы точные географические границы “Великой Восточной Азии”? Как обстоят дела с запасами нефти на случай войны с Соединенными Штатами? Не вел ли Штамер каких-нибудь бесед в Москве по дороге в Токио, или, напротив, не приведет ли заключение пакта к объединению США и СССР? Почему правительство до сих пор не приняло должных мер по нормализации отношений с Москвой? Министры, особенно Мацуока, старались говорить четко и конкретно. “Новый порядок” — это примерно то же самое, что хакко итиу
7. “Великая Восточная Азия” включает Французский Индокитай, Таиланд, Бирму, Голландскую Индию, Новую Каледонию, Новую Гвинею. Нефти хватит! — это в один голос утверждали военный министр Тодзио и морской министр Оикава. Штамер никаких переговоров в Москве не вел: он так сказал, и мы ему верим (верили не зря — действительно, ничего не было). Усилия к нормализации японо-советских отношений прилагаются, но Москва слишком много просит. “В настоящий момент наша Империя должна объединиться с Германией и Италией и улучшить отношения с Советским Союзом, — суммировал Мацуока, — переломить международную ситуацию в свою пользу и сделать все, чтобы не допустить войны между Японией и Америкой”.Когда министры, дав объяснения, откланялись, совет начал обсуждение пакта. Наиболее серьезные опасения он вызвал у Исии, давнего противника сближения с Германией и Италией, против которого он выступал еще в 1935 г., а затем в 1939 г., когда вопрос уже обсуждался Тайным советом (52). Осенью 1938 г., перед отъездом в Италию, у него побывал с визитом Сиратори, приходившийся Исии племянником по материнской линии. Разумеется, они обсуждали будущий союз. Когда Исии
7
Дословно: “восемь углов под одной крышей”; одно из ключевых понятий традиционного политического лексикона Японии, обозначающее объединение мира под “покровительством” японской императорской династии.выразил сомнения в его целесообразности, Сиратори заметил, что “дядюшкина дипломатия устарела” (53).
“В случае союзного договора одна сторона старается извлечь из него максимальные выгоды для себя за счет другой, — говорил Исии на заседании Тайного совета. — Наводит на размышления тот факт, что еще ни одна страна не извлекла никаких выгод из альянса с Германией и ее предшественницей Пруссией. Более того, они подвергали себя непредвиденным бедствиям, а то и вовсе переставали существовать <т.е. Австро-Венгрия и Османская империя в Первую мировую войну. — В.М.>”. Исии напомнил коллегам известные слова Бисмарка, что в любом союзе один является наездником, а другой лошадью и что Германия всегда должна быть наездником, подчеркнув, что Гитлер, верный последователь Макиавелли, не менее, если не более, опасен. “С какой стороны ни глянь, нельзя поверить, что нацистская Германия под руководством Гитлера может быть верным союзником Японии на долгое время... Ни Германии, ни Италии нельзя особо доверять”. Однако сказав в заключение: “Я усердно молюсь, чтобы мои опасения оказались беспочвенными”, он вместе со всеми поднялся со своего места в знак согласия. Решение было принято единогласно, и император покинул зал, не проронив ни слова, как это было заведено по этикету (54).
В пятницу 27 сентября в Берлине подписи под договором поставили Риббентроп, Чиано и Курусу, не приложивший к тому никаких реальных усилий. Одновременно пышная церемония состоялась в Токио, где проходила важнейшая, заключительная стадия переговоров. Протокольная фотография запечатлела в первом ряду Коноэ, Отта и Инделли, во втором — Штамера, Мацуока и Тодзио; кроме военного министра, все во фраках. На другой фотографии мы видим министров и дипломатов с бокалами, поднятыми за успех пакта.
Тройственный пакт был заключен в то время, когда европейская война еще не переросла в мировую, хотя возможность такого поворота событий с каждым днем становилась все больше. Это, несомненно, отразилось и на содержании договора, который гласил:
“Правительство Великой Японской Империи, правительство Германии и правительство Италии
8,признавая, что предварительным и необходимым условием сохранения длительного мира является предоставление каждому государству возможности занять свое место в мире,
считают основным принципом создание и поддержание нового порядка, необходимого для того, чтобы народы в соответствующих районах Великой Восточной Азии и Европы могли пожинать плоды сосуществования и взаимного процветания,
выражают решимость взаимно сотрудничать и предпринимать согласованные действия в указанных районах в отношении усилий, основывающихся на этой доктрине.
8
Текст из японских архивов; порядок перечисления стран-участниц менялся в зависимости от того, какому правительству предназначался данный экземпляр.Правительства трех держав, преисполненные стремлением к сотрудничеству со всеми государствами, которые прилагают подобные усилия во всем мире, полны желания продемонстрировать свою непреклонную волю к миру во всем мире, для чего правительство Великой Японской империи, правительство Германии и правительство Италии заключили нижеследующее соглашение:
Статья 1. Япония признает и уважает руководящее положение Германии и Италии в установлении нового порядка в Европе.
Статья 2. Германия и Италия признают и уважают руководящее положение Японии в установлении нового порядка в Великой Восточной Азии.
Статья 3. Япония, Германия и Италия соглашаются осуществлять взаимное сотрудничество, основывающееся на указанном курсе; если одна из трех договаривающихся сторон подвергнется нападению со стороны какой-либо державы, которая в настоящее время не участвует в европейской войне и в японо-китайском конфликте, то три страны обязуются оказывать взаимную помощь всеми имеющимися в их распоряжении политическими, экономическими и военными средствами.
Статья 4. В целях осуществления настоящего пакта безотлагательно создается смешанная комиссия, назначаемая правительством Японии, правительством Германии и правительством Италии.
Статья 5. Япония, Германия и Италия подтверждают, что указанные выше статьи никоим образом не затрагивают политического статуса, существующего в настоящее время между каждым из трех участников пакта и Советским Союзом.
Статья 6. Настоящий пакт вступает в силу с момента его подписания. Срок действия пакта — десять лет со дня вступления в силу. В любой момент в течение этого периода по требованию одной из держав, заключивших пакт, договаривающиеся стороны обсудят вопрос пересмотра настоящего договора” (55).
Однако в Токио были заняты не только тем, что провозглашали здравицы и пили шампанское. В этот же день Мацуока и Отт обменялись тремя парами секретных “писем” в соответствии с японскими предложениям, фактически обязывавшими Третий рейх к односторонним гарантиям экономической и военной помощи. Посол сделал это без ведома и согласия Берлина, что подтверждается отсутствием указанных документов в германских архивах. Он ничего не сообщил Риббентропу, решив переложить это на возвращавшегося домой Штамера, но тот понимал, чем рискует, и тоже никому ничего не сказал. Оправдывая свои действия, Отт в 1966 г. в разговоре с историком Дж. Морли ссылался на то, что письма не противоречили общему курсу германской дипломатии, что основной текст пакта не освобождал Японию от взаимных обязательств и что, наконец, ситуация требовала немедленного принятия решений (56).
Содержание писем таково (протокольные дипломатические любезности опускаю).
Отт — Мацуока.
“Ваше Превосходительство! В тот момент, когда наши переговоры о Трехстороннем пакте, начавшиеся 9 числа сего месяца в Токио, близки
к успешному завершению, Посланник Штамер и я хотим искренне выразить Вам глубочайшую признательность за Ваше решающее участие в деле в самом великодушном и любезном духе. Пользуясь случаем, мы также хотим подтвердить этим письмом важнейшие моменты, затронутые в ходе наших переговоров.
Германское правительство уверено, что договаривающиеся стороны стоят накануне вступления в новую, решающую фазу мировой истории, в которой их задачей будет принятие на себя руководящего положения в установлении нового порядка соответственно в Великой Восточной Азии и в Европе.
Совпадение интересов договаривающихся сторон на протяжении долгого времени и их безграничное взаимное доверие являются надежным основанием Пакта.
Германское правительство твердо уверено, что технические моменты, связанные с осуществлением положений Пакта, могут быть урегулированы без труда; попытки решить в настоящее время все частные проблемы, которые могут возникнуть в дальнейшем, не соответствовали бы далеко идущему значению Пакта и были бы невозможны практически. Эти проблемы могут быть решены по мере их возникновения в духе сотрудничества и взаимопонимания.
Заключения смешанных комиссий, о которых говорится в Статье 4 Пакта, должны быть представлены на одобрение правительств трех держав для последующего применения.
Само собой разумеется, что в случае нападения, как о том говорится в Статье 3 Пакта, этот вопрос будет решен посредством совместных консультаций трех договаривающихся сторон.
Если Япония, вопреки мирной направленности Пакта, подвергнется нападению со стороны какой-либо державы, которая в настоящее время не участвует в европейской войне и в японо-китайском конфликте, Германия считает само собой разумеющимся оказание Японии полной поддержки и помощи всеми военными и экономическими средствами.
Что касается отношений между Японией и Советским Союзом, Германия предпримет все возможное для развития дружественного взаимопонимания <между ними. — В.М> и в любое время предложит свои услуги для достижения этой цели.
Германия по мере возможности будет использовать свою индустриальную мощь и прочие технические и материальные ресурсы в пользу Японии, чтобы облегчить установление нового порядка в Великой Восточной Азии и обеспечить ее наилучшую готовность на случай любой чрезвычайной ситуации. Германия и Япония в дальнейшем приложат все усилия, чтобы обеспечивать друг друга необходимыми природными ресурсами, включая нефть.
Имперский Министр иностранных дел твердо уверен, что если по перечисленным выше пунктам потребуется помощь и содействие Италии, она будет действовать в полном согласии с Германией и Японией.
Имею честь представить вышесказанное Вашему Превосходительству как точку зрения Имперского Министра иностранных дел, изложенную
им лично специальному представителю Посланнику Штамеру и повторенную мне в инструкциях от моего правительства”.
Мацуока — Отту.
“Ваше Превосходительство! Имею честь сообщить Вам, что японское правительство искренне разделяет надежду правительств Германии и Италии, что нынешняя европейская война останется ограниченной в размере и масштабе и придет к скорому завершению и что оно не пожалеет никаких усилий в этом направлении.
Однако условия, существующие в настоящее время в Великой Восточной Азии и повсюду, не позволяют японскому правительству пребывать в уверенности, что в имеющихся обстоятельствах не существует возможности вооруженного конфликта между Японией и Великобританией, и в соответствии с этим оно <японское правительство. — В.М.> желает обратить внимание германского правительства на такую возможность и заявить свою уверенность в том, что в таком случае Германия сделает все возможное для оказания помощи Японии всеми средствами, имеющимися в ее распоряжении”.
Мацуока — Отту.
“Ваше Превосходительство! Имею честь просить Вас подтвердить нижеследующее устное заявление, сделанное Вами от имени германского правительства: “Германское правительство согласно, что бывшие германские колонии в Южных Морях, находящиеся ныне под мандатом Японии, останутся во владении Японии, за
что Германия будет вознаграждена. Что касается прочих германских колоний в Южных Морях, то они будут автоматически возвращены Германии после заключения мира по окончании нынешней европейской войны. В дальнейшем германское правительство будет готово в духе согласия обсудить с японским правительством вопрос об их предоставлении в распоряжение Японии на соответствующих условиях”. Ответные письма, как положено в дипломатической практике, текстуально подтверждали приведенные выше (57).Дело было сделано. Оставалось истолковать Пакт перед всем миром — и привести его в действие. Первое было просто, второе — нет.
Толкователи смотрят в завтра
Первыми официальными толкователями пакта стали Коноэ и Мацуока, выступившие в день его заключения по японскому радио. По существу сказанное ими вполне совпадает, поэтому приведу только обращение министра, которое российскому читателю (как, впрочем, и большинство цитируемых далее текстов) неизвестно. Это — источник из первых рук.
“Я искренне взволнован тем, что сегодня издан Императорский рескрипт по случаю заключения Тройственного пакта между Японией, Германией и Италией. Что надлежит делать нам, верноподданым Его Императорского Величества, четко изложено в послании премьер-министра. Августейшей волей нашего Суверена на нас возложена задача сделать все
возможное в наших силах для преодоления нынешних чрезвычайных обстоятельств. Сейчас наша страна стоит перед сложнейшей ситуацией, не имеющей аналогов в истории. От того, что мы должны предпринять, зависит судьба всего нашего народа. Правительство, в полной мере сознавая свою ответственность, следит за тем, чтобы не допустить никаких ошибок.
Цели внешней политики Японии — урегулирование “Китайского инцидента”, создание сферы сопроцветания Великой Восточной Азии и вклад в дело установления подлинного мира во всем мире. Однако окидывая взглядом нынешнее международное положение, мы видим, что намерения Японии поняты далеко не полностью. Существуют страны, во мнении которых мир ошибочно ассоциируется с поддержанием старого порядка или
которые, осознавая неизбежность перемен, сопротивляются отказу от старого порядка. Более того, есть страны, пытающиеся воспрепятствовать нам — прямо или косвенно — в создании сферы сопроцветания Великой Восточной Азии и прибегающие к разного рода стратагемам для того, чтобы не допустить продвижения Японии по пути к осуществлению нашей великой исторической миссии — установлению мира во всем мире. Японское правительство усердно старается исправить это достойное сожаления положение дел. К сожалению, я вынужден констатировать, что ситуация не только не изменяется к лучшему, но в некоторых отношениях даже ухудшается.Ныне обстоятельства привели Японию к тому, что она не может более позволять международному положению бесконтрольно изменяться. В таком положении дел Японии остается только одно. А именно, внутриполитически все мы — сто миллионов человек, как один, — стоим за скорейшее создание новой государственной структуры ради национальной обороны; внешнеполитически мы должны сначала объединиться с Германией и Италией, политика и цели которых совпадают с нашими, а затем с теми странами, которые готовы сотрудничать с нами. Мы должны без малейшего трепета идти по этому пути, одновременно взывая к тем странам, которые пытаются нам препятствовать, чтобы они изменили свое отношение. Таким образом правительство рассчитывает достичь главной цели расы Ямато — а именно, установления нового порядка в Восточной Азии.
В соответствии в этим мы провели переговоры с представителями Германии и Италии, завершившиеся заключением только что обнародованного Тройственного пакта. Установлением этих исторических союзных отношений между тремя странами мы, разумеется, обязаны августейшей воле нашего Суверена. Свой вклад в это внесли также мудрость и решимость выдающихся лидеров Германии и Италии — канцлера Гитлера и премьера Муссолини. Германский министр иностранных дел г-н фон Риббентроп искренне прилагал усилия для германо-японского сотрудничества с того самого дня, как занял этот пост, а итальянский министр иностранных дел граф Чиано, в свое время служивший в Восточной Азии и в полной мере понимающий позицию Японии, не покладая рук тру-
дился ради итало-японской дружбы. Разумеется, оба министра иностранных дел сыграли важную роль в заключении нынешнего пакта.
Пакт обеспечивает свободное сотрудничество Японии, Германии и Италии в деле установления нового порядка в Великой Восточной Азии и в тех районах Европы соответственно, где договаривающиеся стороны заняты этим в настоящее время. Он также предусматривает, что если одна из договаривающихся сторон подвергнется нападению со стороны какой-либо державы, которая в настоящее время не участвует в европейской войне и в японо-китайском конфликте, то три договаривающиеся стороны обязуются оказывать взаимную помощь всеми имеющимися в их распоряжении политическими, экономическими и военными средствами. Естественно, это не означает, что в силу пакта Япония вступит в нынешнюю войну в Европе, равно как и не имеет намерения выступать против какой-либо державы, не будучи спровоцированной на это. Следует также отметить, что договор никоим образом не затрагивает политического статуса, существующего в настоящее время между Японией, Германией и Италией, с одной стороны, и Советским Союзом, с другой.
Договор также означает, что Германия и Италия признают и уважают руководящее положение Японии в установлении нового порядка в Великой Восточной Азии. Мы, в свою очередь, признаем и уважаем руководящее положение Германии и Италии в европейских регионах, где они сейчас заняты установлением нового порядка даже ценой своего национального существования. Таким образом, три державы объединяют свои усилия и будут помогать друг другу до конца.
С заключением этого пакта ответственность Японии как лидера нового порядка в Великой Восточной Азии возрастает еще более. Хотя японское правительство намерено выполнять эти ответственные задачи прежде всего мирными средствами, нельзя исключать и возможность того, что случай и обстоятельства потребуют от нас немедленного принятия решения. Наш путь в будущее преграждают бесчисленные препятствия и трудности, для преодоления которых — и в этом надо отдавать себе отчет — обычных усилий недостаточно. Наше правительство и народ, единые и в полной мере отдающие себе отчет в положении дома и за рубежом, должны быть готовы вынести любые трудности,
принести любые жертвы и удвоить свои усилия для выполнения августейшей воли нашего Суверена” (58).Две недели спустя, 10 октября, Мацуока выступил с официальным заявлением по поводу решения Черчилля не продлевать англо-японское соглашение о закрытии бирманской железной дороги для снабжения режима Чан Кайши. Здесь нас интересует только последний абзац, разъяснявший важнейшие геополитические моменты пакта, так сказать, “для бестолковых”
9:9
5 октября Мацуока вручил американскому послу специальное заявление по этому вопросу, но многоопытный Грю ему, конечно, не поверил.“Должен добавить, что Тройственный Пакт был заключен не с целью направить его “против” Соединенных Штатов, но скорее “для” Соединенных Штатов. Говоря откровенно, договаривающиеся стороны искренне желают, чтобы такая могущественная держава, как Соединенные Штаты, и все прочие нейтральные державы не были бы вовлечены в европейскую войну или в конфликт с Японией из-за “Китайского инцидента” или по какой-либо иной причине. Такая возможность, неизбежно влекущая за собой катастрофу для всего человечества, заставляет содрогнуться от мысли о последствиях. Коротко говоря, пакт является пактом мира” (59).
Глобальные идейные и духовные аспекты пакта — пусть больше на уровне пожеланий, нежели реалий — разъяснял уже не Мацуока, а его извечный соперник Сиратори. Не покладая рук, он за несколько месяцев написал об этом добрых два десятка статей, собрав главные из них в книги “Ось Япония—Германия—Италия” и “Эпоха борьбы”. Их главная мысль такова: пакт — не завершение, но начало пути, еще не победа, но ее важная предпосылка, поскольку настоящая борьба впереди. Основными задачами Японии в этой связи он считал “тоталитарную” (точнее, в соответствии с современной политологической терминологией, “авторитарную”) перестройку внутриполитической системы и экспансию в Юго-Восточную Азию. Вот что он писал в статье “Устремляясь в завтрашний мир”:
“С точки зрения важности для будущего человечества пакт Японии, Германии и Италии, заключенный в Берлине 27 сентября, должен рассматриваться как событие эпохального значения. Как четко заявлено в преамбуле, три подписавшие его державы намерены, посредством этого пакта, установить постоянный мир во всем мире, давая всем государствам возможность занять свое место под солнцем и, таким
образом, переводя на язык фактов принципы их сосуществования и взаимного процветания.Мир является естественным желанием человечества, и постоянные попытки для его достижения предпринимались еще начиная с самой зари истории. Ни одна религия, достойная этого названия, не упускала случая объявить своей главной целью установление мира и спокойствия между людьми. Таково, например, библейское изречение, без сомнения, направленное на спасение человека: “Воздавайте Богу Богово, а Кесарю Кесарево”. Однако с тех пор стало понятно, что спасение человека, в силу его человеческой природы, не может быть достигнуто теми методами, которые проповедует нам Писание, проводя границу между Боговым и Кесаревым, отделяя друг от друга плоть и дух, материю и сознание. Более того, совершенно очевидно, что весь ход мировой политики, основанной на воздании Кесарева Кесарю, пришел к грубому материализму, позволяющему сильным грабить слабых вопреки заветам Бога человечеству о справедливости и братской любви. Ясно, что такая система не может создать ничего иного, кроме беспорядка и конфликтов в мире. Учитывая неудачи прошлого, Япония, Германия и Италия пришли к тому, чтобы решить эту крайне важную проблему, стоящую перед человечеством,
совершенно новыми и доселе не применявшимися методами. Вот основная идея, мотивирующая заключение Тройственного пакта.
В соответствии с этим задуман и новый мировой порядок, о котором говорится в пакте. Однако в условиях вооруженных конфликтов в Европе и Азии, которые мы видим сегодня, было бы не вполне разумно ожидать, что намерения заключивших его держав будут с готовностью приняты другими странами в их полном и прямом смысле. Это особенно верно, поскольку многие из них прямо или косвенно вовлечены в борьбу, а потому заражены чувствами вражды и ненависти или же испытывают чрезвычайное беспокойство за собственное будущее. С учетом того, что великие исторические перемены, происходящие сейчас на наших глазах, потребуют от многих государств отказа от давно привычных воззрений на мир и жизнь, всеобщее понимание и приятие истинного смысла нового мирового порядка займет немало времени. Значит, годы, которые пройдут, пока значение пакта не будет понято во всей его полноте, никак не могут быть мирными. Очевидно, этот долгий период потребует настойчивости и напряженных усилий со стороны трех держав, которые будут в полной мере готовы адекватно встретить любой поворот событий.
Несмотря на это, Япония, Германия и Италия далеки от того, чтобы приветствовать новую борьбу. Например, Япония на протяжении последних трех лет “Китайского инцидента” настойчиво требовала чтобы Китай пересмотрел свою позицию, понял подлинные намерения Японии, в полной мере проникся духом нового времени и извлек из этого пользу. Так и в Европе лидеры Германии и Италии с начала нынешней войны продолжали делать Великобритании и Франции предложения о достижении аналогичного мирного взаимопонимания. К сожалению, противостояние и антагонизм между новой и старой идеологиями на Западе и на Востоке настолько глубоки, что найти средний путь для их примирения невозможно в принципе. Результатом этого является продолжающаяся не на жизнь, а на смерть борьба между ними, свидетелями которой мы являемся. Итог войн в Европе и в Азии абсолютно очевиден; и чем быстрее побежденные окончательно покорятся, тем меньшими будут страдания человечества.
Нынешние войны на Востоке и Западе фундаментально отличаются по своему характеру от войн прошлого. Они влекут за собой ужасные разрушения, но главная их цель— созидание, как видно по новому порядку, постепенно восстающему над руинами, и по восстановлению на месте уничтоженного. Несмотря на колоссальные жертвы, понесенные в ходе войны, три победоносные державы постоянно наращивают свою материальную и духовную мощь. Это стало возможным благодаря подлинной силе тех, кто творит, а не разрушает. Но тем, кто привержен привычным идеям, кто склонен судить обо всем в категориях материи и количества, это кажется совершенно фантастическим. Именно поэтому остается немало людей, не осознавших реалий ситуации, с которой они столкнулись лицом к лицу. Сколько труда нужно, чтобы сломать кору привычных условностей! Эти люди неспособны увидеть истинного источника силы и могущества, которыми обладают Япония, Германия и Италия. Реагируя
только на поверхностные явления, они, похоже, неспособны воспринять тот великую истину, что принципы, на которых основываются три державы, не могут быть преодолены одной только материальной силой. Блаженные в своем неведении, они продолжают упорно сопротивляться усилиям трех держав в надежде если не сокрушить новый
порядок, то, по крайней мере, продлить жизнь старого. Но их усилия тщетны. Защита того, что обречено в ходе исторического процесса, трагична.Обилие таких людей побудило Японию, Германию и Италию заключить нынешний пакт. В этом отношении договор должен обладать колоссальной силой и влиянием и, конечно, является нешуточной угрозой тем, кто цепляется за старый порядок вещей. Это можно назвать негативной стороной пакта. Однако его подлинное предназначение — в позитивной стороне. Содействие созданию нового мирового порядка — вот та цель, которой три державы желают достичь с помощью договора. Именно в этом я вижу его значимость с точки зрения всемирной истории, о чем говорил в начале статьи.
Но что же представляет из себя упоминаемый в договоре “новый порядок”, который Япония, Германия и Италия намереваются установить сначала в соответствующих регионах, а затем и во всем мире? Дать четкий ответ на этот вопрос сейчас нелегко. Но то, что три державы отвергают идеологию индивидуализма и демократии и подходят к человеческому обществу с тоталитарной точки зрения, может в значительной степени прояснить характер того порядка, который создается под их руководством.
Со времен Древней Греции и до современности западная цивилизация знала различные изменения форм, но ее основой всегда оставалось индивидуалистическое видение мира. Первым восстанием против этой концепции цивилизации стало движение германского народа за
Kultur в различных сферах деятельности по мере усиления Пруссии. Поскольку структуры ее государства и общества, равно как и мысль ее народа, все еще не были в полной мере свободны от либерализма и индивидуализма, Германия потерпела решительное поражение в последней европейской войне, а само слово Kultur стало предметом насмешек и оскорблений со стороны победителей. Однако в своем последующем развитии Kultur Kampf, несмотря на временные перерывы, доказал свое полное единство с неизбежным ходом прогресса, по пути которого следует человечество. Тоталитарное движение, начавшееся фашистской революцией в Италии и достигающее зенита в национал-социалистической революции в Германии, ширится, подобно лесному пожару, не оставляя никаких сомнений в том, что завтрашний мир будет полностью проникнут новыми понятиями о мире и человеке.По мнению автора, на Западе тоталитарное движение означает возврат к простым, но мужественным инстинктам, которые характеризовали германский и латинский народы более чем тысячу лет назад. Одновременно с появлением подобных движений в Германии и Италии, в Японии также возникло движение за возвращение к древнему исконно японскому пути. Однако революционные перемены, как это было в Гер-
мании и Италии, здесь не потребовались. Государственное устройство Японии со времени основания Империи покоилось на твердом и неизменном фундаменте, а чистый, подлинный тоталитаризм, воплощающий единство повелителя и подданных в едином живом организме, всегда был неколебимой верой японцев.
Однако было бы неправдой сказать, что зло либеральной цивилизации в последние полстолетия не отравило нашу древнюю традицию. Степень пагубного влияния стала нетерпимо высокой как во внутренней, так и во внешней политике, так что в конце концов нация восстала, и ее неудовлетворенность нашла свое выражение в “Маньчжурском инциденте” 1931 г. Он ознаменовал пробуждение дотоле подавляемых здоровых инстинктов народа, вызов, брошенный несправедливым условиям, которые навязали человечеству демократические страны, чуждым идеям и учениям, которые нам пытались привить. Он звал к переоценке, звал вернуться ко всему подлинно японскому в политике, экономике, во всех сферах деятельности. Характерные черты этого движения в Японии стали еще более очевидными во время нынешнего “Китайского инцидента”, когда классическое выражение хакко итиу было принято в качестве национального лозунга, а установление нового порядка в Восточной Азии — в качестве окончательной задачи в соответствии с духом этого лозунга. Потрясения последних десяти лет на Дальнем Востоке вполне можно назвать расовым возрожденческо-реформаторским движением японского народа, главным препятствием на пути которого были махинации демократических стран, цеплявшихся за старый порядок как наилучший гарант их выгод. По существу, войну в Азии можно рассматривать как конфликт между мировоззрением демократических стран и духом кодо, который японский народ неизменно берег и лелеял со дня основания Империи. Если война в Европе — это борьба между двумя различными идеологиями, схватка между старой и новой цивилизациями, то можно смело сказать, что суть войн на Востоке и на Западе едина.
Если смотреть на нынешние войны по-иному и не принимать во внимание то, что движение за “новый порядок” в конечном счете является идеологическим и культурным движением за возвращение к естественной природе человека, то понять истинную природу завтрашнего нового мирового порядка, который будет создан сотрудничеством Японии, Германии и Италии, просто невозможно.
Перед тем как новый мировой порядок будет в полной мере установлен, прежде всего должны произойти радикальные изменения в мышлении людей в целом. Иными словами, пора покончить с привычными мыслями, которые сотни лет господствовали над человечеством. Все требует пересмотра, даже основные качества Бога и человека должны быть переосмыслены. Многие догмы и предрассудки будут отброшены прочь, поскольку в ходе предполагаемых перемен на такие вещи, как свобода и равенство личностей, неотъемлемые права человека, абсолютный суверенитет государства и право народов на самоопределение, придется посмотреть совершенно по-иному, нежели ранее. В новом мире многое из того, что прежде высоко
ценилось как делающее эту жизнь достойнойсуществования, может утратить свою ценность, поскольку именно то, чем так гордились силы старого, является источником несправедливости, неразумности, тирании и эксплуатации. Не приходится ожидать, что подобные радикальные перемены, не имеющие параллелей в мировой истории, могут быть осуществлены в короткий промежуток времени. Но общее направление века сейчас именно таково. Новый порядок успешно создается на деле на обширных пространствах Азии и Европы, и этот процесс обещает отныне только ускоряться.
Глядя на эпохальные события, происходящие в Европе и Азии, не приходится сомневаться ни в причинах, вызвавших к жизни пакт между Японией, Германией и Италией, ни в долге, который они этим на себя принимают” (60).
Согласно Сиратори, главное значение пакта в том, что он открывает возможность нового пути развития человечества, показывает альтернативу “современному миру” и намечает контуры грядущей цивилизации. И тут можно вспомнить— не удивляйтесь, читатель, — статью Н.И. Бухарина 1935 г. “Второе рождение человечества”:
“На наших глазах меняется весь мир. Меняется с быстротой неслыханной и невиданной. Локомотив истории — это теперь не плохонький паровоз девятнадцатого столетия, а мощная машина, которая с невероятной скоростью мчится вперед... Карта мира изменилась, границы на ней вычерчены совсем по-иному, переменились ее цвета... Либерализм, демократия, пацифизм — все более линяют и исчезают с исторических подмостков вместе со свободой торговли и парламентскими режимами”
(61). А вот Сиратори, два года спустя: “Маятник часов качнулся в сторону от либерализма и демократии, которыми одно время были захвачены народы... Некогда широко признанная теория управления государством, видевшая в парламенте реальный центр власти, ныне полностью отвергнута, и страна стремительно движется к тоталитаризму, который является фундаментальным принципом национальной жизни Японии на протяжении вот уже трех тысяч лет” (62). Разумеется, Бухарин имел в виду грядущее объединение человечества под знаменем коммунизма в результате мировой революции, утверждая, что до сих пор по-настоящему единого человечества “реально не существовало”. “Это — не простая мечта, не греза, не “сон золотой”. Это — историческая необходимость... Это будет вторым рождением человечества, его рождением не как биологического вида, а как единого и целостного человеческого общества”. В борьбе за грядущее единство коммунизму противостоит “фашизм” как “сила, разделяющая человечество”.Пожалуй, до 1939 г. подобное мог написать и Сиратори, только поменяв “измы” местами. Потом противопоставление потеряло силу: “коммунизм” больше не пугал тех, кто ныне видел в нем еще одну форму “тоталитаризма”. Исходя из того, что путь к новому мировому порядку только начинается, Сиратори считал подключение СССР к общим усилиям трех держав следующим, логически оправданным и необходимым этапом. И в том, что такая возможность открылась, он тоже видел историческое значение пакта.
Сиратори стремился заглянуть за горизонт сегодняшнего дня. Ему вторил националистический идеолог адмирал Суэцугу, многозначительно заявлявший, что в основе пакта лежит “единство мысли и идеологии” трех стран и что поэтому он является “исторической неизбежностью” (63). А что думали более прагматически мыслящие люди? 13 ноября Рихард Зорге поместил в “Франкфуртер цайтунг” статью “Большой поворот. “Ревизия” японской внешней политики в связи с Тройственным пактом”.
“Правительство Коноэ в течение первых двух месяцев пребывания у власти приняло важное решение, перед которым уже стояли три предшествовавших японских правительства <Хиранума, Абэ и Енаи. — В.М>. После этого решения, которое нашло свое выражение в Тройственном пакте, Япония на сегодняшний день прошла уже значительное расстояние по своему новому внешнеполитическому пути. С падением кабинета Енаи—Арита в июле этого года рухнула последняя попытка удовлетворить растущие притязания Японии на “жизненное пространство” под знаменем “традиционной внешней политики Японии”, т.е. в духе взаимопонимания с англо-американскими державами. Считают, что уже конфликт в Китае лишил реальной почвы складывавшуюся на протяжении десятилетий внешнеполитическую традицию Японии, ибо напряженность между Японией и ее двумя “традиционными друзьями”, которая прежде проявлялась лишь изредка, вылилась в ходе китайской войны в неразрешимые противоречия. А европейская война и большие политические успехи Германии и Италии сделали из этой внешнеполитической традиции ошибку, которая поставила под угрозу саму реальность японской экспансии. Однако сила воздействия старой внешнеполитической ориентации, чрезвычайная важность поворота в политике, нацеленного на союз с Германией и Италией, вызвали на короткое время среди японских руководящих кругов определенные колебания и страх перед последним решительным шагом. Некоторые влиятельные слои, особенно те, которые неохотно признавали конец традиционной внешней политики страны, сочли себя обязанными рекомендовать новую ориентацию, которая была призвана дать возможность Японии в гордом одиночестве, не вступая в союз ни с одним из
двух больших противоборствующих лагерей, пожать плоды великой борьбы в Европе. Эта концепция опиралась на то, что Германия после заключения пакта о ненападении с Советским Союзом слишком сосредоточилась, дескать, на борьбе в Европе, чтобы у нее вообще остались время и интерес заниматься Восточной Азией и поддержанием тесных отношений с Японией. Однако эти утверждения в середине сентября были опровергнуты ясными доказательствами немецкой готовности к сотрудничеству. Тем самым прошло и время колебаний для Японии. За какие-то две недели был подписан Тройственный пакт. Курс на новую внешнюю политику был взят при помощи новых методов и при активном содействии руководства японской армии и флота.Поворот в японской внешней политике следует охарактеризовать как чрезвычайно радикальный — во-первых, в отношении главного направления или территориально-целевой установки активной внешней политики, затем и в отношении потенциального противника и, наконец, в
отношении роли Японии как договорного партнера Германии и Италии. Основное направление японской экспансии с древних времен (с 364 г. н.э.) до сегодняшних дней всегда оставалось неизменным: через Корею как мост в Китай, а точнее в Северный Китай с Маньчжурией и провинцией Шаньдун. Аннексия принадлежавшего некогда Китаю острова Формоза ничего не меняет в принципиальных установках этой прослеживаемой через века основной цели японской внешней политики. Современная японская территориальная политика подчеркнула свою заинтересованность в северных областях Китая еще путем того, что она уже во время первой китайской войны 1894/95 годов видела единственного потенциального военного противника в России, так как уже тогда Китай рассматривался лишь как цель, а не как противник, которого следует принимать всерьез. Так возникло почти
общепринятое мнение, что Россия, дескать, была, есть и будет заклятым врагом Японии. Даже сегодняшняя война в Китае началась с намерением расширить и обезопасить районы развертывания войск фронтом на север путем покорения Северного Китая и Монголии. Только воздействие “китайского пространства” как оружия в борьбе, а затем потрясение англо-французских позиций на Востоке в связи с победами Германии в Европе позволили возникнуть “Великой Восточной Азии” как истинному жизненному пространству Японии с центром тяжести в Среднем и Южном Китае и юго-западной части Тихого океана. В то время как англо-японский союз 1902 года признавал только господствующие позиции Японии в Корее и ее особые интересы в Китае, Тройственный пакт признает за Японией в обязательном порядке это новое жизненное пространство “Великой Восточной Азии”. Тем самым старое предвидение великого Хидэеси, который мечтал о зоне господства Японии от Китая до южных окраин Тихого океана, стало современной целью Японии и договорно признано победоносными великими державами Европы. Это, действительно, радикальный поворот в японской экспансионистской политике, какой она оставалась на протяжении минувших шестнадцати столетий. В кратчайший срок центр тяжести, почти минуя переходную стадию, переместился с северной части азиатского континента на южные районы Тихого океана, включая омывающие Китай моря. Тем самым одним махом сменились и “потенциальные” военные противники. Интерес к русскому “заклятому врагу” утрачен; на русских даже начинают взирать по-новому, как на возможных дружелюбных соседей. Но тем острее становится теперь столкновение с Англией и Соединенными Штатами, ибо они были властителями “великоазиатского пространства” и, пожалуй, продолжают ощущать себя в этой роли и сегодня. Именно эти две державы главным образом на протяжении десятилетий пытались ради сохранения своих тихоокеанских владений подтолкнуть Японию к экспансии на север континента <т.е. против России; выделено мной. — В.М.>. Сегодня вполне возможно, что Владивосток, который еще недавно называли “кинжалом, направленным на Японию”, утратит свое острие. Сингапур же, напротив, уже сегодня является символом англо-американской враждебности по отношению к японской политике большого пространства на Тихом океане. Однако речь здесь идет не только о ново-явленной политической вражде из-за территорий между Японией и англо-американскими державами. Япония с некоторых пор знает, что острота экономических угроз Англии и Америки в ее адрес объясняется тем, что она очень поздно осознала хозяйственное значение тихоокеанских областей, в основном Индокитая и Голландской Индии. Япония сегодня сознает, что традиционная дружба с Англией и Америкой в значительной мере выполняла роль функции экономического подчинения ее англо-американскому хозяйственному блоку. Длившиеся десятилетиями дружеские отношения заставляли японскую экономику идти по пути наименьшего сопротивления. Нефть, железо, хлопок доставались японским концернам от американских и английских друзей с меньшими трудностями и большими прибылями, чем это было
бы возможным при экономической и политической борьбе за отчасти еще не развитые области в южной части Тихого океана.Сила, с которой Япония открывает новую страницу на своем внешнеполитическом пути, зависит, стало быть, не только от содержащегося в Тройственном пакте условия всеми средствами оказывать поддержку при создании больших жизненных пространств в Восточной Азии и в Европе и отвечать войной новым державам, которые захотели бы вмешаться в европейскую или китайскую войну. Еще сильнее этих обязательств на японцев действует сознание политической враждебности США и Англии к ее “великоазиатской” политике и совершенно особое сознание необходимости посредством заново сформулированной политики как можно скорее освободиться от старой экономической зависимости
. Тем самым можно предвидеть применение Японией значительных сил в качестве союзницы Германии и Италии. Так отчетливей стала решительная позиция Японии по отношению к первым мероприятиям Америки и Англии, вызванным новой японской внешней политикой. Ни введение <США. — В.М.> эмбарго на железо и сталь, ни открытие бирманской железной дороги Великобританией для снабжения режима Чан Кайши. — В.М.>, ни тем более мобилизация американского тихоокеанского флота и отзыв американцев из Восточной Азии не смогли поколебать Японию в ее движении вперед по новому внешнеполитическому пути” (64).Однако оптимизм Мацуока, Сиратори, Суэцугу или Зорге разделяли не все даже в самой Японии. Противниками пакта в равной степени были и гэнро Сайондзи, доживавший последние месяцы долгой жизни, и его злейший враг Араки, ставший лидером движения против союза с Германией и сближения с СССР. В этом со всей отчетливостью проявилась атлантистская ориентация бывшего главного идеолога “императорского пути”, союзниками которого теперь оказались “либералы” Номура, Мацудайра и Мусякодзи, некогда скрепивший подписью Антикоминтерновский пакт. Против пакта выступил и Арита, но подтекст его демарша был очевиден: личный выпад против Мацуока и военных со стороны “обиженного” экс-министра, оставшегося без лавров (65). Наконец, еще с 1938 г. против сближения с Германией и Италией последовательно выступал ведущий политический аналитик атлантистского лагеря Киёсава. В союзе со странами “оси” он видел кратчайший путь к конфронтации с
Америкой, что, по его мнению, было самоубийственно для Японии. Киёсава не обольщался относительно подлинных намерений Рузвельта или влияния изоляционистов, а потому уже в сентябре 1939 г. предрекал открытое участие США в войне в случае ухудшения положения Великобритании. Годом позже он, не имея возможности открыто выступить в печати против Тройственного пакта, связал с его заключением очередной успех Рузвельта на президентских выборах осенью 1940 г., оценив его как ответ страны на объединение “агрессоров” (66). Неудивительно, что в феврале 1941 г. его фамилия оказалась в списке авторов, которым было запрещено публиковаться в массовых журналах.
В ходе подготовки Тройственного пакта естественно встал вопрос об отношениях стран-участниц — теперь уже как единого блока — с Советским Союзом, тем более что его главный инициатор Риббентроп с самого начала имел в виду перспективу превращения “союза трех” в “союз четырех”.