Наша политика явно делает какой-то крутой поворот, смысл и последствия которого мне пока еще не вполне ясны.
Дневник И.М. Майского, 24 августа 1939 г.
Советское правительство особенно радо увидеть у себя господина Риббентропа, ибо этот человек никогда не приезжает понапрасну.
В.М. Молотов, на ужине в Кремле, 28 сентября 1939 г.
Осима пьет кипяток
Негодование иностранных лидеров по поводу советско-германского пакта о ненападении было почти повсеместным, хотя имело разные причины. Наиболее остро и болезненно отреагировали в Токио, потому что Гитлер и Риббентроп до последнего держали союзников в неведении относительно своих ближайших конкретных планов. Временный поверенный в делах СССР в Японии Н.И. Генералов сообщал в НКИД уже 24 августа: “Известие о заключении пакта о ненападении между СССР и Германией произвело здесь ошеломляющее впечатление, приведя в явную растерянность особенно военщину и фашистский лагерь... Заслуживает внимания усиленная деятельность Коноэ, Мацудайра и Кидо
1. Газеты начинают, пока осторожно, обсуждать возможность заключения такого же пакта Японии с СССР... В высказываниях многих видных деятелей признается неизбежность коренного пересмотра внешней политики Японии, и в частности к СССР” (1). Ему вторили сообщения разведки: “Большинство членов правительства думают о расторжении антикоминтерновского договора с Германией. Торговая и финансовая группы почти что договорились с Англией и Америкой. Другие группы, примыкающие к полковнику Хасимото и к генералу Угаки2, стоят за заключение договора о1
Принц Коноэ был председателем Тайного совета, Мацудайра — министром двора, маркиз Кидо — министром внутренних дел и одним из ближайших советников Коноэ.2
Полковник Хасимото — влиятельный деятель радикально-националистических кругов. Угаки, бывший военный министр и министр иностранных дел, придерживался атлантистской ориентации, поэтому в тексте скорее всего ошибка; речь, возможно, идет о генерале Араки, бывшем военном министре и видном идеологе радикального национализма.ненападении с СССР и изгнание Англии из Китая. Нарастает внутриполитический кризис” (2). “Союз Японии с Германией и Италией и антикоминтерновский пакт превращаются в пустую бумагу. Вся ответственность возлагается на правительство, которое не сумело предусмотреть этого. Дипломатия Арита привела к полной изоляции Японии, требует <
sic! > установления новой дипломатии... Японский корреспондент из Рима сообщил, что <в> ближайшие дни Италия объявит о заключении с СССР пакта о ненападении” (3). Доктор Геббельс имел все основания записать в дневнике 24 августа: “Японцы опоздали на автобус. Сколько раз фюрер убеждал их присоединиться к военному союзу, даже заявив им, что иначе будет вынужден объединить силы с Москвой... Теперь Япония полностью изолирована” (4). Полгода спустя бывший британский посол в Берлине Гендерсон, обличая беспринципность и коварство нацистской дипломатии, использовал тот же пример: “Япония была выброшена прочь как выжатый лимон, как только Гитлер решил, что СССР больше подходит для достижения его ближайших целей, нежели Япония” (5).22 августа статс-секретарь МИД Вайцзеккер разослал в дипломатические миссии за рубежом циркулярную ноту. Кратко осветив ход переговоров и мотивировав необходимость скорейшей нормализации двусторонних отношений перед лицом “польского кризиса”, он возвещал:
“Поступая таким образом, мы последовательно старались не нанести ущерба нашим отношениям с дружественными державами, особенно с Италией и Японией, и давали понять это Советскому Союзу на каждой стадии переговоров. Мы ожидаем, что и в японо-советских отношениях наступит желанная обеим сторонам передышка, которая приведет к дальнейшему ослаблению напряженности. Возможное обвинение в том, что, заключив соглашение с Советским Союзом, мы нарушили принципы Антикоминтерновского пакта, в данном случае не имеет силы. Эволюция Антикоминтерновского пакта все более и более вынуждала державы видеть своего главного врага в Британии. Кроме того, русский большевизм при Сталине пережил структурные изменения решающего характера. Вместо идеи мировой революции на первый план вышли идеи русского национализма и консолидации советского государства на его нынешней национальной, территориальной и социальной основе. В этой связи стоит обратить внимание на устранение евреев с руководящих постов в Советском Союзе (падение Литвинова в начале мая). Разумеется, оппозиция коммунизму внутри Германии остается полностью прежней. Борьба с любым возобновлением попыток проникновения коммунизма в Германию будет продолжаться с прежней суровостью. Во время переговоров Советскому Союзу не было оставлено никаких сомнений на этот счет, и он полностью принял данный принцип” (6). Этими разъяснениями предлагалось руководствоваться на все случаи жизни.
За месяц до вояжа в Москву Риббентроп, похоже, ни разу не встречался с Осима. Только в 11 часов вечера 21 августа он позвонил послу и без лишних слов проинформировал его о завтрашнем визите, выслушав в ответ гневную филиппику о нарушении секретного протокола к Анти-
коминтерновскому пакту. Несмотря на поздний час, Осима немедленно отправился за объяснениями к замещавшему министра Вайцзеккеру. Запись беседы, сделанная статс-секретарем на следующее же утро, представляет большой интерес, поэтому приведем ее от начала до конца.
“После того, как Имперский Министр иностранных дел вчера поздно вечером кратко, по телефону из Бергхофа, информировал японского посла о последнем повороте в отношениях между Берлином и Москвой, я около полуночи принял господина Осима для беседы, которая продолжалась в течение приблизительно часа. Японский посол, как всегда, держался хорошо. В то же время я заметил в нем некоторое беспокойство, которое возросло в ходе беседы.
Сначала я описал Осима естественный ход событий, который привел нас к сегодняшнему заключению пакта о ненападении. После того как Осима выразил свое беспокойство, мы в конце концов пришли к соглашению о том, как Осима может убедить свое правительство в необходимости и выгоде текущих событий.
Как и ожидалось, Осима коснулся следующих двух моментов:
1. Если Россия освободится от забот в Европе, она усилит свой фронт в Восточной Азии и оживит китайскую войну.
2. Юристы в Токио, а их там много, будут обсуждать соответствие нашего сегодняшнего поведения с известными предыдущими германо-японскими переговорами.
Осима добавил, что нет никакой пользы в протестах против совершившихся фактов. Он, однако, ожидает в Японии некоторый шок и хотел бы ослабить его, послав сегодня же ночью телеграфное сообщение.
Мои аргументы касались приблизительно следующего:
1. Мы не делаем ничего такого, что могло бы поставить под вопрос наши дружеские отношения с Японией. Наоборот, мы продолжаем придерживаться их и ценим деятелей, подобных Осима, которые действовали и будут действовать в этом направлении наиболее энергично.
2. Настоящие события не были неожиданны в такой уж степени, так как Имперский Министр иностранных дел несколько месяцев назад информировал японского посла о том, что нормализация германо-русских отношений стоит того, чтобы ее добиваться.
3. Подобное соглашение вынуждает нас сделать шаги на пути к умиротворению японо-русских отношений и к обеспечению стабильности такого положения в течение довольно длительного периода времени. То, что Япония в настоящий момент не ищет японо-русского конфликта, является очевидным. У меня даже создалось впечатление, что русская сторона будет приветствовать соглашение между Москвой и Токио.
4. Со времени составления Антикоминтерновского пакта (упомянутого Осима) фронт наших противников был расстроен как Японией, так и Германией. Ясно как день, что для Японии Англия стала врагом № 1, а Германии угрожает не столько русская, сколько британская политика. В соглашении, достигнутом с Москвой, заинтересованы обе стороны <т.е. Германия и Япония. — В.М>.
5. Раз уж Осима напоминает о некоторых прежних германо-японских переговорах, мы не можем не указать на то, что мы с бесконечным терпением углубляли германо-японские отношения. В течение полугода мы ждали, что услышим из Японии хоть какое-то эхо. Однако, японское правительство тянуло, и заслуга Осима в том, что он откровенно признавал это и напоминал о необходимости торопиться.
6. Наши экономические и политические переговоры с Москвой длились в течение некоторого времени. Переговоры о пакте о ненападении, однако, являются совершенно новыми. Возможность для них представилась только два-три дня назад. Польское высокомерие может втянуть нас в войну уже на этой неделе. Безусловно, что только такая нехватка времени заставила нас решительно действовать.
Посол Японии записал эти замечания и в заключение заверил меня в своем неизменном желании работать и далее в целях германо-японской дружбы. Кроме того, он надеется, что сможет сегодня же <22 августа. — В.М> коротко повидаться с Имперским Министром иностранных дел, если последний будет проезжать через Берлин, для того чтобы его доклад в Токио имел больший вес. Если будет необходимо, Осима приедет на аэродром” (7).
На аэродром Осима приехал растерянным и подавленным. В краткой беседе (на большее не хватило времени) Риббентроп еще раз выразил сожаление, что Германия была вынуждена к столь быстрым и решительным действиям, и повторил все прежние аргументы, от англо-французского “окружения” до неудачи переговоров об альянсе трех держав. Он подчеркнул целесообразность скорейшей нормализации японо-советских отношений: “наилучшей политикой для нас будет заключить японо-германо-советский пакт о ненападении, а затем двинуться против Англии”. Аналогичные аргументы рейхсминистр приводил 20 сентября генералу Тэраути, принимая его в завоеванном Сопоте, а Шуленбург— несколько ранее — своему японскому коллеге Того в Москве (8). На вопрос Осима об “укреплении” Антикоминтерновского пакта Риббентроп решительно ответил, что теперь с этим покончено и что “наши две страны должны идти вместе по другому пути”. Посол сказал, что изменение ситуации вынуждает его просить об отставке, перспектива которой встревожила рейхсминистра. По его указанию Вайцзеккер предписал Отту приложить все возможные усилия к сохранению Осима на посту (9).
О реакции на заключение советско-германского договора второго борца за “укрепление” союза трех держав Сиратори мы достоверно ничего не знаем. Очевидно, он узнал о случившемся 22 августа из утренних газет. Известно, что в тот же день он встретился с Чиано, но в сохранившихся документах никаких подробностей нет, а в дневнике министра этот факт вообще не отражен (10). В следующие два дня Чиано получил серию телеграмм от итальянского посла в Токио Аурити, с которыми сразу же ознакомил германского посла в Риме Макензена. Описывая шок, вспышку националистических (особенно антигерманских и антикитайских) настроений, полный крах надежд на трехсторонний пакт и неминуемый прави-
тельственный кризис, Аурити предсказывал: “1. Падение теперешнего правительства и новый англофильский кабинет. 2. Изменение курса японской внешней политики. 3. Отзыв посла в Берлине и, возможно, также в Риме. 4. Направление подкреплений в Квантунскую армию, чтобы уравновесить русские подкрепления в этом районе” (11). Чиано дал указание Аурити разъяснить японцам, что “1) итальянская политика не претерпела никаких изменений, дружба
и понимание в отношении Японии неизменны; 2) при оценке положения японцам следовало бы помнить, что любое ослабление позиций Англии и Франции в Европе было бы только выгодно для Японии; 3) отзыв послов явился бы беспрецедентным компрометирующим шагом и только серьезно осложнил бы складывающуюся ситуацию, которая для Японии совсем не выглядит неблагополучной” (12). Содержание своих инструкций Чиано также сообщил Макензену. Но это “разъяснение” и предпринятые одновременно аналогичные демарши Отта ничего не изменили. После “неприятного разговора” Арита, уже знавший подробности бесед Осима с Вайцзеккером и Риббентропом, открыто обвинил Германию в нарушении Антикоминтерновского пакта и холодно объявил о прекращении переговоров с Германией и Италией (13).26 августа Осима снова был в МИД — на сей раз с официальным протестом японского правительства по поводу заключения пакта с Москвой и с сообщением о прекращении переговоров, о чем там уже знали от Отта. Его принял Вайцзеккер, который, действуя по личному указанию министра, отказался обсуждать протест по существу, заявив, что в неуспехе переговоров виноват лично Арита, а затем “неофициально, но как друг и товарищ” посоветовал послу... вообще не вручать ноту, дабы не усугубить и без того напряженное положение и не испортить окончательно отношения двух стран, над укреплением которых они оба немало потрудились. С несвойственной дипломатам откровенностью статс-секретарь порекомендовал Осима спрятать ноту в карман, сделать вид, что сегодняшней встречи вообще не было и подумать над тем, что сообщить в Токио (14). Посол принял “товарищеский совет”, официально проинформировав Гитлера и Риббентропа о протесте только 18 сентября, по окончании польской кампании, когда явился с поздравлениями по этому поводу. К тому времени нота,
конечно, не имела уже никакого значения.В деле о невручении ноты некоторую роль сыграл и Сиратори, которого на Токийском процессе попытались представить едва ли не инициатором всего дела. Обвинение основывалось на обнаруженном в германских архивах меморандуме советника германского посольства в Риме Плессена о беседе с Сиратори 4 сентября. Согласно этому меморандуму, Сиратори сказал Плессену, что будучи проинформирован (кем?) о предстоящем вручении ноты, он позвонил в Берлин, чтобы “предотвратить протест, если возможно”, но Осима уже уехал на ту самую встречу с Вайцзеккером, на которой статс-секретарь отклонил протест. Вернувшись из МИД, посол узнал о звонке Сиратори (но не перезвонил ему? — по край-
ней мере, об этом нигде не сказано), а затем сообщил в Токио, что протест неприемлем. Получив новое указание все равно вручить его, Осима на сей раз открыто пренебрег им (15). Очевидно, однако, что сделал он это под влиянием не Сиратори, а Вайцзеккера и Риббентропа. В аффидевите Сиратори пояснил, что, узнав о предстоящем демарше, он прежде всего посоветовал Арита самому вручить ноту германскому послу в Токио для передачи в Берлин, потому что “было бы слишком жестоко заставить Осима “пить кипяток” вдобавок к его глубокому огорчению из-за германо-советского сближения”. Только после этого он позвонил Осима, порекомендовав ему ничего не предпринимать до получения инструкций от министра (16). Арита, как и можно было предположить, не только не внял совету Сиратори, но поступил как раз наоборот: ограничившись устным заявлением Отту, он не без злорадства предоставил Осима “пить кипяток” и хотел подвергнуть его еще более унизительной процедуре повторного вручения отвергнутой ноты. Впрочем, всем было ясно, что дни правительства в Токио сочтены, и генерал-посол со спокойной душой внял совету Вайцзеккера, продемонстрировав отношение истинного самурая к своему “штатскому” начальнику.
После нескольких дней колебаний кабинет Хиранума 28 августа подал в отставку, заявив: “Поскольку в Европе создалась новая, сложная и запутанная обстановка... возникла необходимость в отказе от прежней политики и в выработке нового политического курса... Полагаем, что в данный момент первоочередной задачей является поворот в политике и обновление состава кабинета” (17). Причиной очевидного провала
политики правительства и коллективной “потери лица” был отнюдь не сам курс на союз с Германией и Италией и “укрепление” Антикоминтерновского пакта, как до недавнего времени упорно утверждали некоторые историки, но приверженность Хиранума и Арита “дипломатии разведенной туши”, нежелание принимать определенные решения, связывать себя обязательствами и брать на себя ответственность (18). После отставки Арита несколько раз пытался публично оправдаться, дополнительно сыграв на закономерной вспышке антигерманских настроений, но это была лишь попытка “сделать хорошую мину при плохой игре” (19). Еще один бывший министр иностранных дел, атлантист Сато назвал введение советских войск в Польшу, в соответствии с договором с Германией, агрессией и предательством, высказавшись таким образом против сближения с Москвой (20).Антикоминтерновский пакт, заключенный в бытность Арита министром и официально провозглашенный одной из основ японской внешней политики, умер — если не по букве (формально-то он остался в силе!), то по духу. Теперь Японии предстояло перед всем миром определить свое отношение к “дорогому покойнику”, что оказалось делом весьма нелегким. В книге, адресованной зарубежной аудитории и, похоже, преследовавшей пропагандистские цели, видный политолог и политический аналитик Рояма писал, что заключение договора между Москвой и Берлином “резко ухудшило взаимоотношения внутри “оси” в целом” и что теперь
прежний пакт “исчерпал все свои практические намерения и цели”, хотя политика Японии в отношении Коминтерна осталась прежней (21), — осудив таким образом действия Германии. Интересно, что обращаясь к японским читателям, Рояма приветствовал этот же договор как начало формирования “нового экономического и политического порядка в Восточной Европе”, а несколько раньше прямо говорил о “новом империализме” Германии, Италии и СССР как атаке на “старый национализм” англо-саксов и их союзников, что, с его точки зрения, было явлением сугубо положительным (22). В подходе Рояма к событиям заметно несомненное влияние геополитических теорий и методов Хаусхофера (и отчасти Макиндера), которые он изучал и пропагандировал (23). В ноябре 1940 г., возвращаясь к событиям августа 1939 г., Рояма многозначительно назвал пакт Молотова—Риббентропа “решением проблемы, которое пытались предотвратить британские геополитики и которого желали германские геополитики” (24).
Фамилия нового премьера отставного генерала Абэ была названа уже в день отставки его предшественника, а 30 августа он завершил формирование кабинета. Выбор вызвал всеобщее, притом неблагожелательное удивление. По мнению японской прессы, в столь критический момент “назначение льстеца и угодника Абэ новым премьером звучит как насмешка” (25). Уже при первой встрече с советским поверенным в делах Генераловым 7 сентября он произвел “неважное” впечатление “пройдохи и не совсем умного хитреца” (26). “Темная лошадка”, по определению британского посла Крейги, человек без опыта государственной деятельности и определенного политического лица, Абэ казался сугубо “переходной” фигурой. Очень многое, разумеется, зависело от нового министра иностранных дел, назначения которого пришлось ждать почти месяц (до 25 сентября), в течение которого в правительстве и в министерстве шла непрерывная борьба. Информируя Галифакса, Крейги уже 31 августа называл возможными кандидатами Сигэмицу и Того, т.е. атлантиста и умеренного “континенталиста”, но никак не радикала вроде Сиратори и тем более Осима (27). Атлантисты ратовали за Сигэмицу, военные и националисты-консерваторы хотели, чтобы Абэ оставил пост за собой (как в свое время Танака Гиити), а “обновленцы” уже не в первый раз выдвигали Сиратори. Аурити докладывал в Рим, что Великобритания лоббирует назначение проанглийского министра, но “наше посольство работает в противоположном направлении” (28). В итоге выбор
пал на отставного вице-адмирала Номура, имевшего некоторый дипломатический опыт по урегулированию конфликтов в Китае. Атлантистская ориентация нового министра сомнений не вызывала и отчетливо проявилась в полном нежелании добиваться улучшения отношений с Германией и вообще рассматривать идею японо-германо-советского блока. В Берлине место попавшего в опалу Осима занял посол в Бельгии Курусу. Он решительно назвал предлагавшийся в это время Сиратори проект союза четырех евразийских держав “абсурдным” из-за антисоветского, а теперь и антигерманского настроя японского общественного мнения. Неудивительно, что сим-патий Гитлера и Риббентропа новый посол не снискал (29). Подводя итоги года, Аурити пришел к выводу, что борьба “проамериканской” и “просоветской” (иными словами, атлантистской и евразийской) фракций японского МИД. приводит к сбалансированной, но нерешительной политике, когда ни одна из них не может добиться успеха (30). Одним словом, снова “разведенная тушь”.
В Токио “двойной шок” (определение М. Миякэ) от заключения советско-германского пакта и военных неудач на Халхин-Голе сменился “контршоком” от начала войны в Европе, куда менее сильным и болезненным. Позиция Японии не была полностью прогерманской как из-за “предательства” Гитлера, так и с учетом существовавших дотоле дружеских отношений с Польшей. 4 сентября кабинет Абэ опубликовал заявление о “неучастии в европейской войне”: наблюдатели обратили внимание на выбор слова “неучастие”, а не “нейтралитет”. В следующем программном заявлении 13 сентября главной задачей внешней политики было названо урегулирование “Китайского инцидента” путем поддержки тех сил, которые согласятся на союз с Японией и Маньчжоу-го (31). На втором месте стояла нормализация отношений с СССР: 7 сентября премьер говорил об этом Генералову в Токио, а два дня спустя посол Того подтвердил всё сказанное Молотову в Москве (32).
22 августа полпред Майский телеграфировал в Москву: “Полученное в Лондоне 21-го поздно вечером сообщение о предстоящем полете Риббентропа в Москву для переговоров о пакте о ненападении вызвало здесь величайшее волнение в политических и правительственных кругах. Чувства было два — удивление, растерянность, раздражение, страх. Сегодня утром настроение было близко к панике. К концу дня наблюдалось известное успокоение, но глубокая тревога все-таки остается. Симптомом этого является решение британского правительства созвать на 24-е парламент и принять в течение одного дня “закон об охране королевства”, действовавший во время последней войны и отмененный с заключением мира. Закон этот предоставляет правительству исключительные полномочия в деле обороны страны” (33). 24 августа он же записывал в официальном дневнике: “В городе смятение и негодование. Особенно неистовствуют лейбористы
. Они обвиняют нас в измене принципам, в отказе от прошлого, в протягивании руки фашизму... Консерваторы держатся много спокойнее. Они никогда всерьез не верили ни в Лигу наций, ни в коллективную безопасность и сейчас гораздо проще воспринимают возврат Европы к политике “национального интереса”...” (33). Другого трудно было ожидать.Официальный Лондон отреагировал на “пакт Молотова—Риббентропа” спешным подписанием 25 августа соглашения о взаимопомощи с Польшей, которое можно назвать “пактом Галифакса—Рачиньского”. Переговоры об этом начались еще 19 августа, но зашли в тупик; советско-
германский пакт вынудил стороны к экстренным действиям, и Бек немедленно дал Рачиньскому добро на проведение переговоров и подписание соглашения.
Оно было направлено против некоей “европейской державы” и предполагало следующее:
“Статья 1. Если одна из Договаривающихся Сторон окажется вовлеченной в военные действия с европейской державой в результате агрессии последней против этой Договаривающейся Стороны, то другая Договаривающаяся Сторона немедленно окажет Договаривающейся Стороне, вовлеченной в военные действия, всю поддержку и помощь, которая в ее силах.
Статья 2. 1. Положения статьи 1 будут применяться также в случае любого действия европейской державы, которое явно ставит под угрозу, прямо или косвенно, независимость одной из Договаривающихся Сторон, и имеет такой характер, что сторона, которой это касается, сочтет жизненно важным оказать сопротивление своими вооруженными силами. 2. Если одна из Договаривающихся Сторон окажется вовлеченной в военные действия с европейской державой в результате действия этой державы, которое ставит под угрозу независимость и нейтралитет другого европейского государства таким образом, что это представляет явную угрозу безопасности этой Договаривающейся Стороны, то положения статьи 1 будут применяться, не нанося, однако, ущерба правам другого европейского государства, которого это касается.
Статья 3. Если европейская держава попытается подорвать независимость одной из Договаривающихся Сторон путем экономического проникновения или иным способом, Договаривающиеся Стороны окажут поддержку друг другу в противодействии таким попыткам. Если европейская держава, которой это касается, прибегнет после этого к военным действиям против одной из Договаривающихся Сторон, то будут применяться положения статьи 1” (34).
И так далее, всего восемь статей, с необходимыми дипломатическими экивоками. Суть пакта разъяснял секретный протокол, впервые опубликованный только в 1945 г. (само соглашение было обнародовано немедленно): он определял, что под “европейской державой” стороны понимают Германию.
Что все это означало в переводе с дипломатического языка на язык реальной политики? Если Германия нападет на Польшу (на Великобританию она нападать не собиралась) или окажет на нее давление иным путем, включая экономические меры, Великобритания придет ей на помощь — надо полагать, вплоть до объявления войны. Об объявлении войны прямо нигде не говорится, но статья 7 предусматривала: “Если Договаривающиеся Стороны будут вовлечены в военные действия в результате применения настоящего соглашения, они не будут заключать перемирие или мирный договор кроме как по взаимному соглашению”. Кроме того, секретный протокол разъяснялось туманную вторую статью: “Случай, предусмотренный параграфом 1 статьи 2 соглашения, относит-
ся к Вольному городу Данцигу <который Польша считала сферой своего влияния, несмотря на 92% немецкого населения и абсолютное большинство нацистов в городском сенате, который еще в 1933 г. высказался за воссоединение с Рейхом. — В.М.>; случаи, предусмотренные параграфом 2 статьи 2, относятся к Бельгии, Голландии, Литве”. Другие пункты протокола предусматривали возможное распространение соглашения на Латвию, Эстонию и Румынию.
Любая вооруженная экспансия Гитлера на Восток автоматически делала Великобританию его врагом; в случае вооруженной экспансии на Запад Польша должна была ударить по германским тылам. Соглашение было бы вполне разумным, если бы в Лондоне всерьез собирались его выполнять. Удержать Гитлера от нападения на Польшу после заключения пакта с Россией оно явно не могло. Любое вооруженное выступление со стороны Польши автоматически приводило к ее разгрому и разделу между Берлином и Москвой. Оказать ощутимую военную помощь Польше в случае боевых действий на ее
территории Великобритания была не способна в силу географических причин, что было ясно уже после мартовских “гарантий” Чемберлена. Единственный вариант — боевые действия против Германии на континенте, которые заставили бы Гитлера вести войну на два фронта; они были возможны только с территории третьих стран, но Франция следовала в фарватере британской политики. Тогда в силу вступал тот сценарий, который в конце концов и осуществился: после быстрого разгрома Польши вся мощь упоенного победой вермахта будет брошена на Запад, и тогда тем, кто объявил войну, несдобровать.Только после войны, из “трофейных” документов, стало известно, что к такому варианту Германия в военном отношении просто не была готова. Публикация этих данных сначала в официальном докладе генерал-майора Ч. Робинсона военному министерству США “Организация и методы боевого обеспечения иностранных армий” в октябре 1947 г., а затем в тщательно документированной книге историка Б. Клейна в 1959 г. высветила картину грандиозного обмана, которым, каждые в своих целях, пользовались “беллицисты” и “умиротворители” до войны и официальные историки после войны (35). Книга Клейна, получившая большой резонанс, стала объектом ожесточенных нападок советской историографии, но была высоко оценена многими видными
учеными, включая Г.Э. Барнеса. Из этих и других публикаций стало ясно, что Черчилль и Ротермир — каждый по своим соображениям — долгие годы пугали европейскую и американскую общественность фантастическими цифрами германских вооружений. Интересно, сами они им верили или нет? Британское правительство тоже пользовалось этими “данными”, что в глазах многих придавало им официальный статус и служило гарантией достоверности. Гитлер с Герингом этой “цифири” не опровергали, поскольку она позволяла им успешнее блефовать.Взятая отдельно, польская кампания в любом случае была заведомо проигрышной для Варшавы. Никто в Европе всерьез не собирался “умирать за Данциг”. Но не случайно Гитлер готов был на любые уступки Ста-
лину ради заключения пакта с Россией. Не случайно фюрер был откровенно напуган, когда Великобритания и Франция объявили ему войну, несмотря на все заверения Риббентропа, что этого не произойдет. Об этом есть немало свидетельств, начиная с воспоминаний Шмидта, переводившего последние беседы Гитлера с Гендерсоном и Кулондром 3 сентбяря, когда они принесли ему ультиматумы. Не зря фюрер так настойчиво предлагал мир после разгрома Польши. К общеевропейской войне Германия не была готова, потому что готовилась не к ней. С первым была вынуждена соглашаться даже официальная советская историография, хотя второе решительно отрицала: “Предпринимая нападение на Польшу, гитлеровцы
3 отдавали себе отчет в том, что очередная агрессия третьего рейха может привести к вовлечению в войну западные государства, связанные с Польшей договорными обязательствами, к перерастанию локального конфликта в мировую войну. Однако к успешному ведению такой войны Германия не была в достаточной степени подготовлена ни в военном, ни в экономическом, ни в дипломатическом отношении, несмотря на все усилия, предпринимавшиеся в этом направлении гитлеровцами” (36).После вступления советских войск в Польшу в Великобритании стали раздаваться голоса, требовавшие объявления войны СССР на основании соглашения Галифакса—Рачиньского, так как акт агрессии был налицо. О том, что соглашение направлено только против Германии, общественность не была осведомлена, т.к. соответсвующий протокол оставался в секрете. Разумеется, это не свидетельствует о “прорусской” ориентации Чемберлена и Галифакса, как мерещилось некоторым авторам. К. Квигли удачно суммировал: “Группа Чемберлена... предпочитала сочетать объявленную, но не ведущуюся войну против Германии с ведущейся, но не объявленной войной против России” (37). “Зимняя война” с Финляндией, к которой мы еще вернемся
, давала для этого хороший повод, но баланс сил в Европе стал складываться явно не в пользу англо-французского блока.Таким образом, соглашение Галифакса—Рачиньского войну не отсрочило, а, напротив, приблизило. Оно недвусмысленно говорило Польше: сопротивляйтесь любым германским требованиям, а мы вас поддержим. Уверенные в том, что польская кавалерия через несколько дней будет в Берлине, руководители Польши отвергали любой компромисс с Германией. Они исправно сопротивлялись, но были брошены “союзниками” на произвол судьбы, когда вермахт перешел границу. Муссолини, напуганный перспективой участия в европейской войне, предложил созвать новую конференцию для мирного урегулирования всех вопросов и долго колебался, прежде чем заявить даже о благожелательном нейтралитете в отношении Рейха. Искренность стремления дуче в конце августа — начале сентября 1939 г. предотвратить не только участие Италии в войне, но и самое войну не вызывает сомнений, но оно мотивировалось неподготов-
3
Очень хотелось бы знать, кого персонально авторы имели в виду под определением “гитлеровцы”.ленностью страны к войне, а не “миролюбием”, как пытались представить дело его апологеты (38). 3 сентября Англия и Франция объявили Германии войну, но не пытались, да в общем-то и не могли ничего сделать, чтобы оправдать свои многообещающие гарантии. Как заметил Ротермир, Британия “задирала сильных, не имея сил их удержать, и подбадривала слабых, не имея сил им помочь” (39).
Польша, считавшаяся мощной военной державой, ко всеобщему изумлению, за две с половиной недели рухнула как карточный домик, а Бек, Рыдз-Смиглы и остатки правительства бежали в Румынию, где были интернированы. Нельзя не признать справедливость выводов, содержавшихся в передовице “Правды” от 14 сентября (еще до введения советских
войск в Польшу!) под заглавием “О внутренних причинах поражения Польши”4: “Трудно объяснить такое быстрое поражение Польши одним лишь превосходством военной техники и военной организации Германии и отсутствием эффективной помощи Польше со стороны Англии и Франции... Все данные о положении в Польше говорят... о том, что польское государство оказалось настолько немощным и недееспособным, что при первых же военных неудачах стало рассыпаться... Национальная политика правящих кругов Польши характеризуется подавлением и угнетением национальных меньшинств... Национальные меньшинства Польши не стали и не могли стать надежным оплотом государственного режима. Многонациональное государство, не скрепленное узами дружбы и равенства населяющих его народов, а наоборот, основанное на угнетении и неравноправии национальных меньшинств, не может представлять крепкой военной силы. В этом корень слабости польского государства и внутренняя причина его военного поражения”. Сентябрьские передовицы “Большевика” “Акт исторической важности” (№ 17) и “Сталинская политика мира и дружбы народов” (№ 18) содержали еще более жесткие фразы: “лоскутное государство”, “лопнуло, как мыльный пузырь”, “внутренняя гнилость и нежизнеспособность панской Польши”, “жалкие остатки бегущих польских частей”, а также примеры антипольских высказываний Энгельса и... Бальфура.Впрочем, для Москвы внутренняя слабость Польши не была секретом и тем более новостью. Еще в апреле 1938 г. заместитель наркома иностранных дел Б.С. Стомоняков информировал полпреда в Китае И.Т. Луганца-Орельского: “Ни одна страна в Европе не имеет в настоящее время такого неустойчивого внутреннего положения, как Польша. В этой ситуации вовлечение Польши в военные авантюры могло бы привести к революционным восстаниям и развалу этого государства” (40). Разумеется, это был не единичный пример.
17 сентября Молотов направил польскому послу Гжибовскому ноту: “Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность
4
Текст готовили В.М. Молотов и А.А. Жданов; местами он почти дословно совпадает с речью Молотова по радио 17 сентября по случаю вступления советских войск в Польшу.польского государства... Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что польское государство и его правительство фактически перестали существовать”. Вызванный в три часа ночи в Наркоминдел к Потемкину, “посол, от волнения с трудом выговаривавший слова, заявил, что не может принять вручаемую ему ноту. Он отвергает оценку, даваемую нотой военному и политическому положению Польши... Переход Красной Армией польской границы является ничем не вызванным нападением на республику. Посол отказывается сообщить правительству о советской ноте, которая пытается оправдать это нападение произвольными утверждениями, будто бы Польша окончательно разбита Германией и что польское правительство более не существует”. Потемкин возразил, что посол “не может отказываться принять вручаемую ему ноту. Этот документ, исходящий от Правительства СССР, содержит заявления чрезвычайной важности, которые посол обязан немедленно довести до сведения своего правительства”. Потемкин, похоже, не чувствовал явного несоответствия своих слов и вручаемой ноты, в которой говорилось, что “польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни”. До чьего же сведения доводить ноту? Да и зачем, коли уж все кончено? Но Сталин и Молотов решили соблюсти этикет: поинтересовавшись, где находится Бек, и получив ответ, что, “по-видимому, в Кременце” (ныне Тернопольская область Украины), Потемкин любезно предложил обеспечить передачу
ноты туда по телеграфу. Ноту Гжибовский все равно не принял, и Потемкин отослал ее в посольство с нарочным.Бедный Гжибовский! Он “опять силился доказать, что Польша отнюдь не разбита Германией, тем более, что Англия и Франция уже оказывают ей действительную помощь <?! — В.М.>. Обращаясь к нашему вступлению на польскую территорию, посол восклицал, что, если оно произойдет, это будет означать четвертый раздел и уничтожение Польши” (41). По-человечески посла нельзя не пожалеть. Но ведь он был в Москве и год назад, после Мюнхена, когда Польша с такой охотой участвовала в разделе Чехословакии, и не мог не знать горьких слов Потемкина о неизбежности “четвертого раздела Польши”, которые тот говорил не только французскому послу Кулондру. Даже В.Я. Сиполс признал, что “за свои агрессивные действия в период Мюнхена Польша заслужила на международной арене самую дурную славу” (42). Особенно, заметим, в Лондоне, что, однако, не мешало “гарантиям” Чемберлена и Галифакса. Антирусская ориентация польской политики хорошо известна: “Главная цель — ослабление и разгром России” (43), — говорилось в докладе разведотдела польского Генерального штаба, подготовленном в декабре 1938 г. Так что и эпилог был закономерен. Нотой, которую не хотел принимать Гжибовский, СССР объявил прекратившими свое действие все двусторонние договора с Польшей. В тот же день на рассвете Красная армия пересекла границу и начала занимать отведенную ей пактом Молотова—Риббентропа территорию.
Германия немедленно поставила вопрос об участии Красной армии в боевых действиях на территории Польши. Вечером 3 сентября Риббент-
роп велел Шуленбургу прямо выяснить этот вопрос с Молотовым (44). Еще 29 августа посол говорил наркому: “Из вчерашнего разговора я понял, что Вы желаете быть информированным о происходящих событиях. Риббентроп рад это сделать, но он не в состоянии в силу той быстроты, с которой развиваются события, информировать г-на Молотова через Шуленбурга. Поэтому имеется крайняя необходимость в наличии в Берлине представителя СССР, которого Риббентроп
мог бы информировать даже через каждые два часа. Сейчас же в Берлине нет такого лица. Поэтому желательно возвращение туда Астахова5. Молотов отвечает, что уже назначен Шкварцев. Назначены также четыре военных работника, которые могут выехать в Берлин немедленно”6.2 сентября в столицу Третьего рейха прибыли Шкварцев и военный атташе комкор (будущий генерал армии) Пуркаев в сопровождении нескольких офицеров. Принимали их с подчеркнутым вниманием. “Через час по прибытии, — телеграфировал полпред, — мне было сообщено из министерства внутренних <так в документе> дел, что вручение верительной грамоты Гитлеру будет совершено 3 сентября в 10 утра. Немедленно газеты 3 сентября опубликовали это сообщение, и вместе с тем газеты без всякого основания называли военного
атташе представительства т. Пуркаева военным уполномоченным СССР. А иностранные корреспонденты и дипломаты расценивают военную группу военного атташе посольства как специальную военную делегацию. Обращает на себя внимание желание Гитлера ускорить этот прием, что видно из того факта, что предварительного традиционного приема посла у Риббентропа не было и сразу же принимал Гитлер. МИД объясняет это особенностью военного положения в военное время”. У нас будет случай вспомнить эту поспешность, когда речь пойдет о длительной “невстрече” Гитлера и Риббентропа с преемником Шкварцева Деканозовым в декабре 1940 г. Как показательно!Шкварцев вручал верительные грамоты не в десять, а в полдень, но в очень торжественной обстановке. Он прочитал заготовленную в Москве и утвержденную Молотовым речь о “глубоком удовлетворении” “народов СССР” по поводу нормализации отношений: “Советско-германский договор о ненападении кладет прочную основу для дружественного и плодотворного сотрудничества двух великих европейских государств
... суживает поле возможных военных столкновений в Европе и, отвечая интересам всех народов <надо полагать, особенно польского. — В.М.>, служит делу всеобщего мира... знаменует исторический поворот в международных отношениях и открывает собою самые широкие положительные перспективы”. В ответ Гитлер говорил об аналогичной радости германского народа (он еще не мог сказать “народов Германского Рейха”), верности5
С учетом подозрительности Сталина и Молотова уместен вопрос: не решила ли эта фраза Шуленбурга судьбу Астахова?6
25 августа Шуленбург сообщал в Берлин, что он намекнул Молотову на желательность скорейшего назначения нового полпреда и что нарком дал на это согласие.взятым обязательствам, о ходе начавшейся кампании, добавив: “В результате войны будет ликвидировано положение, существующее с 1920 года по Версальскому договору. По этой ревизии Россия и Германия установят границы существовавшие до войны”. О том, что Великобритания и Франция уже объявили Германии войну, фюрер полпреду не сказал. Разговор
занял четверть часа, но в официальном сообщении ТАСС, опубликованном 6 сентября, был многозначительно назван “продолжительной беседой”. 5 сентября Пуркаев посетил главнокомандующего сухопутными силами фон Браухича с протокольным визитом. Из записи их разговора, сообщенной Шкварцевым в Москву, приведу только одну реплику хозяина: “В 1931 г. <в то время Браухич был начальником отдела боевой подготовки военного министерства. — В.М.> я был на маневрах в Москве и Минске. Прощаясь с одним высшим командиром РККА <наверняка с кем-нибудь из впоследствии расстрелянных. — В.М.>, я сказал: надеюсь в ближайшем будущем встретиться в Варшаве”.История, как известно, склонна повторяться — в том числе и в своих трагических проявлениях. Крах Польши стал аналогом краха Чехословакии, а трагедия населявших ее народов — аналогом трагедии населения ее более не существовавшего соседа. Значительную, если не определяющую роль в гибели обоих государств сыграл их общий “родитель” — Версальский договор и то “версальское” мышление, которое объединяло Масарика и Пилсудского, Бенеша и Бека. Как верно заметил А. Тэйлор, руководство Польши “забыло, что получило независимость в 1918 г. только потому что и Россия, и Германия потерпели поражение” (45). Сказанное вполне справедливо и в отношении Чехословакии. Антигерманская и одновременно антисоветская ориентация во внешней политике, жесткая (хотя порой завуалированная) этнократия главенствующей нации во внутренней политике, беспримерная уверенность в своих силах, неспособность правильно оценивать
силы других и происходящие вокруг перемены — все это сыграло свою роль в судьбе обеих стран, способствуя в то же время германской агрессии. В сентябре 1938 г., когда решалась судьба Чехословакии, Бек четко заявил: “Чехословацкую Республику мы считаем образованием искусственным, удовлетворяющим некоторым доктринам и комбинациям, но не отвечающим действительным потребностям и здравым правам народов Центральной Европы” (46). Через два года аукнулось: “Польша не может быть сохранена Западом наперекор двум наиболее многочисленным народам Европы, коль скоро она проводила безумную самоубийственную политику между Востоком и Западом, а внутренний разлад вместо миролюбивого единства заполнил ее пространство” (К. Хаусхофер) (47).Разница между Прагой и Варшавой была, пожалуй, только в том, что правительство Чехословакии проводило миролюбивую внешнюю политику, в то время как Польша не только захватывала чужие территории и в 1920, и в 1938 гг., но даже требовала себе... колоний в Африке, “подобно другим великим европейским державам” (48). Еще более занятный документ обнаружен в польских архивах — совершенно секретная запис-
ка МИД “Польская политика на Кавказе”. “В ней указывалось, что “Кавказу, как одной из пограничных территорий России, густо населенной людьми нерусской национальности, необходимо уделять особое внимание в общем плане проблемы польско-русских отношений”... В записке указывалось, что “Польша заинтересована в отторжении от России” Грузии, Азербайджана и ряда других территорий. Политическая обстановка благоприятна для того, чтобы “начать вести на Кавказе активную польскую политику”. Созданные на Кавказе государства в случае войны “могли бы осуществлять превосходную военную диверсию, сдерживая часть русских сил на Северном Кавказе и Кубани”” (49). Идея сама по себе не нова. Интересно другое: в конце тридцатых “пилсудчики” продолжали жить представлениями времен “чуда на Висле” 1920 г. Из-за этого они ввергли собственный народ в войну, в пучину трагедии раздела и оккупации. В 1990 г. Эдуард Лимонов, тогда еще
беллетрист и французский гражданин, а не лидер “национал-большевиков”, писал в статье с примечательным названием “Больна была вся Европа”: “Я ничего не имею против поляков. Они храбрые солдаты, нация талантливая и сильная... Но пусть они перестанут истолковывать историю в свою пользу. Признают свой второсортный фашизм 1918—1939 гг. И не гордятся своей несуществующей невинностью вместе с другими восточноевропейскими якобы жертвами. Да, они жертвы Истории, но они же и ее агрессоры. (Так же, как и Советский Союз). Они жертвы не только Германии или СССР, как им удобно думать, но в очень большой степени жертвы своих собственных страстей и аппетитов” (50). Поэтому знаковым событием стал советско-германский парад в Бресте 22 сентября, которым командовали генерал Гудериан и комбриг Кривошеин (вермахт передавал город Красной армии). Факт символический и в своем роде единственный (51).Польская армия сражалась храбро, но была обречена. Железная логика геополитики в сочетании с неумолимостью конкретных последствий
Realpolitik свершили свой суд над польским государством, как некогда при Екатерине II. Тогда замечательный, но, к сожалению, так и не оцененный по достоинству поэт и мыслитель Петр Словцов, друг юности Сперанского, писал в философской оде “Древность” величавым и немного старомодным слогом:Но кака там тень среди тумана Стелет по карпатским остриям? Темный профиль исполинска стана В светлой Висле льется по струям. Сбиты локоны по плечам веют, А по ризе пятна сплошь багреют, С рама обнаженный меч висит, На руках лежат с короной стрелы, На главе орел гнездится белый; Это падшей Польши тень парит. Занавес опустился.
Второй визит
Раздел Польши стал фактом. После недолгих, но интенсивных консультаций, ведшихся через германское посольство в Москве, 18 сентября было обнародовано коммюнике: “Во избежание всякого рода необоснованных слухов насчет задач советских и германских войск, действующих в Польше, правительство СССР и правительство Германии заявляют, что действия этих войск не преследуют какой-либо цели, идущей вразрез интересов Германии или Советского Союза и противоречащей духу и букве пакта о ненападении, заключенного между Германией и СССР. Задача этих войск, наоборот, состоит в том, чтобы восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенные распадом польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования”. Следующее совместное коммюнике от 23 сентября переходило к конкретике, точнее, к географии: “Германское правительство и правительство СССР установили демаркационную линию между германской и советской армиями, которая проходит по реке Писса до ее впадения в реку Нарев, далее по реке Нарев до ее впадения в реку Буг, далее по реке Буг до ее впадения в реку Висла, далее по реке Висла до впадения в нее реки Сан и дальше по реке Сан до ее истоков”. Прошел ровно месяц (совпадение?), и вторая статья секретного дополнительного протокола к пакту о ненападении перестала быть тайной. Предусматривавшиеся ей “территориальные и политические преобразования в областях, принадлежащих Польскому государству”, случились, как и задумывали высокие договаривающиеся стороны.
Новую границу надлежало закрепить официально, да и проблем с “переустройством” Польши возникло множество. Необходимость переговоров на высшем уровне стала очевидной. Сталин и Молотов заявили, что покинуть Москву не могут, и Риббентроп снова собрался в путь, наделенный фюрером максимальными полномочиями. 23 сентября он известил об этом Шуленбурга и попросил согласовать с Молотовым время визита. Вылет делегации был назначен на утро двадцать седьмого, причем участники были оповещены об этом всего лишь за сутки.
Вайцзекер составил для шефа меморандум “Предстоящие переговоры в Москве”, краткий и деловой:
“I. Война с Польшей окончена; на Западе германские планы наступления еще не готовы; поэтому внешняя политика снова выступает на первый план.
Наши политические интересы подразумевают:
(а) Максимально сократить театр военных действий.
(б) Усилить стремление к миру у противника и среди нейтралов. У противника нет конкретных идей насчет мира. Мы, однако, обладаем завоеванными территориями и можем объявить наши военные цели. В частности, мы должны дать французам пишу для размышлений путем реальных надежд на мир и поощрять процесс их отделения от англичан.
II. В Москве, по моему мнению, надо сказать о двух вещах:
(а) Россия не должна нарушать мир на Балканах и не предпринимать никаких действий в Бессарабии, пока Великобритания не предпримет на Балканах вооруженного вмешательства.
(б)
С целью помочь партии мира во Франции, мы намерены представить на обсуждение следующую программу:По существу Германия требует границ 1914 г. Затем, будущее “остаточной Польши”
7 зависит от готовности западных держав прийти к соглашению. Если русские проявят упрямство в отношении “остаточной Польши” по обе стороны нынешней демаркационной линии, мы вольны распоряжаться нашей территорией и можем принять свое собственное решение.(в)
Особые темы для переговоров:1. Обмен населением между районами к западу и востоку от линии рек <т.е. будущей границы. — В.М>, особенно эвакуация фольксдойче с русской территории на германскую.
2. Обеспечение безопасности фольксдойче в районах, которые в дальнейшем могут быть заняты русскими.
3. Четкое размежевание по линии рек (например, по середине основных судоходных путей и мостов) и проведение демаркационной линии от верховий реки Сан до Ужокского перевала (у реки Сан несколько истоков).
4. Доступность железнодорожной линии от Черновиц до Львова для наших перевозок из Румынии.
5. Подготовка широкомасштабных германо-русских торговых переговоров” (52).
Московские переговоры 27—28 сентября пошли по этому сценарию. Долгое время об их ходе и содержании можно было судить только по результатам и по отдельным документам, поскольку протоколы не были известны. Советских записей, видимо, просто не существует в природе, а подробные германские записи, сделанные Хильгером, почему-то оказались не в архиве МИД, а в личных бумагах посла Шуленбурга, где лет пятнадцать назад их обнаружила историк И. Фляйшхауэр (53). Что касается общей обстановки визита, когда гауляйтер Форстер чувствовал себя среди старых партайгеноссе, а Риббентроп пил за здоровье сидевшего неподалеку Кагановича (жаль, Гитлер, Геббельс и Розенберг не видели!), то ее неплохо воссоздает статья помощника Риббентропа Андора Хенке “С Имперским министром иностранных дел в Москве”, написанная более года спустя (54). Она предназначалась для публикации, но света так и не увидела — время после утверждения плана “Барбаросса” требовало иных
7
К меморандуму прилагалась записка германского посла в Варшаве фон Мольтке о целесообразности создания “буферного” польского государства с границей по линии Гродно-Перемышль на востоке и населением 12—15 миллионов человек, под руководством генерала Соснковского; посол, только что покинувший свой пост, указывал, что на меньшее поляки не пойдут и изберут путь борьбы против Германии в союзе с западными державами.“песен”. Текст сохранился в архиве МИД и был опубликован в приложении к “Документам внешней политики Германии”, чтобы дать хоть какое-то представление о визите. Хенке ранее девять лет провел в Москве, знал русский язык и улавливал многое из того, что неизбежно ускользало от глаз и слуха начальства; он сопровождал Риббентропа и в августе. Мы будем пользоваться обоими этими источниками.
К половине девятого утра 27 сентября свита рейхсминистра собралась в аэропорту Темпельхоф. Риббентроп приехал в девять, и всего через несколько минут специальный самолет фюрера “Гренцмарк”, уже знакомый многим пассажирам по прошлому вояжу в Москву, поднялся в воздух. Через два часа он совершил посадку в Кенигсберге, где делегацию принимал гауляйтер Восточной Пруссии Кох (именно там к ней присоединился его коллега из Данцига гауляйтер Форстер). Во время короткого обеда в Кенигсберге поступило известие о капитуляции Варшавы, которое Хенке перевел Шкварцеву (он летел вместе с Риббентропом и беседовал с ним в самолете). “Все мы, и немцы, и русские, — вспоминал позже Хенке, — увидели в этом событии добрый знак для будущих переговоров”.
До Москвы долетели за три с половиной часа. Встреча была не в пример прежней, с обилием нацистских флагов, что сразу же бросилось в глаза Хенке как московскому “старожилу”. Гости снова разместились в здании бывшей австрийской миссии. В прошлый раз в доме напротив располагалась британская военная миссия, члены которой не сводили глаз с соседей. Теперь дом пустовал.
Первая беседа Риббентропа со Сталиным и Молотовым (в присутствии Шкварцева и Шуленбурга) началась в десять вечера и продолжалась три часа. Рейхсминистр начал разговор со “странной войны” в Европе и непобедимости Германии: “Фюрер убежден, что война может окончиться только в нашу пользу” — и легко переходил от сарказма к патетике: “С французской стороны ее ведут преимущественно языками, в чем особенно отличается агентство Гавас...
Англичане ограничиваются тем, что сбрасывают над Германией листовки, надеясь вбить клин между фюрером и немецким народом. Это им никогда не удастся. Такая попытка в равной мере обречена на провал, как и стремление вбить клин между народами Советского Союза и Сталиным”.После обзора ситуации Риббентроп назвал конкретные проблемы, для решения которых он прилетел:
“1. Дальнейшее формирование германо-советских отношений.
2. Вопрос окончательного начертания границы.
3. Проблема Прибалтики, которой, по всей видимости, в настоящее время занимается Советское правительство”.
Нас сейчас интересует первый вопрос.
“Фюрер поручил сказать Сталину и Молотову, что он всегда придерживался той точки зрения, что Германия должна выбирать между Западом и Востоком. Фюрер надеялся и думал, что будет возможно установить дружественные отношения с Англией. Однако Англия грубо отклонила далеко идущие предложения фюрера. Фюрер убедился в том, что
отныне нет возможности достичь взаимопонимания с Англией. Это взаимопонимание сорвалось из-за империалистического упрямства английской правящей касты. Народ в Англии вообще ничего не решает. Дошло до того, что Англия вмешалась в германские дела, которые ее не касались, и даже объявила войну Германии. Решение фюрера сделать выбор в пользу Советского Союза является непоколебимым. Как реальный политик, он твердо убежден в том, что, несмотря на все существующие идеологические разногласия, возможны действительно длительные дружественные отношения между Германией и Советским Союзом. Реальные интересы обеих стран при точном их определении <красив все-таки дипломатический язык!— В.М.> исключают возможность принципиальных трений. Существует фундамент для приносящего плоды реального, дружественного сотрудничества.
Удалась первая предпринятая в этом направлении попытка. Если будут реализованы достигнутые договоренности, то все будет абсолютно ясным и в больших делах. С окончанием польской войны Германия приобрела большую территорию для заселения. Тем самым нашли свое решение территориальные притязания Германии. Последние события принесли богатые плоды для Советского Союза... Фюрер не фантазер, и он не стремится к безбрежным территориальным завоеваниям <эх! — В.М.
>. Что касается Советского Союза, то тот настолько велик, что у него не может быть никаких стремлений вмешиваться в немецкие территориальные дела. Тем самым заложен фундамент для пассивного баланса взаимных интересов”.От этой радужной картины, в которую, по крайней мере, сам Риббентроп верил, он перешел к задачам на будущее, к “активной стороне вопроса”.
“Настоящий враг Германии — Англия. В этом отношении интересы Советского Союза совпадают с немецкими, и в этом направлении представляется вполне возможным дальнейшее углубление новых советско-германских отношений. У нас полагают, что в английском комплексе существует параллелизм между немецкими и советскими интересами, и в этой сфере не только полезно тесное сотрудничество Германии с Советским Союзом, но и возможны
определенные договоренности... <Если> Советское правительство разделяет такую точку зрения, то можно было бы сформулировать платформу для более тесного развития советско-германских отношений в том смысле, что, исходя из совместно проведенного урегулирования польского вопроса, Германия и Советский Союз теперь могут рассмотреть возможность сотрудничества в отношении Англии. В подобном заявлении можно было бы подчеркнуть, что Германия и Советский Союз преисполнены волей к тому, чтобы никто не посмел затронуть занимаемые ими позиции, и при необходимости будут их совместно защищать. Дело шло бы тогда к сотрудничеству на долгие времена, ибо фюрер мыслит крупными историческими перспективами”. Затем Риббентроп зачитал проект заявления, заранее переведенный на русский язык, и вручил его собеседникам.“После того, как г-н министр закончил свои соображения <разговор о Польше и Прибалтике мы опускаем. — В.М.>, Сталин обратился к Молотову с вопросом, кто из них обоих должен отвечать. Г-н Молотов заметил, что хочет оставить это за г-ном Сталиным, потому что тот безусловно сделает это лучше”. Тогда заговорил вождь.
“Основным элементом советской внешней политики всегда было убеждение в возможности сотрудничества между Германией и Советским Союзом. Еще в начальный период, когда большевики пришли к власти, мир упрекал большевиков в том, что они являются платными агентами Германии. Рапалльский договор также был заключен большевиками. В нем содержались все предпосылки для расширения и углубления взаимовыгодных отношений. Когда национал-социалистическое правительство пришло к власти в Германии, отношения ухудшились, так как немецкое правительство видело необходимость отдать приоритет внутриполитическим соображениям. По прошествии некоторого времени этот вопрос исчерпал себя, и немецкое правительство проявило добрую волю к улучшению отношений с Советским Союзом. Советское правительство немедленно заявило о своей готовности к этому. Если вообще можно говорить о вине за ухудшение отношений, то необходимо констатировать, что Советское правительство в своей исторической концепции никогда не исключало возможности добрых отношений с Германией. Именно поэтому Советское правительство и сейчас с чистой совестью приступило к возобновлению сотрудничества с Германией. Это сотрудничество представляет собой такую силу, что перед ней должны отступить все другие комбинации <ранее в тексте: “все другие конвенции”>. Если германское правительство разделяет эту точку зрения и будет действовать согласно высказанным соображениям господина министра иностранных дел, то тем самым созданы все предпосылки для хорошего и дружественного сотрудничества”.
Так деликатно подправлялась история советско-германских отношений тридцатых годов, из которой убирались все острые и неприятные моменты. Примерно это же попытался сделать Риббентроп в прошлый приезд в Москву в преамбуле к пакту о ненападении, которую Сталин тогда отверг за излишнюю риторичность. После войны историю снова будут подправлять, но уже в другую сторону, заостряя внимание на конфронтации и поиске виноватых: каждая сторона будет перекладывать ответственность на другую. Пришла пора излагать историю без поправок — конечно, насколько позволяет наша осведомленность. Позволяет она меньше, чем хотелось бы, что открывает простор для домыслов и воображения. Но мы
по этой дороге не пойдем, вернувшись на более прозаическую, но верную стезю — к документам.“Что же касается отношений Советского правительства к английскому комплексу вопросов, — продолжал Сталин, — то он хотел бы заметить, что Советское правительство никогда не имело симпатий к Англии. Необходимо лишь заглянуть в труды Ленина и его учеников <чего Риббентроп явно не делал. — В.М>, чтобы понять, что большевики всегда
больше всего ругали и ненавидели Англию, притом еще в те времена, когда о сотрудничестве с Германией и речи не было”.
Но это было не простое переписывание истории. Это формировалась новая ортодоксия, новая идеология. Переориентация пропаганды в обеих странах после заключения августовского пакта произошла моментально, что, конечно, возможно только в тоталитарных государствах. Об этом написано достаточно, поэтому приведу только один факт. Хильгер вспоминал, как моментально перестроился академик Тарле, один из наиболее влиятельных и популярных советских историков. Неустанный обличитель всего германского (отнюдь не только нацистского!), он “внезапно” начал писать о позитивном вкладе немцев в русскую историю и культуру. Продолжалось это, по понятным причинам, меньше двух лет, а потом все возвратилось на круги своя. Фигура Тарле заслуживает особого
внимания не только в силу его известности и авторитета (с середины тридцатых Сталин явно благоволил к нему). В прежние времена обычно замалчивался тот “неудобный” факт, что до революции он был одним из видных деятелей кадетской партии, полностью отражая (если вообще не формируя?) ее проангло-французскую и антигерманскую ориентацию. Этим взглядам Тарле не изменил и потом, став, пожалуй, крупнейшим представителем атлантизма в советской историографии 1920—1950-х годов (позднее похожую роль играл Н.Н. Яковлев, хотя он, конечно, уступал Тарле и талантом, и известностью). Тарле немало постарался для популяризации в России представлений об исключительной виновности Центральных держав в развязывании Первой мировой войны, за что его убедительно критиковал С. Кремлев в недавней книге с выразительным названием “Россия и Германия: стравить!”.Россию и Германию всегда было кому и зачем стравливать. В Лондоне и Париже боялись не зря. “Г-н Сталин сказал, что г-н министр в осторожной форме намекнул, что под сотрудничеством Германия не подразумевает некую <слово вписано от руки> военную помощь и не намерена втягивать Советский Союз в войну. Это очень тактично и хорошо сказано. Факт, что Германия в настоящее время не нуждается в чужой помощи и, возможно, в будущем в чужой помощи нуждаться не будет. Однако если, вопреки ожиданиям, Германия попадет в тяжелое положение, то она может быть уверена, что советский народ придет Германии на помощь и не допустит, чтобы Германию задушили. Советский Союз заинтересован в сильной Германии и не допустит, чтобы Германию повергли на землю”.
Да, в школе мы такое не проходили. И ведь совсем недавно некоторые авторы умудрялись применять выражение “антигитлеровская коалиция” к событиям конца 1939 г., относя к ней не только Великобританию и Францию, но и Советский Союз. Это тогда, когда британские и французские государственные мужи добивались исключения СССР из Лиги Наций, а генералы обеих стран планировали, как лучше бомбить бакинские нефтепромыслы...
Разговор о пограничных и территориальных вопросах оказался трудным, но результативным (о моральной стороне сейчас ни слова!). “Об-
суждение происходило в весьма дружественной атмосфере, — бесстрастно фиксировал Хильгер. — Обе стороны отстаивали свои позиции, но в это же время в менее существенных пунктах были достигнуты компромиссные решения”. Сталин предложил Гитлеру крупный обмен территориями, чтобы все этнические поляки оказались по одну сторону границы (эту логику фюрер принял). Взамен советский вождь попросил Литву, не скрыв, что намерен в будущем включить ее в состав СССР, а также полностью подчинить Латвию и Эстонию (55). Относительно земель по верхнему течению Сана он ни на какие уступки не пошел: “эта территория уже обещана украинцам”, а “эти украинцы — чертовские националисты”. Видимо, этот разговор породил легенду о неких влиятельных “украинских кругах в Кремле” (Хрущев, что ли?), в которую верил Шуленбург. За неимением более подходящих кандидатур, он считал их представителем... переводчика В.Н. Павлова, “баловня господ Сталина и Молотова”, которые якобы называли его “нашим маленьким украинцем” (56).
Вернувшись из Кремля, Риббентроп продиктовал подробную телеграмму фюреру и прилег отдохнуть. Осмотреть достопримечательности столицы ему так и не удалось. Переговоры продолжились на следующий день в 15 часов. Закончив уточнение границы, заговорили о других насущных проблемах. “Г-н министр вернулся к той части вчерашней беседы... в которой Сталин заявил, что Советское правительство заинтересовано в существовании сильной Германии и в необходимом случае, ежели Германия окажется в тяжелом положении, готово ей помочь. По этому вопросу г-н министр заявил, что немецкое правительство не ожидает военной помощи со стороны Советского Союза и в ней не нуждается. Однако для Германии значительную важность представляет помощь со стороны Советского Союза в экономической области”. Здесь согласие было достигнуто в виде обмена официальными и конфиденциальными письмами между Молотовым и Риббентропом.
Без двадцати шесть разговор закончился, и Риббентропа пригласили поужинать. В прошлый раз дело ограничилось скромными посиделками в узком кругу, сейчас гостю показали настоящее русское — точнее, кремлевское — застолье. За столом, кроме Сталина и Молотова, сидели Ворошилов, Каганович, Микоян, Берия, Булганин, Вознесенский, Потемкин, Лозовский, Деканозов, Шкварцев, Бабарин, Павлов и почему-то секретарь Президиума Верховного совета Горкин. Риббентроп сидел на самом почетном месте — рядом со Сталиным и напротив Молотова.
Было весело. Это видно даже из суховатого отчета Хильгера. “Ужин был дан в соседних залах Кремлевского дворца и происходил в очень непринужденной и дружественной атмосфере, которая особенно улучшилась после того, как хозяева в ходе ужина провозгласили многочисленные, в том числе весьма забавные, тосты в честь каждого из присутствовавших гостей. Первый тост был адресован г-ну министру. В нем содержалось приветствие “приносящему удачу” гостю, и он был завершен “ура!” в честь Германии, ее фюрера и его министра.
В ответном тосте г-н министр поблагодарил Советское правительство
за теплый прием и заявил, что он с особым удовольствием последовал приглашению Советского правительства приехать в Москву во второй раз после того, как во время его первого посещения было заложено хорошее начало для установления дружественных отношений между Германией и Советским Союзом в форме пакта о ненападении. После этого поджигатели войны развязали войну, следствием которой было уничтожение Польши. Тот факт, что Германия и Советский Союз приняли на себя задачу навести спокойствие и порядок на территории бывшего польского государства, является залогом их дальнейшего дружественного сотрудничества на широкой основе. На этот раз он приехал в Москву, чтобы заключить окончательное соглашение и предпринять урегулирование отношений на тех территориях, которые находятся между Германией и Советским Союзом. Установление совместной границы и тот факт, что Германия и Советский Союз снова становятся непосредственными соседями, открывает обнадеживающие перспективы успешного сотрудничества в будущем. Советский Союз получил большие территории, на которых живут родственные по крови украинцы и белорусы. В это же время Германия смогла включить в состав своей старой родины многих своих единоплеменников. Восстановлено непосредственное соседство, которое в течение
многих столетий существовало между Германией и Россией. Оно представляет надежный фундамент дружбы между обеими странами. Фюрер желает осуществления этой дружбы и считает ее вполне возможной, несмотря на существующие различия в обеих системах. В этом духе он предлагает тост за здоровье членов Советского правительства, и особенно за здоровье товарищей <интересно, Риббентроп так и сказал “товарищей”? — В.М.> Сталина и Молотова, которые оказали ему столь сердечный прием.В течение вечера господин Молотов снова поднимал бокал за здоровье г-на министра и добавил, что Советское правительство особенно радо увидеть у себя господина Риббентропа, ибо этот человек никогда не приезжает понапрасну
8. При первом приезде он заключил договор о ненападении, теперь предстоит заключение нового договора, который закрепит дружбу и границы между обоими государствами. Темп 650 километров в час, с которым действует господин Риббентроп, вызывает у Советского правительства искреннее восхищение9. Его энергия, его сила воли являются залогом того, что свершенное им дело создания дружественных отношений с Германией <так в документе. — В.М> будет устойчивым.В своем тосте, адресованном Сталину, Молотов подчеркнул решающую роль, которую сыграл этот человек при преобразовании отношений между Советским Союзом и Германией. В своем тосте в честь немецкого посла графа фон дер Шуленбурга Молотов высоко оценил его неустан-
8
Отсылка к неудаче переговоров с Великобританией и Францией.9
В то время мало кто из глав государств пользовался самолетом, поэтому два прилета Чемберлена в Германию на переговоры с Гитлером в сентябре 1938 г. стали сенсацией.ные и последовательные усилия в совместном деле и поблагодарил его за совершенную работу”.
Выпить советские вожди любили. Еще большим удовольствием было “вусмерть” напоить гостя, о чем на старости лет любил вспоминать Молотов (57). Он провозглашал все новые тосты, попутно поминая Сталина, который каждый раз поднимался и пил за здоровье “тостуемого”. После очередного тоста вождь заметил: “Если Молотов хочет выпить, никто не против, но не надо все время ссылаться на меня” (запись Хенке). Риббентропа не напоили (советское шампанское он как профессионал оценил высоко), но подливали усиленно, как и всем прочим гостям. Занятный рассказ об этом оставил Хильгер:
“Я сидел напротив него <Сталина. — В.М.> по диагонали. Берия, сидевший справа от меня, пытался наливать мне больше, чем я хотел. Сталин увидел, что мы с Берией о чем-то спорим, и спросил через стол: “В чем дело?” Когда я объяснил, он ответил: “Если вы не хотите пить, никто не может вас заставить”. “Даже сам глава НКВД?” — пошутил я. “Здесь, за этим столом, даже глава НКВД имеет не больше слова, чем кто-либо другой”, — последовал ответ” (58).После ужина и “непринужденной беседы” Риббентроп со свитой отправился в Большой театр, где была зарезервирована правительственная ложа, и посмотрел один акт “Лебединого озера” (стало быть, этому балету давно везет в политической истории!). “Собравшаяся в театре публика проявила оживленный и благожелательный интерес к высоким немецким гостям”, — деликатно пишет Хильгер. Конечно, как было не поглазеть на заезжую знаменитость, тем более из той страны, которая позавчера была исчадьем ада (выражение “империя зла” вроде еще не было в ходу), а вчера стала лучшим другом. “Сам спектакль явился новым доказательством высокого уровня русского балета, главные роли в честь высокого гостя исполнялись наилучшими русскими балеринами”. В области балета мы уж точно были впереди планеты всей. При всех режимах. Риббентропу понравилось.
В час ночи двадцать девятого началась заключительная фаза переговоров. Хенке запомнилось, как Риббентроп говорил с Гитлером по телефону, стоявшему на столе Молотова (хоть кино снимай!) В пять утра были подписаны договор о дружбе и границе, секретные протоколы и письма. Карты с проведенной от руки линией новой границы были подписаны Сталиным и Риббентропом еще до ужина. Именно они так будоражили воображение общественности Советского Союза в 1989 г. Только молва относила их к пакту о ненападении, заключенному месяцем раньше, когда Польша еще не “распалась”, хотя и “готовилась”, по словам Потемкина, к этому...
Основной текст договора гласил:
“Правительство СССР и Германское Правительство после распада бывшего Польского государства рассматривают исключительно как свою задачу восстановить мир и порядок на этой территории и обеспечить народам, живущим там, мирное существование, соответствующее их на-
циональным особенностям. С этой целью они пришли к соглашению в следующем:
Статья 1. Правительство СССР и Германское Правительство устанавливают в качестве границы между обоюдными государственными интересами на территории бывшего Польского государства линию, которая нанесена на прилагаемую при сем карту и более подробно будет описана в дополнительном протоколе.
Статья 2. Обе стороны признают установленную в статье 1 границу обоюдных государственных интересов окончательной и устраняют всякое вмешательство третьих держав в это решение.
Статья 3. Необходимое государственное переустройство на территории западнее указанной в статье линии производит Германское Правительство, на территории восточнее этой линии — Правительство СССР.
Статья 4. Правительство СССР и Германское Правительство рассматривают вышеприведенное переустройство как надежный фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между своими народами.
Статья 5. Этот договор подлежит ратификации. Обмен ратификационными грамотами должен произойти возможно скорее в Берлине. Договор вступает в силу с момента его подписания” (59).
К договору прилагались конфиденциальный протокол о взаимном обеспечении эмиграции фольксдойче из советской зоны и украинцев и белорусов из германской зоны и два секретных протокола. Первый исправлял секретный дополнительный протокол к пакту о ненападении: “обмен” Литвы на Люблинское и часть Варшавского воеводств. Второй гласил: “Обе Стороны не будут допускать на своих территориях никакой польской агитации, затрагивающей территорию другой стороны. Они будут подавлять на своих территориях все источники подобной агитации и информировать друг друга о мерах, предпринимаемых с этой целью”.
Заключение пакта сопровождалось декларацией за подписями Молотова и Риббентропа, которая звучала многозначительно и даже угрожающе (за основу был принят немецкий проект):
“После того как Германское Правительство и Правительство СССР подписанным сегодня договором окончательно урегулировали вопросы, возникшие в результате распада Польского государства, и тем самым создали прочный фундамент для длительного мира в Восточной Европе, они в обоюдном согласии выражают мнение, что ликвидация настоящей войны между Германией с одной стороны и Англией и Францией с другой стороны отвечала бы интересам всех народов. Поэтому оба Правительства направят свои общие усилия, в случае нужды в согласии с другими дружественными державами, чтобы возможно скорее достигнуть этой цели. Если, однако, эти усилия обоих Правительств останутся безуспешными, то таким образом будет установлен факт, что Англия и Франция несут ответственность за продолжение войны, причем в случае продолжения войны Правительства Германии и СССР будут консультироваться друг с другом о необходимых мерах”.
“Остальное время было использовано г-ном министром и Сталиным для обмена мыслями по политическим вопросам”. Риббентроп хотел было сделать в заявлении какой-нибудь реверанс в сторону Токио, поскольку “определенные, премущественно военные, круги в Японии хотели бы компромисса с Советским Союзом <куда деваться-то после такого разгрома. — В.М>”, но “в этом они наталкиваются на сопротивление со стороны определенных придворных, экономических и политических кругов и нуждаются в поддержке с нашей стороны в их устремлениях”. Сталин предложение отверг, сославшись на то, что кабинет Абэ доброй воли никак не проявил, а “каждый шаг Советского Союза в этом направлении истолковывается как признак слабости и попрошайничества”. Попросив Риббентропа не обижаться, советский вождь заметил, что знает азиатов лучше, чем его собеседник: “У этих людей особая ментальность, и на них можно действовать только силой”. Когда разговор зашел о Европе
, Сталин выразился жестко и резко, что видно даже по дипломатичной записи Хильгера: “Советское правительство не собирается вступать в какие-нибудь связи с такими зажравшимися государствами, как Англия, Америка и Франция. Чемберлен — болван, а Даладье — еще больший болван”.На прощание Риббентроп предложил использовать обмен ратификационными грамотами для приезда Молотова в Германию, а также подумать о возможной встрече двух диктаторов. “После несколько скептического ответа Молотова по поводу поездки в Берлин Сталин сказал, что там, где желание, там будет и возможность. Встречу между ним и фюрером он назвал желательной и возможной в том случае, “если живы будем”. Живы они были после этого еще не один год, но так и не встретились, как бы ни уверяли нас в обратном любители, точнее — производители — сенсаций.
В 12.40 Риббентроп вылетел в Берлин, заявив перед отъездом для печати:
“Мое пребывание в Москве опять было кратким, к сожалению, слишком кратким. В следующий раз я надеюсь пробыть здесь больше. Тем не менее мы хорошо использовали эти два дня. Было выяснено следующее:
1. Германо-советская дружба теперь установлена окончательно.
2. Обе стороны никогда не допустят вмешательства третьих держав в восточноевропейские вопросы.
3. Оба государства желают, чтобы мир был восстановлен и чтобы Англия и Франция прекратили абсолютно бессмысленную и бесперспективную войну против Германии.
4. Если, однако, в этих странах возьмут верх поджигатели войны, то Германия и СССР будут знать, как ответить на это”.
Как в воду глядел: “мюнхенцев” Чемберлена и Даладье, объявивших Гитлеру войну, сменят “беллицисты” Черчилль и Рейно, этой войны страстно желавшие. Дальнейшее известно.
В дополнение к этому сообщению, распространенному ТАСС и ДНБ, Вайцзеккер разослал германским миссиям циркулярную ноту: “Германо-русские соглашения на постоянной основе урегулировали отношения
между двумя странами в духе решительного восстановления их исторической дружбы. Идеологии двух стран остаются неизменными и ни в коей мере не затрагиваются данными соглашениями”. “Территориальное размежевание государственных интересов, — говорилось далее, — ...раз и навсегда устраняет любые будущие разногласия между Германией и Советским Союзом в отношении Польши” (60). Тогда в это верилось. По крайней мере, хотелось верить...
Для дружбы нет границ. Так популярный каламбур обыграл название нового советско-германского договора и наступивший за ним период взаимной эйфории в двухсторонних отношениях. Ее апофеозом стал доклад Молотова на сессии Верховного Совета СССР 31 октября. Приведу его наиболее красноречивые, обезоруживающе откровенные фрагменты, современному читателю едва ли знакомые. Сразу становится ясно, почему “Правду” и “Известия” в старые времена так оперативно прятали в спецхран.
“За последние два месяца в международной обстановке произошли важные изменения... Во-первых... в отношениях между Советским Союзом и Германией... На смену вражде, всячески подогревавшейся со стороны некоторых европейских держав, пришло сближение и установление дружественных отношений... Во-вторых, надо указать на такой факт, как военный разгром Польши и распад Польского государства... Оказалось достаточно короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем — Красной армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей
10. “Традиционная политика” беспринципного лавирования и игры между Германией и СССР оказалась несостоятельной и полностью обанкротилась. В-третьих, следует признать, что вспыхнувшая в Европе большая война внесла коренные изменения во всю международную обстановку...В связи с этими важными изменениями международной обстановки некоторые старые формулы, которыми мы пользовались еще недавно, — и к которым многие так привыкли, — явно устарели и теперь неприменимы. Надо отдать себе в этом отчет, чтобы избежать грубых ошибок в оценке сложившегося нового политического положения в Европе.
Известно, например, что за последние несколько месяцев такие понятия как “агрессия”, “агрессор” получили новое конкретное содержание, приобрели новый смысл. Не трудно догадаться, что теперь мы не можем пользоваться этими понятиями в том же смысле, как, скажем, 3—4 месяца назад. Теперь, если говорить о великих державах Европы, Германия находится в положении государства, стремящегося к скорей-
10
Молотов искусно объединил немцев, с одной стороны, украинцев и белорусов — с другой.шему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как видите, меняются”.
Понятно, почему советские историки это не цитировали.
“В последнее время правящие круги Англии и Франции, — продолжал Молотов, — пытаются изобразить себя в качестве борцов за демократические права народов против гитлеризма... Английские, а вместе с ними и французские сторонники войны объявили против Германии что-то вроде “идеологической войны”, напоминающей старые религиозные войны... Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему <многозначительный намек. — В.М.>, можно признавать или отрицать, это — дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за “уничтожение гитлеризма”, прикрываемая фальшивым флагом борьбы за “демократию”.
После войны за такие слова почти в любой европейской стране, не говоря уже о Советском Союзе, просто арестовали бы как за “нацистскую пропаганду”. Да, “роли, как видите, изменились”.
“Мы неуклонно стремимся к улучшению отношений с Германией и всемерно приветствовали такого рода стремления в самой Германии. Теперь наши отношения с Германским государством построены на базе дружественных отношений, на готовности поддерживать стремления Германии к миру и, вместе с тем, на желании всемерно содействовать развитию советско-германских хозяйственных отношений ко взаимной выгоде обоих государств”.
7 ноября Геринг посетил прием в советском посольстве в Берлине и дружески общался с И.Ф. Тевосяном, возглавлявшим большую делегацию ученых, инженеров и управленцев военно-промышленного комплекса, которые приехали знакомиться с последними достижениями германской науки и промышленности. 21 декабря Сталину исполнилось шестьдесят лет. Два дня спустя в “Правде” появились поздравительные телеграммы “господину Иосифу Сталину”, которые невозможно представить на ее страницах двумя-тремя годами раньше или позже. Гитлер: “Ко дню Вашего шестидесятилетия прошу Вас принять мои самые искренние поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания, желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза” (вот и верь после этого людям!). Риббентроп: “Памятуя об исторических часах в Кремле, положивших начало решающему повороту в отношениях между обоими великими народами и тем самым создавших основу для длительной дружбы между ними, прошу Вас принять ко дню Вашего шестидесятилетия мои самые теплые поздравления”. Чемберлен с Даладье почему-то промолчали.
Ответы Сталина были, как всегда, краткими, но значительными. Гитлеру: “Прошу Вас принять мою признательность за поздравления и благодарность за Ваши добрые пожелания в отношении народов Советского Союза” (не за себя пекусь, но за народ, точнее, за народы). Риббен-
тропу: “Благодарю Вас, господин министр, за поздравления. Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной”.
Вторая телеграмма стала источником произносимых шепотом шуток (дескать, кровь-то имеется в виду польская), а затем — когда стало можно—и благородного негодования. “Меня потрясла телеграмма Сталина Риббентропу, — возмущался четверть века спустя Илья Эренбург, — где говорилось о дружбе, скрепленной пролитой кровью... Это ли не кощунство! Можно ли сопоставлять кровь красноармейцев с кровью гитлеровцев!” (61). Однако Сталин вряд ли писал это, не думая о последствиях или производимом впечатлении.
Порой, однако, под публичной эйфорией, умело организуемой в соответствии с новой “генеральной линией”, скрывались противоречия, когда мелкие, когда крупные. 15 октября Риббентроп вернулся к идее пригласить Молотова в Берлин для придания большей торжественности обмену ратификационными грамотами, велев послу выяснить этот вопрос. Днем позже уезжавший в Берлин Шкварцев встретился в Москве с Шуленбургом и передал ему предложение ратифицировать договор уже через три дня и одновременно обеими сторонами. На следующий день Шуленбург был у Молотова: попросил небольшой отсрочки с ратификацией и передал приглашение шефа, заметив, что “ратификация — только предлог и что г-н Риббентроп просто рад был бы видеть его у себя гостем”. Но ехать в Берлин сейчас нарком отказался: “Против поездки, продолжал т. Молотов, я ничего не могу сказать, но в настоящее время это очень трудно сделать физически
11. Вопросы международной политики и необходимость компенсировать имевшую место оторванность от совнаркомовских дел затрудняют возможность поездки именно в данное время. Тов. Молотов просит г-на Риббентропа извинить его и еще раз подчеркивает, что, считая себя должником в отношении дважды приезжавшего в Москву г-на Риббентропа, в ближайшее время не может направиться в Берлин. Обмен же ратификационными грамотами в Берлине может быть произведен и без его поездки”. В итоге он состоялся только 14 декабря без каких-либо особых церемоний.История советско-германского политического, экономического и военного сотрудничества с осени 1939 до весны 1941 г. может стать темой отдельной — и притом интереснейшей — книги. Материалов для этого в нашем распоряжении немало (причем отрадно, что теперь уже с обеих сторон), но такой книги тем не менее нет до сих пор. Может быть, потому что одному человеку это едва ли под силу, лучше — группе ученых, еще лучше — международному коллективу. Впрочем, наверно, мешает и необходимость моральных оценок, обходиться без которых пока как-то не получается.
11
В телеграмме об этой встрече Шуленбург приводит ссылки Молотова на то, что он никогда не летал самолетом и плохо переносит дорогу по морю. Ехать же через Польшу по железной дороге, надо полагать, было еще небезопасно.Ответственность за такую грандиозную работу я на себя не возьму. Тем более, тема эта в нашей книге хоть и очень важная, но не единственная. Поездки торговых делегаций во главе с Тевосяном в Германию осенью 1939 г. и весной 1940 г., московские переговоры Риттера и Шнурре о взаимных поставках сырья и оборудования, когда германских посланцев не раз принимал лично Сталин, в том числе накануне нового, 1940 г., февральское хозяйственное соглашение и ход его выполнения — благодатная тема для специалистов, благо основные документы уже опубликованы. Я не буду останавливаться на том, сколько тонн железной руды и с каким содержанием железа просила Германия и на каких условиях Рейх готов был продать крейсер “Зейдлиц”. Поговорим о другом — о подходах сторон к урегулированию спорных вопросов, о взаимопонимании и согласованности действий. Именно по этим показателям определяется степень возможности эффективных партнерских отношений, которые, по искреннему убеждению автора этих строк, были не только возможны между Советским Союзом и Германией, но и работали — хотя не без сбоев.
Первым испытанием для дружбы без границ стала советско-финская война, которую в Финляндии называли “зимней”, а в Советском Союзе многозначительно “незнаменитой”. Раньше о ней у нас писалось вскользь, как бы нехотя. Хвалиться и впрямь было нечем. С советской стороны она была откровенно агрессивной, хотя стремление Сталина отодвинуть границу от Ленинграда вполне мотивировалось как
стратегическими, так и тактическими соображениями. С ними публично соглашался некто иной, как Милюков. “Мне жаль финнов, но мне нужна Выборгская область”, — писал он в те дни Н.П. Вакару (62). Характерно это “мне” человека, не забывавшего, что он был министром иностранных дел России...Красная армия к войне оказалась не готова, что укрепило мнение многих иностранных наблюдателей — в том числе в Германии! — об ее отсталости и низкой боеспособности. Обставить войну должным дипломатическим декором тоже не получилось: марионеточный характер Народного правительства Финляндии во главе с “господином” (так теперь именовала его “Правда”) членом ЦК ВКП(б) Отто Куусиненом был очевиден всем и сразу. Ничего, кроме насмешек, оно не вызывало. Эти “правители без подданных”
, по меткому определению М.И. Мельтюхова, заседали в здании Коминтерна на Воздвиженке, в двух шагах от Кремля, а вовсе не в Териоках (нынешний Зеленогорск), как официально сообщал ТАСС и как до сих пор ничтоже сумняшеся пишут некоторые авторы. Новое “правительство” не признала ни одна страна, кроме СССР, который немедленно установил с ним дипломатические отношения и заключил договор о взаимопомощи и дружбе, для подписания которого Куусинену было достаточно перейти Манежную улицу. Швеция сразу же предложила посредничество в урегулировании конфликта, но Молотов холодно ответил, что никакого “финского правительства”, кроме Народного, Советский Союз не знает, а с ним все проблемы уже улажены. Война на этом не завершилась, а СССР исключили из Лиги Наций.Однако, когда невыигранную войну надо было заканчивать на деле, а не на бумаге, в Москве вспомнили именно о “буржуазно-помещичьем
режиме”. 28 января Молотов телеграфировал в Стокгольм полпреду Александре Коллонтай: “Принципиально мы не считаем исключенной возможность компромисса с правительством Рюти—Таннера
12. Что касается тактического решения вопроса, необходимо знать меру уступок правительства Рюти, без чего не стоит и разговаривать о компромиссе. При этом надо учесть, что наши требования пойдут дальше условий, предложенных нами в свое время в переговорах с Таннером и Паасикиви <осенью 1939 г.— В.М.>, так как после переговоров с последними между нами легла кровь, пролитая не по нашей вине, а пролитая кровь требует дополнительных гарантий безопасности границ СССР. Следует также учесть, что то, что мы отказались дать правительству Куусинена <как будто оно могло о чем-то просить! — В.М.>, никак не можем согласиться дать правительству Рюти—Таннера” (63). После трудных переговоров в Стокгольме и Москве мир был заключен на выгодных для Советского Союза условиях, но с соблюдением приличий: финны не выглядели побежденными, о чем говорилось, например, в приказе главнокомандующего маршала Маннергейма от 13 марта по случаю окончания войны. “Правительство” же Куусинена тихо отправилось в Лету. “Раньше, чем решить этот вопрос <о заключении мира. — В.М>, мы обратились к Народному Правительству Финляндии, чтобы узнать его мнение по этому вопросу. Народное Правительство высказалось за то, что в целях предотвращения кровопролития и облегчения положения финского народа, следовало бы пойти навстречу предложению об окончании войны. Тогда нами были приняты <т.е. выработаны. — В.М.> условия, которые вскоре были приняты финляндским правительством... В связи с этим встал вопрос о самороспуске Народного Правительства, что им и было осуществлено”, — не без цинизма докладывал Молотов Верховному Совету 29 марта.Германия определила свою формальную позицию в конфликте как строгий нейтралитет, а фактическую — как дружескую по отношению к СССР. В этом Риббентроп заверял Шкварцева, а Шуленбург Молотова. Циркулярные ноты Вайцзеккера германским дипломатам предписывали “избегать антирусского тона” и “делать особое ударение на вине англичан в русско-финском конфликте” (64). По августовским договоренностям Финляндия “по праву” находилась в советской сфере влияния, но в Берлине были встревожены резкими действиями Москвы
13. Финский никель волновал Гитлера больше, чем судьба правительства Рюти или даже маршала Маннергейма.Резко антисоветскую позицию заняла Италия, общественное мнение которой — возможно, без нажима со стороны властей, хотя в Москве предполагали обратное, — дружно приняло сторону малой страны, став-
12
Тремя днями раньше Молотов говорил Шуленбургу о полной невозможности диалога с Рюти, Таннером или Маннергеймом.13
Г.Б. Брылевский обратил внимание автора на интересную аналогию: на следующий год после заключения Тильзитского мира (1807 г.) с Наполеоном Россия предприняла вторжение в Финляндию. История повторяется?шей жертвой агрессии “русского медведя”. В начале декабря фашистская молодежь устроила “кошачий концерт” прибывшему в Рим новому советскому полпреду Николаю Горелкину, после чего Молотов пошел на беспрецедентный в дипломатической практике шаг. Горелкин был отозван еще до вручения
верительных грамот “ввиду занятой итальянским правительством враждебной линии в отношении Советского Союза, что особенно сказывается в финляндском вопросе” (65). Полпреду было предписано уехать вместе с семьей, чтобы у итальянцев не было сомнений в серьезности происходящего. Вскоре после нового года директор Политического департамента МИД Бути в разговоре с поверенным в делах Гельфандом “выражал частным образом сожаление по поводу недальновидности Италии в советском вопросе”, но ничего исправить не мог (66). В первых числах января итальянский посол Аугусто Россо тоже покинул Москву “с вещами” (почти в одно время с ним из советской столицы выехали главы британской и французской дипломатических миссий). Отношения двух стран — в представлении Риббентропа, потенциальных союзников по “континентальному блоку” — оказались в точке замерзания. 10 января Шуленбург, явно имея в виду перспективу такого союза, писал Вайцзеккеру, что “восстановление нормальных отношений между Римом и Москвой, бесспорно, в наших общих интересах” и что первый шаг следовало бы сделать Советскому Союзу, который раньше отозвал своего посла (67).9 декабря, одновременно с решением об отзыве Горелкина, Молотов вызвал Шуленбурга и заявил ему протест по поводу того, что Италия послала на помощь Финляндии 50 самолетов с летчиками, которые были провезены через территорию Германии. Позицию Италии Молотов квалифицировал как “вызывающую” и “возмутительную” (формулировки в советской и в германской записях совпадают) и выразил сомнения, что послу ничего не
известно о происходящем, так как об этом якобы пишет вся мировая пресса. “Шуленбург высказал предположение, что кто-то пытается испортить отношения между СССР и Германией” и запросил разъяснений у начальства. Два дня спустя Риббентроп вызвал Шкварцева и в свою очередь заявил ему протест по поводу сообщения ТАСС на ту же тему, указав, что с началом военных действий Германия — в соответствии с провозглашенным ей нейтралитетом — прекратила все поставки оружия в Финляндию, несмотря на имеющиеся контракты. Рейхсминистр подчеркнул, что появление подобных официальных сообщений в печати (все понимали, кто говорил голосом ТАСС) на руку только Великобритании. Одновременно он заверил полпреда в готовности Берлина удовлетворить все советские пожелания в отношении торговли и поставок, хотя и оговорился, что надо учитывать нужды и ограничения военного времени. В общем, нормальный разговор представителей дружественных стран. В тот же день Шуленбург посетил Молотова, чтобы продублировать информацию. Нарком — скорее “для порядка” — заявил, что располагает информацией “не только из газет”, прозрачно намекая на разведывательные источники, но в целом инцидент по обоюдному согласию был исчерпан.До начала боевых действий несколько итальянских самолетов (без летчиков!) и некоторое количество военных грузов, действительно, были направлены в Финляндию через Германию, а согласие на их транзит было получено еще в октябре. Газетные сообщения о пятидесяти самолетах оказались “уткой”, но доля правды в этом была. В Берлине не на шутку встревожились и приняли меры, чтобы не омрачать отношения с Москвой, да еще в ходе как всегда нелегких экономических переговоров. 15 декабря советник итальянского посольства Магистрати сообщил директору политического департамента Верману, что 10 вагонов с военными грузами для Финляндии отозваны в Италию (всего известно о 12 таких вагонах) (68). По справедливости, масштаб происшествия был довольно скромным, но Молотов использовал его очень активно, дабы показать серьезность и непримиримость советской позиции
и отбить у партнера охоту к любым возможным заигрываниям с противником.Пока Сталин и Молотов предпринимали подобные “профилактические” меры: трудно все-таки верить людям из “капиталистического окружения”, которых лучше постоянно держать хотя бы в легком напряжении, — Риббентропа посещали довольно экстравагантные идеи относительно использования возможностей нового союзника. 4 января 1940 г. на стол Шуленбурга легла весьма интригующая телеграмма министра:
“Мы планируем послать Николаса Роста, человека, родившегося в России, знающего тамошние условия и лично известного нам, в качестве курьера в Москву примерно на 2 недели. Ему поручено изучить вопрос, возможно ли оказать влияние на французскую секцию Третьего Интернационала и ознакомиться с советскими данными
о французских коммунистах. Прошу держать миссию Роста, имеющую сугубо информационный и подготовительный характер, в строгом секрете и оказывать ему всяческую помощь в рамках порученного ему нами дела. Росту будут даны инструкции поддерживать тесную связь с вами” (69).Как известно, французские коммунисты — в соответствии с новой линией Коминтерна после заключения советско-германских договоров — выступали против войны с Германией, за что свое же общественное мнение, от монархистов до социалистов, заклеймило их как пораженцев и предателей. Депутаты от ФКП были изгнаны из парламента, многие оказались в заключении. Влияние компартии в стране упало, однако полностью сбрасывать ее со счетов было еще рано. Вот Риббентроп — сам или по чьему-то совету — решил использовать их как дополнительный дезорганизующий фактор. Возможно, вспомнил историю “пломбированного вагона” с российскими социал-демократами, проезжавшего в марте 1917 г. через территорию Германии, и последствия этой поездки...
Весьма любопытны примечания к этой телеграмме в “Документах внешней политики Германии”, основанные на неопубликованных материалах германского посольства в Москве. 9 января советник Типпельскирх пометил на полях полученного текста: “Обсуждено послом с г-ном Потемкиным, которому был задан
вопрос, сможет ли Рост переговорить с главой французской секции Коминтерна. В дело”. В этот день Шуленбург встретился с Потемкиным и, выразив уверенность, что Советский Союззаинтересован “в освобождении внутренней политики Франции от репрессивных мер нынешнего военного кабинета и в восстановлении демократических свобод”, попросил назначить советского представителя для встречи с Ростом. Однако в советской записи, сделанной лично Потемкиным, об этом нет ни слова; нет и указания на купюры в имеющейся публикации (70). 27 января Типпельскирх сообщил Потемкину, что Рост уже в Москве, и, напомнив пожелание Шуленбурга, попросил организовать встречу берлинского эмиссара с главой французской секции Коминтерна. Замнаркома обещал доложить о сказанном Молотову; 5 февраля он сообщил советнику, что передал просьбу, но никакого ответа не получил.
8 февраля Типпельскирх беседовал с Ростом о возможных последствиях недавнего налета французской полиции на советское торгпредство. Согласно появившемуся в тот день в газетах сообщению ТАСС, “5 февраля с. г. в 9 час. 30 мин. утра в помещение торгпредства СССР в Париже ворвалось до 100 человек, одетых в гражданское платье. Дежурящему в торгпредстве сотруднику было заявлено, что все эти лица прибыли для производства обыска по устному распоряжению префекта полиции. Выключив все телефонные аппараты, агенты полиции проникли в служебный кабинет и в квартиру и.о. торгпреда Евстратова, где и приступили к обыску, несмотря на его протесты. Обыск в торгпредстве сопровождался изъятием документов и взломом шкафов и сейфов. Сотрудники торгпредства, явившиеся на службу, были задержаны и под охраной полиции развезены по их квартирам, где также был учинен обыск. Одновременно такой же обыск был произведен в помещениях Интуриста и бывшей советской школе в Париже. После этого задержанные сотрудники были освобождены. Немедленно по уведомлении о происходящем обыске полпред СССР в Париже Суриц направил в торгпредство 2 сотрудников с требованием немедленно очистить помещение и вернуть изъятые документы. После того как полиция отказалась удовлетворить эти требования, Суриц в 17 час. того же числа заявил французскому правительству протест против действий полицейских властей, настаивая на прекращении обыска и на возвращении торгпредству всех изъятых документов
”.Советско-французские отношения накалились до предела. Собеседники пришли к выводу, что после случившегося Москва будет проявлять еще большую осторожность во всем, что касается Франции. 10 и 13 февраля Типпельскирх просился на прием к Потемкину, но тот был болен (может, болезнь была “дипломатической”?), и попал к нему только 16, снова задав вопрос о Росте. Замнаркома дал отрицательный ответ, пояснив, что НКИД ничего предпринимать не станет, но и действиям Роста препятствовать не будет. В ответ на сообщение, что тот уже уехал, Потемкин только “слегка пожал плечами”. Интересно, что можно узнать об этой истории из советских архивов?..
Миссия Роста была всего лишь мелким, хотя и любопытным эпизодом советско-германских отношений. Не сравнивать же ее с экономическими переговорами, ведшимися в то же самое время в Кремле! Кроме Сталина, с советской стороны в них участвовали Молотов, Микоян,
Тевосян, Бабарин; с германской — главный экономический эксперт МИД Риттер в ранге посла по, особым поручениям, Шуленбург, Шнурре и Хильгер. Беседы, продолжавшиеся обычно от двух до трех часов, касались самых что ни на есть конкретных вопросов (например, будет ли доставлен крейсер “Лютцов” с башнями или нет), представляющими интерес в основном для специалистов. Я же хочу обратить внимание читателя прежде всего на участие в них Сталина и Молотова, причем в качестве не “свадебных генералов”, а специалистов, квалифицированно задававших вопросы и торговавшихся не “вообще”, а со знанием дела в каждом случае. Гитлер всем этим тоже интересовался, но до личного участия в подобных переговорах не снисходил, поручая их Герингу, Тодту или Шпееру. Что до Риббентропа, то он вряд ли вообще знал о существовании центровочных станков Хассе и Вреди, которые Риттер не советовал покупать, поскольку
они устарели. Его больше интересовало, сможет ли он поохотиться в Карпатах, о чем Шуленбург спрашивал у Молотова 25 января. “Тов. Молотов отвечает послу, что он обеспечит г. Риббентропу, если тот пожелает, в любое время охоту в районе Сколе”. Даже без согласования с “правительством” и “товарищами”. Правда, поохотиться там рейхсминистру так и не удалось...Несмотря на дружественный тон (германские дипломаты особо отметили в отчете, что Сталин говорил о “взаимной помощи”) и деловой характер переговоров, достичь согласия и на этот раз оказалось сложно. Понимая, что партнер спешит, советская сторона оставалась верной принципу выторговывания хоть каких-нибудь уступок и затягивания решений в случае несогласия на них. Тогда Риббентроп сделал “ход конем”, прямо обратившись к Сталину 3 февраля с письмом, явно составленным экспертами-экономистами: “Я искренне сожалел бы, — говорилось в заключительном абзаце, — если бы Правительство Союза ССР продолжало настаивать на своем требовании краткосрочного балансирования поставок и мы, вследствие этого, получили бы важные для нас советские поставки не так быстро и не в том количестве, как Правительство Союза ССР, само по себе, могло бы их осуществить. Поэтому я смею рассчитывать на то, что г-н Сталин, вновь взвесив и обсудив вышеупомянутые и прочие еще открытые вопросы, примет во внимание изложенною мною точку зрения и даст все необходимые указания, чтобы сырье, которое Правительство Союза ССР может нам поставить, мы получили так скоро, как оно нам требуется, даже и в том случае
, если германские поставки будут производиться в течение более продолжительного времени, чем Правительство Союза ССР этого требует. Я уверен, что г-н Сталин учтет эти соображения и что заключение договора состоится в первоначально предусмотренной форме” (русский текст, подготовленный, очевидно, Хильгером).5 февраля Риттер вручил письмо Молотову. Задумка рейхсминистра сработала. Сталин любил, когда его просили, — и согласился на все предложения, о чем и объявил германским посланцам 8 февраля. Он попросил лишь “не пользоваться нашим добродушием” — “дать подходящие цены на предметы военного оборудования и не завышать их”. Как тут было
не порадоваться “фюрер-принципу” в действии! Риттер сказал, что “в Москве весь дипломатический корпус ожидает подписания соглашения между СССР и Германией 10 февраля 1940 г. Он хотел бы, чтобы эти слухи оправдались”. Да ради Бога! “Тов. Сталин говорит, что пусть дипломатический корпус, муссирующий этот слух, окажется не совсем не прав”. Соглашение было заключено одиннадцатого.
В меморандуме для Риббентропа Шнурре суммировал: “Переговоры были трудными и продолжительными. Для этого были как деловые, так и психологические причины. Несомненно, Советский Союз обещал куда больше поставок, чем это могло быть оправдано с чисто экономической точки зрения, и эти поставки Германии он должен произвести частично в ущерб своему собственному снабжению
14. С другой стороны, понятно, что советское правительство стремится получить в виде компенсации ту продукцию, которой недостает в Советском Союзе. Поскольку СССР не ввозит каких-либо товаров широкого потребления, его желания касаются исключительно промышленных товаров и военных материалов. При этом в ряде случаев слабые места СССР совпадают со слабыми местами Германии, как, например, в случае со станками для производства артиллерийских снарядов. Компромисс между интересами обеих сторон найти нелегко. Психологически важное значение имело вездесущее недоверие русских, а также боязнь какой-либо ответственности. И Народный Комиссар Микоян должен был по ряду вопросов обращаться лично к Сталину, поскольку его <Микояна> авторитета было недостаточно.Несмотря на все эти сложности во время долгих переговоров, становилось все более и более очевидным желание советского правительства помогать Германии и твердо укреплять политическое взаимопонимание при решении экономических вопросов.
Для нас Соглашение означает широко открытую дверь на Восток. Закупки сырья в СССР и в странах, с ним граничащих, все еще могут быть существенно увеличены. Но крайне важно выполнять германские обязательства в пределах требуемого. Ввиду большого объема <торговли> это потребует особых усилий. Если мы преуспеем в увеличении и расширении экспорта на Восток до требуемого объема, эффект английской блокады будет существенно ослаблен будущим притоком сырья <с Востока в Германию> <выделено везде мной. — В.М.>”
(71).Умный и дальновидный Шнурре видел перспективу. Видел и “подводные камни”. Но “вездесущее недоверие” было так же присуще Гитлеру, как и Сталину. Если бы Шнурре решал... Если бы Астахов не погиб...
5 марта, во время очередной встречи, Шуленбург поздравил Молотова “с успехами Красной армии в Финляндии”. Взаимные поздравления становились традицией. На следующий день Риббентроп информировал
14
Этого “принципа” большевики придерживались всегда — вспомним хотя бы экспорт хлеба во время коллективизации и последовавшего за ней голода!Шкварцева об итогах своих бесед с заместителем госсекретаря США Уэллесом (ничего позитивного), а под конец справился о дне рождения Молотова, вызвавшись послать ему телеграмму к пятидесятилетию. 20 апреля Шкварцев просил Риббентропа передать Гитлеру поздравления и “пожелание успехов в работе” от Молотова, Советского правительства и от себя лично. “Риббентроп справился о здоровье товарища Сталина и товарища Молотова”.
Другой традицией становилось взаимное информирование о военных успехах и территориальных приобретениях. Сначала заранее, потом, как правило,
post-factum. 5 марта Молотов уведомил посла, что “на район Петсамо мы не претендовали и не претендуем”. 9 апреля речь шла о германской “акции в отношении Северных стран”, т.е. об оккупации Дании и Норвегии. “Мы получили совершенно достоверные сообщения, — телеграфировал Риббентроп для передачи Молотову, — о неизбежности нанесения удара англо-французских вооруженных сил по побережью Дании и Норвегии и должны были поэтому действовать незамедлительно... Имперское правительство придерживается мнения, что мы действуем также и в интересах Советского Союза, так как реализация англо-французского плана, который нам известен, привела бы к тому, что Скандинавия стала бы театром войны, а это, вероятно, привело бы к поднятию финского вопроса”. Шуленбург отвечал: “Молотов заявил, что советское правительство понимает, что Германия была вынуждена прибегнуть к таким мерам. Англичане, безусловно, зашли слишком далеко. Они абсолютно не считаются с правами нейтральных стран. В заключение Молотов сказал буквально следующее: “Мы желаем Германии полной победы в ее оборонительных мероприятиях””.“Победа в оборонительных мероприятиях”! Здорово звучит! Впрочем, в советской записи о поздравлениях ни слова.
Накануне этой беседы Шуленбург с тревогой отмечал, что советские инстанции без видимой причины вдруг замедлили поставки в Германию нефти и зерна (на это он жаловался Микояну 5 апреля) и начали чинить прочие мелкие препятствия. И вдруг... “Господин Молотов был сама любезность, — докладывал он в МИД 11 апреля, — с готовностью выслушал все наши жалобы и обещал исправить ситуацию. По собственному почину он затронул ряд интересующих нас вопросов и объявил об их решении в положительном <для нас> смысле. Я должен признаться, что был абсолютно поражен такой переменой”
15.Что же случилось? Посол предложил свою версию:
“С моей точки зрения есть только одно объяснение такому повороту событий: наши скандинавские операции должны были принести советскому правительству большое облегчение — снять огромное бремя тревоги, так сказать. То, в чем именно состояли их опасения, также не может быть определенно установлено. Я подозреваю
следующее. Советское пра-15
Перебои с поставками нефти продолжались и в мае, когда потребовалось новое письмо Риббентропа Сталину, текст которого был подготовлен Риттером. Вопрос был урегулирован на встречах Шуленбурга с Молотовым 25 и 31 мая.вительство всегда необыкновенно хорошо информировано <обратим внимание. — В.М>. Если англичане и французы намеревались занять Норвегию и Швецию, можно с определенностью предположить, что советское правительство знало об этих планах и, очевидно, было напугано ими. Советскому правительству мерещилось появление англичан и французов на побережье Балтийского моря, ему виделось, что будет вновь открыт финский вопрос, как заявлял лорд Галифакс; наконец, их больше всего пугала опасность вовлечения в войну с двумя великими державами. Очевидно, эта боязнь была нами ослаблена. Только этим можно объяснить полное изменение позиции господина Молотова. Сегодняшняя большая и бросающаяся в глаза статья в “Известиях” о нашей скандинавской кампании <“К последним событиям в Скандинавии”.— В.М> кажется одним глубоким вздохом облегчения. Как бы то ни было, по крайней мере в данный момент, здесь снова “все в порядке”, и наши дела идут так, как следует”.
К аналогичным выводам Шуленбург пришел еще раньше, сообщая в Берлин свои соображения о речи Молотова 29 марта по поводу Финляндии: “Советское правительство полно решимости придерживаться в настоящей войне нейтралитета и избегать, насколько это возможно, чего-либо, что может вовлечь его в конфликт с западными державами <т.е. с Великобританией и Францией. — В.М>. Это должно быть одной из причин того, почему советское правительство внезапно прекратило войну против Финляндии и распустило <выделено мной. — В.М> Народное Правительство”.
13 апреля нарком и посол пришли к согласию относительно взаимной заинтересованности СССР и Германии в сохранении нейтралитета Швеции. Надо же было иметь “запасной аэродром” для переговоров о мире (это убедительно показала финская война), тем более что с другими нейтралами — Швейцарией (банки!), Испанией и Португалией — дипломатических отношений у Советского Союза в то время не было.
Нейтральные страны имели все основания опасаться. 18 апреля в “Правде” появилась статья Я. Викторова “Малые страны и нейтралитет”, заключительный абзац которой называл “самоубийственным” стремление малых стран оставаться нейтральными в условиях европейской войны. “Что же, Вы считаете ненужным существование малых стран?” — спрашивал в этой связи 26 апреля эстонский посланник в Будапеште Маркус своего советского коллегу Н.И. Шаронова. Тот ответил, что “наоборот, считаем необходимым, но малая страна должна сказать, с кем она идет” (72). Наблюдая, как “меняется таинственная карта” Европы, престарелый Милюков, возможно, вспоминал то, что сорок лет назад видел на Балканах. “Он считал, что малые государства, самостоятельные и разрозненные, всегда остаются слабыми и неизбежно вступают в кровавые войны между собой. Мнимая суверенность этих стран несет населяющим их нациям несчастье и смерть” (73).
10 мая Шуленбург и Вайцзеккер одновременно оповестили Молотова и Шкварцева о начале оккупации Бельгии, Голландии и Люксембурга. Вместе с меморандумами германского правительства советской стороне
были переданы доклады министерства внутренних дел и главного командования вермахта. “Тов. Молотов сказал, что он не сомневается в том, что германские войска сумеют защитить Германию <выделено мной. — В.М.>”. После разговора с Вайцзеккером полпреда неожиданно пригласил еще и Риббентроп, чтобы “пожать ему руку”. Рейхсминистр “подчеркнул, что подробности <происходящих событий. — В.М> изложены в документах и что тем не менее сообщение это он сделал мне лично, принимая во внимание особенно дружественные взаимоотношения между нашими странами”.
Официальной реакцией Москвы в Берлине остались довольны. Но не все советские дипломаты были готовы радоваться ошеломляющим военным успехам Третьего рейха. 14 июня Вайцзеккер отправил Шуленбургу телеграмму под грифом “расшифровать лично”: “Из совершенно секретного источника, который Вам известен, мы узнали, что советский посланник в
Стокгольме мадам Коллонтай недавно заявила бельгийскому посланнику, что сегодня в общих интересах европейских держав противостоять германскому империализму. Стало ясно, что германская опасность куда значительнее, чем полагали ранее <сказала Коллонтай. — В.М.>. Имперский Министр Иностранных Дел просит Вас, если представится возможность и не раскрывая источника, тактично обсудить с Молотовым враждебное отношение посланника Коллонтай к Германии”. В Берлине забеспокоились, отражают ли эти слова позицию Москвы, или это просто частное мнение дипломата старой, литвиновской школы, — тем более, Коллонтай и раньше позволяла себе “вольные мысли”. Согласно помете Хильгера на документе, обсуждать вопрос о Коллонтай не пришлось. Опасения были полностью рассеяны заявлением ТАСС от 23 июня:“В последнее время в связи с вступлением советских войск в пределы прибалтийских стран усиленно распространяются слухи о том, что на литовско-германской границе сконцентрировано не то 100, не то 150 советских дивизий; что это сосредоточение советских войск вызвано недовольством Советского Союза успехами Германии на Западе; что оно отражает ухудшение советско-германских отношений и имеет целью произвести давление на Германию... ТАСС уполномочен заявить, что все эти слухи, нелепость которых
и так очевидна, совершенно не соответствуют действительности... В ответственных советских кругах считают, что распространители этих слухов преследуют специальную цель — набросить тень на советско-германские отношения. Но эти господа выдают свои затаенные желания за действительность. Они, видимо, не способны понять тот очевидный факт, что добрососедские отношения, сложившиеся между СССР и Германией в результате заключения пакта о ненападении, нельзя поколебать какими-либо слухами и мелкотравчатой пропагандой, ибо эти отношения основаны не на преходящих мотивах конъюнктурного характера, а на коренных государственных интересах СССР и Германии”. Не знаю точно, кто составлял этот текст, но уверен, что карандаш Сталина по нему прошелся. Шуленбург, передавая текст заявления в Берлин, прямо предположил, что оно написано вождем.“Странная война” закончилась, начался новый блицкриг. Теперь лобовой удар на прочность предстояло выдержать Франции. В тот же день, 10 мая, Черчилль, едва оправившийся после поражения в Норвегии (британский флот опоздал совсем немного, но безнадежно!), сменил угасавшего Чемберлена на посту премьера. Было очевидно, что на Западе развертывается важнейшее сражение войны. Предугадать судьбу Бельгии, Голландии и Люксембурга было нетрудно. Но Франция, считавшаяся куда более серьезной военной державой, чем Польша, тоже развалилась на глазах. Главнокомандующие Гамелен и Вейган, а затем и все правительство Рейно—Даладье, недавно еще столь гордое и воинственное, обнаружили полную неспособность справиться с ситуацией — не то что выиграть войну, а хотя бы защитить собственную территорию. Не сумев организовать ни оборону страны, ни мобилизацию нации на отпор врагу, оно — подогреваемое обещаниями Черчилля о помощи — долго отказывалось вступать в мирные переговоры, пока не оказалось в Бордо, а потом в Виши, оставив Париж врагу (чего, заметим, не было ни в 1870-м, ни в 1914 г.). Крах Третьей Республики — не только военный, но политический и моральный — стал очевиден.
В разгромленной и подавленной стране стали раздаваться голоса, требующие виновников поражения к ответу. Относительно того, как жить дальше, мнения разделились. Одни, группировавшиеся вокруг престарелого героя Вердена маршала Филиппа Петэна, назначенного главой правительства, склонялись к необходимости “вынести невыносимое” (как пять лет спустя, 15 августа 1945 г., скажет по радио японский император, сообщая о капитуляции) и найти некий
modus vivendi с победителем. Этой точки зрения придерживались многие видные политики и военные, включая командующего флотом адмирала Дарлана, бывших премьеров Лаваля и Фландена, банкира Бодуэна, бывшего министра де Монзи, автора двух восторженных книг о Советском Союзе, и консервативного идеолога Морраса, непримиримого германофоба. Другие — куда более малочисленные — избрали своим знаменем бежавшего в Лондон вице-министра обороны генерал-майора Шарля де Голля, объявившего о создании движения “Свободная Франция”. Большинство молчало — кто в горе, кто в страхе. Неизлечимо больной “картограф” Тардье наблюдал, чем обернулось дело его рук. Дадалье, Рейно, Блюм, Мандель, Гамелен оказались под арестом — предстояло отвечать за развязанную и проигранную войну. Но это — совсем другая история, о которой надо написать отдельную книгу.10 июня, на заключительном этапе французской кампании, в войну вступила Италия. “Удар в спину” окончательно испортил репутацию Муссолини. Если вермахт победил французскую армию в честном бою (французы сражались храбро, и не их вина, что у них было такое командование и такое правительство), то итальянцы повели себя как мародеры. Впрочем, и здесь нас интересует только один-единственный сюжет: координация действий стран “оси” и Советского Союза. 3 июня Молотов сообщил Шуленбургу, что “в 20-х числах мая с.г. имела место беседа между поверенным в делах СССР
в Риме Гельфандом и германским послом Ма-кензеном. Содержание этой беседы сводилось к следующему: в связи со все более определяющейся позицией Италии в вопросе о ее втягивании в войну имеются два вопроса — западная и балканская проблемы, интересующие Италию. Макензен в беседе сказал, что балканская проблема будет разрешена совместно Германией, Италией и СССР без войны. Тов. Молотов спросил Шуленбурга, отражает ли это высказывание Макензена точку зрения Германского и точку зрения Итальянского правительств по этому поводу”. Посол, как положено, запросил инструкций, добавив: “Вопрос о том, каким образом возможное сотрудничество тройки <СССР, Германия, Италия> на Балканах было бы осуществимо на практике, господином Молотовым затронут не был”. Ответ пришел только через две недели (раньше, видимо, не до того было) и лишь еще неделю спустя был сообщен Молотову (эта задержка совсем уж непонятна): “Имперское правительство удовлетворено тем, что война не распространилась на Балканы. Германия в принципе не заинтересована в этих странах территориально, но лишь экономически. Наша позиция по отношению к Советскому Союзу в этом вопросе определена окончательно и бесповоротно московским соглашением”. Но обо всем по порядку.
17 июня Молотов поздравил Шуленбурга “с победами германской армии”, заметив при этом, что “вряд ли Гитлер и Германское правительство ожидали таких быстрых успехов”. Сказать по правде, их никто не ожидал. Новый французский посол Лабонн, представляясь Молотову 14 июня, признал, что “в настоящее время Франция переживает самые тяжелые часы своей истории”. Нарком ответил дежурным комплиментом, что “Франция, как великая страна, еще способна на очень многое”, и выразительно напомнил, что “в течение долгого времени Франция <т.е. кабинеты Даладье и Рейно. — В.М.>
вела но отношению к СССР политику, которую нельзя назвать дружественной... Нынешнее состояние советско-французских отношений создано по воле французского правительства... Франция в течение пяти месяцев не хотела иметь своего посла в СССР”. Короче говоря, пеняйте на себя.Но “самыми теплыми поздравлениями” (слова Шуленбурга) Молотов не ограничился. Он проинформировал посла “о балтийских делах, основные сведения о которых ему, вероятно, известны из газетных сообщений <по-моему, звучит издевательски. — В.М>. Советский Союз договорился с Латвией, Литвой и Эстонией о смене правительств этих стран и о вводе советских войск на их территорию. Основной причиной мероприятий Советского правительства явилось то, что Советский Союз не хочет оставлять в прибалтийских странах почву для французских и английских интриг. С другой стороны, Советский Союз не хочет, чтобы из-за прибалтийских стран его поссорили с Германией... Политика Советского Союза всегда была пролатвийской, пролитовской и проэстонской. Теперь Советский Союз
хочет обеспечить со стороны балтийских стран просоветскую политику”.Во всем этом поражает даже не цинизм Молотова — о советской аннексии Прибалтики написано достаточно, так что можно не повторяться. Поражает синхронность действий Берлина и Москвы! Вермахт, после
месяца боев, входит в Париж и вынуждает Францию капитулировать. Одновременно Красная армия просто занимает территорию трех государств и меняет в них правительства, хотя их политика и так уже была под советским контролем. В этой связи хочу привести любопытный фрагмент из вполне рутинного дипломатического документа — записи беседы Молотова с датским посланником Больт-Йоргенсеном 17 мая, за месяц до описываемых событий. На вопрос наркома о положении в его стране, посланник ответил: “Дания оккупирована Германией, и ее положение можно сравнить с положением Эстонии, Латвии и Литвы <это 17 мая! не 17 июня!! — В.М.>... Тов. Молотов указывает посланнику, что положение в Дании несравнимо с положением в Эстонии, Латвии и Литве: в прибалтийских странах нет военной оккупации. Советский Союз имеет с этими странами договоры о взаимной помощи. Посланник отвечает, что он хотел сказать, что вопрос о германской оккупации является чисто военным, т.к. немцы не вмешиваются во внутренние дела Дании. А Советский Союз, —
отвечает на это тов. Молотов, — не вмешивается ни во внутренние, ни во внешние дела прибалтийских стран” (74). Да, цинизма Вячеславу Михайловичу было не занимать. Но в одном он был безусловно прав: положение Дании, в которой еще в мае 1941 г. в парламенте заседали коммунисты и выходили коммунистические газеты и сочинения Ленина (75), и впрямь существенно отличалось от положения в Прибалтике в то же самое время, когда почти все бывшие министры и депутаты сидели совсем в других местах...Сегодня большинство историков сходится во мнении, что аннексия Прибалтики окончательно утвердила Гитлера в решении воевать с СССР. Да, в соответствии с договоренностями 1939 г., она оказалась в советской зоне влияния, но во время сентябрьских переговоров Риббентропа в Кремле речь шла только о потенциальном присоединении Литвы (76). В Берлине полагали, что Латвия и Эстония станут советскими саттелитами, сохранив определенную степень независимости, которая гарантирует безопасность германских интересов, а также этнических немцев фольксдойче на их территории. Одно дело — формально независимое, хоть и подконтрольное государство, где сохраняется частная собственность, и совсем другое — часть СССР, где совершенно другие порядки и где “капиталистам”, пусть даже из дружественной страны,
почти невозможно чего-либо добиться. У граждан Рейха, не говоря уже о фольксдойче, имелась немалая собственность во всех трех республиках, которая теперь подлежала безоговорочной национализации, как это произошло на финских территориях, отошедших к СССР по мирному договору. Этой проблемой, равно как и судьбой предназначенного Германии участка литовской территории, которую Москва вознамерилась “откупить”, Шуленбургу предстояло заниматься еще долго.Кроме того, быстрая и бескровная (в смысле отсутствия военных действий) оккупация Прибалтики показала, что не только Германия может успешно осуществлять “аншлюссы” и что Красная армия вовсе не так уж слаба, беспомощна и дезорганизована, как заставила многих думать “зимняя война”. Но больше всего Германию всполошило то, что ее своевре-
менно не поставили в известность о готовящейся аннексии. Это означало, что впереди могут быть любые неожиданности.
Однако внешне все было обставлено наилучшим образом. Шуленбург сразу же заявил Молотову, что “это дело исключительно только Советского Союза и прибалтийских стран”, и сообщил, что бежавший в Германию литовский президент Сметона интернирован. Вайцзеккер немедленно разослал очередную циркулярную ноту: “Беспрепятственное укрепление русских войск в Литве, Латвии и Эстонии и реорганизация правительств, производимая советским правительством с намерением обеспечить более тесное сотрудничество этих стран с Советским Союзом — касается только России и прибалтийских государств. Поэтому, ввиду наших неизменно дружественных отношений с Советским Союзом, у нас нет никаких причин для волнения, каковое нам открыто приписывается некоторой частью зарубежной прессы. Пожалуйста, избегайте во время бесед делать какие-либо высказывания, которые могут быть истолкованы как пристрастные” (77).
Руководители прибалтийских стран готовились к худшему и заранее разослали в свои зарубежные миссии соответствующие инструкции. Июньская смена правительств формально проходила в соответствии с конституциями: президенты Латвии и Эстонии Улманис и Пятс и исполняющий обязанности президента Литвы премьер Меркис приняли отставки прежних кабинетов и поручили сформировать новые трем не-коммунистам — биологу Кирхенштейну, поэту (по основной специальности врачу-стоматологу) Варесу и журналисту Палецкису. То, что все это происходило под прямым давлением СССР, а состав правительств поименно согласовывался с Москвой, не было секретом ни для кого. Но проведенные через месяц после этого в условиях, мягко выражаясь, тотального контроля — или “террора русской оккупации”, как было сказано в одной из нот, — “выборы” и последующие решения всех трех парламентов об установлении советской системы и вхождении в СССР стали, откровенно говоря, “величайшей фальсификацией воли литовского народа” и “ни в коем случае не могут рассматриваться как свободное выражение народной воли” Латвии. Эти выражения заимствованы из нот протеста, с которыми 22 июля обратились в германский МИД посланники Скирпа и Креевиньш. Аналогичную акцию предприняли их коллеги и в других столицах (кроме, надо полагать, Москвы). В Лондоне и Вашингтоне ноты приняли и восприняли серьезно, тем более что кроме агрессии и навязанных выборов в них осуждалось нарушение Советским Союзом международных договоров, а к этому атлантистские правители-моралисты всегда были особенно чувствительны. Однако в Берлине начальник политического департамента МИД Верман, по прямому указанию Риббентропа, “дружески вернул” посланникам их ноты и попросил эстонского посланника воздержаться от вручения своей. Впрочем, рейхсминистр оказался не чужд своего рода гуманизма — дипломатам с семьями было разрешено остаться в Германии. На родине их вряд ли бы встретили с распростертыми объятиями.
Сталин не собирался останавливаться на “успехах советской внешней политики в Прибалтах”, как скромно назвал это Молотов в докладе Верховному Совету 1 августа. Синхрон продолжался. 23 июня появилось сообщение ТАСС, опровергавшее толки о концентрации советских войск на литовско-германской границе и вызвавшее облегчение в Берлине. Однако облегчение оказалось недолгим. В
тот же день Молотов, выслушав переданный ему Шуленбургом расплывчатый ответ Риббентропа на вопрос трехнедельной (!) давности о возможности согласования позиций Германии, Италии и СССР на Балканах, огорошил посла свежими новостями: Советский Союз потребовал от Румынии не только Бессарабию, от претензий на которую не отказывался никогда, но и Северную Буковину, в состав России не входившую. “Румыния поступит разумно, — сказал нарком, — если отдаст Бессарабию и Буковину мирным путем. Она пользовалась ею <так в тексте; следует: ими. — В.М> 21 год, зная, что те не принадлежат ей... Если же Румыния не пойдет на мирное разрешение Бессарабского вопроса, то Советский Союз разрешит его вооруженной силой. Советский Союз долго и терпеливо ждал разрешения этого вопроса, но теперь дальше ждать нельзя”.После Прибалтики не принимать подобные заявления всерьез было уже невозможно. Посол опешил. “Я сказал Молотову, что такое решение является для меня неожиданным. Я считал, что советское правительство будет настаивать на своих претензиях к Бессарабии, нами не оспариваемых, но не предпримет самостоятельных действий для их реализации. Я боюсь, что внешнеполитические трудности Румынии, которая в настоящее время снабжает нас значительным количеством важнейшего для военной и гражданской промышленности сырья, серьезно затронут германские интересы”. В советской записи слова посла даны несколько подробнее: “По мнению Шуленбурга, в свое время постановка вопроса о Бессарабии была такова: СССР заявит свои претензии на Бессарабию только в том случае, если какая-нибудь третья страна (Венгрия, Болгария) предъявит свои территориальные претензии к Румынии и приступит к их разрешению. СССР же не возьмет на себя инициативу в этом вопросе. Шуленбург боится, что разрешение Бессарабского вопроса Советским Союзом в настоящий момент может создать хаос в Румынии, а Германии сейчас дозарезу нужны нефть и другие продукты, получаемые из Румынии”.
Посол пытался уговорить собеседника отсрочить решительные действия, пока он не проконсультируется с Берлином (надо понимать: союзники все-таки!). “Просьбу Шуленбурга тов. Молотов обещал сообщить Советскому правительству, но предупредил, что Советское правительство считает этот вопрос чрезвычайно срочным. Я рассчитываю, сказал в заключение тов. Молотов, что Германия
в соответствии с договором не будет мешать Советскому Союзу в разрешении этого вопроса, а будет оказывать поддержку, понятно, в пределах соглашения”.“Решение Бессарабского вопроса” стало для советско-германских отношений самым серьезным испытанием со времени их нормализации. Советскими лидерами явно овладело пресловутое “головокружение от
успехов”. С итальянским послом Молотов обменялся мнениями уже 20 июня, когда Россо передал ему заявление Муссолини о желании решать балканские проблемы мирным путем и о признании наличия территориальных претензий к Румынии у СССР (Бессарабия), Венгрии (Трансильвания) и Болгарии (Южная Добруджа). “По вопросу о дунайских странах тов. Молотов говорит, что этот вопрос не может не интересовать СССР. Послу известна позиция Советского правительства по отношению к Румынии и к бессарабскому вопросу: СССР стоит за урегулирование этого вопроса мирным путем, если, конечно, он не будет затягиваться без конца. Следовательно, стремления СССР не расходятся со стремлениями Итальянского
правительства” (78).25 июня Молотов снова встретился с “союзными” послами. Россо он вручил заявление о готовности сотрудничества с Италией и о признании претензий Венгрии к Румынии, Болгарии к Румынии и Греции, “интересов” Италии и Германии в отношении Румынии и Турции, которая “вызывает недоверие” ввиду проявленного ею недружелюбного отношения к СССР (и не только к СССР) в связи с заключением ею пакта с Англией и Францией. Советский Союз соглашался на “преимущественное положение” Италии в Средиземном море в ответ на аналогичное признание его положения в Черном море. Наконец, четко была определена позиция в отношении Румынии, принявшая характер ультиматума: “СССР хотел бы получить от Румынии то, что по праву принадлежит ему, без применения силы, но последнее станет неизбежным, если Румыния окажется несговорчивой” (79). 26 июня Горелкин был у Чиано, который без лишних слов поддержал советские требования и сказал, что если возможность мирного урегулирования еще сохранилась, Италия окажет необходимое давление на Бухарест (80). Вечером того же дня Молотов вручил подробный ультиматум румынскому посланнику Давидеску, уведомив об этом Шуленбурга по телефону. Риббентроп и Чиано немедленно “посоветовали” принять ультиматум. Куда уж тут было деваться... Через сутки румынский посланник вручил ответ наркому.
Беседа Молотова с Шуленбургом 25 июня заслуживает более пристального рассмотрения. На сей раз на вопросы из Москвы Риббентроп ответил быстро и четко:
“1. Германское правительство в полной мере признает права Советского Союза на Бессарабию и своевременность постановки этого вопроса перед Румынией.
2. Германия, имея в Румынии большие хозяйственные интересы, чрезвычайно заинтересована в разрешении бессарабского вопроса мирным путем и готова поддержать Советское правительство на этом пути, оказав со своей стороны воздействие на Румынию.
3. Вопрос о Буковине является новым, и Германия считает, что без постановки этого вопроса сильно облегчилось бы мирное разрешение вопроса о Бессарабии.
4. Германское правительство, будучи заинтересовано в многочисленных немцах, проживающих в Бессарабии и Буковине, надеется, что воп-
рос об их переселении будет решен Советским правительством в духе соглашения о переселении немцев с Волыни”.
В тексте инструкций Риббентропа в Москву, сохранившемся в германских архивах, есть некоторые нюансы, заслуживающие внимания: “В других районах Румынии Германия имеет очень важные экономические интересы. Эти интересы включают нефтяные поля и сельскохозяйственные земли. Германия поэтому... крайне заинтересована в том, чтобы эти районы не стали театром военных действий”. Кстати, об экономической заинтересованности в “других районах Румынии” (кроме тех, на которые претендовал СССР) говорил и Чиано.
Здесь стоит сделать паузу. Произнесено ключевое слово: НЕФТЬ. Как известно, месторождения в Плоешти были главным источником этого стратегического сырья для Третьего рейха, и любая угроза их безопасности, не говоря уже о прямом посягательстве, воспринималась в Берлине как смертельная опасность. Да еще в военное время! Так завязывался узел одного из сильнейших советско-германских противоречий, нарастание которых год спустя приведет к войне. Взаимное недоверие Сталина и Гитлера вылилось в то, что первый, желая перестраховаться, хотел иметь если не прямо под контролем, то в пределах досягаемости все, что могло быть необходимо сегодняшнему союзнику... завтрашнему противнику. Второй мириться с этим не собирался...
Следует напомнить, что представляли собой тогда германо-румынские отношения. Румынию обычно называют “саттелитом” Рейха, не вникая в подробности, но на деле все было сложнее. Ультранационалистическая, пронацистская и юдофобская “Железная гвардия” капитана Кодряну возглавляла оппозицию режиму короля Кароля
II, непопулярного, но усиленно цеплявшегося за власть. Убийство арестованного Кодряну “при попытке к бегству” и репрессии против “гвардистов” вызвали резкое недовольство в Берлине и поставили отношения на грань разрыва. Балансировавший между враждовавшими друг с другом силами, король проводил политику, получившую ироническое название “игры на двух столах”: он был вынужден ввести в правительство в качестве вице-премьера нового лидера “Железной гвардии” Сима, но всеми силами старался не допустить его до участия в управлении страной. В результате территориальных переделов страна, как и следовало ожидать, погрузилась в состояние, близкое к хаосу. Германию это не устраивало, поэтому в начале сентября в Бухаресте произошел государственный переворот, отстранивший от власти Кароля II и его всесильную любовницу Магду Лупеску— “рыжеволосую Эсфирь”, как ее называли в антисемитских листках. На престол был возведен молодой король Михай, будущий кавалер советского Ордена Победы и будущий изгнанник, а реальная власть сосредоточилась в руках генерала Иона Антонеску, настроенного абсолютно прогермански. “Игра на двух столах” закончилась. Румыния полностью оказалась под контролем Рейха.“Бессарабский вопрос” был решен, однако осадок в советско-германских отношениях остался. Сторонам удалось договориться по конкретным проблемам (прежде всего это касалось судьбы и интересов фольксдойче.
переселенных в метрополию также и из Литвы), но в Берлине с тревогой ждали новых сюрпризов Москвы: СССР стал проявлять повышенный интерес к Ирану, публично называя его позицию “странной и двусмысленной” на основании... “трофейных” документов из “Белых книг” МИД Германии, — и, похоже, тоже решили не советоваться заранее, а оповещать об уже принятых решениях. Так было в июле с мюнхенскими германо-итало-венгерскими переговорами, затем с зальцбургскими встречами Гитлера и Риббентропа с премьерами Румынии и Болгарии, так было в конце августа с Венским арбитражем о венгерско-румынском территориальном споре. Обстановку несколько улучшила годовщина пакта о ненападении, с помпой отмеченная прессой обеих стран. Приближалась осень — а с ней события исключительной важности.