Наша главная цель в переговорах с СССР заключается в том, чтобы предотвратить установление Россией каких-либо связей с Германией.
Лорд Галифакс, 4 июля 1939 г.
Между нами говоря, я не люблю Коперника. Он смотрел через правильную сторону телескопа, что сильно преувеличивало проблемы. Я смотрю с другого конца — и все проблемы становятся куда проще.
Ф. Рузвельт
— Ф. Франкфуртеру, 1943 г.Евразийские державы постепенно двигались к осознанию необходимости “континентального блока”. Но не следует думать, что им мешали только внутренние факторы — взаимное недоверие, разница идеологий, фобии вождей, влияние прошлых обид и конфликтов. Были и внешние факторы, поскольку кошмар континентального блока давно тревожил атлантистских лидеров. 12 февраля 1919 г. британский военный министр Уинстон Черчилль говорил на заседании кабинета: “Если союзники не помогут России, Япония и Германия непременно сделают это, и через несколько лет мы увидим Германскую республику, объединившуюся с большевиками в России и с японцами на Дальнем Востоке в один из самых могущественных союзов, которые мир когда-либо видел” (1). Перспективу сочли нереальной и обсуждать вопрос не стали.
Новую волну тревог вызвал Рапалльский договор. Главы делегаций Ллойд Джордж, Барту, Исии, Факта, Бенеш — атлантисты, как на подбор, — немедленно направили гневное письмо канцлеру Вирту: “Приглашая Германию явиться в Геную... приглашающие державы засвидетельствовали свою готовность устранить все воспоминания о войне и дали Германии возможность честного сотрудничества со своими бывшими врагами... На это предложение, внушенное духом благожелательности и солидарности, Германия ответила актом, уничтожающим дух взаимного доверия, необходимый для международного сотрудничества, установить который было главной целью данной конференции... Немецкие представители... заключили тайно, за спиной своих коллег, договор с Россией и притом по тем самым вопросам, рассмотрением которых они были заняты в честном сотрудничестве с представителями других наций” (2).
Скоро стало ясно, что бояться, собственно, нечего — и Россия, и Германия были слишком заняты внутренними делами. Однако страхи не проходили. В 1925 г. некто Э. Гаррисон выпустил на эту тему роман “Красная камарилья” (3). Миссия Кухара в Берлин и Москву в 1927 г. вызвала очередную волну толков о союзе Японии, Германии и Советской России. Еще в 1921 г. Г. Байуотер предупреждал: “Некоторые из них <японских военных аналитиков — В.М.> зашли настолько далеко, что выступили за германо-русско-японский союз, который, они считают, может господствовать над миром. И они продолжали выступать в защиту этой идеи даже после революции и отпадения России <от Антанты — В.М.>” (4). Наконец, в марте 1935 г. британский дипломат В. Веллсли писал в служебном меморандуме: “К счастью, сейчас нет никаких шансов, что русские и немцы объединятся, но если только на смену Гитлеру придет некто с бисмарковским взглядом на добрые отношения с Россией любой ценой — единственно верная политика с германской точки зрения <выделено мной. — В.М.> — ситуация может измениться моментально, и Западной Европе будет противостоять германо-русско-японская комбинация, самая впечатляющая из всех, с которыми ей когда-либо доводилось сталкиваться. У нас есть все основания благословлять слепоту Гитлера и большевизм, которые делают это невозможным в настоящее время. Да продлит Господь дни их обоих!” (5). Так что Хаусхофер был прав: “Всякий изумится, узнав, что первыми, кто увидел забрезжившую угрозу такого континентального блока для англосаксонского мирового господства, были авторитетные англичане и американцы, в то время как мы сами, даже во Второй империи <1871—1918 гг. — В.М.>, еще долго не имели представления о том, какие возможности могли бы возникнуть на основе связей Центральной Европы с ведущей державой Восточной Азии через необъятную Евразию” (6).
Как-то раз в 1937 г. германский посол в Лондоне фон Риббентроп беседовал с тем же самым Черчиллем, в то время лидером оппозиционного крыла консерваторов. “В ходе этого разговора Черчилль проявил полную неуступчивость и без обиняков сказал: “Если Германия станет слишком сильной, она будет снова разбита”. Когда мой муж <это комментарии вдовы Риббентропа к его мемуарам. — В.М.> ответил, что на сей раз это будет сделать не так-то просто, поскольку у Германии есть друзья, Черчилль заявил: “О, мы достаточно ловко сумеем в конце концов все-таки перетянуть ваших друзей на нашу сторону”” (7). Так и вышло.
Черчилль в 1937 г. — совсем не та мужественная и величественная фигура “британского бульдога”, к которой мы привыкли под воздействием пропаганды военных лет. Тогда это был “генерал без армии”, вечный оппозиционер, самый суровый критик правительства в палате общин — но без малейшего шанса снова войти в состав кабинета. Пройдет несколько лет, и людям, особенно за границей, будет казаться, что “старый добрый Винни” был у власти всегда. За его спиной была долгая политическая карьера, но знала она не одни только взлеты (8).
Сын лорда Рандольфа Черчилля и американки Дженни Джером, Уинстон с юности любил приключения. В двадцать один год, не одолев
высшего образования, он уже на военной службе, в двадцать четыре участвует в битве при Омдурмане в составе Нильского экспедиционного корпуса и сразу же пишет об этом книги. Британские политики никогда не чуждались словесности, но только Черчилль получил Нобелевскую премию по литературе. Он писал всю жизнь, писал много и охотно, а в иные годы жил в основном на гонорары. Однако в тридцати четырех томах юбилейного собрания его сочинений нельзя не заметить одной характерной черты: все это о “себе любимом”, включая многотомные истории двух мировых войн, или о своих предках, начиная с отца и кончая первым герцогом Мальборо (“Мальбрук в поход собрался”). Лорд Бальфур, друг покойного Рандольфа, назвал пять томов “Мирового кризиса” (о Первой мировой войне) “великолепной автобиографией Уинстона, слегка замаскированной под всеобщую историю”.
Любовь к приключениям и славе привела Черчилля на англо-бурскую войну в качестве уже не солдата, а журналиста. Итог — сенсационные репортажи, плен, бегство из плена, очередная книга и место в парламенте. Не оттуда ли идет его германофобия (Германия поддерживала движение буров за независимость)? И не оттуда ли его русофобия? Общественное мнение России было на стороне буров, а в их рядах сражался добровольцем будущий военный министр Временного правительства Александр Гучков. Германофобия и русофобия были в числе главных мотивов деятельности Черчилля, который, подобно Гитлеру, Рузвельту и, в меньшей мере, Сталину, склонен был внимать не столько доводам рассудка (даже своего собственного), а “внутреннему голосу” — иррациональным филиям и фобиям. Для политика, обреченного такой властью, это страшно.
Рандольф Черчилль умер, когда Уинстону было всего двадцать, но успел передать ему свои политические связи. Среди консерваторов отец считался диссидентом, а сын и вовсе бегал из одних партийных рядов в другие, желая подольше находиться при власти. Властолюбие в Черчилле-младшем могло соперничать только с честолюбием. Его карьера была подобна ракете: в тридцать лет вице-министр колоний, в тридцать четыре министр торговли, в тридцать пять министр внутренних дел. Здесь он прославился тем, что отправил войска стрелять в забастовавших шахтеров и... был перемещен в адмиралтейство. “Уже тогда этот великий
британский моряк, — съязвил четверть века спустя Уильям Джойс, — готовился защищать демократию” (9). На новом месте Черчилль с первого дня твердил о германской угрозе, требуя максимальной готовности к войне и немало сделав для этого. В смысле, для готовности. Да, пожалуй, и для войны тоже. Когда война все-таки началась, позиция Черчилля стала казаться мудрой и “государственной”. И никто не задал вопрос, а не приближали ли войну эти заклинания о “германской опасности”? Жаль, что не задал, потому что через четверть века картина повторится, но уже в ином масштабе.Первая мировая была не слишком удачной для Черчилля как морского министра: вспомним хотя бы провал Дарданелльской операции, вынудивший его подать в отставку. Тем не менее после непродолжитель-
ного — и совершенно “пиаровского” — пребывания на фронте мы видим его в кабинете Ллойд Джорджа министром вооружений, затем военным министром и министром авиации. В военное время Черчилль показал себя эффективным руководителем, если это не касалось планирования операций. Он был энергичен, умел убеждать и внушать доверие, не боялся открыто говорить о трудностях и даже порой преувеличивал их, нагнетая драматизм момента, а также научился манипулировать людьми по принципу “разделяй и властвуй”.
Беда в том, что как руководитель Черчилль был эффективен только в условиях войны, чем разительно походил на Клемансо (до войны тот только однажды был премьером, притом неудачно). После победы избиратели дружно “прокатили” обоих “отцов отечества”: первого на парламентских выборах летом 1945 г., второго на президентских выборах в январе 1920 г., когда большинство голосов, вопреки ожиданиям, собрал не “тигр”, а франт Дешанель, не уступавший строгостью пробора британскому лорду, но вынужденный уже через несколько месяцев уйти в отставку по состоянию здоровья (на предыдущих выборах 1913 г. он уступил “Пуанкаре-войне”). “Война все спишет” — этот принцип виден за многими действиями и Черчилля, и Клемансо. Война оправдывала диктаторские наклонности, тягу к единоличным решениям, использование служебного положения (например, секретной информации) в карьерных целях, репрессии против политических противников и т.д. Живя не в тоталитарном обществе, Черчилль нуждался в массовой поддержке, которую легко получал в “чрезвычайных обстоятельствах
”, ставших залогом и гарантией его пребывания у власти. Когда Первая мировая война закончилась, он активнее всех коллег по кабинету требовал военной интервенции в России: помните у Высоцкого: “Это все придумал Черчилль в восемнадцатом году...” (10). Наверно, не только потому, что не любил русских вообще и тем более большевиков. Ему нужна была новая война для упрочения своих позиций — все-таки военный министр! Но Ллойд Джордж решил по-другому: отказался от продолжения интервенции прежде всего по финансовым соображениям (деньги считать он умел) и не воспользовался предлогом советско-польской войны 1920 г., как это попыталась сделать Франция. При очередной перетасовке портфелей Черчилль стал министром колоний, что воспринял как личное оскорбление, ибо метил в министры финансов, а на выборах 1922 г. и вовсе потерял место в парламенте. Через два года он вернулся и в палату общин, и в кабинет Болдуина, причем на вожделенный пост министра финансов. Здесь его деятельность сама собой пресеклась Великой Депрессией 1929 г., и пятидесятипятилетний Черчилль гордо удалился в оппозицию. На него стали смотреть как на человека прошлого.Возвращение к власти могло состояться только в момент опасности, поскольку в мирное время Британия в “бульдоге” не нуждалась. Черчиллю был необходим враг, и этим врагом снова стала Германия, особенно после ее ухода с конференции по разоружению в сентябре 1932 г. С приходом Гитлера к власти он начал бить в колокола, привлекая внимание сначала к “гримасам” диктатуры, затем к милитаризации Германии
инарушению военных статей Версальского договора, хотя эти предупреждения, составившие Черчиллю репутацию провидца, — его сравнивали то с Иеремией, то с Кассандрой — постоянно опережали настоящие события. И тут у него появился мощный союзник — Антинацистский совет, он же группа “Фокус” (11).
“Фокус” был создан группой евреев-эмигрантов и их покровителей, а его президентом стал британский профсоюзный лидер Ситрин. Предупреждаю сразу: ни о каком “еврейском заговоре” речи не будет. Но роль еврейского фактора в британской политике предвоенного десятилетия настолько велика, что сбрасывать его со счетов нельзя: есть специальные исследования этого вопроса, среди которых надо выделить книгу израильского историка Н. Розе (12). Палестина, находившаяся под управлением Великобритании по мандату Лиги Наций, стала одной из “болевых точек” империи. Бальфур, будучи министром иностранных дел, в 1917 г. обещал евреям создание “национального дома” в Палестине после войны, чем привлек их на сторону Антанты (13). Форма “национального дома”, однако, конкретизирована не была, а создавать в обозримом будущем независимое еврейское государство британское правительство не собиралось. Более того, оно ограничивало еврейскую эмиграцию в Палестину, чтобы не вызывать конфликта с арабским населением своих подмандатных или зависимых территорий — какой это “горючий материал”, мы можем видеть из любой сегодняшней газеты.
Помимо влиятельной еврейской прослойки, которая включала лордов Ридинга (бывшего вице-короля Индии и министра иностранных дел), Сэмюэла (бывшего генерального комиссара в Палестине) и Мелчетта (отец и сын, магнаты химической промышленности), банкирский дом “лондонских” Ротшильдов и парфюмерных фабрикантов Сассунов, опекавших Всемирный еврейский конгресс
1 (штаб-квартира в Лондоне) во главе с будущим первым президентом Израиля Хаимом Вейцманом, в британском истеблишменте сложилась группа так называемых “гоев-сионистов” (gentile Zionists), не-еврейских политиков, выступавших за создание еврейского государства. В нее входили в основном профессиональные лоббисты: Бланш Дагдейл, племянница и биограф скончавшегося в 1930 г. Бальфура, депутат-лейборист Исайя Веджвуд, который в 1928 г. ездил в Германию с лекционным турне в поддержку еврейской рабочей партии “Поалей Цион”, близкий к Вейцману консервативный депутат подполковник Виктор Казалет и бывший министр колоний и доминионов Леопольд Эмери. Эмери был одним из ближайших соратников Черчилля (их так и называют “churchillians”, “черчиллевцы”) и в 1929 г. последовал за ним в оппозицию (14).После прихода нацистов к власти еврейские круги, прежде всего в США и Великобритании, заняли резко антигерманскую позицию. Это
1
Аналогичной организацией была Еврейская экономическая федерация (штаб-квартира в Нью-Йорке) во главе с Сэмюэлем Унтермейером и при участии влиятельного раввина Стефена Визе, объявившая в 1933 г. экономический бойкот Германии.естественно: в Первую мировую войну они поддерживали Германию против России, в которой тогда видели главного врага евреев (15). Черчилль особых симпатий к ним не питал (впрочем, юдофобом тоже не был), но “Фокус” верно угадал союзника, когда весной 1936 г. обратился к нему с предложением о сотрудничестве. На основании большого количества документов Д. Ирвинг и Дж. Чармли показали, как в данном случае антигерманские настроения Черчилля совпали с его... финансовыми трудностями, которые брались разрешить спонсоры “Фокуса” вроде кинопродюсера Александра Корда. Кстати, антигерманская пропаганда в Лондоне оплачивалась еще и из секретных фондов МИД Чехословакии: деньги оттуда получали не только многие газетчики, но лейбористские и профсоюзные лидеры, включая Бевина и Ситрина (16).
8 июня 1937 г. Вейцман устроил званый обед, главным гостем на котором был Черчилль. Присутствовали Эмери, Эттли, Веджвуд, Казалет, Джеймс Ротшильд; Ллойд Джордж уклонился, но прислал сочувственное письмо. Главной темой была палестинская проблема. Вейцман напомнил, что два присутствующих бывших министра колоний — Черчилль и Эмери — так и не смогли разрешить ее. В ответ Черчилль темпераментно воскликнул: “Да, мы все виноваты. Вы знаете <обращаясь к Вейцману>, что вы наш хозяин, и их, и их <показывая на других гостей>. Как вы скажете, так и будет. Если вы скажете нам сражаться, мы будем драться, как тигры” (17). Речь шла только о Палестине, но
“фокусники” крепко привязали к себе Черчилля и Эмери, что давало богатый материал нацистской и пронацистской пропаганде (18). Приходится признать, что в данном случае дым оказался не без огня.Сменявшие друг друга на посту премьера Макдональд, Болдуин и Чемберлен не испытывали никаких симпатий к Германии, но дистанцировались от зажигательных речей Черчилля. В конце июля 1936 г. Болдуин “при закрытых дверях” заявил: “Если кто-то в Европе будет драться, я предпочитаю, чтобы это были большевики и нацисты” (19
). Так думали многие, хотя, например, Антони Идеи считал необходимым предотвращение такой войны (речь шла об Испании), дабы она не захлестнула другие страны. Неудачное пребывание Риббентропа на посту посла в Лондоне и еврейские погромы “Хрустальной ночи” 9 ноября 1938 г. (20) создавали питательную среду для германофобии, однако реальная угроза войны из-за судетского кризиса показала, что большинство британцев однозначно предпочитало мир. Входившим в правительство “черчиллевцам” пришлось уйти: в январе 1938 г. Идеи оставил пост министра иностранных дел; после Мюнхена с поста морского министра, “громко хлопнув дверью”, ушел Дафф-Купер.Новый шанс им дал сам Гитлер. Вступление вермахта в Прагу похоронило “Мюнхен” как попытку мирного решения европейских проблем и поставило под удар политическое будущее “мюнхенцев”. Черчилль стал требовать создания правительства национального единства, а затем соглашения с СССР против Германии, чтобы разбить таким образом любой потенциальный евразийский союз. Обостряя ситуацию, он
делал ставку на новую войну. Впрочем, не он один. В Париже таких же взглядовпридерживалась группа “беллицистов” во главе с Рейно, главой правительства с марта 1940 г., и бывшим сотрудником Клемансо Манделем, влияние которого простиралось несравненно дальше занимаемого им поста министра колоний (после вторжения вермахта на территорию Франции он стал министром внутренних дел). А. Фабре-Люс писал о Черчилле: “Он видит французские дела только через посредство маленького клана людей, с которыми лично связан: Рейно, Мандель, Блюм. Что думает Франция, его не интересует” (21). Черчилль клялся в вечной дружбе Рейно и Манделю, кабинет которых Фабре-Люс справедливо назвал “вассальным правительством”, однако не приложил никаких усилий к спасению своих “вассалов” от вишистского суда и германских репрессий (22).
С обезоруживающей откровенностью высказывал свои заветные мысли и бывший президент Чехословакии Бенеш, обосновавшийся в Лондоне. 23 августа 1939 г. он завтракал у советского полпреда Майского, который записал в дневнике: “Вся его ставка — на войну, на большую европейскую войну в ближайшем времени. Только такая война может привести к освобождению Чехословакии”. Иными словами, ради воссоздания государства, доказавшего свою нежизнеспособность, надо ввергнуть всю Европу в войну. Неплохое заявление для бывшего столпа Лиги Наций и борца за мир и права народов! Бенеш сообщил Майскому, что к его планам “сочувственно относятся” французское правительство и президент Рузвельт (23). Кстати, по поводу “неуступчивости” Бенеша еще весной-летом 1938 г. “раздавались голоса, что Чехословакия сознательно гонит Европу на войну из-за своих интересов. Бенеша прямо обвинили в желании вызвать превентивную войну” (24).
23 марта Черчилль говорил Майскому, отношения с которым старательно культивировал: “Двадцать лет назад я всеми силами сражался против коммунизма. Я считал коммунизм с его доктриной мировой революции наибольшей опасностью для Британской империи. Теперь коммунизм не является такой угрозой для империи. Напротив, сейчас наибольшая опасность для Британской империи — нацизм с доктриной мирового господства Берлина” (25). Настроения Черчилля не были секретом для посла: “Необходимо иметь в виду, — сообщал он в Москву 5 апреля 1940 г. — что Черчилль фанатический ненавистник Германии.
Это для него “враг номер 1”. Ради успешной борьбы с Германией он готов на любую комбинацию с кем угодно” (26). Сам Майский думал так же. Неудивительно, что в послевоенных мемуарах, немедленно изданных в Великобритании, он нарисовал идиллический портрет Черчилля, не жалея черных красок для остальных. Еще бы, один из самых “твердолобых” превратился в друга “красной России”.Однако далеко не все представители лондонской правящей элиты смотрели на веши так, как Черчилль и окружавшие его “фокусники”. Лорд Ротермир, ничуть не менее Черчилля ратовавший за укрепление Британской империи и перевооружение — прежде всего, за счет авиации — ее
армии (и, заметим в скобках, столь же боявшийся и ненавидевший большевиков), придерживался прямо противоположной точки зрения на отношения с Германией. 4 мая 1937 г. в статье “Я желаю англо-германского пакта” он писал:
“Великие события происходят на континенте, а Британия остается в стороне от них. Гитлер и Муссолини, неторопливые, но неуклонно идущие к цели диктаторы, делят Европу на сферы влияния: долину Дуная — Германии, Балканы и Средиземное море — Италии. Недавняя встреча дуче с австрийским канцлером <Шушнигом.— В.М.> в Венеции и переговоры в Риме с германским министром иностранных дел бароном фон Нейратом, проходящие в тот момент, когда я пишу эти строки, только усиливают эту картину. Они в полной мере подтверждают предсказание, сделанное мной много лет назад: судьба Чехословакии находится в руках одной лишь Германии. На протяжении последних трех лет итальянское влияние доминировало среди государств — обломков Австро-Венгерской империи. Сейчас Италия уступает эту позицию Германии — в обмен на что? На германскую поддержку ее амбиций в Средиземноморье. Цель Италии — господствовать на этом море. С ее превосходной авиацией она может добиться этого. С помощью Германии она может удержать достигнутое.
Какое сопротивление действиям такого союза может оказать все еще не вооруженная Британия и безнадежно расколотая Франция
2?Мы неуклонно движемся к разрушительному конфликту с новым германо-итальянским союзом. Есть только один способ избежать его: британскому правительству выступить с инициативой заключения пакта с Германией. Желательность такого соглашения признается в обеих странах. Герр Гитлер не раз заявлял мне о готовности встретить нас на полпути. Значительная и влиятельная часть британского общественного мнения приветствует более тесные англо-германские отношения. Трудности же на этом пути имеют частный, а не принципиальный характер. Наиболее заметные из них связаны с бывшими германскими колониями, ныне находящимися под управлением правительств Британии и доминионов по мандатам. Относительно этих земель в нашем народе существует явное непонимание. Подмандатные территории ни в коей мере не являются британской собственностью. Это — не наши колонии. Они только переданы под управление Британии и доминионов серией мандатов Лиги Наций”. Далее Ротермир предложил произвести “новый, удовлетворяющий Германию передел части африканской территории”, который “устранит главное препятствие на пути обеспечения лучших, более безопасных отношений между державами Западной Европы”. Аргументы? “Германцы воспринимают полное лишение их колоний как унижение. Оно рождает у них негодование, несоизмеримое с собственным значением отобранных территорий. В нашей власти ликвидировать этот повод для недовольства. Было бы близорукой глупостью оставлять европейский мир под угрозой,
2
Правительственный кризис, приведший к падению правительства “народного фронта” и формированию умеренно-консервативного кабинета Шотана.упрямо отказываясь от жертвы, столь незначительной по сравнению с благом, которое она способна принести... Упорно удерживая бывшие германские колонии, которые не стали британскими и которые имеют сравнительно малую ценность для нас, но которые германцы считают для себя очень важными, мы поддерживаем в Германии недобрые чувства, которые однажды несомненно перерастут в открытую враждебность. Передача нескольких сотен тысяч квадратных миль африканской территории — невеликая плата за возможность избавиться от такой опасности” (27).
Как известно, Гитлер на самом деле не придавая практического значения возврату германских колоний. Они были нужны ему как аргумент в пользу пересмотра решений Версаля — в Европе, а не в Африке. Отспорить Камерун или Того в клубе великих и малых колониальных держав было на деле не легче, чем Австрию или Судеты, но “законных” оснований для этого было больше. Ротермир понимал демагогию Гитлера и предлагал вполне разумный для британского правительства курс
: отдав Рейху, если он так уж настоятельно этого требует, часть бывших колоний (и одновременно вооружаясь), лишить Германию морального права требовать передела территорий в Европе. Однако “черчиллевец” Эмери в 1939 г. выпустил целую книгу об опасности колониальных претензий Германии (28). Не проявлял желания делиться с ней и министр иностранных дел лорд Галифакс.28 сентября Ротермир развил эти идеи в статье “Ось Лондон — Берлин — Рим? Почему бы и нет”.
“Муссолини в гостях у Гитлера, и их встречи могут привести к обсуждению четырехстороннего пакта между Британией, Францией, Германией и Италией. Похоже, первыми шагами к этому станут попытки связать ось Рим—Берлин сначала с Лондоном, затем с Парижем и, наконец, с Варшавой. Таким образом нынешнее опасное разделение Европы на недоверяющие друг другу и хорошо вооруженные лагеря сменится прочным взаимопониманием.
Британия более, чем какая-либо другая страна, заинтересована в поддержании мира во всем мире, и первейшим долгом британского правительства будет устранение чреватых взрывом опасностей международного положения. Если нам придется из пекла нового конфликта смотреть на нынешний период всего лишь как на передышку между великими войнами, как горько мы пожалеем о возможностях, которыми ныне пренебрегаем.
Пять лет назад Европа была куда ближе к безопасности, нежели сегодня. Гигантский военно-воздушный флот Германии и Италии еще не существовал. Великие державы еще не начали разорительной гонки вооружений, которую существующие условия делают неизбежной. Большая прозорливость и меньшая подозрительность в тот момент, когда Германия покинула конференцию по разоружению в сентябре 1932 г. <до прихода Гитлера к власти — В.М.>, избавили бы народы Европы от значительной части нынешнего финансового бремени и уменьшили бы опасность войны.
В этом месяце исполняется пять лет предложению Германии, чтобы ей было разрешено равенство в вооружениях с Францией на основе численности армии в 300 000 человек. Танков, тяжелой артиллерии и военной авиации у нее не будет. Теперь, когда Германия стала мощнейшей державой Европы, кажется невероятным, что возможность стабилизировать вооружения на столь низком уровне была отвергнута. Тем не менее французское и британское правительства отвергли предложение как “несвоевременное”. В итоге Германия ушла с конференции по разоружению, и в Европе началась грандиозная гонка вооружений, в которой германцы скоро стали лидерами, хоть и начали с нуля.
Муссолини был единственным государственным деятелем Европы, кто осознал представившуюся возможность. Он публично заявил, что требования Германии о равенстве в вооружениях справедливы, и, чтобы удовлетворить их, предложил четырем западным державам заключить десятилетний мирный договор, поскольку, как он верно заметил, “Лига является слишком неповоротливой для эффективных действий”. Таково происхождение “четырехстороннего пакта”, который был наибольшим приближением к общеевропейскому урегулированию со времен Локарнского договора.
Гитлер, только что возглавивший правительство Германии, согласился сотрудничать. Рамсей Макдональд, в то время премьер-министр, отправился в Рим для обсуждения условий. 16 июля 1933 г. пакт был подписан, но противодействие французского и чехословацкого правительств привели к исключению из него любых упоминаний о равенстве прав и окончательном пересмотре < послевоенных. — В.М> договоров. Так пакт с самого начала был лишен возможности смягчить недовольство Германии и, следовательно, урегулировать положение в Европе.
Равенство прав и пересмотр мирного договора, в которых Германии было отказано, достигнуты ей в результате односторонних действий. Положение Франции и Чехословакии стало не более безопасным, а, напротив, рискованным. Недавние известия о слабости французских военно-воздушных сил еще больше меняют международную ситуацию в пользу Германии.
Пока потенциальная опасность нынешнего положения в Европе не превратилась в трагическую реальность, нужны решительные усилия для восстановления возможности, упущенной в 1933 г. Поскольку главной причиной бесплодности тогдашних попыток достичь согласия в Западной Европе были опасения Франции, британское правительство послужит ее интересам, если возьмется достичь взаимопонимания с Римом и Берлином. Продление оси Рим—Берлин до Лондона превратит связку между Италией и Германией из опасности в гарант мира в Европе. Последующее подключение Франции и Польши к такому соглашению поставит положение дел в Западной Европе на надежную основу.
Единственной альтернативой близкому взаимопониманию является неизбежная война. Союзы, которые сейчас разделяют страны континента, подобны трещинам на меловой скале, постоянно углубляющимся из-
за обвалов. Сейчас существует целых семь группировок, порождающих расхождения между странами. Это:
1. Ось Рим—Берлин;
2. Франко-русский союз;
3. Франко-чехословацкий союз;
4. Русско-чехословацкий союз;
5. Малая Антанта;
36. Балканская Лига;
47. Римские протоколы (соединяющие Италию, Австрию и Венгрию).
Каждый из них— потенциальный источник напряженности. Когда трения в Европе приведут к новому “геологическому перевороту”, всего лишь вопрос времени. Безопасность лежит в укреплении всей поверхности на основе широкого единства интересов” (29).
Ротермир предлагал то, что должно было привести Гитлера в восторг, а Сталина бросить в холодный пот, — разбить континентальный блок привлечением Германии в атлантистский лагерь. Лорд был не меньшим атлантистом, чем Черчилль, но предпочитал объединить Европу против России, заодно связав ее сильнейшие державы взаимными обязательствами. С точки зрения британских интересов все выглядело очень привлекательно. Не знаю, был ли Ротермир знаком с тем, что в то же самое время докладывал из Берлина британский посол Гендерсон, но в главном их оценки совпадали: претензии Германии не угрожают интересам Британской империи; напротив, партнерство с ней может избавить Лондон от ненужных трений и угроз (30).
Понимал это и представитель совсем другого поколения — сэр Освальд Мосли. Моложе Ротермира на четверть века, аристократ, спортсмен, консервативный, а затем лейбористский депутат, зять Керзона и любимец Макдональда, самый молодой член кабинета, которому прочили в будущем пост премьера, Мосли порвал с mainstream'ом, чтобы создать национальное фашистское движение. История возглавлявшегося им Британского союза фашистов может стать сюжетом увлекательной книги, но к нашей теме не относится. Нам важнее его взгляд на ситуацию в Европе (31).
Мосли участвовал в кампании Ротермира за перевооружение. Оба агитировали за мощные военно-воздушные силы: Ротермир был министром авиации в конце Первой мировой войны, в которой Мосли участвовал как военный летчик. Поначалу газетный магнат поддерживал Британский союз фашистов деньгами и пером, но бывший харизматический лидер “молодых лейбористов”, надевший черную рубашку, оказался совершенно неприемлем для истеблишмента и тем более для еврейских кругов, увидевших в нем “британского Гитлера”. Концерну Ротермира
3
Союз Чехословакии, Румынии и Югославии, созданный в 1920—1921 гг. усилиями Франции, которая в 1924-1927 г. заключила с его участниками военно-политические соглашения.4
Балканская Антанта — союз Греции, Румынии, Турции и Югославии, созданный 9 февраля 1934 г.; воспринимался как направленный против Италии.пригрозили экономическим бойкотом. “Я видел, как “Дэйли мэйл” в тридцатые годы прекратила поддерживать сэра Освальда Мосли под давлением еврейских рекламодателей”, — вспоминал Рандольф Черчилль (32), сын Уинстона, связанного с теми, кто пытался заставить лидера чернорубашечников замолчать. Несмотря на отказ от поддержки, Мосли не утратил уважения к Ротермиру, ценя его “подлинный природный патриотизм” и деловые качества. “Он чувствовал, что я прошу его рискнуть слишком многим, важным не только для него самого, но и для тех, кто от него зависел”.
“Еврейские силы сделали это в ошибочной уверенности, что их жизнь и интересы в опасности”, — писал Мосли на закате жизни. Юдофобом он не был — в отличие от диссидентов британского фашизма Арнольда Лиза, сотрудничавшего с Всероссийской фашистской партией Константина Родзаевского, или Уильяма Джойса, ставшего диктором англоязычного вещания из Берлина в годы войны и повешенного в январе 1946 г. за “государственную измену” (та же судьба постигла Родзаевского). Вот эти трое были патологическими ненавистниками евреев, что видно из их книг (“Еврейская война за выживание” Лиза, “Иуда на ущербе” и “Современная иудаизация мира” Родзаевского, “Сумерки Британии” Джойса), в которых богатый фактический материал и интересные суждения
5 обесцениваются иррациональными фобиями авторов.Мосли не считал войну в Европе неизбежной, но видел, что действия “беллицистов” неуклонно приближают ее. Он был непримиримым противником коммунизма в любой его форме, национальной или интернациональной, выступал против грозных заявлений британских государственных мужей, за которыми не стояло необходимой военной мощи, и призывал к нормальным отношениям — не к союзу! — с Берлином и Римом (за похожую политику ратовал Дорио во Франции). В 1937—1939 гг. он предсказывал, что итогом войны, в которой Берлин и Лондон будут сражаться друг против друга, станет триумф коммунизма в Европе и развал Британской империи, а значит, потеря Великобританией статуса мировой державы, даже если формально победа останется за ней и ее союзниками
6. Так и вышло: победоносная Британия “бульдога” Черчилля повторила судьбу победоносной Франции “тигра” Клемансо. Французские лидеры гордились победой, но Дрие Ля Рошель, набиравшийся мудрости не только в парижской Высшей школе политических наук, но и в окопах, имел все основания в 1922 г. вопрошать в книге “Мера Франции”, какая же это победа, если война все годы шла на французской территории и нанесла стране такой ущерб, моральный и материальный, что на его восполнение потребуются десятилетия и поколения. Стремительный крах Франции летом сорокового года был во многом предоп-5
Например, Джойс убедительно показал провал финансовой политики Чемберлена и сделал вывод, что тот сознательно избрал войну как способ решения внутренних проблем.6
Эссе Мосли “Мировая альтернатива” (1937 г.) было перепечатано в “Журнале геополитики” Хаусхофера и прочитано Гитлером.ределен пирровой победой восемнадцатого и версальским “диктатом” Клемансо и Тардье.
“Политика, за которую я выступал перед минувшей войной, — разъяснял Мосли в конце шестидесятых, — сводилась к следующему: вооружить Британию настолько, чтобы она могла не бояться нападения ни с какой стороны, развивать Британскую империю и не вмешиваться ни в какие конфликты за ее пределами, которые не затрагивают британских интересов... Я давно пришел к убеждению, что мы должны быть готовы защищать Запад и не вмешиваться на Востоке... Прямо противоположная политика пренебрежения нашими интересами путем окружения Германии с востока сделала неизбежным взрыв на западе, закончившийся разгромом и оккупацией Франции”.
Мосли жестко критиковал не только “просоветских” лейбористов или Черчилля, напоминая, что агитировал за перевооружение Британии куда раньше, чем тот. Особенно нападал он на Болдуина, отличавшегося, по словам лорда Керзона (тестя Мосли), “просто исключительной незначительностью”. В 1934 г., будучи лордом-президентом (пост почетный, но лишенный реального политического значения), Болдуин заявил, что граница Британии проходит по Рейну. Германия еще не восстановила суверенитет над Рейнской областью, но усиленно наращивала военную мощь, поэтому Ротермир немедленно послал премьеру Макдональду письмо с протестом против “политики Больших Слов и Малых Вооружений” (33). Болдуин активно добивался отречения Эдуарда
VIII, видя в нем угрозу политическому влиянию консервативной партии. Новый король не собирался быть пешкой в руках политиков и выступал за проведение экономических и социальных реформ, за которые его шепотом называли “фашистом”. Как и многие другие, Мосли возлагал на него большие надежды, но они были похоронены отречением и восшествием на престол его младшего брата Георга VI.Что думали Ротермир и Мосли о Советском Союзе, хозяине
heartland'a и потенциальном участнике “континентального блока”, ясно — ничего хорошего. Оба предпочитали, чтобы он навсегда ушел из Европы. А Япония? 23 мая 1934 г. Ротермир выступил со статьей “Я желаю дружбы с Японией”, начинавшейся хлесткой фразой: “Вот немного здравого смысла, пока наши возбужденные пацифисты не ввергли нас в конфликт с Японией”. Провозглашая ее “естественным союзником Британии”, лорд предостерегал: “Интриганы из Лиги Наций назойливо требуют от великих держав “оказать давление” на Японию. Если называть вещи своими именами, это означает войну с Японией и использование в ней британского флота, поскольку Британия — единственная страна Лиги, имеющая первоклассный флот”. Принимая аргументы японских экспансионистов о перенаселенности страны и ее бедности природными ресурсами, он признавал претензии Японии на экономическое господство в Китае, предоставляя ей “умиротворять и цивилизовать” его (34). Уверить британцев в пользе сотрудничества с Токио было, возможно, легче, чем с Берлином, — все-таки был прецедент союза. Но ни то, ни другое Ротермиру не удалось.Люди, принимавшие решения, прислушивались к другим голосам — в том числе раздававшимся из-за океана.
Герберт Гувер был далеко не худшим президентом США (хотя явно и не лучшим), но Великая Депрессия предопределила конец его карьеры и исход выборов 1932 г. На них победил демократ Франклин Рузвельт, заместитель морского министра в администрации Вильсона и губернатор штата Нью-Йорк. С Вильсоном он и делит посмертные лавры “самого великого американца
XX века”. Как и Черчиллю, Рузвельту их принесла победа во Второй мировой войне. Однако в Соединенных Штатах всегда были люди, которые думали по-другому.То, что Рузвельт был атлантистом и, соответственно, врагом Евразии и противником любого евразийского объединения, сомнению не подлежит. Не меньшими атлантистами были и его критики. Агиографическая литература о Рузвельте столь же обширна, как и о Черчилле, но критическая куда обширнее. Критиковать Черчилля в Великобритании после войны считалось неприличным, поскольку в признании его заслуг сходились представители всех партий и лагерей. С Рузвельтом ситуация другая. Участие США во Второй мировой было его осознанным выбором, поскольку
люфтваффе американскую землю не бомбили, а в истории с нападением японцев на Пёрл-Харбор с самого начала было много неясного (“голливудский” вариант рассматривать не будем — времени жалко). Несмотря на интенсивную антигерманскую (не только антинацистскую!) и антияпонскую пропаганду, подавляющее большинство населения Соединенных Штатов было против участия в любых войнах за пределами обеих Америк, ради каких бы возвышенных целей они ни велись. В годы войны критикам пришлось замолчать, но потом они заговорили в полный голос. В вину президенту ставили авантюристический характер экономических и социальных реформ “нового курса”, сознательное обострение отношений с Германией и Японией, поддержку Советской России и, более всего, проведение политики, которая привела США в число воюющих держав. В этой литературе наряду с серьезными историческими работами есть и несерьезные, привычно сваливающие все на “евреев и коммунистов” и называющие Рузвельта с потугами на остроумие “Jewsevelt” (от “Jew” — “еврей”). Однако и здесь дым не без огня (35).Европейские диктатуры были по-своему близки элитистскому сознанию Рузвельта: недаром “новый курс” многие называли “американским фашизмом”. С мнением народа президент откровенно не считался, вспоминая о нем только перед выборами и с легким сердцем обещая то, что от него хотели услышать. С сенатом и конгрессом он играл в кошки-мышки куда успешнее Вильсона, которому так и не удалось добиться ратификации Версальского договора и Устава Лиги Наций. Рузвельт умел очаровывать, убеждать, уговаривать, мягко, а то и грубо льстить, чтобы добиться своей цели. В общем, это был блестящий Политик, Политик до мозга костей.
В принятии решений он полагался на самого себя или на нескольких ближайших советников, главным среди которых был Гарри Гопкинс, аналог “полковника” Хауза при Вильсоне (36). К демократии Рузвельт относился весьма цинично, видя ее слабые и неэффективные стороны, и до поры до времени не выступал так назойливо в роли ее апостола и защитника, как Вильсон. В течение первого президентского срока он вообще редко высказывался по международным вопросам. Как отметил Риббентроп, “после нескольких лет, в течение которых Рузвельт больше занимался внутренней политикой, он в 1937 г. интенсивно принялся за политику внешнюю, чтобы таким образом отвлечь американскую общественность от трудностей внутри страны” (37). Можно считать это выпадом из вражеского лагеря, но в том, что широко заявленные реформы во второй половине тридцатых начали пробуксовывать, сходились и многие американские аналитики (38). Внешняя опасность — неважно, истинная или мнимая, — как известно, лучший способ отвлечь внимание сограждан от домашних трудностей.
Берлин и Токио, а затем и Рим были быстро квалифицированы как враги. Германию Рузвельт считал стратегическим противником еще со времен Первой мировой, да и антияпонские настроения были присущи ему уже в двадцатые годы (39). Во время конфликта в Маньчжурии в 1931— 1932 гг. администрация Гувера заняла антияпонскую позицию: президент был настроен вполне мирно, зато госсекретарь Стимсон и главный эксперт Госдепартамента по дальневосточным делам Хорнбек совершенно непримиримо (40). Перед вступлением в должность Рузвельт встретился со Стимсоном и заверил его, что будет продолжать ту же политику (своему госсекретарю Хэллу он оставил вопросы внешней торговли, а в годы войны и вовсе отстранил его от принятия сколько-нибудь важных решений). Этого же Стимсона, принадлежавшего к оппозиционной республиканской партии, Рузвельт в 1940 г. ввел в свой кабинет в качестве военного министра.
Германофобские настроения Рузвельта усиливали близкие к нему люди, среди которых, действительно, было немало евреев: министр финансов Моргентау, разработавший печально известный план “обустройства” поверженной Германии, банкир Барух, “помощь” которого едва не разорила Черчилля, мэр Нью-Йорка Ла Гардия, много раз публично оскорблявший Гитлера, конгрессмен-демократ Блум, глава комитета по внешней политике, член Верховного Суда Франкфуртер, а также упоминавшиеся выше Унтермейер и Визе. В антигерманском духе информировали президента посол в Берлине либеральный профессор Додд и его советник Мессерсмит (41). Аналогичных взглядов придерживался и посол в Париже Буллит, “государево око” в Европе. После встречи с ним в Вашингтоне 19 ноября 1938 г. польский посол Потоцкий сообщал в Варшаву: “Буллит постоянно информирует президента Рузвельта о международном положении в Европе и прежде всего о Советской России, и президент Рузвельт, а также государственный департамент относятся к его сообщениям с большим вниманием... Его отношение
к европейским событиям является скорее мнением журналиста, чем политика... О герман-ском рейхе и канцлере Гитлере он высказывался резко и с большой ненавистью, говоря, что только применение силы и, наконец, война могут положить конец бешеной экспансии Германии в будущем... Для демократических государств было бы желательно, чтобы там, на Востоке, дело дошло до войны между германским рейхом и Россией”
7. Интересен вывод посла: “Буллит показал себя не особенно хорошо информированным о положении в Восточной Европе, и его рассуждения были поверхностными” (42). Следует отметить и неизменный антисоветский настрой Буллита, восходящий еще к Гражданской войне, когда он был направлен со специальной миссией в Россию; тем не менее именно его Рузвельт назначил первым американским послом в Москву в 1933 г. (43).Отношения президента со страной большевиков тоже были непростыми. После войны в СССР о нем было принято писать в радужных тонах, будь то исторические (а больше “пиаровские”) работы Н.Н. Яковлева или романы А.Б. Чаковского. Гардинг, Кулидж, Гувер демонстративно не признавали “безбожных коммунистов”, что, впрочем, не мешало торговать с ними. Рузвельт же сразу объявил о предстоящей нормализации отношений с Москвой, в чем многие увидели еще и попытку блокировать активность Японии. Прибывший в США с официальным визитом осенью 1933 г. Литвинов был встречен в Белом доме с подчеркнутым дружелюбием. Трудно сказать, насколько реальной Рузвельт считал перспективу создания “континентального блока” Берлин—Москва—Токио, но “оси” Берлин-Рим-Токио он опасался уже в... 1933 г. (44). Воистину, мысль притягивает события! Разбираясь в геополитике, президент понимал, что страну, которая не только контролирует
heartland, но еще и соединяет врагов Америки — Германию и Японию, — лучше иметь в друзьях. Еще лучше поддерживать антагонизм между евразийскими державами, нежели дать им объединиться или хотя бы прийти к взаимопониманию. Если Ротермир желал отколоть от потенциального блока Германию или Японию, то Рузвельт — Россию. Кроме того, это обеспечивало ему, как позже Черчиллю, поддержку просоветски настроенных “левых”, не столь многочисленных, но шумных и влиятельных в “общественном мнении” и в средствах массовой информации. Роль “пиара” он понимал прекрасно, потому и побил все рекорды, будучи избран президентом четыре раза.После этого трудно представить, что Рузвельт мог проводить какую-то иную политику. 5 октября 1937 г. он произнес в Чикаго знаменитую речь, в которой потребовал “карантина” “агрессивных стран”, противопоставляя им “миролюбивые страны”. Выступление совпало с осознанием экономического провала “нового курса” (45). Конкретных действий не последовало, но Берлин, Рим и особенно Токио (за войну в Китае) получи-
7
Доклады Потоцкого были опубликованы в “Белой книге” МИД Германии (1940 г.) в числе “трофейных” документов, захваченных в Варшаве; пропаганда союзников объявила их подложными, но после войны их подлинность подтвердил сам Потоцкий, живший в Южной Америке. Позицию Буллита подтверждают и многие другие документы, подлинность которых никогда не вызывала сомнений, в том числе его опубликованная переписка с Рузвельтом.ли “желтую карточку”. Общественное мнение США отреагировало довольно нервно, поэтому в речи можно видеть своего рода разведку боем: Рузвельт как будто проверял, насколько приемлем для избирателей его интервенционистский курс. В следующем году Вашингтон осудил “аншлюсс” Австрии, но не прямо, а через близкую к правительству прессу. Во время судетского кризиса президент призвал обойтись без войны, за что тоже был зачислен в “мюнхенцы” (46). Отношения с Германией обострились после еврейских погромов “Хрустальной ночи”, когда американский посол Вильсон был отозван из Берлина; вскоре вернулся домой и германский посол Дикхоф. “По США прокатилась волна такого возмущения нацистским варварством, — сообщал Литвинову временный поверенный в делах Уманский, бывший журналист и бывший цензор иностранных журналистов в Москве, — которое, по мнению знатоков, может сравниться только с антинемецкими настроениями периода вступления США в войну в 1917 г. Своими заявлениями и отозванием посла Рузвельт и отразил, и подогрел народное возмущение” (47). Глава Рейхсбанка Шахт попытался смягчить последствия, прежде всего через своего давнего друга президента Английского Банка Нормана
8, и разработал новый план эмиграции евреев из Германии в Палестину, который был поддержан Лондоном (“соглашение Рабли—Вольтата”), но не успел реализоваться из-за начала войны (48). Отношений между Берлином и Вашингтоном это, однако, не исправило.Еще 31 августа 1935 г. конгресс принял закон о нейтралитете, запрещавший продажу вооружений и военных материалов воюющим странам; поправкой от 8 января 1937 г. к ним были приравнены страны, в которых идет гражданская война. 1 мая 1937 г. был принят новый закон, сохранявший основные положения прежних, но содержавший принцип “
cash and carry” (“плати и вези”) — немедленная оплата купленных материалов и перевозка их своими силами. В 1939 г. Госдепартамент с подачи Рузвельта попытался провести поправки к закону, чтобы облегчить положение Великобритании и Франции, но не встретил поддержки ни в сенате, ни в конгрессе. “Господин президент, я против любого участия Соединенных Штатов в нынешней европейской войне. Это не наша война”, — заявил сенатор-республиканец Кеппер, выражая мнение большинства (49). Закон работал во время итало-эфиопской войны, войны в Испании, японо-китайской войны, хотя всем было ясно, на чьей стороне симпатии президента и его окружения. События на Дальнем Востоке затрагивали интересы США напрямую, поэтому здесь Рузвельт мог вести более жесткую политику, остроту которой пытался смягчить его посол в Токио Грю (50).8
Их отношения требуют специального исследования. В феврале 1939 г. Норман говорил американскому послу в Лондоне Кеннеди, что Шахт на протяжении 16 лет конфиденциально информировал его о финансовом положении Германии. О чем Норман информировал Шахта, мы не знаем. Шахт был на подозрении у Гитлера, Норман — у Черчилля. Заговор банкиров?Как отмечает М.И. Мельтюхов, “возникновение войны в Европе рассматривалось в Вашингтоне в качестве стимулятора развития американской экономики, поэтому летом 1939 г. в США началась подготовка экономики к действиям в условиях военного времени” (51). С подписанием “пакта Молотова—Риббентропа” обозначился новый противник — Советский Союз. Ранее Рузвельт фактически игнорировал советский фактор в Европе как незначительный и не склонен был придавать ему большого значения в дальневосточных делах: и Вашингтон, и Москва поддерживали Чан Кайши против Японии, а в “происки Коминтерна” президент не верил. Еще меньше он верил в возможность советско-германского взаимопонимания. Теперь на горизонте замаячила перспектива евразийского согласия, если не союза. В Госдепартаменте возобладали антисоветские настроения, открыто проявлявшиеся на уровне повседневной дипломатической рутины. Пространные и по-журналистски хлесткие отчеты Уманского, ставшего к тому времени полпредом вместо Трояновского, полны жалоб на ограничения и притеснения, которым по любому поводу подвергались советские учреждения и граждане. Атмосфера изменилась только с нападением Германии на Советский Союз.
С началом боевых действий в Европе позиция Рузвельта стала еще более пробританской и антигерманской. Это соответствовало настрою американского общественного мнения, которое, однако, по-прежнему было против участия в войне. Миссия заместителя госсекретаря Уэллеса, ездившего в феврале—марте 1940 г. в Рим, Ватикан, Берлин, Лондон и Париж по специальному указанию президента, никаких результатов не дала. Уэллес пожаловался на холод Муссолини, надменность Риббентропа (Чиано и Геринг понравились ему гораздо больше), пьянство Черчилля
9 и сделал вывод, что Германия согласится на мир только на своих условиях (52). Военные успехи вермахта показали, что единственной надеждой Великобритании остается союзник за океаном. Лидер “беллицистов” Черчилль всеми силами подталкивал президента к решительным действиям. Так возникло “дело Тайлера Кента” (53).Суть “дела” была в следующем: весной 1940 г. Тайлер Кент, сын карьерного дипломата и шифровальщик американского посольства в Лондоне, до того шесть лет проработавший в Москве (интригует? Но советским агентом его не объявили), по долгу службы столкнулся с письмами британского морского министра Черчилля президенту Рузвельту, которые были уже зашифрованы самым секретным американским кодом. Это насторожило Кента: откуда иностранец имеет доступ к коду? Содержание писем и вовсе привело его в ужас: Черчилль всеми силами склонял адресата к скорейшему вступлению в войну. Встревоженный Кент поделился информацией со своей знакомой русской эмигранткой Анной Волковой и консервативным депутатом Арчибальдом Рэмси, с которым состоял в одном клубе. Никаких публичных акций не последовало, но Черчилль вскоре стал премьером, а Кент, Волкова и Рэмси оказались за
9
Из официальной публикации отчета миссии этот фрагмент был исключен.решеткой. Первые двое — по обвинению в передаче врагу (Великобритания воюет, США еще нет) документов, которые могут принести ему пользу (британский Закон о государственной тайне 1911 г.).
Кент не просто иностранный гражданин — он обладал дипломатической неприкосновенностью. 18 мая Скотланд-Ярд сообщил американскому посольству, что Кент подозревается в связи с группой “анти-еврейски <это-то здесь при чем?! — В.М> и про-нацистски настроенных лиц”, и потребовал согласия на проведение у него обыска. Посол Джозеф Кеннеди, отец известных братьев, сразу же согласился. При обыске (в присутствии представителя посольства!) были найдены копии многих секретных бумаг, к которым Кент имел доступ по службе. Британские власти потребовали его ареста. Госдепартамент легко вышел из положения — 20 мая (день обыска!) Кент был уволен с государственной службы, без объяснения причин и без выходного пособия, и тут же очутился в тюрьме. В октябре его судили в Олд Бейли за закрытыми дверями и приговорили к семи годам заключения, Анну Волкову — к десяти, хотя их связь с Германией так и не была доказана. Рэмси без суда и даже без предъявления обвинения просидел в тюрьме до 1944 г.: вспоминается бессмертное “А посиди-ка ты, братец!
”. В конце ноября 1945 г. Кента депортировали в США.На его родине “дело” получило огласку, хотя и запоздалую: официальный ответ Госдепартамента был опубликован только 2 сентября 1944 г. Вопросы задавали в сенате. “Я не могу понять, как американский гражданин мог быть судим закрытым британским судом”, — заявил 19 июня того же года давний противник Рузвельта Уилер. Его коллега Коннели, глава комитета по внешней политике, невозмутимо ответил, что это было сделано с согласия Госдепартамента. Сенатор Шипстед поинтересовался, как совершенно секретный код стал известен иностранцу, но ответа не получил.
Ясно, что Кента заставили замолчать. Но письма представляли угрозу не столько для автора, сколько для адресата. В конце концов, как заметил по этому поводу Мосли, Черчилль имел полное право переписываться с Рузвельтом и пытаться привлечь США в союзники. Проблема была лишь в “нарушении этикета”, поскольку он делал это через голову премьера Чемберлена. А вот Рузвельту — в год выборов, которые можно было выиграть только
под антиинтервенционистскими лозунгами! — они грозили большими осложнениями. Кеннеди, сторонник “умиротворения”, но такой же атлантист, как его босс, “подставлять” его не стал.4 июня Черчилль, уже премьер, заявил: “Мы никогда не капитулируем и если даже, чего я ни на минуту не допускаю, этот наш остров, или часть его, будет захвачен и истерзан, то наша империя за морями, вооруженная и под защитой королевского флота, продолжит борьбу, пока, в угодное Богу время, Новый Свет со всей его силой и мощью не выступит ради спасения и освобождения Старого” (54). “Нейтральные” Соединенные Штаты не протестовали. Это была последняя ставка атлантистов.
Джентльмен с зонтиком
Если Черчилль не всегда был такой героической фигурой, какой рисовали его военная пропаганда и послевоенная историография, то и Невиль Чемберлен не всегда был трагикомическим “джентльменом с зонтиком”, отрицательным, если не зловещим, персонажем, обличаемым за “умиротворение агрессора” (55).
Невиль Чемберлен поздно пришел в политику, обреченный оставаться в тени своего отца Джозефа, одного из архитекторов Британской колониальной империи, и старшего брата Остина, занимавшего посты министра финансов и иностранных дел, но так и не ставшего премьером. Остин говорил брату: “Запомни, ты ни черта не понимаешь во внешней политике”. Младший Чемберлен не блистал талантами, не писал книг и уж тем более был лишен блеска и авантюрности Черчилля, в окружении которого его насмешливо называли “фабрикантом железных кроватей”. Однако он был неплохим администратором, мэром Бирмингема, а затем министром здравоохранения. Министром финансов он оказался неважным, хотя и не хуже большинства своих предшественников. Пожалуй, он, как и его французский “сотоварищ” по Мюнхену Даладье, был бы нормальным премьером в нормальное время, но ему повезло меньше, чем Макдональду или Болдуину.
Связанный с миром бизнеса больше, чем с политикой, Чемберлен имел репутацию “практика, деляги”, как характеризовал его Майский. Подобно своему предшественнику Болдуину, он, во-первых, не хотел войны и всеми силами стремился ее избежать, а во-вторых, не питал никаких симпатий к России, тем более к Советской, желая, чтобы она не вмешивалась ни в европейские дела за пределами “санитарного кордона”, ни в дела Британской империи, например, в Афганистане и тем более в Индии. Мир для него вообще ограничивался империей, как и для большинства обывателей метрополии, для которых Бомбей, Канберра или Кейптаун были несравненно ближе и важнее Праги, Варшавы или Бухареста. Такая ограниченность была естественна, но для государственного деятеля опасна. Поэтому дорога к новой войне оказалась вымощена в том числе “благими намерениями” Чемберлена.
В политике он был типичным представителем “старого поколения” во всех смыслах слова: старше Черчилля на пять лет, Сталина — на десять, Гитлера — на все двадцать. Практичный и порядочный, разумный и благочестивый, Чемберлен не был ни циником, ни ханжой-моралистом, но свято верил в то, что “договоры должны соблюдаться”. Однако европейская политика, где тон задавали беспринципные и пассионарные диктаторы, — это не Бирмингемская и даже не Лондонская биржа. Тут требовались люди иного сорта. Дело не в возрасте: Ротермир был одногодком Чемберлена, но понимал ситуацию куда лучше. Иными словами, Невиль Чемберлен, мирно доросший со своими скромными способностями и добрыми намерениями до поста премьера, оказался совершенно неадекватен ситуации. Да простит мне читатель рискованное сравнение,
но не похоже ли это на Николая Александровича, последнего из Романовых?..
Первой заметной переменой в британской политике в бытность Чемберлена премьером стал уход Антони Идена с поста министра иностранных дел в начале 1938 г. Иден, бывший офицер, аристократ и сноб, делал карьеру, сравнимую с карьерой Мосли, но предпочел остаться в
mainstream'e. В 38 лет он возглавил Форин офис, став самым молодым министром иностранных дел с 1807 г., однако Черчилль иронически назвал его “боксером легкого веса”. Иден был патриотом Лиги Наций, сторонником “коллективной безопасности” и оппонентом “диктаторов”, хотя Сталин произвел на него куда лучшее впечатление, нежели Гитлер и тем более Муссолини. После безрезультатной беседы с дуче британский министр во всеуслышание заявил: “Он — не джентльмен”. Позднейшая известность Идена в качестве “номера второго” при Черчилле затмила начальный этап его деятельности, который отнюдь не был столь блестящим. Требуя жестких санкций против Италии во время войны с Абиссинией, когда ни Великобритания, ни вся Лига Наций не могли ничего реально предпринять, он одним махом испортил отношения между Лондоном и Римом, толкнул Муссолини в объятия Гитлера (ранее дуче ориентировался на Великобританию, не теряя надежды на союз с ней, как на противовес Франции), показал слабость Лиги и мнимый характер “коллективной безопасности”. В довершение картины Германия, Италия, а затем и Бельгия отказались от Локарнского пакта 1925 г., что переводило вопрос о “версальских” границах в Западной Европе из разряда решенных в разряд потенциально проблемных.“Поверьте мне, дорогой лорд, — писал Гитлер Ротермиру в декабре 1935 г., — проблема не в том, поставят ли сегодня те или иные санкции Италию на колени. Настоящая проблема в том, может ли кто устранить причины напряженности, от которой страдает мир” (56). Предотвратить вторжение Италии в Абиссинию и ввод германских войск в Рейнскую область можно было только жесткими, оперативными и совместными мерами Лондона и Парижа. Но стоило ли это делать с точки зрения их государственных интересов и тогдашнего положения? Французское правительство предпочло не обострять отношения с агрессивно настроенными соседями. У Великобритании-то границ с ними не было! А на предложение Идена усилить Средиземноморский флот адмиралтейство резонно ответило, что в нынешней ситуации это приведет к ослаблению флота, защищающего непосредственно Британские острова. Так что историк М. Коулинг имел все основания назвать его дипломатию “политикой бумажного тигра” (57).
Чемберлен видел в подобных акциях угрозу миру в Европе, особенно опасную, пока британская программа перевооружения была далека от завершения. Кроме того, будучи по характеру человеком авторитарным, он не терпел несогласия, тем более открытого. Идену пришлось уйти, когда он окончательно лишился поддержки в правительстве: его предшественник Саймон заключил, что в тот момент Иден был “нездоров и физически, и умственно” (58). Перед ним открывался один путь — к Черчиллю.
Новым главой Форин оффис стал опытный консервативный политик и администратор лорд Галифакс, бывший вице-король Индии. Но о нем разговор отдельный.
В целом с Галифаксом Чемберлен сработался. Не противореча ему в открытую и тем более не обостряя отношений, новый министр охотно поддерживал премьера, пока это соответствовало его собственным взглядам. 1938 г. — от “аншлюсса” до Мюнхена — показал единство их политики по всем основным вопросам, поэтому трудно сказать, кто именно из них двоих доминировал в ее определении. В следующем году ситуация изменилась: вступление вермахта в Прагу разрушило хрупкую постройку “мюнхенского мира”, которая была личной гордостью британского премьера. Кроме того, делали свое дело возраст — Чемберлену исполнилось семьдесят (Галифакс был на 12 лет моложе) — и обострившаяся болезнь (рак). Можно с уверенностью заключить, что с марта 1939 г. “моторной силой” внешней политики Лондона был Галифакс. А он, как и премьер, не любил несогласных. Все-таки бывший вице-король!
Почему Чемберлен пошел на “мюнхенское предательство”, как до сих пор называют это соглашение некоторые? И кого он, кстати, “предал”, поскольку Чехословакия была союзником в первую очередь Франции и СССР, а потом уж и Великобритании?! После Мюнхена Чемберлен имел все основания чувствовать себя триумфатором и принимал овации восторженных лондонцев как должное. Он не только предотвратил войну, казавшуюся такой близкой и реальной, особенно если прислушиваться к паническим речам Черчилля и “черчиллевцев”
10. Он создал прецедент мирного исправления “версальских границ” их же авторами: жалуясь на “предательство”, чешские лидеры предпочитали не вспоминать, кто нарисовал им такие границы. Наконец, он устранил от решения европейских проблем большевиков, “the Bolshies”, как полупрезрительно называли их консервативные бонзы. Мюнхенское соглашение во многом было делом рук лично Чемберлена — поэтому ему сначала досталась вся слава, а потом все бесславие. Действительно, мало кого из британских политиков так превозносили при жизни и так порочили после смерти.У Чемберлена были союзники, об одном из которых надо сказать особо. Это — Жорж Бонне, министр иностранных дел кабинета Даладье, ушедший в отставку вскоре после объявления войны. Французская политика лежит за пределами нашего исследования, но без обращения к фигуре Бонне, жизнь и деятельность которого еще ждут объективного исследования, некоторые вопросы могут остаться без ответа.
Его тоже заклеймили как “мюнхенца” и “предателя”. В 1944 г. коммунисты открыто требовали его голову, а бывший главнокомандующий генерал Гамелен прямо обвинил Бонне в связи с врагом, поэтому тот счел за лучшее уехать в Швейцарию. О восторгах, с которыми большинство французов встретило Мюнхенское соглашение, после освобождения предпочитали не вспоминать— более всего сами восторгавшиеся. Искушен-
10
“Черчиллевцы” уже тогда поддерживали контакты с антигитлеровской атлантистской оппозицией, но это особая тема.ный политик, много раз занимавший министерские посты, Бонне не был ни германофилом, ни германофобом. Он исходил из того, что Франции никакая война не нужна, а чтобы предупредить ее, надо жить в мире с соседями и не допустить создания единого антифранцузского фронта. Он выступал не столько против пробританской политики Даладье, сколько против зажигательных речей “беллицистов”, и стремился уравновесить этот курс нормализацией отношений с Германией, а если получится, то и с Италией. Лондону было легче повлиять на Муссолини, поскольку отдельные
деятели фашистской партии осенью 1938 г. стали открыто напоминать о территориальных претензиях к Франции (Тунис, Корсика, Савойя), однако реальных надежд на то, чтобы “оторвать” Италию от “оси” в результате политики Идена, уже не было. Ничего не дал и визит Чемберлена и Галифакса в Рим в январе 1939 г. Британский и американский послы в Токио попытались воздействовать на Японию, но безуспешно, в том числе потому что их действия не вполне одобряло собственное начальство. Ничего не дали и усилия японского посла в Лондоне Есида, на свой страх и риск пытавшегося улучшить двусторонние отношения, но натолкнувшегося на пассивное сопротивление Форин офис и отсутствие поддержки дома (59). Кабинеты Коноэ и Хиранума не присоединились к германо-итальянскому альянсу, но шансы на возвращение Японии в орбиту атлантистской дипломатии были равны нулю.6 декабря 1938 г. Риббентроп приехал в Париж для переговоров с Бонне. Итогом стала совместная декларация о том, что оба правительства “полностью разделяют убеждение, что мирные и добрососедские отношения между Францией и Германией представляют собой один из существеннейших элементов упрочения положения в Европе и поддержания всеобщего мира. Оба правительства приложат все усилия к тому, чтобы обеспечить развитие в этом направлении
отношений между своими странами”. Заслуживает внимания и второй пункт: “Оба правительства констатируют, что между их странами не имеется более никаких неразрешенных вопросов территориального характера, и торжественно признают в качестве окончательной границу между их странами, как она существует в настоящее время” (60).Бонне продолжал линию таких политиков, как бывший премьер Жозеф Кайо, который и до, и после Первой мировой войны ратовал за партнерские отношения с Германией, видя в них залог безопасности Франции в Европе и развития ее колониальной империи (61). Летом 1914 г. “Пуанкаре-война” инспирировал против него клеветническую кампанию в прессе, чтобы не допустить возвращения во власть столь мощного и популярного соперника. С началом войны Кайо выслали
из Парижа, а Клемансо и вовсе упрятал его за решетку как “государственного изменника” (62). Тем не менее после войны он сумел вернуться в политику в качестве министра финансов и продолжал играть в ней важную роль как многолетний председатель бюджетной комиссии сената. Он способствовал падению первого и второго кабинетов Блюма и одобрению Мюнхенского соглашения, а также был в числе тех, кто приветствовал Риббентропа в Париже. Испугать этого пожилого джентльмена, казавшегося моло-дым парламентариям тридцатых годов воплощением аристократизма, было уже нечем: “мои тюрьмы”, как назвал он одну из своих книг, остались позади.
Бывший помощник “тигра”, беллицист и германофоб Мандель готовил похожую участь для Бонне. 11 февраля 1939 г. полпред Суриц писал Литвинову о Манделе: “Это чистейшей воды рационалист с налетом цинизма и с большой склонностью к заговорщичеству и интригам. Снедаемый бешеным честолюбием, он тихой сапой ведет борьбу против Бонне. Он подбирает факты, слухи, материалы и ждет своего часа. В сентябрьские дни < 1938 г. — В.М.>, когда он предвидел близкую войну и предвкушал роль второго Клемансо <выделено мной. — В.М.>, он уже мылил веревку для Бонне. Сейчас он притаился, но его злоба против Бонне не ослабела” (63). Признание тем более красноречивое, что его автор явно симпатизировал Манделю, а не Бонне. “Нет такого французского парламентария. — писал советский журналист еще в 1935 г., — который бы не боялся Жоржа Манделя. Про любого из них он может в любой момент и по любому поводу рассказать правду хуже всякой лжи. Любому из них может предъявить в подходящий или, скорее, в неподходящий момент компрометирующую его цитату из его собственных писаний или выступлений или, что еще опаснее, компрометирующий документ” (64). Всему этому он еще в молодости научился вблизи Клемансо.
С Германией более-менее ясно. Рассмотрим отношение Чемберлена и Бонне к Советскому Союзу. Тут были свои нюансы. Первый до начала 1939 г. предпочитал вообще игнорировать большевиков, не видя никакой пользы от отношений с ними, но и не собираясь участвовать ни в каком “крестовом походе” против них. Бонне, унаследовавший от “правого” кабинета Фландена советско-французский пакт 1935 г., подписанный будущим “предателем” Лавалем, считал Москву не союзником (кто из “буржуазных” политиков мог
всерьез рассчитывать на союз с людьми, не отказавшимися от лозунга “мировой революции”?!), но возможным, а потому до поры до времени полезным противовесом Германии на Востоке.После Мюнхена Бонне осторожно заговорил об аннулировании военных пактов с Советским Союзом и Чехословакией, за что советские историки метали в его адрес громы и молнии. Но попробуем посмотреть на это с точки зрения интересов Франции. Советский Союз далеко и действенной помощи Франции в случае европейской войны оказать не сможет, а вот втянуть ее в конфликт — запросто. Защищать же Россию от Германии не собирались ни в Париже, ни, тем более, в Лондоне. В то же время франко-германские отношения, всегда отличавшиеся напряженностью, наконец-то начали налаживаться. Берлин отказался — пусть хотя бы на словах — от претензий на Эльзас-Лотарингию, так что угрозы агрессии на этом направлении вроде нет. Германия — союзник Италии и может помочь в нормализации франко-итальянских отношений или, по крайней мере, не будет толкать Италию против Франции.
В общем, Бонне исходил из того, что лучшее — враг хорошего.В начале весны 1939 г. курс Чемберлена начинает меняться. Его появление на приеме в советском посольстве 1 марта “произвело впечатление разорвавшейся бомбы, — докладывал Майский в Москву. —...Ни один британский премьер — не только консервативный, но даже лейбористский — до сих пор не переступал порога советского полпредства” (65). Толков было не меньше, чем после разговора Гитлера с полпредом Мерекаловым двумя месяцами ранее.
Мюнхенское соглашение и возможные последствия европейской войны из-за Судет мы уже рассмотрели в предыдущей главе. “Мюнхенская” политика, направленная на избежание войны, пусть даже ценой пересмотра де-факто — не де-юре! — Версальского договора (в соглашении о нем ни слова
), и на устранение СССР из Европы, делала невозможным любой континентальный блок, а значит, полностью отвечала интересам атлантистских держав. Оккупация Чехии и принятие Словакии под протекторат Берлина нанесли ущерб в основном престижу Чемберлена, а не геополитическим интересам Британской империи. Кроме того, эти акции усугубили напряженность в германо-советских отношениях, чем атлантисты могли бы воспользоваться более умело. Чемберлен, похоже, просто растерялся, когда “богемский ефрейтор” откровенно и на глазах у изумленной публики “кинул”, как сейчас говорят, “бирмингемского фабриканта”. С этого момента верх взяла агрессивная линия Галифакса.В советской и в лево-либеральной западной историографии лорда Галифакса обычно называли “соучастником Мюнхенского предательства”, приравнивая его позицию к позиции Чемберлена. Однако Галифакс в 1937—1938 г., когда он встречался с Гитлером и поддерживал “мюнхенскую” линию премьера, и в 1939 г. — как будто два разных человека. Уже после войны Г.Э. Барнес писал: “Если Александр Извольский, русский посол во Франции в 1914 г., в большей степени, чем любое другое конкретное лицо, ответственен за войну 1914 года, то и лорд Галифакс виноват в начале войны 1939 года более, чем кто бы то ни было” (66). Мнение заслуживает внимания хотя бы потому, что принадлежит одному из ведущих исследователей причин первой мировой войны.
15 марта германские войска перешли границу Чехо-Словакии, которой в ближайшие часы предстояло исчезнуть с карты Европы. 17 марта румынский посланник в Лондоне Тиля сообщил Галифаксу, главному дипломатическому советнику кабинета Ванситарту и вице-министру иностранных дел Кадогану о германском ультиматуме Бухаресту. Германофоб Ванситарт способствовал немедленной публикации сенсационного известия. В тот же день Чемберлен выступил в своей вотчине Бирмингеме с решительной речью, направленной против Германии и ее планов “мирового господства”: надо было оправдываться за прошлогоднее “умиротворение”. Про Румынию в ней ни слова. Если премьер не успел подробно узнать об этом, то Галифакс, который готовил текст речи, был в курсе. Тиля еще 14 марта сказал ему, что резкое заявление британского прави-
тельства по поводу оккупации Праги (мысль носилась в воздухе) было бы очень полезно. Принимая 19 марта от Майского возмущенную ноту Литвинова по поводу действий Германии, британский министр был доволен: она “ему очень понравилась, особенно то место, где нота квалифицирует акцию Гитлера как агрессию. В заключение Галифакс еще раз и очень настойчиво просил меня поддерживать с ним возможно более тесный контакт”, — телеграфировал в Москву воодушевленный полпред. Днем позже сам Галифакс выступил с пространной антигерманской речью в палате лордов (67).
Известие об ультиматуме оказалось фальшивкой, что выяснилось уже через несколько дней. Тиля, бывший, судя по всему, ее главным автором, не смутился, ничего объяснять не стал и никакой ответственности не понес. Но, как поэтично сказал Валерий Брюсов по совсем непоэтичному поводу — в начале Первой мировой войны, “от камня, брошенного в воду, далеко ширятся круги”. Галифакс немедленно связался со своим послом в Варшаве Кеннардом и велел сообщить Беку, что в Лондоне рассматривается перспектива превращения польско-румынского альянса (Бухарестский договор 3 марта 1921 г.) из антисоветского в антигерманский. Беку идея не очень понравилась. Как и чешские министры, он не горел желанием, чтобы его “защищал Ворошилов”. Германские танки на улицах Праги (и снова никакого сопротивления!) желания ссориться с Рейхом тоже не вызывали. Не больше энтузиазма проявил и Бухарест — напомним, у Советского Союза были давние территориальные претензии и к Польше, и к Румынии.
Чтобы подтолкнуть Варшаву к активным действиям, в Лондоне пошли ва-банк. 31 марта в палате общин Чемберлен заявил: “В случае любой акции, которая будет явно угрожать независимости Польши и которой польское правительство соответственно сочтет необходимым оказать сопротивление своими национальными вооруженными силами, правительство Его Величества считает себя обязанным немедленно оказать польскому правительству всю поддержку, которая в его силах. Оно дало польскому правительству заверение в этом” (68).
Но премьер выступил не вдруг и не по собственной инициативе. Накануне Галифакс предложил сделать такое заявление, причем прямо сказал о Германии (в декларации Чемберлена нападающая сторона конкретно не названа). Премьер охотно подхватил идею, снова роняя слова о “мировом господстве” (69). Бек принял гарантии, что было подтверждено англо-польским коммюнике 6 апреля (70). Еще через три недели Гитлер объявил о разрыве договора с Польшей и морского соглашения с Великобританией.
Галифакс, до сих пор не замеченный ни в малейших прорусских и тем более просоветских настроениях, стал обхаживать Майского и подчеркивать, что “консультации и переговоры более общего порядка по вопросу о создании единого фронта миролюбивых держав против агрессии... остаются в полной силе и английское правительство собирается продолжать их с максимальной энергией”. Министр прямо поставил вопрос о возможном одобрении Москвой декларации Чемберлена и о том,
“готов ли был бы СССР в случае нападения Германии на Польшу оказать последней помощь, например, в такой форме, как снабжение поляков оружием, амуницией и прочим”. Майский ответил уклончиво, сославшись не только на незнание позиции своего правительства, но и на явное нежелание Польши принимать советскую помощь. И знакомый эпилог: “Закончил Галифакс заявлением о желании поддерживать со мной возможно более тесный контакт” (71).
Что же произошло? Что замыслил Галифакс, которого Ванситарт каламбурно прозвал “святая лиса” (
Halifax = “holy fox”)? Ллойд Джордж выступил против гарантий Польше, пока они не опираются на поддержку Советского Союза: “При отсутствии твердого соглашения с СССР, — сказал он Чемберлену после оглашения декларации, — я считаю ваше сегодняшнее заявление безответственной азартной игрой, которая может очень плохо кончиться” (72). Ллойд Джордж был “лисом” не меньше Галифакса, но лишенным показной святости последнего. Он понимал, что Великобританию втягивают в игру почище Версаля и при гораздо менее выгодном соотношении сил.Действительно, с весны 1939 г. Галифакс, при поддержке лордов Лотиана и Астора, прилагал усилия к вовлечению Советского Союза во фронт “миролюбивых государств” против Германии — как бы невзначай подставляя Москву под удар вермахта — и даже решился на переговоры с большевиками. При этом он же откровенно заявлял своим коллегам по кабинету: “Наша главная цель в переговорах с СССР заключается в том, чтобы предотвратить установление Россией каких-либо связей с Германией” (73). И не более! Чемберлен в целом поддерживал своего министра, но вяло: видимо, природный практицизм и осторожность в нем иногда все же просыпались.
История трехсторонних московских переговоров лета 1939 г. хорошо известна, что позволяет воздержаться как от пересказа событий, так и от каких-либо домыслов (74). Документы показывают, что, по крайней мере, к дипломатическим переговорам Москва отнеслась со всей серьезностью, о чем свидетельствует конкретный характер советских предложений. Понимая, что политический “протокол о намерениях” или договор без взаимных военных обязательств не только не остановит, но разозлит Германию, Молотов в телеграмме советским полпредам в Лондоне и Париже 17 июля ясно заявил: “Без совершенно конкретного военного соглашения, как составной части всего договора, договор превратился бы в пустую декларацию, на которую мы не пойдем”. И добавил в присущей ему грубоватой, но откровенной манере: “Только жулики и мошенники, какими проявляют себя все это время
господа переговорщики с англо-французской стороны, могут, прикидываясь, делать вид, что будто бы наше требование одновременности заключения политического и военного соглашения является в переговорах чем-то новым... Непонятно только, на что они рассчитывают, когда пускаются в переговорах на такие неумные проделки. Видимо, толку от всех этих бесконечных переговоров не будет. Тогда пусть пеняют на себя” (75).Что же касается военных переговоров августа 1939 г., то — в условиях срыва предшествовавших им политических переговоров — они изначально были обречены на неуспех. Более того, советская сторона имела достаточно оснований полагать, что партнеры не принимают их всерьез: постоянные проволочки с посылкой делегации, низкий ранг делегатов, отсутствие у них необходимых полномочий и т.д. “Таким образом, для англо-французской стороны речь шла о ведении бесплодных переговоров, которые было желательно затянуть на максимально долгий срок, что могло, по мнению Лондона и Парижа, удержать Германию от начала войны в 19
39 г. и затруднить возможное советско-германское сближение. Со своей стороны советское руководство, будучи в целом осведомлено о подобных намерениях англо-французского руководства, назначило представительную военную делегацию <во главе с наркомом обороны К.Е. Ворошиловым. — В.М.>, обладавшую всеми возможными полномочиями. Были разработаны варианты военного соглашения, которые можно было смело предлагать партнерам, не опасаясь, что они будут приняты” (76). Сколь ни категоричным может показаться последнее высказывание М.И. Мельтюхова, оно основано на подробно цитируемых им документах. Даже антисоветски настроенный Д. Хоггэн признал: “Трудно отрицать, что Галифакс в полной мере заслужил такое отношение” (77).Недоверие сторон в отношении истинной позиции и истинных намерений друг друга с самого начала было не только сильным, но и взаимным (замечу, что его подогревали постоянные антисоветские высказывания польских лидеров в беседах с представителями Англии). И Лондон, и Москва выдвигали все новые предложения и контр-предложения, как бы проверяя пределы готовности партнера к компромиссу, поэтому относить медлительность и конечный неуспех переговоров только на счет неуступчивости советской стороны, как это делали британские дипломаты, по меньшей степени несправедливо. Участие Советского Союза в войне против Германии неизбежно приводило к необходимости прохождения частей Красной армии через территорию Польши или Румынии, что, как известно, оказалось неразрешимой проблемой уже в период судетского кризиса, и продолжало оставаться таковой, когда танки Гудериана пересекли польскую границу с другой стороны.
Трудно не согласиться и с другим выводом М.И. Мельтюхова: “Весной—летом 1939 г. Англия и Франция вновь старались найти приемлемую основу соглашения с Германией, используя для давления на Берлин угрозу сближения с СССР. Однако было совершенно очевидно, что они не горели желанием иметь Москву в качестве равноправного партнера
11 — это полностью противоречило их внешнеполитической стратегии” (78). Сталин и Молотов оказались не глупее Галифакса и атлантистский ма-11
Об этом говорит и такой факт: британское правительство посчитало “унизительной” поездку в Москву Галифакса, хотя приглашавший его на переговоры Молотов был не только наркомом иностранных дел, но и председателем Совнаркома, т.е. премьер-министром.невр с “клином” разгадали. Теперь “московский Тильзит” Молотова— Риббентропа становится еще более понятным.
Такие разные по своим взглядам и подходам историки, как К. Квигли и Д. Хоггэн, прямо делали вывод о сознательном
провоцировании войны Галифаксом. Честно говоря, верится в это с трудом, но... как еще интерпретировать факты? Поневоле вспомнишь знаменитый вопрос Милюкова: “Что это, глупость или измена?!” А. Тэйлор склонялся к первому варианту: “Война 1939 г. отнюдь не планировалась заранее. Она была ошибкой, результатом дипломатических промахов обеих сторон” (79).В книге “Англо-американский истеблишмент”, написанной в 1949 г., но увидевшей свет только 32 года спустя, через четыре года после смерти автора, Квигли обосновал второй вариант, придя к такому выводу несколько неожиданным путем. Он исследовал не дипломатические перипетии последних предвоенных лет, но механизм функционирования британского истеблишмента на протяжении более полувека — от Сесила Родса до конца Второй мировой войны (80).
Галифакс входил во “внешний круг” неформальной, но четко структурированной и очень влиятельной группы, которая сформировалась в 1890-е годы вокруг пассионарного империалиста Сесила Родса, мечтавшего подчинить британскому влиянию всю Африку, и его единомышленника лорда Милнера, многократно входившего в состав правительства. Кроме Милнера (Родс рано умер) к старшему поколению группы принадлежали барон Натан Ротшильд, лорды Розбери и Бальфур, премьер Южно-Африканского Союза Смэтс и другие. В описываемое нами время почти все они или умерли, или отошли от дел, но на смену пришло выращенное ими новое поколение, лидерами которого были лорды Астор и Лотиан (посол в США в 1939—1940 гг.). В “концерте” с ними играли влиятельные политики Саймон, Хор и Эмери, многолетний издатель “Таймс” Доусон, популярные политические аналитики и публицисты Лайонел Кертис, Арнольд Тойнби и Эдвард Карр (двое последних хорошо известны как историки) и еще многие чиновники, интеллектуалы, лоббисты и даже священники. Следует добавить, что большая часть членов группы была связана общностью образования (Оксфорд), карьеры (служба за границей или в колониях, особенно в Индии и Южной Африке, затем в Лиге Наций), тяги к интеллектуальному “пиару” (книги, статьи и лекции по вопросам колониальной и внешней политики, обычно с публичным восхвалением товарищей по группе), а также родственными связями (это Квигли описал настолько подробно, что у читателя начинает рябить в глазах от перечисления имен, титулов и дат). Большая часть биографий членов группы, включая статьи в наиболее авторитетном британском “Национальном биографическом словаре”, написана ее же членами (это характерно и для масонства). Временами деятельность группы вполне подпадала под определение “тайное общество”. Кстати
, именно такова была первоначальная задумка Родса, никогда не доверявшего “публичным людям”, но верившего в личную преданность и взаимные интересы.С этой группой, члены которой часто собирались в загородном имении Асторов Клайвден, связан созданный левыми журналистами, а за-
тем историками миф о “клайвденской клике” — круге консерваторов, стоявших за Чемберленом, более всего на свете желавших расправиться с Советским Союзом, а потому старательно “умиротворявших” Гитлера в Европе. Доля правды в этом есть, но незначительная, а сама эта интерпретация неверна и опасна, потому что игнорирует главное. Группа сложилась задолго до большевистской революции и вне какой-либо связи с Россией. Ее членов более всего волновало укрепление Британской империи, а затем Британского содружества наций, сама концепция которого была разработана ее идеологами. Позиция группы изначально была антигерманской, что четко проявилось в годы Первой мировой войны и во время Парижской конференции, в работе которой участвовали многие ее члены. В Германии, вне зависимости от ее политического режима, они всегда видели главного врага, хотя формы и методы борьбы с ним менялись — отсюда возможные заигрывания и с Берлином (оппозиция подчеркнуто жесткой линии Ллойд Джорджа на рубеже 1918—1919 гг.)
, и с Москвой (поддержка, хотя и с оговорками, идеи “коллективной безопасности” в середине 1930-х годов). Группа была настроена антирусски и антисоветски, но опасалась не столько “первого в мире государства рабочих и крестьян”, сколько продолжения экспансионистской политики России в Центральной Азии, особенно в направлении Индии. Советские историки вообще были склонны преувеличивать внимание, которое уделялось нашей стране за рубежом. “Клайвденцев” куда больше волновали Индия, Ирландия, Палестина, Лига Наций и отношения с доминионами, а также с Германией и Францией (последней они, кстати, тоже не симпатизировали).Составной частью “клайвденского мифа” является утверждение, что Чемберлен был если не лидером группы, то ее ставленником. Это совершенно неверно. В группу не входил ни один из британских премьеров
XX века, кроме Бальфура, хотя члены группы присутствовали в каждом кабинете, невзирая на его партийность. Чемберлен пришел к руководству консервативной партией с опорой отчасти на старшего брата, отчасти на Болдуина, а еще благодаря репутации “практика”, а не “говоруна” вроде Ллойд Джорджа или Черчилля. “Клайвденцы” не поддерживали “беллицистских” речей, покуда считали их несвоевременными и не подкрепленными готовностью к войне. В 1935—1937 гг. Лотиан, Астор, Саймон, Хор, Галифакс могли казаться “апостолами умиротворения”, поскольку были больше заняты удержанием Индии в британской орбите, поисками компромисса с арабами и евреями в Палестине, укреплением Лиги Наций, которую пытались превратить (безуспешно) в эффективное средство контроля над миром, а также созданием влиятельной интеллектуально-пропагандистской сети, в которую входили “Таймс”, трибуна группы — журнал “Круглый стол”, Оксфорд, особенно колледжи All Souls и Balliol, а также Королевский институт международных отношений12. Когда ситуация изменилась, Лотиан и Галифакс выступили в качестве ярых12
С усилением англо-японских противоречий в 1930-е гг. группа стала уделять повышенное внимание Международному тихоокеанскому институту.германофобов, коими они всегда оставались. Когда в конце 1940 г. Лотиан скоропостижно скончался, Черчилль направил послом в Вашингтон на смену ему именно Галифакса, который всю войну не покладая рук трудился для обеспечения солидарности союзников. Принято считать, что Черчилль просто удалил из правительства видного “умиротворителя”, хотя тут явно прослеживается личный мотив. Новым министром стал Идеи — послушное орудие в руках премьера, в то время как Галифакс не только обо всем имел “свое суждение”, но был еще и представителем мощной группы, влияния которой Черчилль мог опасаться.
Неудивительно, что именно эти люди, более всего опасавшиеся создания континентального блока, всеми силами пытались вбить в него клин, оторвать потенциальных союзников друг от друга. Когда же это не удалось, Галифакс, Черчилль, Рейно и Даладье стали готовиться к новой войне — против Германии и СССР. Поводом стала финская война, хотя основные кампании предполагались на юге, в направлении Баку. Однако тиски “от Петсамо до Дарданелл” не получились: сначала Советский Союз заключил мир с Финляндией, потом Гитлер напомнил, что “странная война” закончилась. Об этом хорошо и подробно написано в книге В.Я. Сиполса “Тайны дипломатические” (81), к которой я и отсылаю интересующихся читателей.