Перед съездом в Генуе
Споры, что вино:
Риму, Карфагену ли
Лавровый венок?
Валерий Брюсов, 28 февраля 1922 г.
Договор, который должен быть заключен между нами и Японией, мне кажется, должен быть типа Рапалльского договора.... Все старое позади, а будущее обоих народов должно строиться на новых, ясных началах, которые не носили бы на себе следов прошлых обид и ненужных расчетов.
Л. М. Карахан — С. Гото, 7 октября 1923 г.
“Совет в Рапалло”
Версальский договор и основанная на нем система договоров победителей с побежденными превратили Германию и Советскую Россию в изгоев мировой политики, а формально отнесенные к числу победителей Италия и Япония остались, как мы уже видели, неудовлетворенными своей долей. Предугадать возможное сближение обиженных на почве общих интересов было нетрудно, но находившиеся в эйфории политики стран-победителей себя не утруждали. Если сколько-нибудь тесное германо-японское и тем более итало-японское сотрудничество в двадцатые годы было еще маловероятным — прежде всего по причине географической удаленности и практически полного отсутствия точек пересечения — то Советскому Союзу, занимавшему центр евразийского материка, сама логика географии и геополитики диктовала необходимость установления партнерских связей с Германией на Западе и с Японией на Востоке. Так и вышло. “Не будет преувеличением сказать, что советско-германские отношения имели стержневой характер для европейской политики страны Советов на протяжении почти всей первой четверти ее существования” (1).
Первой “реперной точкой” для нас является Рапалльский договор — соглашение, подписанное 16 апреля (опубликовано 10 мая) 1922 г. наркомом по иностранным делам РСФСР Чичериным и министром иностранных дел Германии Вальтером Ратенау. С одной стороны, потомок старинного дворянского рода, ставший революционером, племянник знаменитого правоведа Бориса Чичерина, променявший дипломатическую
службу на жизнь политического эмигранта, но облеченный теперь властью представлять молодую и почти никем не признанную советскую республику перед “империалистическими хищниками”. С другой — один из этих “хищников”, предприниматель-миллионер, менеджер с репутацией “финансового гения”, масон и еврей, которому вверена внешняя политика побежденного Рейха. Но у них общий противник и общие задачи — если не стратегические, то, по крайней мере, тактические.
Ратенау был сторонником “экономической дипломатии”, что неудивительно для капиталиста (он был сыном основателя и председателем совета директоров
AEG — крупнейшей электротехнической компании Германии). Но и Чичерин в Генуе — дело было во время знаменитой Генуэзской конференции — ставил перед собой и перед советской делегацией прежде всего экономические задачи. “Мы должны, как марксисты и реалисты, — писал он в феврале 1922 г. Ленину, — трезво учитывать сложность нашего положения... Наша дипломатия преследует в конечном счете производственные цели, нашу внешнюю политику мы постоянно характеризуем как производственную политику, ставящую себе целью способствовать интересам производства в России. Если сегодня именно эти производственные цели являются для нас наиболее актуальными задачами момента, мы не должны упускать из виду, что какие бы то ни было выступления революционного характера будут идти с этими целями радикальнейшим образом вразрез... Мы должны все время иметь в виду, что именно эта купеческая деятельность есть основное содержание нашей задачи в Генуе” (2). В советское время говорить о “купеческой деятельности” как “основном содержании” советской дипломатии, пусть и в конкретных условиях, было как-то не принято. А зря! Именно реализм, проявленный Чичериным в Генуе и Лениным в Москве, сделал возможным один из первых — и наиболее эффективных — “прорывов” молодой советской дипломатии.Генуэзская конференция была посвящена экономическим вопросам, а именно взысканию военных репараций с Германии и долгов царского и Временного правительств с России. Разумеется, с экономическими целями соседствовали политические — поставить обе страны под окончательный контроль победителей в случае невыполнения ими предъявленных требований, чего и следовало ожидать. Объединение, или хотя бы согласие, между Германией и Россией — двумя потенциальными если не жертвами, то, скажем мягче, объектами совместной англо-французской политики — стало для победителей неприятным сюрпризом, хотя его вполне можно было ожидать. Советско-германское сотрудничество началось не в Рапалло, хотя тут оно, пожалуй, впервые открыто вышло на свет божий. Это был первый удар по атлантистской политике “разделяй и властвуй” и первый шаг в сторону “континентального блока”.
Конечно, Рапальский договор не мог “отменить” Версальский, но он укрепил позиции обеих стран в торге с противниками-кредиторами. Как известно, Советская Россия решительно отказалась платить царские долги, выставив куда более внушительные контрпретензии по убыткам, понесенным в результате “союзной” интервенции. В Генуе этот вопрос окон-
чательно решен не был, но первый натиск Чичерин и его эксперты, включая перешедшего на сторону большевиков последнего военного министра Временного правительства А.И. Верховского, успешно отбили.
28 февраля Валерий Брюсов — не только великий поэт, но и прозорливый политический аналитик, придерживавшийся евразийской ориентации, — написал стихотворение “Перед съездом в Генуе”, начинающееся словами, которые я поставил эпиграфом к этой главе. Но какое отношение Рим и Карфаген имеют к Генуэзской конференции, призванной урегулировать экономические отношения между бывшими противниками? В геополитике “Рим” и “Карфаген” обозначают континентальную и морскую, евразийскую и атлантистскую ориентации. Знал ли об этом Брюсов? Однако при такой трактовке малопонятные на первый взгляд строки звучат совершенно определенно: кто одержит верх на Генуэзской конференции, кто успешнее решит стоящие перед ними задачи — континентальные державы Германия и Россия или атлантистские державы бывшей Антанты? И вряд ли можно по-другому интерпретировать эти строки с равной убедительностью.
В основу договора легли советские предложения, инициированные Чичериным и “озвученные” заведующим экономическо-правовым отделом НКИД Сабаниным. Германская делегация приняла их после ночного “пижамного совещания”, и уже на следующий день соглашение было подписано. Выступая как полностью равноправные стороны, Россия и Германия договорились о следующем:
“Статья 1.
...Германское государство и РСФСР взаимно отказываются от возмещения их военных расходов, равно как и от возмещения военных убытков... Равным образом обе стороны отказываются от возмещения невоенных убытков, причиненных гражданам одной стороны посредством так называемых исключительных военных законов и насильственных мероприятий государственных органов другой стороны...Статья 2. Германия отказывается от претензий, вытекающих из факта применения до настоящего времени законов и мероприятий РСФСР к германским гражданам и их частным правам, равно как и к правам Германии и германских государств в отношении России, а также от претензий, вытекающих вообще из мероприятий РСФСР или ее органов по отношению к германским гражданам или к их частным правам при условии, что правительство РСФСР не будет удовлетворять аналогичных претензий других государств.
Статья 3. Дипломатические и консульские отношения между Германией и РСФСР немедленно возобновляются...
Статья 4. Оба правительства далее согласны в том, что для общего правового положения граждан одной страны на территории другой и для общего урегулирования взаимных торговых и хозяйственных отношений должен действовать принцип наибольшего благоприятствования...
Статья 5. Оба правительства будут в доброжелательном духе взаимно идти навстречу хозяйственным потребностям обеих стран. В случае принципиального урегулирования этого вопроса на международном базисе они вступят между собою в предварительный обмен мнений...”
Следует особо отметить статью 2: Германия отказалась от требования возвратить национализированные предприятия прежним владельцам — германским гражданам (чего, заметим, едва ли стоило ожидать от большевиков) в обмен на обещание не удовлетворять аналогичные требования других стран. Этот пункт еще не раз пригодится
Советской России при последующих переговорах, в том числе с Японией.Договор вывел из международной изоляции и Советскую Россию, и Германию, разрушив попытки создания атлантистского “единого фронта” как в политике, так и в экономике. В стихотворении “Молодость мира” Брюсов поместил договор уже во всемирно-историческую перспективу “от совета Лемуров до совета в Рапалло”, поясняя для читателей 1922 г.: “Лемуры — по оккультной традиции, первая раса, достигшая на земле сравнительно высокой культуры (на исчезнувшем материке в Тихом океане)”. “Совет в Рапалло” “прорабатывали” во всех кружках и ячейках, поэтому про него примечания не требовались.
История советско-германских отношений 1920-х годов, прежде всего тайное сотрудничество Красной армии и рейхсвера, зажатого в тиски версальских ограничений, давно привлекала внимание историков, журналистов и любителей сенсаций. Еще бы — именно из такого материала делаются сенсации! Германские летчики в советских авиашколах, германские танкисты в танковых училищах Красной армии, совместное производство вооружений подальше от недобрых глаз англо-французских контролеров. Ворошилов ведет задушевные беседы с германскими генералами, Тухачевский на маневрах рейхсвера жмет руку престарелому фельдмаршалу Гинденбургу, который хвалит его и Якира. Гудериан стажируется в Казани, а у Геринга вообще остался в СССР незаконнорожденный сын (неважно, что будущий рейхсмаршал в России никогда не был). В свете всего, что будет ПОТОМ, история советско-германских отношений даже веймарского периода казалась — а некоторым до сих пор кажется — сплошной и притом тщательно продуманной подготовкой “заговора диктаторов” для достижения пресловутого “мирового господства”. Другим, напротив, это дает возможность лишних раз повздыхать об “упущенных возможностях”
, если не об “утраченных победах”. В такой “оптике” любой факт, даже самый незначительный, может показаться судьбоносным.Так что же было на самом деле? На этот вопрос хорошо отвечает книга Л.А. Безыменского “Гитлер и Сталин перед схваткой”, где автор, опираясь на документы, нарисовал реалистическую картину военного и экономического партнерства Советской России и веймарской Германии вплоть до начала 1930-х годов, когда оно было разорвано по инициативе германской стороны в канцлерство фон Папена. Есть и другие ценные работы (упомяну книги Т.С. Бушуевой и Ю.Л. Дьякова, С.А. Горлова) о сотрудничестве Красной армии и рейхсвера, основанные на рассекреченных документах советских архивов (3). Они показывают истинные масштабы сотрудничества, которые как-то не вписываются ни в одну из расхожих идеологических схем. Вопреки утверждениям советских историков прошлого, необходимо признать, что сотрудничество, прежде всего во-
енное, было и развивалось успешно и динамично, несмотря на взаимные подозрения и “подглядывания”. Вопреки конспирологичесикм утверждениям других, преимущественно европейских и американских историков, масштаб сотрудничества был не так велик, чтобы утверждать, что “фашистский меч ковался в СССР” (авторы этой тщательно документированной книги выбрали для нее неудачное, неточное, хотя и эффектное заглавие).
Не было и пресловутого союза, от которого можно было бы протянуть ниточки, с одной стороны, к Бисмарку и соглашению Вильгельма
II и Николая II в Бьерке в 1905 г., а с другой, к “пакту Молотова—Риббентропа”. Союза не было, потому что стороны все-таки не доверяли друг другу, сознавая, что их объединяют прежде всего наличие общего врага и тактическая необходимость, хотя искренние сторонники более тесного и масштабного партнерства были в обеих странах. В Германии это харизматический главком рейхсвера Ганс фон Сект, послы Ульрих БрокдорфРанцау и Герберт фон Дирксен и многие их подчиненные вроде родившихся в России Густава Хильгера и Эрнста Кестринга, а также престарелый гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц, бывший в то время депутатом рейхстага от консервативной Национальной народной партии. Выйдя в отставку из-за конфликта с канцлером Бетман-Гольтвегом в марте 1916 г., Тирпиц не только выступал за сепаратный мир с Россией, но и считал необходимым прибегнуть к ее посредничеству для примирения с Японией, участие которой в войне против Германии виделось ему трагическим недоразумением. И, конечно, одним из этих людей был геополитик Карл Хаусхофер, который постоянно призывал к тесному сотрудничеству с Россией, потому что видел в ней наиболее перспективного союзника в борьбе за освобождение от Версальского “диктата”: “Ни одна страна не стоит ближе к России, чем Германия; только Германия способна понять русскую душу; Германия и Россия были друзьями много столетий; их экономические структуры взаимно дополняют друг друга; они должны идти вместе” (4). Кто действительно придерживался этих идей в СССР, сказать куда сложнее. Во всяком случае, они не были чужды ни партийцам (Сталин, Енукидзе), ни дипломатам (Чичерин, Крестинский, Кара-хан), ни идеологам (Радек), ни военным (Ворошилов, Егоров), ни технократам. Но здесь встает неизбежный вопрос об искренности их желания иметь долгосрочный союз с капиталистической Германией.Не было же союза между Советской Россией и так и не ставшей “советской” Германией еще и потому, что большевистское руководство и его послушный инструмент— Коминтерн ни на секунду не прекращали, прямо скажем, подрывной деятельности против веймарского режима, рассчитывая если не свергнуть его (после ноября 1923 г. перспективы революции в Германии стали казаться очень отдаленными), то хотя бы ослабить, одновременно укрепив позиции германских коммунистов. Полагаю, не безгрешной была и германская разведка, и правые круги Германии, которые были не прочь сотрудничать с “белыми” эмигрантами, хотя у официального Берлина в то время были куда более серьезные и насущные заботы. Но так или иначе, спорить с этими фактами не приходится.
В условиях “капиталистического окружения” у Советского Союза не могло быть настоящих союзников — так виделась ситуация руководству в Москве. Так оно строило свою политику, которая вызывала соответствующую реакцию как у противников, так и у потенциальных союзников.
Тем не менее тема советско-германского сотрудничества на протяжении десятилетия между “советом в Рапалло” и приходом Гитлера к власти продолжает будоражить умы и занимать воображение. Думаю, на эту тему будет написана еще не одна книга, рассчитанная на привлечение внимания читателей. Да и фильм можно снять (сюжетов тьма — смотри выше!),
даже триллер. Но мы пишем не триллер, а историческое исследование, поэтому погоня за занимательностью в нашу задачу не входит. Не входит в нашу задачу и “повторение пройденного” — всего того, что уже написано историками о советско-германских отношениях, благо удачных работ там немало. Давайте посмотрим, что же творилось в это самое время на другом конце Евразии, где соприкоснулись Советская Россия и императорская Япония.О советско-японских отношениях двадцатых годов написано много меньше даже специалистами, а для широкого читателя они вообще затемнены образами следующего десятилетия — “черными драконами” и вероломными самураями, в итоге все же летящими наземь на Хасане и Халхин-Голе. Скажу откровенно, триллера на эту тему у нас не получится. И даже будущий
генерал Танака, якобы автор “меморандума Танака”, жил в России только до революции (впрочем, молва гласит и про его внебрачных детей на русских просторах). Но это не значит, что отношения между Москвой и Токио в эти годы не представляют никакого интереса.Да, мощные русофобские настроения, присущие общественному мнению Японии еще с конца
XIX в., в сочетании с боязнью “коммунистической заразы” не способствовали взаимопониманию или расширению контактов между двумя странами. Да, многие японские политики того времени предпочитали встраиваться в “цивилизованный мир” и ориентироваться на Лигу Наций или США, пока не столкнулись с ними в Маньчжурии. Но если сугубо частное лицо (пусть даже бывший министр) приезжает в “красную Москву” и его принимают все первые лица государства, включая “всероссийского старосту” Калинина, т.е. на уровне главы государства, это, согласитесь, интригует. А если советские документы все еще лежат в архивах, нам помогут японские документы, опубликованные, но пока не переведенные ни на какие другие языки (читатели, знающие японский язык или хотя бы имеющие о нем представление, меня поймут).Итак, в путь! Не будем удивляться, что слово “Германия” будет встречаться нам, как правило, в сочетании со словами “Япония” и “Россия” вместе. Японо-германские отношения в ту пору находились в состоянии летаргии (5). Германия была слишком далеко от Японии, Япония — от Германии. Мост между ними проходил — и проходит — через Россию. Актуальность этого географического момента еще не раз встанет во весь рост на этих страницах.
Кто вы, доктор Гото?
Частным лицом, которого принимали все кремлевские вожди, а до того царские министры, был Гото Симпэй — один из виднейших государственных деятелей Японии первой трети XX в, успешно совмещавший в себе ученого и администратора, дипломата и публициста, политика и бизнесмена (6). Его можно без малейшего преувеличения называть главной фигурой советско-японских отношений 1920-х годов, по крайней мере с японской стороны.
Родившийся в 1857 г., Гото избрал карьеру врача, получил в Германии степень доктора медицины, а во время японо-китайской войны 1894— 1895 гг. был причислен к военному министерству и обратил на себя внимание будущего маршала Кодама Гэнтаро. Назначенный в 1898 г. генерал-губернатором Тайваня, Кодама сделал его главой гражданской администрации, т.е. своим заместителем и ближайшим помощником. За восемь лет работы на Тайване Гото получил известность как колониальный администратор и привлек к себе внимание руководства страны, включая Ито Хиробуми, Ямагата Аритомо и Кацура Таро. Когда в 1906 г. японское правительство создало акционерную компанию Южно-маньчжурской железной дороги (ЮМЖД), Гото был назначен ее первым президентом, одновременно получив титул барона.
Окончание русско-японской войны и заключение Портсмутского мирного договора в 1905 г. не просто привели к нормализации двусторонних отношений, но и существенно разрядили напряженность в них. Россия потерпела поражение и была вынуждена пойти на значительные уступки, но это поражение имело сугубо локальный характер, потому что даже с поправкой на дестабилизирующий эффект первой революции имперская мощь России оставалась исключительной. С другой стороны, наиболее дальновидные государственные деятели истощенной войной Японии во второй половине 1900-х годов стремились закрепить достигнутые результаты путем улучшения отношений со вчерашним врагом — если не заключения союза (что было возможно, но требовало времени), то хотя бы достижения modus vivendi. Однако русофобские настроения среди японских политиков, военных и просто в общественном мнении были очень сильны.
В отличие от большинства соплеменников, Гото видел в России не только вечного врага и конкурента, но потенциального партнера в экономическом освоении Дальнего Востока и Маньчжурии и союзника в противостоянии экспансии европейских держав и США. Он пришел к четкому выводу, что для обеспечения политической, экономической и военной безопасности Японии необходимо сочетать укрепление позиций на материке (прежде всего экономических, в силу ее зависимости от природных ресурсов Китая и Кореи) и сотрудничество с Россией на основе раздела сфер влияния, чтобы предотвратить возможные конфликты в будущем. В российско-японском партнерстве Гото видел гарантию обеспечения политической стабильности в регионе, которая была необходимым условием его успешного экономического освоения и развития. В со-
юзе с Россией он видел возможность успешно противостоять американской экспансии, прикрывавшейся лозунгами “открытых дверей” и “равных возможностей” (“доктрина Хэя”).
Предпосылки “континентального блока” России, Германии и Японии обозначились уже тогда. В сентябре 1907 г. Гото, собиравшийся ехать в Петербург, предложил влиятельному гэнро Ито организовать его встречу с министром финансов В.Н. Коковцовым для откровенного обсуждения двусторонних проблем. Традиционно выступавший за сотрудничество с Россией Ито, равно как и не испытывавшие к ней особых симпатий Ямагата и Кацура (последний был премьер-министром во время русско-японской войны), понимали его необходимость; в то же время все трое, особенно Кацура, были известны прогерманскими симпатиями. Хаусхофер, который еще в бытность баварским военным атташе в Токио обзавелся “не по чину” широкими и влиятельными знакомствами, особо выделял Гото среди японских политиков как наиболее последовательного сторонника сотрудничества континентальных держав. Он приводил слова Гото о будущем союзе: “Вспомните о русской тройке. В ней над санями вы видите большую дуговую упряжь с бубенцами, а в центре идет крепкий, норовистый и вспыльчивый конь, выкладывающийся больше всех, но справа и слева бегут две лошади, которые сдерживают коня посредине, и такая тройка в состоянии ехать”. “В России всегда существовало направление, понимавшее пользу и возможности германо-русско-японского сотрудничества”, — добавлял Хаусхофер (7).
Активным сторонником сближения двух стран был Мотоно Итиро, японский посланник, затем посол в России (1906—1916 гг.), с которой он успешно заключил четыре соглашения о сотрудничестве и разделе сфер влияния на Дальнем Востоке (соглашения Мотоно-Извольского и Мотоно-Сазонова 1907, 1910, 1912 и 1916 гг.). Кстати, один из его партнеров по переговорам — министр иностранных дел А.П. Извольский в 1900— 1902 гг. — был посланником в Токио и тоже придавал немалое значение тихоокеанскому вектору российской дипломатии. После отзыва из Петрограда Мотоно стал министром иностранных дел в кабинете Тэраути, где на этом посту его позже сменил Гото. Но обо всем по порядку.
Японские документы, раскрывающие роль Гото в российско-японских и советско-японских отношениях, опубликованы едва ли не с исчерпывающей полнотой, но российские документы до сих пор остаются неизданными и, следовательно, недоступными большинству исследователей. Публикация их станет событием большой научной важности. Это относится прежде всего к советскому периоду, о котором пойдет речь в нашей книге, но дореволюционные связи Гото с Россией принципиально важны для понимания его позиции в двадцатые годы.
В мае 1908 г. в Петербурге Гото вел переговоры с П.А. Столыпиным и В.Н. Коковцовым, убеждая их в необходимости расширения сотрудничества с Японией и оказав тем самым немалое содействие усилиям Мотоно. Встреча Ито с Коковцовым в Харбине все-таки состоялась 10 октября 1909 г., через два года после того как Гото выдвинул эту идею. Переговоры шли успешно, но..
. при выходе из вагона на перрон Ито был убиткорейским террористом, который таким образом нанес колоссальный ущерб российско-японским отношениям, хотя вряд ли чем-то помог своему народу. Индивидуальный политический террор давно доказал свою несостоятельность, не только не достигая декларируемых целей, но и приводя к противоположным результатам, однако долгое время оставался трагической реальностью как в Японии, так и в России (неполных два года спустя в Киеве был убит Столыпин).
В Маньчжурии Гото пробыл всего два года, осваивая новую для себя сферу деятельности, и справился с работой настолько успешно, что Кацура предложил ему пост министра путей сообщения в своем втором (июль 1908 — август 1911 гг.), а затем и в недолговечном третьем (декабрь 1912 — февраль 1913 гг.) кабинетах. В промежутке в июле 1912 г. Гото приезжал в Россию вместе с Кацура для переговоров об экономическом сотрудничестве, но визитерам пришлось вернуться домой раньше намеченного времени после получения известий о смертельной болезни императора Мэйдзи. В эти годы Гото освоился на вершине японского политического и бюрократического Олимпа, за которым до того мог наблюдать только издалека. Он стремился держаться в стороне от партийной политики и от столкновений конфликтующих интересов и амбиций, избрав для себя роль, если так можно выразиться, “беспартийного технократа”. Это стало одной из главных причин его политической “выживаемости”, поскольку он не имел наследственных титулов или капиталов, не был связан семейными узами ни с кем из сильных мира сего и, пользуясь покровительством ценивших его влиятельных политиков, никогда не был ничьей “тенью”, отстаивая свою самостоятельность.
Третий кабинет Кацура пал в результате острого политического кризиса. Гото временно остался не у дел, однако его опыт переговоров с Россией был востребован в 1915—1916 гг. во время подготовки четвертого соглашения о разделе сфер влияния в Маньчжурии. Назначенный 9 октября 1916 г. премьером генерал Тэраути ввел в правительство двух главных русофилов японской политики
— Мотоно в качестве министра иностранных дел и Гото в качестве министра внутренних дел.Перспективы российско-японского сотрудничества и партнерства в Азии обозначились вполне реальные, но Октябрьская революция разрушила их. Страны Антанты единогласно отказали большевикам в признании и не шли ни на какие контакты с новой властью, считая ее “досадным недоразумением” или, по крайней мере, “временным явлением”. Не был исключением и японский посол Утида, назначенный на смену Мотоно в декабре 1916 г. Отказ большевиков в феврале 1918 г. от всех политических и экономических обязательств царского и Временного правительств, больно ударивший в том числе по Японии, вызвал отъезд иностранных послов из Петрограда (Утида был официально отозван 27 февраля). Вскоре началась военная интервенция союзников. События эти хорошо известны, поэтому останавливаться на них мы не будем, а только кратко рассмотрим позицию Гото и японских дипломатов в связи с тем, что происходило в непосредственной близости от Японии, на границе сферы ее жизненных интересов.
24 апреля 1918 г. Гото сменил тяжело заболевшего Мотоно (через четыре с половиной месяца тот скончался) в качестве министра иностранных дел
1. Он был одним из первых не-дипломатов на этом посту, так что его назначение было непосредственно связано с начавшейся интервенцией. Мнения относительно ее необходимости в правящих кругах Японии разделились сразу же (9). Евразийцы-русофилы во главе с Мотоно, Гото и военным министром Танака Гиити считали отправку войск на Дальний Восток необходимой, если возникнет угроза интересам Японии или японских граждан. Гото предостерегал от поспешных действий, опасаясь, что союзники заставят Японию таскать для себя “каштаны из огня”. Однако он дал понять, что Токио сохраняет за собой полную свободу действий на случай реальной угрозы ее интересам и тут уже не будет считаться с мнением союзников.Почему русофилы во главе с Гото стали сторонниками интервенции? Во-первых, они стремились к сохранению в России того режима, с которым привыкли иметь дело и с которым уже было успешно налажено сотрудничество (можно предположить, что вопрос о конкретной форме государственного строя — самодержавная монархия или демократическая парламентская республика — не имел для них, за исключением Мотоно, принципиального значения). Во-вторых, политическая нестабильность на Дальнем Востоке вкупе с радикальным изменением государственного и общественного строя мешали японскому присутствию и экономической деятельности в регионе в целом. Когда же новая власть “объявила войну” частной собственности, японские интересы в России оказались в опасности, поэтому интервенцию поддержали многие деятели промышленных, торговых и финансовых кругов. В-третьих, коммунистическая агитация, направленная на “освобождение” других народов, в том числе китайцев
и корейцев, была опасна для японской колониальной политики, которой Гото придавал особое значение. В-четвертых, “левые” силы России, включая часть большевиков, обратили взоры к Соединенным Штатам как “демократической” стране и возможному союзнику в противостоянии японскому “империализму”; большевики и позднее считали американский капитал “аполитичным”, а потому менее опасным для нового режима, чем “политизированный” и “империалистический” японский капитал. Наконец, в агитации за развертывание интервенции присутствовал и характерный для японской политической риторики моральный мотив — необходимость помочь союзникам в беде. Перечисленные факторы были актуальны не только для дипломатов или бизнесменов, но1
Выступая 4 июля 1918 г. на V съезде Советов, Чичерин так интерпретировал отставку Мотоно: “Однако и в Японии начинается медленно, но верно борьба за право народа решать свою судьбу. И эта борьба прежде всего сказалась на вопросе о вмешательстве в русские дела. Человек, который был вдохновителем японской политики в смысле вмешательства, представитель отживающего, но еще сильного феодального строя в Японии, виконт Мотоно, бывший ранее посланник в России и тесно связанный с укрывшимися в Японии русскими реакционерами, должен был уйти” (8).и для части военных, стремившихся если не прямо поставить под свой контроль Дальний Восток и Северный Сахалин, то обеспечить там безусловное преобладание японских интересов над всеми остальными.
Лагерь противников интервенции был более пестрым. Воодушевленные примером “русских товарищей”, активизировались социалисты, вспомнившие о демонстративном рукопожатии Катаяма и Плеханова на конгрессе
II Интернационала во время русско-японской войны. Дипломаты атлантистской ориентации, включая бывших министров Исии и Утида, считали интервенцию пустой тратой денег и сил: Россия не представлялась им перспективным партнером и тем более союзником, поэтому они предлагали ограничиться минимальными усилиями по защите жизни, прав и собственности японских граждан на ее территории, а затем эвакуировать их, закрыть и максимально укрепить границы, предоставив русским “вариться в собственном соку”. Так думали лидеры атлантистов Сайондзи и Хара. Сложилась парадоксальная, на первый взгляд, ситуация: русофилы во власти были за интервенцию, русофобы — против.Отставка кабинета Тэраути и формирование кабинета Хара в конце сентября 1918 г. были в большей степени связаны с внутриполитической, межпартийной борьбой, нежели с внешнеполитическими проблемами, включая интервенцию. За спиной нового премьера стоял его ментор Сайондзи, издавна ориентировавшийся на Европу и стремившийся свести до минимума роль России в мировой политике. Такой линии он придерживался и на Парижской мирной конференции, где возглавлял японскую делегацию. Новый министр иностранных дел Утида,
друг и единомышленник премьера, был свидетелем большевистского переворота в Петрограде, а потому относился к новой власти с нескрываемым отвращением. Однако он решительно выступил против интервенции, неминуемо обреченной, по его убеждению, на провал. “Будет ли верна Россия союзникам или нет, но с тех пор как ее новым хозяином стал невидимый, хорошо организованный и поразительно гибкий монстр коммунизма, посылать вооруженных людей для борьбы с ним абсолютно бессмысленно”, — говорил он (10). Перспективы какой бы то ни было нормализации отношений в таких условиях были более чем призрачны.Интервенция не оправдала возлагавшихся на нее надежд. Международное положение Японии, прежде всего отношения с державами Антанты, менялось явно не к лучшему; ухудшилась и экономическая ситуация в стране. Парижская конференция не принесла удовлетворения глобальным амбициям Японии, а итоги Вашингтонской конференции оказались еще менее утешительными. Создание формально независимой, но открыто пробольшевистской Дальневосточной республики (ДВР) стало фактом, с которым нельзя было не считаться, хотя в Вашингтон ее представителей не пригласили. В ноябре 1921 г. был убит премьер-министр Хара, которого сменили “финансовый гений” Такахаси, а затем адмирал
Като Томосабуро (Утида оставался министром иностранных дел во всех трех кабинетах). Оба премьера считали необходимым вывод японских войск с российской территории, но настаивали на различных гарантиях и компенсациях, в том числе за так называемый “Николаевский инцидент” (убийство партизанами в апреле 1920 г. более 700 японских военных и гражданских лиц в Николаевске-на-Амуре). Уже с 1920 г. Япония вела переговоры с ДВР, стремясь, однако, не придавать им полностью официальный статус. Они шли на протяжении нескольких лет без видимого успеха; кроме того, к участию в них не привлекалось правительство РСФСР. Наиболее дальновидные японские дипломаты, например, посланник в Польше Каваками, до революции долго работавший в России, настаивали на участии Москвы в переговорах, подчеркивая, что иначе в существующих условиях они превратятся в фикцию.
Тем временем российский посол В.Н. Крупенский продолжал оставаться в Токио и был признан японскими властями как единственный законный представитель своей страны. В ходе Гражданской войны Крупенский поочередно представлял несколько правительств (в том числе А.В. Колчака), стремясь сотрудничать с любым антибольшевистским режимом и в то же время ограничить японскую интервенцию как угрожающую территориальной целостности России. Он даже стал дуайеном дипломатического корпуса. Однако обстоятельства менялись: в 1921 г. японское правительство известило главу “посольства без правительства” (определение его ближайшего помощника Д.И. Абрикосова), что не может больше рассматривать его как дуайена и приглашать на официальные приемы в императорский дворец. Крупенский эмигрировал во Францию, оставив Абрикосова поверенным в делах. Тот исполнял эти обязанности, становившиеся все более призрачными, вплоть до 1925 г., когда после официального признания Японией Советского Союза передал здание и собственность посольства японским властям, чтобы избежать контактов с большевиками, считая это унизительным для себя (11).
“Белая” эмиграция болезненно реагировала на любые попытки диалога Токио с “Советами”. Характерный пример — недавно обнаруженное мной в японских архивах неопубликованное письмо И.К. Артемьева, бывшего председателя Совета управляющих ведомствами Временного Приамурского правительства (т.е. главы гражданской администрации при генерале М.К. Дитерихсе), адресованное Утида 2 апреля 1923 г. “Русский патриот и сторонник сближения национальной России с национальной Японией”, как аттестовал себя автор, Артемьев с удовлетворением вспоминал политику Японии 1918 г. при Мотоно и Гото, направленную на “восстановление государственности и правопорядка” на Дальнем Востоке. Но вскоре положение изменилось: “Другие страны <читай: США и Великобритания. — В.М.> увидели опасность для своих интересов от такого сближения, и дипломатическая машина заработала усиленным темпом, стараясь развить взаимное недоверие и враждебность. Резкое изменение политики Японии в конце 1919 года служит ясным указателем, что работа дипломатов имела успех, а в этом и заключается главная ошибка японских руководящих сфер”. Отказ от решительной поддержки “белых”
и диалог с “красными разбойниками и грабителями” — вот фатальный порок дипломатии Утида, приведший к утрате японского влияния на российском Дальнем Востоке
2... Но время явно работало против Артемьева и его единомышленников.Под давлением обстоятельств кабинет Като 24 июня 1922 г. наконец принял решение эвакуировать японские войска из Приморья до конца октября того же года. 4 сентября открылась Чаньчуньская конференция представителей РСФСР, ДВР и Японии, на которой Москву представлял Адольф Иоффе, друг всесильного наркомвоена Троцкого и его преемник в качестве главы советской делегации на переговорах с Германией в Брест-Литовске в 1918 г., а затем первый “красный” посол в Берлине. Утида был настроен скептически и не склонялся ни к каким уступкам, равно как и глава японской делегации — начальник Европейско-американского департамента МИД, видный атлантист Мацудайра, в будущем посол в США и Великобритании. Неудача конференции, закончившейся в прямом смысле слова ничем, была в наибольшей степени вызвана негибкостью японской позиции, с критикой которой все активнее выступали не только социалисты, но все оппозиционные силы и органы печати, а также представители деловых кругов.
После эвакуации японских войск из Приморья ДВР 19 ноября 1922 г. формально объединилась с РСФСР, лишив таким образом Японию прежнего партнера по переговорам. Нерешенные проблемы (ответственность и компенсация за “Николаевский инцидент”, эвакуация японских войск с Северного Сахалина и получение там концессий) так и оставались нерешенными, но переговоры по ним теперь необходимо было вести с Москвой, причем уже в ином качестве: 30 декабря РСФСР, Украина, Белоруссия и ЗСФСР объединились, образовав новое государство — Союз Советских Социалистических Республик, который занимал почти
все пространство прежней Российской империи. Это был не только более серьезный и “трудный” партнер, нежели “буферная” ДВР, но страна, контролировавшая ключевые зоны Евразии. Теперь любая “континентальная политика” могла строиться или на сотрудничестве с Советской Россией, или на открытой конфронтации с ней, поскольку игнорировать советский фактор стало невозможным.Правящим кругам Японии предстояло делать выбор, к которому их толкали не только изменившаяся ситуация в мире, но в первую очередь внутренние проблемы. В стране продолжался экономический кризис, и торговля с Советской Россией была если не спасением от всех бед, то средством решения многих проблем. Территории Дальнего Востока и Сахалина с прилегающими к ним водами — и, соответственно, колоссальные запасы леса, нефти, угля, рыбы и т.д. — были выключены из сферы мировой торгово-экономической деятельности, но такое положение не могло продолжаться долго. Японские промышленники хотели быть первыми, кто сумеет прорваться в этот регион: подчинить его силой
оружия не удалось, значит, надо сделать его доступным для экономической2
Русский текст из Архива МИД Японии (см. примечание 13 к этой главе).активности путем переговоров и установления дружественных отношений. Заметим, что японские профсоюзы и рабочие организации тоже ратовали за скорейшее признание СССР и установление нормальных торгово-экономических отношений с ним отнюдь не только из соображений “классовой солидарности”: расширение торговли и получение концессий означали создание новых рабочих мест
, а значит, сокращение безработицы.Тем временем США и Великобритания, воспользовавшись решениями Вашингтонской конференции, начали постепенно вытеснять Японию с китайских рынков. Одновременно Америка ужесточила таможенный режим и повысила ввозные пошлины, что особенно ударило по японскому экспорту. Экономическая зависимость Японии от США была велика (в отношении как финансов, так и импорта полезных ископаемых, включая нефть и металл), поэтому экономические проблемы неразрывно переплетались с политическими,
породив серьезные опасения относительно возможности военного конфликта на Тихом океане. Книжные рынки обеих стран стали заполняться сочинениями, не просто обосновывавшими неизбежность такой войны, но уже пытавшимися нарисовать ее возможный сценарий.Правительство США категорически отказывалось официально признать Советскую Россию, хотя и смотрело сквозь пальцы на частные инициативы по налаживанию экономических отношений. Отделенной от Евразии двумя океанами и вполне способной к автаркии Америке сотрудничество с СССР могло быть выгодно, но не было жизненно необходимым. Япония же пока думала не об автаркии, но об обеспечении нормального, динамичного развития своей экономики, потрясаемой кризисом. Голоса в пользу нормализации отношений с СССР стали раздаваться
уже в самой правящей элите, особенно в деловых кругах, склонных к прагматическому образу действий, а не к жонглированию идеологемами. Да и с советской стороны обозначилась готовность к частным компромиссам ради достижения глобальных целей. Помимо необходимого для политической и экономической стабилизации расширения внешней торговли, такой целью был выход из международной изоляции, успешно начатый Рапалльским договором с Германией в апреле 1922 г. (как раз в это время закончилась ничем Дайренская конференция Японии и ДВР). Кроме того, игра на “межимпериалистических противоречиях” — в данном случае, между Японией, с одной стороны, и США и Великобританией, с другой, — была одной из любимых стратагем советской дипломатии с самых первых лет ее существования.Наиболее влиятельной фигурой движения за нормализацию отношений с Москвой стал Гото, вернувшийся к активной политической деятельности. В декабре 1920 г. он был избран мэром Токио. В мае 1922 г. он рассматривался как кандидат в премьер-министры, но гэнро-атлантист Сайондзи решительно отвел его кандидатуру. С 1920 г. Гото возглавлял Японо-российское общество, аналог современных “обществ дружбы” (первым главой общества был Ито). В 1922 г. он получил титул виконта. С учетом колеблющейся позиции премьера Като и открыто антисоветской
ориентации министра иностранных дел Утида, Гото представлялся идеальной фигурой для начала полуофициального диалога с Советской Россией. В случае успеха его усилий правительство могло записать нормализацию отношений с Москвой себе в актив, в случае провала — полностью дистанцироваться от любых инициатив “частного лица” и даже столичного мэра.
Историк Л.Н. Кутаков дал такую характеристику Гото на момент начала его контактов с советской стороной. “Ловкий и дальновидный деятель, Гото всю свою политическую жизнь охотно поддерживал популярные в народе идеи, тщательно оберегая репутацию “независимого и объективного человека”. Его яркие выступления в защиту интересов “общественности” и “свободы” снискали ему большую популярность. Несмотря на преклонный возраст (около 67 <65. — В.М> лет), Гото в те годы был едва ли не самым выдающимся среди японских ораторов. Его называли “японским <Теодором. — В.М.> Рузвельтом” или “японским Ллойд Джорджем”. Великолепно зная и чувствуя свою аудиторию, Гото умел произвести на нее впечатление. Усилия Гото в пользу установления и развития советско-японских отношений отражали как популярность этих идей в народе, так и заинтересованность определенных деловых кругов, имевших интересы на русском Дальнем Востоке и в Северо-Восточном Китае, в развитии связей с Советской страной <...> Гото не смущало различие социальных систем Японии и Советского Союза. Он здраво смотрел на неизбежность признания существующих порядков в СССР”. “Гото считал, что внешняя политика Японии должна строиться “на правильном анализе основных тенденций эпохи”. <...> Выдвигая своеобразную теорию сосуществования, Гото заявлял, что основой внешней политики являются земля и народ. “При соприкосновении между народами, — писал он, — фактическим авторитетом
является народ, а не политический строй. Поэтому взаимоотношениям народов ничто не может мешать” (12).Осенью 1922 г. Гото принял решение выступить с личной инициативой по нормализации отношений с Советской Россией, взяв дело в свои руки (13). Для этого надо было, во-первых, вступить в контакт с советскими представителями (которых тогда в Японии, разумеется, не было), во-вторых, организовать необходимую для такого нелегкого предприятия информационную поддержку. Гото часто выступал на политические и экономические темы, а потому обладал широкими связями в средствах массовой информации. Президент влиятельной газеты “Токио нитинити симбун” Фудзита вызвался помочь ему, а журналист Тагути, связанный с социалистическим движением и в прошлом бывший помощником лидера японских коммунистов Катаяма, стал “связным”, которого Гото направил в Китай (позднее, во время переговоров, Тагути помогал советским гостям в качестве секретаря). Биограф Гото образно заметил, что “его правая рука обнимала патриотов, принадлежавших к крайне правому крылу, а левая — социалистов, принадлежавших к крайне левому”, вспомнив при этом тайные контакты Бисмарка с Лассалем (14).
В качестве партнера по переговорам он выбрал Иоффе, не только пользовавшегося большим влиянием в Москве, но имевшего опыт кон-
тактов с японскими дипломатами и знавшего их требования. Гото не пожалел о выборе, хотя Иоффе был известен как самоуверенный и неуступчивый “переговорщик”, причинявший немало хлопот китайским властям, а также представителям КВЖД и “белогвардейского” Русско-Азиатского банка. Иностранные журналисты, особенно английские и американские, предрекали провал его миссии. Например, 2 февраля 1923 г. в газете “
North China Daily News” появилась статья Р. Гилберта “Иоффе, Япония и Китай” (помечена “Пекин, 26 января”; вырезка сохранилась в Архиве МИД Японии среди материалов о визите Иоффе), где о советском дипломате говорилось: “Такт не является его сильной стороной, что легко могут подтвердить китайцы и жители Пекина любой национальности. Его бестактность граничит с откровенной глупостью. Это не поможет ему завоевать расположение японского правительства, равно как и не поможет японскому правительству преодолеть сопротивление милитаристов, если оно попытается это сделать”. Но за переговорами стоял взаимный интерес, суть которого удачно сформулировал тот же автор: “Как только японцы скажут “рыба”, Иоффе скажет “Сахалин”. Перспектива нормализации отношений двух стран пугала Гилберта: они могли договориться об окончательном разделе сфер влияния в Маньчжурии и зоне КВЖД и вытеснении оттуда всех “прочих”. Державы, разумеется, держались за статус-кво.В декабре 1922 г. Гото пригласил Иоффе в Японию на лечение (тот, действительно, был тяжело болен, хотя враждебно настроенная пресса публично выражала сомнения), а также для переговоров о продаже Северного Сахалина, в то время оккупированного японскими войсками, за 100 млн иен. Одновременно японский посланник в Польше Каваками, и ранее выступавший за нормализацию двусторонних отношений, будучи проездом в Москве, встретился с Чичериным и обратился к нему с аналогичным предложением, но получил отказ даже в принципе обсуждать вопрос о продаже советской территории. Однако японские авансы, о которых немедленно оповестила токийская пресса, были оценены в Москве как искреннее стремление начать диалог и сдвинуть отношения с мертвой точки.
Гото оповестил о своих планах премьер-министра Като, который заявил, что “не возражает” против приезда советского представителя — но только для неофициальных переговоров, без необходимого дипломатического оформления. Тогда же они согласовали основные пункты японской позиции, которые Гото должен был изложить своему собеседнику. Министр иностранных дел Утида остался в стороне, поскольку он и Гото придерживались противоположных взглядов и к тому же испытывали антипатию друг к другу. Поэтому Утида был против переговоров и нервно отреагировал на сообщения о них в газетах, где друзьями и единомышленниками Гото была начата шумная кампания в их поддержку. Гото решил использовать переговоры для придания себе большего политического веса, поскольку рассчитывал вернуться в правительство если не премьером, то по крайней мере на один из ключевых министерских постов.
9 января 1923 г. Гото обратился к начальнику Европейско-американского бюро Мацудайра с просьбой выдать Иоффе въездную визу. На следующий день Утида дал указание японскому посланнику в Китае Обата разрешить Иоффе въезд в Японию в качестве туриста — с условием не вести коммунистическую пропаганду и не произносить политических речей. Иоффе потребовал письменную гарантию разрешения пользоваться шифром и иметь дипломатических курьеров, что, конечно, было необходимо для полноценного ведения столь важных переговоров, но Утида отказал ему в этом, пообещав лишь гарантировать безопасность его жизни и имущества. Несмотря на это, Москва согласилась начать переговоры.
Намеченный на конец января 1923 г. приезд советского представителя чуть не сорвался из-за его же действий, несомненно, согласованных с Москвой, но вызвавших бурную реакцию и без того недружелюбно настроенных японских официальных лиц. 23 января Иоффе с семьей прибыл в Шанхай, намереваясь 27 января выехать в Токио. Однако 24 января он встретился с Сунь Ятсеном (о чем японский консул немедленно сообщил своему министру), а два дня спустя было опубликовано совместное советско-китайское коммюнике, декларировавшее дружбу, согласие, единство позиций и целей сторон. “Сообщение об этой встрече вызвало беспокойство японских правящих кругов: пригласив АЛ. Иоффе в Японию, они намеревались “опередить” сближение между СССР и Китаем. Теперь эта цель уже была неосуществима” (15). Раздраженный Утида попытался официально довести до сведения Иоффе, что приезд его нежелателен, поскольку может вызвать недовольство “некоторых элементов”, а власти не могут гарантировать ему полную безопасность.
Что касается встречи Иоффе с Сунь Ятсеном, то лидер Гоминьдана, убежденный сторонник евразийской ориентации и союза с Советской Россией, отнюдь не был в Токио персоной нон фата. Как отметил Д.Ю. Далин, “китайские революционеры — среди них Сунь Ятсен — смотрели на Японию как на наиболее развитую страну Востока и как на будущего лидера борьбы за освобождение Азии от западного ига” (16). Идеальным вариантом Сунь Ятсен считал союз нового Китая с Японией и Россией, о чем в ноябре 1922 г., всего за несколько месяцев до описываемых событий, говорил в интервью информационному агентству Дзидзи цусин: “Если Япония действительно хочет видеть Азию управляемой Азиатами, она должна развивать отношения с Россией. Русские — Азиаты. В их венах течет азиатская кровь. Япония должна объединиться с Россией для защиты от экспансии англо-саксов”. Эти слова сочувственно цитировал Хаусхофер (17). Немало сторонников было у них и в Японии — от Гото до Утида Рехэй (однофамилец министра), лидера “Общества реки Амур”
3, которое на протяжении многих лет оказывало поддержку революционерам многих стран Азии, включая Сунь Ятсена и Чан Кайши.3
В англоязычной, а затем и в русскоязычной литературе сложилась неверная традиция именовать его “Общество черного дракона”, дословно переводя иероглифы, составляющие название. Никакого тайного, эзотерического смысла название не имело, хотя общество действительно использовало изображение дракона в своей символике.Атлантист Утида подобным идеям, разумеется, не сочувствовал. Надо полагать, Иоффе прекрасно понимал это, но пошел на риск, одновременно желая продемонстрировать японской стороне, что в Азии Советский Союз не находится в изоляции, что ему есть с кем развивать сотрудничество, если Токио не проявит доброй воли в этом направлении и его миссия окончится неудачей (прием, присущий дипломатам всех стран и всех времен). Встреча Иоффе с Сунь Ятсеном стала удобным предлогом для того, чтобы сорвать нежелательный многим визит. Однако официальной мотивировкой отказа она быть не могла, тем более Иоффе ехал как частное лицо.
Замечу, что к идее Гото пригласить Иоффе в Японию и лично проводить с ним переговоры скептически относились даже люди из его окружения. Вице-мэр Токио Нагата заявил начальнику, что тот должен либо сосредоточиться на работе мэра и забыть о Иоффе, либо вести с ним переговоры, оставив свой пост. По воспоминаниям самого Нагата, Гото без тени колебания ответил ему, что мэром способен быть каждый, а добиться успеха на переговорах с Советской Россией может только он (18).
29 января Иоффе в сопровождении жены, сына и двух секретарей Ильи Левина и Сергея Шварсалона
4 прибыл в Нагасаки, а 31 января в Иокогама. Там, пока он осматривал город, полиция вскрыла и бесцеремонно обшарила его багаж. Гость заявил резкий протест во время первого же разговора с Гото, состоявшегося 1 февраля в токийской гостинице Цукидзи-Сэйотэн. В остальном встреча прошла дружески, а Гото приложил все усилия, чтобы впредь оградить гостя от возможных неудобств и неприятностей5 .Популярность Иоффе у японской общественности росла с каждым днем. “Прием Гото, прессой, народом выше ожиданий, встречали тысячные толпы”, — телеграфировал он в Москву 7 февраля, хотя двумя строками ниже писал о “совершенно недопустимом” отношении к нему властей. Советские историки обычно акцентировали внимание на том, что визит представителя “первой страны победившего пролетариата” восторженно приветствовали левые круги, не забывая и о внимании к нему прессы. Радость левых естественна и понятна, так как приезд Иоффе работал на их престиж, но вес этих
сил в общественном мнении тогдашней Японии был невелик. Газетная кампания была организована Гото и его единомышленниками, стремившимися к извлечению максимальной политической выгоды из переговоров. Но и в лагере “правых” не было единого отрицательного отношения к советскому гостю.4
Возможно, Сергей Константинович Шварсалон, пасынок известного поэта Вячеслава Иванова, но проверить это пока не удалось.5
Однако в пространном письме (на английском языке) в адрес Гото от 7 февраля Иоффе в самых решительных выражениях жаловался на отношение к нему японского правительства, заявляя, что еще нигде за границей не встречал столь недружелюбного приема (19). Возможно, это был дипломатический ход с целью побудить Гото к более активным действиям или уступкам; возможно — результат болезни и вызванной ей депрессии.Большинство традиционных правых, выступавших за колониальную экспансию и борьбу с коммунистическим движением, были решительно против приезда Иоффе и нормализации отношений с СССР, в котором видели продолжателя экспансионистской политики царской России и, следовательно, опасного конкурента, а также рассадник “коммунистической заразы”, угрожавшей внутренней стабильности Японии. Они устраивали шумные манифестации, разбрасывали листовки, пытались запугать тех, кто
встречался с советским гостем. 5 и 28 апреля члены Японской антибольшевистской лиги совершили два налета на дом Гото, ранив в ходе второго его старшего сына (и близкого помощника) Итидзо (20). Такие настроения были сильны в крупнейших националистических организациях “Общество черного океана” и “Общество реки Амур”. Однако лидер последнего Утида Рехэй, обладавший огромным авторитетом в националистических кругах, высказался за сотрудничество с СССР в деле противостояния европейско-американской экспансии в Азии, как несколькими месяцами ранее это сделал Сунь Ятсен. Что касается опасности ведения Москвой коммунистической пропаганды в Японии, то Утида, во-первых, считал отказ от нее, т.е. от вмешательства во внутренние дела другой страны, непременным условием нормализации отношений, а во-вторых, будучи исключительно высокого мнения об идейных и моральных качествах японского народа, был уверен в том, что настоящих японцев эта “заморская ересь” не соблазнит.В поддержку нормализации отношений с СССР выступил молодой, но уже известный политик, депутат парламента Накано Сэйго, имя которого еще встретится на этих страницах. Уроженец префектуры Фукуока, он был тесно связан с “Обществом черного океана”: большинство его лидеров происходило оттуда, а личные, семейные и земляческие связи всегда играли большую роль в японской политике. Накано выступал против участия Японии в интервенции в Сибири и обличал армейское руководство, за что попал в немилость у военных — генерал Танака видел в нем личного врага. Во время Парижской мирной конференции, где он присутствовал в качестве журналиста, Накано выступал за союз с Россией, а не с Великобританией. Теперь, выражая интересы деловых кругов, он агитировал за скорейшее проведение японо-советских переговоров, восстановление нормальных дипломатических и торговых отношений, придерживаясь этой линии и позднее, так что политические противники обвиняли его в получении денег от большевиков и издевательски называли Накано “таварисси”, т.е. “товарищ” на японский лад (21). Его тесть, влиятельный
деятель националистического лагеря Миякэ Сэцурэй6 тоже публично высказывался за нормализацию отношений с СССР и даже председательствовал на многолюдном банкете в честь Иоффе 2 мая, на котором советский дипломат не смог присутствовать по болезни (22).Визит Иоффе положил конец союзу Окава Сюмэй и Кита Икки — лидеров японского национально-социалистического движения, которых
6
В телеграмме, адресованной Л.М. Карахану, Иоффе сравнил Миякэ с Победоносцевым, стремясь лучше объяснить адресату ситуацию.советская историография обычно изображала как “японских фашистов”, непримиримых врагов коммунизма и СССР, а также верных единомышленников и союзников. Действительно, во время пребывания посланца “красной Москвы” в Японии Кита выпустил тридцатитысячным тиражом оскорбительный памфлет “Открытое предупреждение Иоффе”, где советовал ему убираться вон подобру-поздорову и осыпал бранью не только Советский Союз и коммунизм (большевиков он характеризовал как бандитов, которые еще хуже царского правительства), но и тех японцев, кто хоть как-то выражал им свою симпатию, — в первую очередь Гото и министра императорского двора Макино. Окава был решительно против обнародования письма. Не сумев предотвратить его распространение (акцию финансировал антисоветски настроенный железнодорожный магнат Огава, политический противник Гото), он разорвал отношения с Кита. Поводов для разрыва было несколько. Самым явным стали грубые личные оскорбления в адрес Гото и Макино, влиятельных людей, чьей дружбой Окава дорожил. Экстремизм и догматизм Кита, вкупе с его эгоцентризмом и нетерпимым характером, делали невозможным дальнейшее сотрудничество с Окава, тоже человеком самолюбивым и амбициозным. Но коренным вопросом было отношение к Советской России и перспективам признания большевистского режима де-юре.
Последователь Рабиндраната Тагора и Сунь Ятсена, внимательно изучавший революционный опыт Ленина, Ганди и Кемаля-паши, Окава осуждал коммунистическое движение за интернационализм, считая подлинной революцией только ту, которая имеет национальный характер. Однако в Ленине он видел именно “национального революционера” — возможно, в соответствии с распространенной в те годы точкой зрения о наличии и противоборстве в русской революции двух начал: национально-ориентированного “большевизма” и интернационально-ориентированного, космополитического “коммунизма”. По мнению Окава, ни российская, ни индийская, ни турецкая модели преобразований не годились Японии в качестве примера для подражания (еще одна причина его резких разногласий с японскими коммунистами, призывавшими некритически копировать советский опыт!), поскольку они основывались на национальных особенностях своих стран и культур, но их изучение было необходимо для создания собственной японской модели. Большевистскую модель Окава считал последним словом европейской национальной революции в действии, как турецкую— воплощением исламской национальной революции. Что касается внешнеполитических взглядов, то Окава твердо придерживался евразийской ориентации: выступал против японо-американского союза, за нормализацию отношений с СССР и объединение всех сил Азии в борьбе против “белого империализма”, к лагерю которого Советскую Россию не относил. “В некоторых политических кругах страны, — писал Л.Н. Кутаков едва ли не о нем, хотя и не называя одиозного в советское время имени Окава, — распространилось мнение о необходимости не только соглашения, но и союза. Сторонники этой линии рассуждали так: России не за что любить Европу; Японии — тоже; значит, оба государства — естественные союзники” (23).
Не было единого мнения и у японских дипломатов, которые, оставаясь как бы в стороне от переговоров, стремились контролировать их. Атлантистский круг Утида—Мацудайра опасался отрицательной реакции США и Великобритании, отношения с которыми и так складывались не лучшим образом. Токийский корреспондент газеты “Дойче альгемайне цайтунг” 16 февраля комментировал геополитический аспект происходящего: “Во всей Азии сильно соперничество Англии с Россией. Поэтому соглашение Японии с Россией противопоставило бы Японию Англии, а тем самым англо-американскому блоку, созданному в Вашингтоне. На это Япония не может отважиться ввиду своего современного политического положения” (24). Иной позиции придерживались группа, идеологом которой был уже упоминавшийся посланник Каваками (японская миссия в Варшаве была одним из немногих “окошек”, через которые шли контакты с Советской Россией). 1 февраля он направил Утида специальное послание, в котором настаивал на возобновлении переговоров с Москвой (25). Вернувшись в Токио и не найдя поддержки в министерстве, посланник начал публично критиковать политику своего начальника и выразил желание лично встретиться с Иоффе, на что последовал немедленный запрет. Впрочем, имевшийся у него опыт контактов с советскими дипломатами вскоре пригодился — на новой стадии переговоров с Иоффе официальным японским представителем был назначен именно Каваками.
Переговоры Гото—Иоффе не раз описаны в литературе, поэтому мы можем воздержаться от пересказа их хронологии: кто, кому, когда передал какой меморандум и как ответила на это вторая сторона. Попробуем выделить наиболее важные моменты, выходящие за рамки фактографии. Выступая как частное лицо, Гото вел переговоры от имени японского правительства, поскольку все его предложения и ответы были согласованы с премьером Като.
МИД Японии не принимал участия в переговорах, но Гото в течение всего времени регулярно информировал Утида об их ходе и содержании, пересылая министру записи бесед с советским представителем и письма от него. Москва выдвинула требования равноправия сторон, юридического признания СССР, а не только установления торговых отношений, и эвакуации Северного Сахалина, о продаже которого не могло быть и речи. Токио в принципе соглашался на вывод войск с Северного Сахалина при условии допущения к эксплуатации его природных богатств и признания Россией моральной и материальной ответственности за “Николаевский инцидент” (Иоффе ответил контрпредложением об аналогичных извинениях за действия японской армии в Сибири и на Дальнем Востоке во время интервенции). Ставился японской стороной и вопрос о “царских долгах”, но Иоффе, сославшись на позицию Москвы на Генуэзской конференции годом раньше, отвел эти претензии. Перед глазами японских политиков мог стоять и пример Германии, которая решилась на заключение Рапалльского договора с РСФСР путем взаимного отказа от материальных претензий. Иными словами, Советский Союз преследовал прежде всего политические цели (признание новой власти и освобождение своей территории), в то время как Япония — экономические.24 апреля, т.е. почти через три месяца после прибытия в Японию, Иоффе, наконец, получил официальное разрешение на пользование шифроперепиской. До этого он отправлял телеграммы в Москву или Пекин обычным путем, записывая русские слова латинскими буквами. Копии этих телеграмм и ответов на них вместе с японскими переводами сохранились в архиве МИД Японии, так что содержание их не было тайной для противной стороны. Есть там и копии некоторых шифровок, представлявших собой группы цифр, “расколоть” которые японцы не смогли.
25 апреля Гото подал в отставку с поста мэра Токио, объявив, что отныне желает сосредоточиться исключительно на японо-советском диалоге. Однако обеспечение нормального хода переговоров поставило на повестку дня вопрос о придании им официального статуса, за что выступали и Гото, и Като. Не занимая государственных постов, Гото отказался от дальнейшего участия в переговорах, с тем чтобы японское правительство назначило официального представителя. Отчасти это был внутриполитический компромисс с Утида, который не хотел отдавать возможные лавры политическому конкуренту. Премьер Като придумал оригинальный ход, предложив начать переговоры “с чистой, страницы”, неофициальные, но через специально уполномоченных представителей. Москва назначила Иоффе, Токио — Каваками (26).
На этом участие Гото в переговорах закончилось, но он “сумел установить доверительные отношения с Иоффе и во многом способствовал распространению убеждения, что признание России выгодно с точки зрения интересов самой Японии” (27).
Переговоры Каваками—Иоффе не дали конкретных результатов. В заявлении для японской печати 24 октября 1923 г. новый советский полпред в Китае Л.М. Карахан, игравший ключевую роль в выработке дальневосточной политики СССР, так интерпретировал события: “26 июля
с.г. г-н Иоффе в письме к г. Каваками сделал предложение начать официальные переговоры. 31 июля состоялось последнее заседание неофициальных переговоров, где, констатируя их окончание, г. Иоффе настойчиво, но безуспешно пытался получить ответ официального японского делегата на вопрос согласно ли Японское правительство начать официальные переговоры. Г-н Каваками, к сожалению, заявил, что он сам не может ответить и запросит свое правительство. 3 августа, отвечая на письмо г. Иоффе от 26 июля, г. Каваками, констатируя окончание неофициальных переговоров, обошел молчанием наше предложение открыть официальную конференцию. Советское правительство ждало, что после доклада о нашем предложении Японское правительство даст какой-либо ответ на наше предложение” (28). В актив можно было записать только соглашение 21 мая с рыбопромышленниками. Оно положило конец так называемому “свободному лову”, т.е. бесконтрольным действиям японских рыболовных кампаний и частных лиц, и стало первым шагом к установлению нор-мальных, юридически регулируемых экономических отношений между странами, пусть даже в пределах одной отрасли и одного региона.
10 августа Гото написал личное письмо Чичерину и передал его через возвращавшегося в Москву Иоффе. Выход из тупика он видел в прямом обращении к советскому руководству: “Я желал бы перенести на Вас мою дружбу с г. Иоффе и имею честь выразить мое страстное желание, как частное лицо, стоящее вне правительственных кругов, также и впредь последовательно посвятить себя японо-русской проблеме” (29
).Гото четко выразил свои заветные мысли, не маскируя евразийское кредо обычной дипломатической фразеологией. “Я всегда глубоко сожалел, учитывая собственные интересы великих держав, о том, что после мировой войны эти державы решились во время мирных переговоров занять позицию, направленную на исключение России из мирового сообщества и игнорирование ее... Взаимоотношения между Японией и Россией действительно весьма отличаются от отношений между Россией, с одной стороны, и Англией, Америкой и другими государствами — с другой. Уже сейчас для нас наступило время, когда не только образованные круги, но также и широкие слои населения осознали и поняли, что добрые взаимоотношения между Японией и Россией не только служат счастью обоих народов, но одновременно способствуют стабилизации соседнего государства — Китая и его культурному существованию, что они служат основой мира в Восточной Азии и, наконец, в состоянии, вместе с Америкой, способствовать установлению мира на Тихом океане и тем самым во всем мире”. Гото специально подчеркнул: “Я считаю неприемлемым такую политику, которая при установлении международных дружественных отношений склонна лишь следовать по пятам Англии и Америки. Наоборот, обоим <нашим. — В.М> государствам следовало бы взять на себя инициативу и стать примером для прочих держав”. Звучит актуально и сегодня.
Ответа пришлось ждать долго, больше пяти месяцев. Тем временем в Японии произошли важные и трагические события. 24 августа 1923 г. премьер Като умер от туберкулеза. Утида стал премьером
ad interim, но 2 сентября новое правительство было сформировано уже без него. Министром был назначен карьерный дипломат Идзюин, ничем не примечательная личность. Гото вошел в состав кабинета в качестве министра внутренних дел. Его главной задачей было не только преодоление катастрофических последствий Великого землетрясения Канто 1 сентября, но и завершение переговоров с СССР.Землетрясение временно отодвинуло все прочие проблемы на второй план. Перспектива нормализации отношений с СССР снова была омрачена — на сей раз инцидентом с пароходом “Ленин”. Советский Союз отправил пострадавшим гуманитарную помощь, но отказался передать ее властям, заявив, что его представители сами будут раздавать ее нуждающимся японским рабочим и крестьянам. Этот откровенно демагогический ход, сделанный вопреки всем существующим законам и правилам, конечно, не мог устроить местные власти, и пароходу пришлось вернуться во Владивосток со всем грузом. Гото — как министр внутренних дел —
оказался в крайне неловком положении. Советская пресса развернула кампанию против японских властей, воспрепятствовавших “акту гуманизма и классовой солидарности”, что незамедлительно вызвало в Токио вспышку антисоветских настроений и волну протестов против попытки вмешательства во внутренние дела Японии.
7 октября 1923 г. Карахан обратился к Гото с пространным личным посланием, выдававшим в авторе более журналиста, нежели дипломата. Он решил — надо полагать, не сам единолично — “поделиться некоторыми мыслями по поводу дела, одинаково дорогого Вам и мне” (30). Ответа от Чичерина на свое письмо Гото пока не получил, но Карахан об этом письме упоминает и фактически отвечает на него по многим позициям, иногда чуть ли не текстуально. Возможно, смысл его послания был еще и в том, чтобы показать, кто теперь будет вести переговоры с Японией с советской стороны, кто будет новым полномочным представителем Москвы.
Здесь необходимо сказать несколько слов о балансе сил и личных взаимоотношениях внутри руководства Наркомата иностранных дел в 1920-е годы. Выработкой внешнеполитической стратегии НКИД не занимался — это было прерогативой политбюро (“Инстанция” в служебной переписке советских дипломатов), внутри которого тоже не было единства мнений: вспомним хотя бы борьбу Сталина и Троцкого по вопросу о китайской революции. Важные международные вопросы решались в комиссиях и исполкоме Коминтерна, куда входили многие члены политбюро и видные партийные идеологи. Наркомату оставалась лишь рутинная дипломатическая работа да сбор информации, которой требовала от него “Инстанция”. К мнению дипломатов, даже наркомов, советские руководители прислушивались редко: ни Чичерин, ни его преемник Литвинов не входили в политбюро, а к моменту восстановления советско-японских отношений Чичерин не был даже членом ЦК партии. Следует учесть и то, что Чичерин, Иоффе, Карахан, а также Троцкий (предшественник Чичерина на посту наркома), несмотря на многолетнее участие в революционной борьбе, стали большевиками только в 1917 г., а потому могли вызывать определенное недоверие “Инстанции”. Не было долгого партийного стажа и у большинства дипломатов более низкого ранга, кадры которых формировались в основном из политических эмигрантов, долго живших за границей и знавших иностранные языки, но не участвовавших непосредственно в революционной деятельности в России.
В повседневной работе от НКИД зависело многое, однако разногласия в его руководстве были существенными и принципиальными. И нарком Чичерин, и его заместитель Литвинов долго жили в Европе как политические эмигранты, но если первый относился к ней с нескрываемым отвращением, то второй делал ставку на налаживание связей с бывшими державами Антанты. Чичерин гордился Рапалльским договором с Германией и дружественными отношениями с кемалистской Турцией, Персией, Афганистаном, Монголией и Китаем, считая это направление политики наиболее перспективным как для укрепления международных
позиций СССР (в том числе путем ослабления влияния Великобритании), так и для возможного расширения мировой революции. Он также придавал большое значение нормализации отношений с ближайшими западными соседями Советской России, странами “санитарного кордона” — Финляндией, Польшей, прибалтийскими республиками. Если посмотреть на карту, нетрудно заметить, что таким образом в сферу внешнеполитической активности СССР попадали ключевые территории Евразии — “сердцевинная земля”, в основном совпадающая с территорией бывшей Российской империи, и “опоясывающая земля”, территория всех перечисленных государств. Япония замыкала этот евразийский “пояс”. Сторонниками такой политики были Иоффе и Карахан, а также член коллегии НКИД С.И. Аралов (между прочим, первый начальник того, что потом будет называться ГРУ). Будучи полпредом в Турции, Аралов сумел установить личные доверительные отношения с Кемаль-пашой, что стало крупным дипломатическим достижением для обеих стран. Взгляды этой группы соотносятся с евразийской ориентацией в геополитике.
По ту сторону геополитической “баррикады” были Литвинов и его сторонники —
A.M. Коллонтай, В.Л. Копп (первый советский полпред в Японии), И.М. Майский, Я.З. Суриц, которых можно определить как атлантистов. Главным направлением советской дипломатии они считали Европу, вершившую, по их мнению, судьбы всей мировой политики, а в перспективе — США, которые упорно отказывались признавать большевиков. Они были решительно против любого участия дипломатов в революционном движении, против их контактов с оппозиционными силами за границей, против любого вмешательства во внутренние дела других стран, чего, заметим, вовсе не исключали в своей практике Чичерин и Карахан.Г.З. Беседовский, бывший во второй половине 1920-х годов советником полпредств в Токио и Париже, вспоминал: “По установившемуся внутри Наркоминдела распределению обязанностей, Литвинов был совершенно изолирован от какого бы то ни было отношения к азиатской части работы Наркоминдела. Когда Чичерин уходил в отпуск, политбюро передавало эту часть работы Наркоминдела члену коллегии последнего Аралову, очень милому, но, вместе с тем, недалекому человеку. Литвинов обижался и дулся, но в политбюро ему резонно замечали
, что ввиду его острой личной вражды к Карахану, оставление его в качестве руководителя азиатской работой Наркоминдела вызвало бы немедленно трения с пекинским полпредством, во главе которого стоял Карахан. Политбюро, повторяю, поступало резонно, так как при интриганских наклонностях Литвинова и при его неразборчивости в средствах при сведении личных счетов, неминуемо должна была начаться борьба между пекинским полпредством и Наркоминделом, в которой всякие соображения отступили бы перед одной целью: во что бы то ни стало подсидеть Карахана” (31). Свидетельство Беседовского, “невозвращенца”, прославившегося изготовлением фальсифицированных мемуаров советских военных и дипломатов, включая так называемый “дневник Литвинова” (32), априори вызывает определенное недоверие, но в данном случае оно подтвержда-ется другими источниками. К сказанному можно добавить, что Чичерин уделял особое внимание Германии, что также логично вписывается в его евразийскую ориентацию, а Литвинов, став наркомом, передал азиатские и дальневосточные дела своим заместителям — Карахану, потом Г.Я. Сокольникову, Б.С. Стомонякову и С.А. Лозовскому. Германофобские настроения Литвинова также не были тайной.
Напряженными были и личные отношения между ведущими советскими дипломатами: Чичериным и Литвиновым, Литвиновым и Караханом, Караханом и Коппом, что неизбежно накладывало отпечаток на всю советскую дипломатию. Однако известное преобладание евразийской фракции НКИД в первой половине 1920-х годов сыграло положительную роль в нормализации советско-германских и советско-японских отношений. Но вернемся к письму Карахана.
Как и положено, начинается оно с комплиментов: “Русско-японская проблема, которой Вы уделили столько ценного внимания и сил, требует новых усилий со стороны всех, кто видит в дружбе двух наших народов залог мира, порядка и процветания на Дальнем Востоке и на Тихом океане вообще”. Затем следует “критическая часть” с перекладыванием ответственности на противную сторону: “В нашей стране необходимость сближения и оформления отношений с Японией не требовала никогда доказательств, мы всегда к этому стремились. Япония, наоборот, была непримирима и, согласовывая свою политику с союзными ей державами <выпад в сторону дипломатии Утида. — В.М.>, не шла навстречу нашим желаниям. Должна быть проделана большая работа, чтобы и в Японии поняли необходимость сближения с нами”.
Тон письма постепенно становится чуть ли не угрожающим, что вообще было свойственно агрессивному и напористому Карахану: “Русско-японские отношения, несмотря на имевшие место до сих пор переговоры, в высшей степени ненормальны и требуют возможно быстрого урегулирования, если есть желание избегнуть дальнейших осложнений и неприятностей <выделено мной. — В.М.>. С самого начала мы проявили большую терпимость и желание идти навстречу японскому народу даже в таких случаях, когда это не вызывалось ни необходимостью, ни какими-либо специальными нашими интересами. Достаточно вспомнить рыболовное дело <т.е. соглашение 21 мая 1923 г. — В.М>”.
Разумеется, Карахан писал Гото не только для того, чтобы выставить ему список претензий. Он призывает к решительным действиям: “Как для Вас, г. виконт, так и для меня должно быть ясно, что на этот раз или переговоры не должны начинаться, или же, раз начавшись, должны иметь окончательный характер и привести к установлению нормальных отношений между обеими странами”. Звучит ультимативно, причем этот ультиматум адресован министру внутренних, а не иностранных дел Японии. Иными словами, Карахан дает понять, кого советская сторона считает своим подлинным партнером в японской правящей элите. Беглые ссылки на заявления министра иностранных дел Идзюин положения не меняют, тем более что о них Карахан отозвался с откровенной иронией: министр “о начале официальных переговоров высказался настолько пифически,
что при всем моем желании понять, что он хотел сказать, у меня не осталось ясного и определенного впечатления о том, в результате какого “энергичного обследования” Япония готова будет к официальным переговорам”.
Многословное письмо Карахана содержало и конкретные предложения, ради которых оно, надо полагать, было написано: “Договор, который должен быть заключен между нами и Японией, мне кажется, должен быть типа Рапалльского договора
7 <выделено мной. — В.М.>... По этому договору над всеми старыми отношениями поставлен крест. Все старое позади, а будущее обоих народов должно строиться на новых, ясных началах, которые не носили бы на себе следов прошлых обид и ненужных расчетов. Это принцип, который я мог бы назвать принципом “взаимной амнистии”, и мне кажется, что правильно понятые интересы японского народа должны были бы привести к заключению именно такого договора. Из старых обязательств может быть взято лишь то, что сохранило подлинно жизненное значение для настоящих и будущих отношений обоих народов, и тут, если хотите, в первую очередь может быть признано старое решение рыболовного вопроса, который может быть даже в дальнейшем пересмотрен в еще более благоприятном для японского народа духе”.Это было приглашением к диалогу по конкретным вопросам, причем ссылка на Рапальский прецедент обозначала возможный — и желательный для Москвы — путь развития событий
8. Более того, Карахан обронил еще одну многозначительную фразу, не без оснований полагая, что она привлечет внимание адресата: “Там, где речь идет о жизненных интересах народа, а не о мертвых принципах, там два народа могли бы пойти значительно дальше, чем старые договоры с царской Россией Соглашения Мотоно-Извольского и Мотоно-Сазонова 1907—1916 гг. — В.М.>”. Это неявное приглашение к сотрудничеству, если не к союзу. Ведь Гото писал Чичерину, что “объединенная сила обоих народов была бы в состоянии восполнить недостатки Версальской, Вашингтонской и прочих международных конференций”. Карахан конкретизировал свою мысль, остановившись на необходимости природных ресурсов России для японской экономики и хозяйства и дав понять, что советское правительство в принципе готово “на основании принципа общности жизненных интересов” дать Японии доступ к этим ресурсам. Этим он прямо отвечал на слова Гото: “В соответствии с принципом общности интересов и усло-7
Иоффе также ссылался на Рапалльский договор как на желательный образец нормализации советско-японских отношений в заключительной части письма к Гото от 7 февраля 1923 г.8
Уже после Второй мировой войны оперативное решение проблем советско-германских отношений стало прецедентом, который помог нормализовать советско-японские отношения: установление дипломатических отношений СССР и ФРГ во время визита канцлера К. Аденауэра в Москву в 1955 г. без заключения всеобъемлющего мирного договора позволило премьер-министру Японии И. Хатояма совершить аналогичный шаг год спустя.вий существования я намерен способствовать получению доступа к экономическим ресурсам новой России в связи с антияпонским движением в Америке, Африке, в районе Южного моря <т.е. южной части Тихого океана. — В.М.> и в других английских колониях”. Карахан снова не преминул подчеркнуть, что “другие страны” проводят враждебную Японии политику и до поры до времени не заинтересованы в сотрудничестве с СССР, поэтому не следует на них ориентироваться.
Усилия Гото и Карахана медленно, но верно делали свое дело. В заявлении 24 октября для японской печати Карахан напомнил, что советская сторона уже сделала формальное предложение о начале официальных переговоров с Японией и что ответ теперь за Токио. 18 декабря Чичерин наконец-то лично ответил Гото. Не извинившись за задержку с ответом и никак не объяснив ее, нарком начал с обычных в дипломатической переписке комплиментов в адрес “одного из самых видных государственных деятелей великой соседней с нами страны на Дальнем Востоке” и выразил надежду на то, что “Вы, г. министр, сделаете все возможное для быстрейшего возобновления наших переговоров”, поскольку “при наличии доброй воли не так уж трудно уладить все спорные вопросы в отношениях между нашими странами” (33).
В коротком письме Чичерина обращают на себя внимание три момента. Во-первых, ни МИД Японии, ни министр Идзюин там вообще не упоминаются, как будто их нет, — речь идет только о “беседах нашего друга Карахана с вашими представителями”. Карахан, которого Чичерин официально рекомендует Гото как преемника “нашего друга Иоффе”, в Пекине уже контактировал со своим коллегой посланником Есидзава, но Гото в ответном письме Чичерину от 30 января 1924 г. сообщает, что поддерживает контакты с Караханом через своего секретаря и помощника Мори, ранее участвовавшего в переговорах с Иоффе (34). Во-вторых, Чичерин заверяет Гото, “что наше правительство строго соблюдает принцип невмешательства в чужие внутренние дела и требует такого же отношения к себе со стороны других правительств”. Это можно рассматривать как гарантию — пусть на словах — воздерживаться от ведения коммунистической пропаганды в Японии, которой так опасались противники признания Советской России.
Наконец, нарком сделал и геополитическое обобщение. “Мы ожидаем очень многого от будущих наших отношений с Японией. Мировые интересы все более обращаются к Тихому океану, и недалеко то время, когда тихоокеанские интересы займут господствующее положение в мире. Сибирь имеет многообещающее будущее, и тесное сотрудничество с Японией является основным условием развития наших дальневосточных областей”. Можно усмотреть в этом полемику с европоцентристскими воззрениями Литвинова, но мысль о том, что “всемирная история переносит центр своей тяжести на Дальний Восток”, была высказана Вл. Соловьевым еще в “Трех разговорах о войне, прогрессе и конце всемирной истории” (1899—1900 гг.). Трудно поверить, что такой образованный человек, как Чичерин, не читал нашумевшую книгу великого философа. Впрочем, эту мысль не раз повторяли и после Соловьева — как в России,
так и за ее пределами. Гото особо подчеркнул свое согласие с выводом Чичерина: “Смею Вас заверить, что я всецело присоединяюсь к Вашим замечательным мыслям о мировой политике; особенно полно совпадает с моими теперешними представлениями Ваше замечание о том, что развитие мировой политики все более и более приковывает внимание всего мира к Тихоокеанской области и что всеобщий мир связан теснейшим образом с миром в Восточной Азии. Поскольку взаимные отношения между Японией и Россией обладают в этом отношении крупным значением, я убежден в том, что государственные деятели обеих стран нравственно обязаны работать над скорейшим восстановлением дружественных отношений между ними”.
Жернова истории мелют медленно, но официальные советско-японские переговоры между Караханом и Есидзава все-таки начались 14 мая 1924 г. в Пекине и завершились 20 января 1925 г. — после семидесяти семи нелегких встреч — подписанием Конвенции об основных принципах взаимоотношений между странами (35). Заключение конвенции вызвало волну оптимизма, в том числе в японской прессе, которая немедленно отозвалась тревожными нотами в выступлениях и заявлениях политиков, дипломатов и журналистов атлантистских держав. Во вполне обычной нормализации отношений между странами-соседями они увидели чуть ли не создание блока, которого давно страшились. Новый министр иностранных дел атлантист Сидэхара (за время переговоров в Японии снова сменился кабинет) поспешил всех успокоить: ни о каком союзе не может быть и речи.
Некоторые основания для беспокойства у Сидэхара были. В мае 1925 г. японская миссия в Китае окольным путем получила запись доклада В.Л. Коппа, назначенного полпредом в Токио, с которым тот якобы выступил 17 апреля 1925 г. на заседании “Политбюро Харбинского губкома” <
sic! — B.M.>, следуя к новому месту службы. Аутентичность этого документа, сохранившегося в японских архивах в двух машинописных вариантах (оба с огромным количеством опечаток и без каких-либо служебных отметок), вызывает сомнения. Возможно, он — как многие фальшивки тех лет, вроде “письма Зиновьева”, — происходит из эмигрантских кругов, стремившихся любой ценой предотвратить нормализацию отношений “красной России” с другими странами. Если верить записи, Копп сказал, что договор с Японией — всего лишь “предверие дружбы с Америкой” и что “по достижению благоприятного положения с Америкой он будет представлять для нас мифический лоскуток бумаги, дающий возможность легального существования руководящего органа авангарда международной революции”. Однако, отметил он, текущую политическую работу внутри страны Коминтерн оставляет местным социалистам, “оказывая им лишь моральную поддержку в устранении некоторых дефектов, допущенных японскими рабочими в организационном строительстве, и то в крайнем случае”9. С одной стороны, сказанное вполне соответствует атлантистской ориентации Коппа. С другой, явно противоречит9
Русский текст из Архива МИД Японии (см. примечание 13 к этой главе).линии “группы Литвинова” на невмешательство советских дипломатов во внутренние дела других стран, от чего, напомню, вовсе не отказывались их оппоненты Чичерин и Карахан. В опубликованных документах политбюро и Коминтерна никаких отголосков этой истории нет, так что “доклад Коппа”, возможно, не более достоверен, чем “дневники Литвинова”. Однако активная разведывательная работа, проводившаяся все эти годы под “крышей” советского полпредства в Токио, — бесспорный факт.
Гото, как известно, стремился не участвовать в межпартийной борьбе, но ориентировался на партию Сэйюкай, которая к моменту подписания Пекинской конвенции оказалась в оппозиции. Да и к новому премьеру Като Такааки (однофамилец покойного Като Томосабуро) он испытывал антипатию. Но это не значит, что Гото остался в стороне от Большой Политики, в том числе и от советско-японских отношений. В марте 1924 г. он опубликовал небольшую статью “Изучение новой России”, в которой рассматривал постепенно активизировавшуюся большевистскую дипломатию в Азии как противовес англо-американской и призывал к
скорейшему возобновлению японо-советских переговоров (36). В феврале 1924 г. Советский Союз был официально признан Великобританией и Италией, чуть позже Францией и еще целым рядом стран, что, конечно, подталкивало МИД Японии к более активным действиям. Когда пекинские переговоры успешно завершились, Гото откликнулся на это событие статьей “О восстановлении японо-российских отношений” (37), где дал их обзор за последние двадцать лет через призму собственной деятельности, включая переговоры с Иоффе. Гото указывал, что ни содержание марксистской доктрины, ни политический характер большевистского режима не являются непреодолимыми препятствиями для партнерства с Россией, покуда коммунистическая пропаганда не угрожает внутреннему положению Японии. Но и она, продолжал он, вовсе не так страшна: коммунистические партии существуют и ведут пропаганду во многих странах Европы, не выходя за рамки законности, а если их деятельность начинает угрожать национальной безопасности, власти успешно пресекают ее. В бытность министром внутренних дел, Гото не отличался ни особой мягкостью, ни особой суровостью к радикалам, умело используя и левых, и правых; однако его прорусские, а позднее и просоветские симпатии ни в коей мере не делали его покровителем японских социалистов или коммунистов.После установления дипломатических отношений между Японией и СССР Гото активно общался с советскими дипломатами в Токио и несколько раз писал Чичерину в Москву, но основным содержанием его деятельности в этот период стали экономические вопросы. Он выступал как неофициальное лицо, представляющее интересы общественности и деловых кругов. В 1926 г. возглавлявшееся им Японо-российское общество было преобразовано в общенациональное, а затем переименовано в Японо-советское. Гото был бессменным председателем его правления до самой смерти. Президентом (фактически почетным председателем) общества стал принц Канъин (с 1923 г. старейший член императорского дома, позднее фельдмаршал и начальник Генерального штаба армии), который
оставался на этом посту до 1939 г. В его правление вошли видные представители деловых кругов Такахаси и Иноуэ (оба неоднократно были министрами финансов и оба пали от руки террористов), бывший министр иностранных дел Исии, влиятельный член совета директоров ЮМЖД барон Окура и другие известные люди.
Обширные связи и хорошая репутация в глазах советских руководителей делали Гото идеальной фигурой для контактов с Москвой. Пока не опубликованы документы 1925—1927 гг. из российских архивов (в японских публикациях они тоже отсутствуют), приходится довольствоваться данными работы Л.Н. Кутакова, имевшего возможность изучить эти источники.
“Поздней весной 1925 г. Гото писал Г.В. Чичерину: “Элемент экономики играет в японо-русских отношениях важную роль, которая должна будет иметь значение также и в мировой политике. Недавняя поездка по Маньчжурии особенно укрепила мое убеждение в том, что лишь совместная деятельность трех государств — Японии, России и Китая — создает возможность экономического использования дальневосточного континента и обеспечит
мир на Дальнем Востоке”. Гото откровенно высказывался о планах использования богатств Сибири: “У меня самого имеется экономическая программа, которая преследует цель эксплуатации природных богатств Сибири путем дружеской совместной работы обоих народов”. 18 июня 1925 г. Гото в беседе с советским полпредом <В.Л. Коппом. — В.М> заявил, что он занят разработкой крупного плана по привлечению японских компаний к разработке естественных богатств Дальнего Востока. На первое место Гото поставил вопрос о возможности японской эмиграции в Сибирь или на Дальний Восток. В эмиграции он видел единственный выход для двух миллионов японских безработных. Но в Сибирь, “где климатические условия сильно разнятся от наших, в настоящее время захотят поехать не более 5 тыс. семей”. Гото полагал, что финансирование переселения возьмет на себя японское правительство, выделив по 1 — 1,5 тыс. иен на каждую семью. Переселенческий банк, который будет их финансировать, отпустит на условиях долгосрочного кредита сельскохозяйственные машины и орудия также советским переселенцам. Гото признался, что правительственные круги с большим недоверием отнеслись к возможности осуществления его плана. В дальнейшем Гото и созданное для осуществления эмиграции Восточноазиатское культивационное общество заявили о необходимости получения в концессию для этой цели 800 тыс. га. Позднее японцами был предложен и район для освоения близ озера Ханка и реки Южной Уссури. Гото и поддерживающие его круги стремились к экономическому подчинению богатых районов Сибири.План японской эмиграции на Дальний Восток отвечал и антиамериканским настроениям в Японии, бурно проявившимся в 1924—1925 гг. в связи с ограничением въезда японцев в США. Гото сам подчеркивал антиамериканскую сторону своего предложения: “Это политическая демонстрация... Одна только постановка этого вопроса произведет большое впечатление и скомпрометирует перед всем миром иммиграционную политику Америки”.
Еще в январе 1924 г., т.е. за год до установлениясоветско-японских отношений, Гото выдвинул проект создания смешанного русско-японского банка” (38).
Подобно трезвомыслящим руководителям рейхсвера и Рейхсбанка в Германии, Гото знал, что великие свершения складываются из малых дел. Поэтому он предлагал разумные проекты совместного освоения богатств Приморья и Дальнего Востока с созданием там необходимой инфраструктуры, преследуя в первую очередь экономические цели. Аналогичные идеи он развивал и перед своими высокопоставленными собеседниками во время последнего визита в СССР в декабре 1927 — январе 1928 гг
. Но советская сторона отклонила почти все предложения Гото, хотя концессионная политика была мощным экономическим (и политическим!) орудием в руках большевистского руководства. Просто само слово “колонизация” механически ассоциировалось с “колониализмом”, с которым Советский Союз и Коминтерн усиленно боролись, а “переселенческая политика” вызывала в памяти соответствующие проекты недоброй — для большевиков — памяти Столыпина. Именно она будила наибольшие опасения: советские лидеры, жившие в постоянном страхе агрессии “капиталистического окружения”, видели в ней способ легальной переброски на территорию СССР потенциальных вражеских солдат для будущей войны, в неизбежности которой — рано или поздно — они не сомневались.Все точки над
i расставила резолюция политбюро “Вопросы нашей политики в отношении Китая и Японии”, составленная в ответ на запрос НКИД и утвержденная 1 апреля 1926 г. Ее заключительный раздел “О японской иммиграции” гласил: “При разрешении вопроса о японской иммиграции на советском Дальнем Востоке следует считаться с крайней заинтересованностью в этом японского общественного мнения. Принимая, однако, во внимание опасность японской колонизации на Дальнем Востоке, следует все шаги проводить с необходимой осторожностью и постепенностью. Устанавливать численность допускаемых в СССР японских иммигрантов сейчас преждевременно, но, во всяком случае, японская иммиграция не должна быть многочисленной. Японская иммиграция должна быть строго урегулированной и контролируемой, она должна происходить в разбивку, на японские средства, при помощи созданного для этой цели специального общества. Японские колонисты должны быть расселяемы по шахматному принципу одновременно с усилением колонизации из Центральной России. Предоставляемые участки должны быть приемлемы для японских крестьян, причем надо учитывать особенности японского земледелия. Подходящие для японских колонистов участки имеются в районе Хабаровска и дальше к югу, но не в глубине Сибири. Не следует допускать корейской иммиграции под видом японской. Вопрос о корейской иммиграции <который также ставился японской стороной. — В.М.> должен быть рассмотрен отдельно, причем корейцам могут быть предоставлены районы значительно дальше в глубине Сибири” (39). Потом советские руководители отказались и от этих планов.В отличие от них прагматик Гото — к тому же никак не связанный с военными кругами — мыслил не идеологическими, а экономическими и, в перспективе, геополитическими категориями. Пренебрегая как на-
стоящий геополитик идеологемами и продолжая свою дореволюционную политику, он стремился как можно сильнее привязать Россию, пусть даже большевистскую, и Японию друг к другу для совместного противостояния англо-американской экспансии. Однако он и его московские собеседники говорили на разных языках не только “в лингвистическом смысле”.
Выход Гото на новый уровень контактов с советскими дипломатами и государственными деятелями произошел в 1927 г., когда к власти снова пришла партия Сэйюкай. Новое правительство сформировал генерал Танака, который в течение всего времени пребывания на этом посту (апрель 1927—июль 1929 гг.) совмещал его с постом министра иностранных дел. Вице-министр Дэбути достался ему “в наследство” от Сидэхара и полностью разделял атлантистские взгляды своего прежнего начальника, поэтому в 1928 г
. Танака отправил его послом в США. Его преемник Есида, ставший позднее одним из лидеров атлантистов, в то время полностью разделял взгляды Танака. Третьей ключевой фигурой в выработке внешней политики стал парламентский вице-министр иностранных дел Мори Каку (однофамилец секретаря Гото), долгие годы представлявший в Китае интересы японских концернов, а затем бывший генеральным секретарем Сэйюкай (40).Премьер Танака не был номинальным главой министерства, активно проводя собственную внешнюю политику, которую сам называл “позитивной” и “активной”, а его противники — “экспансионистской” и “агрессивной”, в противоположность Сидэхара и его “дипломатии иены”. Можно воспользоваться определением историка Д. Доуэра: “Сидэхара и его дипломатия воплощали западные, рациональные, универсалистские, буржуазно-либеральные ценности в противоположность Танака, в котором персонифицировались традиционные, иррациональные, партикуляристские и феодальные воззрения” (41). Сам автор признает, что это противопоставление несколько утрировано (он называет его “манихейским”), но в целом оно верно отражает картину. Просто надо учитывать, что оба взгляда были ориентированы на экспансию, хотя Сидэхара и его апологеты после войны всячески старались это затушевать.
Несмотря на репутацию “милитариста” и “экспансиониста”
10, Танака был сторонником расширения торгово-экономических отношений с СССР и налаживания политического взаимопонимания с ним, что бы ни утверждали задним числом авторы, находившиеся в плену конфронтационных идеологем. Корни этого П.Э. Подалко видит в биографии генерала, “чья служебная карьера в молодости частично протекала в России, где он служил в Новочеркасском полку командиром роты, а затем батальона (1897—1902), и который, наряду с приобретенным там блестящим знанием русского языка, проникся к этой стране определенной симпатией”. Вскоре после русско-японской войны Танака поддерживал10
Напомню, что так называемый “меморандум Танака”, на который некоторые авторы до сих пор ссылаются как на подлинный документ, является, как убедительно доказали историки, такой же фальшивкой, как “Завещание Петра Великого” или “Протоколы сионских мудрецов”.дружеские отношения с русским военным агентом (военным атташе) в Токио полковником В.К. Самойловым, “предоставляя тому различные секретные сведения о работе японских военных комиссий, тексты лекций о войне для японских офицеров... Невероятно, но факт: будущий премьер некогда оказывал услуги русской разведке!” (42). Разумеется, ни о какой “измене родине” речь не шла: Танака видел в царской России потенциального союзника против расширявшейся англо-американской экспансии и по мере сил содействовал сотрудничеству двух армий, может быть, иногда выходя за пределы своей компетенции. Это привело его в лагерь сторонников сначала интервенции (до того,
во время первой мировой войны, он был на некоторое время прикомандирован к японской военной миссии в России), потом — налаживания отношений с СССР. Лучшего помощника, чем Гото, ему было не сыскать. В правительство последний не вошел — возможно, из-за возраста и болезней (ему исполнилось 70 лет и в 1926—1927 гг. он перенес два кровоизлияния в мозг) — но охотно согласился содействовать премьеру в диалоге с Советской Россией. Личные контакты Танака с полпредами B.C. Довгалевским и А.А. Трояновским отличались взаимной откровенностью и доброжелательностью, что видно из советских дипломатических документов, в которых о “буржуазных” деятелях было принято писать только критически.Характерный пример — беседа Танака и Трояновского, состоявшаяся 8 марта 1928 г. в полпредстве “за блинами” (43). Премьер пришел в сопровождении одного лишь переводчика, “запросто, пешком, дабы слишком частыми разговорами не вызывать ревность со стороны послов других государств и не создавать почву для излишних разговоров”. Кажется, никто больше из японских премьеров так “запросто” в советское посольство не ходил... Премьер заявил, что пришел для “неофициального, совершенно частного и совершенно откровенного разговора... не как дипломат с дипломатом”. Танака вообще любил подчеркивать, что он
не дипломат и как “старый солдат” говорит правду в глаза (потом этот же прием часто использовал небезызвестный Мацуока). Трояновский охотно подыграл генералу и просил его “не обижаться, если действительно кое-что из сказанного мною будет ему не совсем приятно”. После обмена любезностями пошел деловой разговор о накопившихся проблемах. Блины с икрой (наверно, на столе стояла и водка в запотевшем графине) способствовали беседе, продолжавшейся несколько часов, тем более что Трояновский был не просто блестящим дипломатом, но и известным “шармером”. Возможно, полпред, бывший офицер, напоминал Танака тех русских, с которыми он сиживал в офицерском собрании Новочеркасского полка. Но даже если все это фантазии, то официальная запись беседы, отправленная Трояновским в Москву, свидетельствует, что диалог был возможен. Пожалуй, именно Танака, почти не подверженный влиянию атлантистов, был подходящей фигурой для развития отношений с “красной Россией”.Еще одним союзником Гото и Танака в деле налаживания экономического сотрудничества с СССР был Кухара Фусаносукэ, промышленник с политическими амбициями, связанный с партией Сэйюкай. Тана-
ка думал назначить его министром иностранных дел в свой кабинет, но столкнулся с противодействием как политических, так и деловых кругов, ориентировавшихся на “старые” концерны типа “Мицуи” или “Мицубиси”, в то время как Кухара представлял “новые” концерны. От задуманного пришлось отказаться, но осенью 1927 г. премьер направил Кухара со специальной миссией в Москву и Берлин. “Премьер Танака просил советского полпреда рекомендовать Кухара в СССР руководящим лицам и устроить ему хороший прием. Кухара был личным другом премьера, который возвел его в звание чрезвычайного комиссара по экономическим вопросам в благодарность за финансовую помощь
, оказанную Кухара партии Сэйюкай во время избирательной кампании... Перед отъездом миссия была принята императором, что было одновременно и знаком высшей милости, и признанием большого значения миссии... Состав миссии, ее близость к главе правительства, ее маршрут — все это привлекло внимание не только японской, но и ведущей международной прессы” (44).Особого внимания заслуживает комментарий влиятельной газеты “Кокумин” от 29 октября, которая видела в миссиях Кухара и Гото зондаж возможного союза с Москвой и Берлином. Призрак тройственного альянса евразийских держав начал бродить по страницам европейских и американских газет, хотя переговоры Кухара, прибывшего в Москву 7 ноября, в десятую годовщину Октябрьской революции, с советскими руководителями, включая Сталина и Микояна, конкретных результатов не дали. Кухара и позже, в том числе после войны, не прекращал усилий к развитию японо-советских отношений. По окончании американской оккупации он смог вернуться к политической деятельности (после войны его арестовывали как “военного преступника”) и, несмотря на возраст, возглавил Народный совет по восстановлению японо-советских и японо-китайских дипломатических отношений. В 1954 г. восьмидесятипятилетний Кухара даже планировал съездить в СССР. Поездка не состоялась, но в августе 1961 г. ему довелось снова встретиться с Микояном, приехавшим в Токио с официальным визитом (45).
Необходимость японо-советских контактов на высшем уровне становилась все более очевидной. Советские руководители тогда почти не выезжали за пределы страны; по многим причинам не мог оставить Токио и Танака. “Пробным шаром” стала миссия Кухара. Затем выбор пал на Гото, тем более что премьер тоже проявил инициативу, стремясь завершить затянувшиеся переговоры по выработке новой рыболовной концессии. “Правительство Танака, зная популярность Гото в Японии, а также его взгляды на советско-японские отношения, хотело, чтобы Гото поехал в СССР в сопровождении крупного японского капиталиста Кухара. Кухара брался финансировать поездку, поскольку сам Гото —
человек небогатый и покрытие расходов, связанных с посещением СССР, представляло для него известную трудность. Гото, однако, отказался. Танака предложил отправить его в качестве чрезвычайного посла, связав этим руки Гото, а возможные политические результаты его миссии записать в актив правительства. Однако Гото не пошел и на это, предпочитая выступать в роличастного лица. Результаты своей поездки он рассчитывал использовать в личных целях. Гото по-прежнему хотел играть первые роли в политической жизни страны” (46). Сомнения вызывает только последнее утверждение: Гото был болен и понимал ограниченность своих физических возможностей, тем более что друзья отговаривали его от долгого и трудного путешествия. Скорее, он хотел увенчать свою карьеру “лебединой песней”, достижением взаимопонимания с “трудными” советскими руководителями хотя бы по одной из основных проблем двусторонних отношений.
Поездка Гото готовилась тщательно, с необходимым информационным обеспечением, которому он всегда уделял большое внимание. В октябре премьер Танака дважды встречался с полпредом Довгалевским, чтобы изложить ему цели визита и обсудить его сроки и программу (47). 11 октября газета “Кокумин” писала, что приезд Гото поможет успешно довести до конца затянувшиеся переговоры о подписании рыболовной конвенции, которая на тот момент была наиболее актуальным и острым вопросом двусторонних отношений: Япония хотела де-юре закрепить за собой аренду всей зоны рыболовства, которую она использовала де-факто, на что в Кремле были решительно не согласны. Официоз МИД “
The Japan Times” 15 октября выразил уверенность, что личное присутствие Гото поможет в несколько дней решить вопросы, на которые у других уходят месяцы. Гото активно контактировал с полпредством, делясь с дипломатами своими идеями и планами, — он несомненно, хотел, чтобы в Москве заранее узнали о них и были готовы к конкретному разговору. Он давал понять, что имеет поручения от правительства, хотя едет в СССР как частное лицо. В беседе с поверенным в делах Беседовским Гото прямо заявил, что намерен говорить в Москве “о совместной борьбе Японии и СССР против проникновения в Маньчжурию американцев и англичан”, о заключении пакта о ненападении и торгового договора, о проблемах рыболовства и КВЖД (48). Биограф Гото писал, что он ехал в СССР “посмотреть на новую Россию и изучить результаты новой экономической политики”, а также обсудить три вопроса по степени важности: 1) китайские проблемы; 2) концессии; 3) рыболовная конвенция. Последний пункт был включен в программу визита по личному настоянию премьера.Гото пробыл в СССР полтора месяца: 22 декабря 1927 г. он прибыл в Москву, проехав по Транссибирской железной дороге, а вечером 21 января 1928 г. отбыл в обратный путь тем же маршрутом. Перед отъездом из Токио он, как и Кухара, был принят императором. Визит был неофициальным, но можно без преувеличения сказать, что он проходил на высшем уровне. Гото был принят всеми высшими советскими руководителями, включая номинального главу государства — председателя ЦИК СССР Калинина. Конечно, эта краткая встреча, состоявшаяся в канун Нового года, имела сугубо протокольный характер, но именно в этом качестве она была важна для определения статуса гостя.
На встрече с Калининым присутствовал и секретарь ЦИК Авель Енукидзе, “белокурый, голубоглазый добродушный грузин с явными прогерманскими симпатиями” (характеристика из мемуаров посла Дирксена), считавшийся личным другом Сталина и едва ли не “серым кардиналом” Кремля. Не имевший никакого официального отношения к внешней политике, именно Енукидзе в 1930-е годы — наряду с полуопальным, но все еще влиятельным Радеком — участвовал в неформальных, но, несомненно, инспирированных или, по крайней мере, санкционированных “сверху” контактах с иностранными дипломатами, в том числе германскими и японскими. История одного из них не раз пересказывалась в литературе, но обнаружить первоисточник автору этих строк не удалось. Л.А. Безыменский ссылается на запись Дирксена
11 без точного указания на ее публикацию, A.M. Некрич на монографию германского историка, которой я не имел возможности видеть. Сказанное обоими в целом совпадает, так что попробуем поверить им на слово.16 августа 1933 г. Енукидзе пригласил на подмосковную правительственную дачу Дирксена и советника посольства фон Твардовского, к которым присоединился заместитель наркома иностранных дел, бывший полпред в Германии Николай Крестинский, у которого посол и тогда, и в позднейших мемуарах отмечал “прогерманские симпатии”. Кстати, в 1933 г. и Крестинский, и Енукидзе “как обычно”, по замечанию Дирксена, проводили отпуск в Германии, несмотря на приход национал-социалистов к власти
12.A.M. Некрич писал: “Советское руководство продолжало надеяться, что после того, как острый период в установлении власти национал-социалистов пройдет, станет возможным установление прежней гармонии... Енукидзе откровенно высказывался в том смысле, что руководящие деятели СССР прекрасно отдают себе отчет в развитии событий в Германии. Им ясно, что после взятия власти “пропагандистские” и “государственно-политические” элементы в партии разделились. Енукидзе подчеркивал, что Германия и СССР имеют крупные общие интересы, заключающиеся в ревизии Версальского договора в Восточной Европе. Енукидзе высказывал надежду, что в скором времени оформится “государственно-политическая линия” и в результате внутриполитического урегулирования германское правительство приобретет свободу действий в сфере внешней политики. Для понимания образа мыслей советского руководства и его оценки национал-социализма особенно важны слова Енукидзе, что подобной свободой внешнеполитических действий “советское правительство располагает уже много лет”. Енукидзе, таким образом, проводил прямую параллель между тем, что происходило в России после революции,
11
В “Документах внешней политики Германии” информация об этой встрече отсутствует.12
В мемуарах Дирксен отмечал важность этих свежих впечатлений: “Из этой поездки Енукидзе, по-видимому, вынес явно благоприятное впечатление о Германии. Он наблюдал новый дух активности и энергии на фоне отсутствия инцидентов, которые омрачили бы его пребывание в стране”.и тем, что происходит в Германии после прихода к власти Гитлера, то есть тем, что сами нацисты называли национал-социалистической революцией. Продолжая эту параллель, Енукидзе сказал, что как в Германии, так и в СССР “есть много людей, которые ставят на первый план партийно-политические цели. Их надо держать в страхе и повиновении с помощью государственно-политического мышления”. “Национал-социалистическая перестройка, — утверждал Енукидзе, — может иметь положительные последствия для германо-советских отношений”. Енукидзе явно искал и находил общие линии развития, схожие черты между германским национал-социализмом и советским коммунизмом” (49). Итогом встречи стала устная договоренность о встрече Гитлера с Крестинским, которая не состоялась, согласно мемуарам Дирксена, из-за интриг Литвинова, отменившего визит своего заместителя в Германию. “Литвинов был довольно ревнив к другим сотрудникам Наркоминдела, привлекавшим всеобщее внимание. Он мог также
с неодобрением воспринять любую попытку помешать его усилиям выстроить советскую внешнюю политику в одну линию с внешней политикой западных держав” (50).Забегая вперед, напомню, что летом 1935 г. Енукидзе попал в опалу, а в 1937 г. был арестован и расстрелян. Аналогичная судьба постигла едва ли не всех участников макиавеллистских зондажей Сталина относительно сближения с Германией и Японией — Радека, Крестинского, Карахана
13 , полпредов Хинчука и Юренева, торгпреда Канделаки и других. Ходили слухи, что, несмотря на “меры физического воздействия” (попросту говоря, пытки), Енукидзе отказался оговаривать себя и других на показательном процессе, на что, как известно, согласился Радек, а после дополнительного “воздействия” и Крестинский. Но это будет только через десять лет после визита Гото в Москву.Японские документы об этой поездке опубликованы полно, хотя их не так много. В Архиве МИД сохранилась в основном рутинная переписка, касающаяся технических сторон визита, а также откликов прессы на него. Наибольший интерес представляют записи бесед Гото, сделанные его помощниками; они включены в многотомную публикацию “Документов внешней политики Японии”, а еще ранее использовались в литературе (51). Однако снова приходится с сожалением констатировать, что наши документы (в первую очередь записи переговоров) до сих пор не опубликованы, хотя и были использованы в книге Л.Н. Кутакова. При этом гораздо менее информативные записи бесед Чичерина и Карахана с послов Танака (однофамилец премьера) в многотомник “Документов внешней политики СССР” включены.
Визит начался и закончился встречами с Чичериным 29 декабря ц 21 января, в канун отъезда из Москвы. 31 декабря Гото встречался с Калининым и Енукидзе, 7 и 14 января со Сталиным, 13 января с председателем Совета народных комиссаров Рыковым. 29 декабря, 8, 11, 16, 18 и 19 января он был у Карахана, обсуждая в основном вопросы рыболовной
13
Дирксен в мемуарах охарактеризовал его как человека, “плывшего в кильватере Енукидзе”.конвенции (записей бесед от 8 и 11 января в “Документах внешней политики Японии” нет, но они упоминаются в примечаниях к “Документам внешней политики СССР”). Кроме того, с Чичериным и Караханом неоднократно встречался его помощник Мори, но записи этих бесед не опубликованы ни в Японии, ни в России.
26 декабря Гото посетил могилу Иоффе на Новодевичьем кладбище, на сороковой день после его самоубийства, вызвавшего оживленные толки как в СССР, так и за границей. Иоффе был давно и тяжело болен и просил разрешения выехать на лечение в Австрию, но политбюро отказало ему как активному деятелю троцкистской оппозиции. Однако главным мотивом самоубийства был протест против исключения из партии Троцкого и его ближайших сторонников, в чем Иоффе видел “предательство” Сталиным и его окружением идеалов революции и большевизма ради укрепления своей личной власти. Многолюдные похороны Иоффе стали молчаливой, но выразительной демонстрацией оппозиции, а речь Троцкого над свежей могилой друга и соратника — его последним публичным выступлением в СССР. Нет оснований предполагать, что, посещая могилу Иоффе, Гото вкладывал в это какой-то политический смысл: такой поступок, будучи истолкован политически, мог только осложнить переговоры с советским руководством, что он, бесспорно, понимал. С другой стороны, как благочестивый японец он должен был исполнить обряд хакамаири — поклониться праху уважаемого им человека. Помянул он его добрым словом и в одном из интервью накануне отъезда. Вообще тот факт, ранее игнорировавшийся историками, что Гото приехал в Москву и встречался с “первыми лицами” СССР как раз в разгар “последнего боя” Сталина с троцкистской оппозицией, сообщает его визиту и нашим представлениям о нем новые краски.
Как свидетельствуют записи, Гото излагал всем своим собеседникам (кроме не имевшего реального политического веса Калинина) одни и те же идеи и проекты по трем перечисленным выше вопросам: Китай, концессии, рыболовная конвенция. Однако мы рассмотрим их в несколько иной последовательности, начав с экономических проблем, чтобы затем перейти к политическим.
Уже во время первой беседы с Караханом Гото предложил создать рисовую концессию в районе озера Ханка площадью 1 млн десятин земли, в которую японская сторона была готова вложить 300 млн иен. Еще в ноябре 1925 г. он пытался заинтересовать японское правительство идеей создания Акционерного общества освоения Дальнего Востока, а в мае 1927 г. передал аналогичный проект Довгалевскому. Второй проект был составлен уже в бытность Танака премьером, и связи Гото с правительством должны были придать предложению больший вес. Проект предусматривал выделение под концессию 860 тыс. га сроком на 75 лет; в августе замещавший полпреда Беседовский (несомненно, проконсультировавшись с начальством) “посоветовал” своему собеседнику сократить искомые площади до 10 тыс. га (т.е. в 86 раз!), уменьшить срок до 30 лет и подать соответствующую заявку в Главконцесском (52). Ответ не удовлетворил Гото, который решил еще раз попытать счастья в Москве, так
мотивировав свое предложение: “Это послужит звеном для укрепления дружбы с вами. Русские и японцы будут совместно работать”. Тот же вопрос Гото ставил перед Рыковым как главой правительства, а Мори, проводивший переговоры по техническим вопросам и без участия своего патрона, — перед Чичериным и Караханом, подробно рассказывая им об избыточности населения Японских островов и трудности освоения природных богатств Приморья при имеющейся там малой заселенности и недостатках инфраструктуры. Однако политбюро, следившее за ходом переговоров, уже 2 января отвергло предложение Гото с такой мотивировкой: “Ни при
каких условиях этой концессии сдать не можем, так как этим делом занято русское население и сгонять их мы не можем”. Передать резолюцию было поручено заместителю председателя Главконцесскома Ксандрову, с которым Гото несколько раз встречался (записи их бесед также не опубликованы). Так что по вопросу о концессиях желаемых результатов достигнуто не было.Концессионная политика советской власти заслуживает специального исследования в общем контексте истории большевистской дипломатии. Лучше любого барометра она отражала колебания отношений с той или иной страной и “капиталистическим окружением” в целом, а также перипетии борьбы за власть в правящей верхушке: пост председателя Главконцесскома, несомненно важный, но требовавший постоянных контактов с иностранцами (от этого — полшага до обвинений в шпионаже и государственной измене!), занимали опальные “нотабли” Троцкий и Каменев, для которых он был “станцией пересадки” между политбюро и ссылкой. Ну а в связи с приведенным выше решением “Инстанции” можно вспомнить
, что официально предлагал Японии Чичерин в июле 1918 г., когда ситуация была совершенно иной: “Мы готовы допустить японских граждан, стремящихся к мирному использованию естественных богатств в Сибири, к широкому участию в нашей промышленной и торговой жизни. Мы готовы, в случае если на то последует согласие Китая, отказаться от некоторых своих прав на часть Восточно-Китайской железной дороги и продать Японии южную ветку этой железной дороги, а также сделать ей и другие облегчения для вывоза японских продуктов и товаров в Россию. Мы готовы возобновить торговый тракт <договор, — В.М.> и рыболовную конвенцию с Японией, являющуюся источником благосостояния японского народа” (53). Однако тогда на эти предложения, которые Карахан и Чичерин делали японским дипломатам еще с декабря 1917 г., никакого ответа не последовало. В августе 1925 г. на страницах “Известий” Чичерин приветствовал (разумеется, не от себя лично) в перспективе “заключение новой рыболовной конвенции”, получение Японией концессий не только на Северном Сахалине, но и “на нашей дальневосточной территории”, “создание смешанного банка для финансирования экономических операций между СССР и Японией” и даже “развитие японской колонизации в тех частях Сибири, где по местным условиям и по политическим соображениям это окажется допустимым” (54).Переговоры о выработке рыболовной конвенции вел лично посол Танака с помощью экспертов. Когда они забуксовали, в процесс вклю-
чился Гото. Как это часто бывает, обе стороны считали свои требования разумными и законными, а требования противной стороны — завышенными и незаконными. Не вдаваясь в подробности, остановимся только на одном ключевом вопросе: Танака и Гото хотели официальных гарантий, что за японскими рыбопромышленниками будут сохранены все эксплуатировавшиеся ими ранее рыболовные участки, на что советское правительство не соглашалось, а поскольку речь шла о советских же территориальных водах, могло диктовать свои условия. 14 января политбюро приняло окончательную формулу, предложенную Чичериным и Караханом, в которой говорилось лишь о том, что “правительство СССР... готово считаться с тем, чтобы, в соответствии с указанной конвенцией, разумным и законным интересам японских подданных не был нанесен ущерб” (55). На встрече 16 января Чичерин передал Гото этот текст как окончательный вариант, пояснив, что предел уступок с советской стороны достигнут. Гото ответил, что для Японии такая формула неприемлема.
20 января состоялся драматический разговор Танака с Чичериным (56). Нарком подтвердил, что “правительство считает эту формулу окончательной. Оно постановило не подвергать ее пересмотру. Это постановление является для меня обязательным и окончательным”. Танака заговорил о важности момента, подчеркивая, что за конкретным вопросом рыболовной конвенции стоит судьба глобального взаимопонимания Японии и СССР: “Именно теперь происходит попытка сближения с нами. Но если этот в высшей степени важный и благоприятный момент будет упущен, то опять усилятся противоположные тенденции... Иногда вопрос, кажущийся как будто второстепенным, играет решающую роль, когда речь идет о том, упустить или не упустить благоприятный момент”.
Главным козырем посла был приезд Гото, о котором он говорил взволнованно и многословно. “Поездка к нам Гото есть один из тех благоприятных моментов, упустить который может иметь впоследствии отрицательные результаты. Япония стоит как бы на перепутье, и поездка Гото имеет громаднейшее значение для того, чтобы повести Японию по дружественному нам пути. Для развития добрых отношений между нами поездка Гото имеет
решающее значение. Завтра он уезжает. Он чрезвычайно энергично стремился к тому, чтобы добиться с нами соглашения. Он в высшей степени озабочен этим вопросом, ибо, если данное ему поручение кончится разрывом переговоров, это нанесет удар всей его миссии и поведет к обратным результатам. Он пользуется в Японии громадной известностью, и вся Япония смотрит, чем кончится его поездка. Это в высшей степени важный момент в отношениях между нашими странами. Вся Япония смотрит на него, и если окажется, что порученное ему дело кончилось разрывом переговоров, это даст в Японии толчок, чтобы повернуть к обратным тенденциям. В Японии будет создано впечатление о неуспехе миссии Гото, долженствовавшей иметь решающее значение. Если мы обмениваемся с Гото весьма дружественными общими заверениями, а в то же время в практических вопросах у нас происходит разрыв, то из этого будут сделаны выводы общественным мнением в Японии... Сам Готоглубоко опечален и в высшей степени разочарован тем, что его дружественные усилия не увенчались успехом”.
Беседа Танака с Чичериным напоминала разговор двух глухих, которые отказываются слышать аргументы друг друга. Однако уже в начале разговора посол дал понять, что японская сторона готова пойти на последний компромисс, если и партнер сделает ей шаг навстречу. Можно предположить, что это была личная инициатива Гото, который не хотел уезжать из Москвы с пустыми руками, — совсем как Мацуока в апреле 1941 г., который в последний момент все-таки сумел договориться со Сталиным о ликвидации японских
концессий на Северном Сахалине, чтобы заключить пакт о нейтралитете. Однако Чичерин был непоколебим, ссылаясь на то, что конвенция уже закончена и парафирована, а японская сторона пытается выставить после этого дополнительные условия.21 января Гото нанес прощальный визит наркому. Вечером того же дня Танака сообщил в НКИД, что японское правительство приняло советскую формулу и уполномочило его подписать конвенцию. Связь этого решения с отъездом Гото очевидна. Конвенция была подписана два дня спустя, когда он уже покинул Москву, но знал, что цель достигнута и можно со спокойной душой отправляться домой. Полагаю, именно он убедил премьера — решение зависело в первую очередь от него — согласиться на уступки ради успешного достижения главной цели.
Теперь рассмотрим “китайские дела” на московских переговорах. В отличие от двух предыдущих, это был политический, даже геополитический вопрос — пожалуй, самый важный среди трех, поэтому именно ему были в основном посвящены две беседы Гото со Сталиным. Обеспокоенный усилением инспирируемой и поддерживаемой Москвой коммунистической пропаганды в Северном Китае, Гото еще в конце 1926 г. говорил Довгалевскому, что “японо-советское соглашение по вопросу о Северо-Восточном Китае ускорило бы процесс “стабилизации” Китая, следствием чего было бы участие Китая в соглашении. По мнению Гото, это тройственное соглашение привело бы к новому соотношению сил в бассейне Тихого океана и перераспределению богатств этого района. В ответ ему было разъяснено, что Советский Союз не может вступать в какие-либо соглашения о третьих странах без их ведома. План тройственного соглашения не вызвал возражений” (57).
19 января 1927 г. Гото вызвал к себе Мицукава Камэтаро, профессора университета Такусеку (в котором был ректором), молодого, но уже признанного специалиста по Китаю. Изложив свое видение ситуации, Гото попросил его составить меморандум о русско-японском сотрудничестве в деле решения китайских проблем, который собирался распространить для обсуждения среди влиятельных представителей политических и деловых кругов. Мицукава немедленно взялся за работу и уже на следующий день вручил документ довольному ректору. После смерти Гото он обнародовал меморандум, но публикация была сделана не очень аккуратно, поэтому в 1990 г. историк М. Есимура републиковал его по автографу (58).
Знакомство с меморандумом показывает, что он был использован и во время визита в Москву. Гото подчеркивал важность именно двусто-
роннего
сотрудничества Японии и СССР в деле обеспечения политической стабильности в Китае, которая станет гарантом успешного экономического освоения и развития региона. После Синьхайской революции 1911 г. Китай перестал существовать как единое централизованное государство, поэтому предложения Гото касались в основном Маньчжурии, независимой де-факто территории, где единолично правил “старый маршал” Чжан Цзолин — типичный представитель категории военных-феодалов-гангстеров, в руках которых в 1910—1920-е годы оказалась большая часть бывшей Срединной империи. Чжан Цзолин находился под влиянием японцев (одновременно стараясь найти modus vivendi с северным соседом), но в середине двадцатых попытался избавиться от их опеки и переориентироваться на США и Великобританию. 4 июля 1928 г., через полгода после визита Гото в Москву, он был убит в результате покушения, организованного группой офицеров Квантунской армии, однако его сын и преемник “молодой маршал” Чжан Сюэлян занял еще более антияпонскую и антисоветскую позицию, что привело сначала к конфликту с СССР в 1929 г., а затем к “Маньчжурскому инциденту” 1931 г. В итоге Квантунская армия полностью оккупировала Маньчжурию, где было создано государство Маньчжоу-го, находившееся под контролем Японии.План Гото был ориентирован как раз на предотвращение конфликтов, поскольку и он, и Мицукава были связаны с деловыми, а не с военными кругами. Их беспокоило усиление агрессивной коммунистической пропаганды, причем не столько в самой Маньчжурии, где “старый маршал” искоренял ее с помощью беспощадных репрессий, сколько в соседних провинциях. Гото был за сотрудничество с
“большевистской Россией”, но против “большевизации Китая”, как прямо сказано в меморандуме. Эти же идеи он изложил в записках для премьера Танака, одну из которых передал ему 15 июня 1927 г. (59). События показали, что Танака в полной мере воспринял идеи Гото, хотя — как военный — был больше склонен оправдывать расширение японского военного присутствия в регионе и даже применение силы. Но нет никаких сомнений в том, что идеи и планы, изложенные Гото в Москве, получили предварительное одобрение премьера.Когда в Москве Гото вернулся к этой теме, Чичерин сразу же поставил вопрос перед политбюро. 29 декабря “Инстанция” постановила: “Поручить т. Чичерину при свидании с Гото заявить приблизительно следующее: 1) Мы согласны, что китайская проблема действительно представляет предмет общих интересов, который подлежит разрешению путем взаимного понимания, причем понятно, что китайская сторона не должна терпеть ущерба, как правильно говорит об этом меморандум барона <правильно: виконта, но для политбюро это, видимо, было не так важно. — В.М.> Гото. 2) Мы считаем, что престиж СССР в Китае, в китайском народе, достаточно велик, чтобы его поддержание могло требовать каких-либо экстраординарных мер. Что касается китайских коммунистов, то коммунистическая пропаганда, по нашему мнению, не представляет собой чего-либо особенного, из ряда вон выходящего, т.к. она существует везде во всех странах, в том числе и в Японии. Мы не понимаем той
тревоги и беспокойства, которые проявляют некоторые японцы. Коммунистическая пропаганда является неизбежным спутником национального движения, и, коль скоро допущено национальное движение в Китае, обязательно будет иметь место и коммунистическая пропаганда. Наше отношение к китайским делам с точки зрения коммунистической пропаганды состоит в том, что мы придерживаемся абсолютного нейтралитета. Мы ни в коем случае не допустим, чтобы кто-либо из служащих наших учреждений в Китае когда-либо имел то или иное отношение к коммунистической пропаганде. Никто из наших служащих, уличенных или заподозренных в коммунистической пропаганде, не может быть оставлен в учреждении ни одной секунды. Пусть скажет Гото, что нужно еще предпринять, чтобы избавить японцев от преувеличенной, а иногда прямо смешной тревоги по поводу ком<мунистической. — В.М.> пропаганды в Китае” (60). Можно не сомневаться, что Чичерин передал все в точности. Не вызывает сомнений и то, что Гото ему не поверил, но не подал виду.
Тогда Гото решил прямо обсудить эту проблему со Сталиным, поскольку верил в силу личных контактов между “сильными мира сего”. Сталин в те годы практически не встречался с иностранными некоммунистическими деятелями, но сделал приметное исключение для Кухара, с которым беседовал тет-а-тет, в присутствии только переводчика, а затем и для Гото.
Первая беседа Гото со Сталиным 8 января началась с прямого и, надо полагать, вполне откровенного обмена мнениями. Гото начал с того, что Китай сейчас находится в хаосе и оставлять его в этом положении крайне опасно. Сталин ответил, что решение китайской проблемы затруднено по трем причинам. Во-первых, это отсутствие в Китае единой центральной власти; во-вторых, вмешательство иностранных держав в китайские дела без должного знания и понимания внутриполитической обстановки и местных особенностей; в-третьих, возможность усиления в Китае
— в условиях постоянного давления извне — ксенофобских и изоляционистских настроений. Согласившись с собеседником, Гото вернулся к своей излюбленной мысли, что поддержание мира на Востоке зависит от сотрудничества СССР и Японии, а в перспективе — и Китая. “Значит, Вы хотите, — переспросил Сталин, — чтобы Россия ничего не предпринимала в Китае, не посоветовавшись с Японией? Таково желание Японии?” Гото поспешил заверить, что это не так, но именно слаженность действий двух стран является залогом успешного поддержания мира и стабильности.Согласившись в принципе с идеей японо-советских консультаций по китайским проблемам, Сталин спросил, что Гото считает нужным для их успеха. Гото начал с того, что японская дипломатия до сих пор в значительной степени ориентируется на США и Великобританию, но понимание необходимости проведения независимой внешней политики усиливается. Партнерство с Россией и Китаем стало бы проявлением ее независимости. Однако он снова выразил опасения относительно возможной “большевизации” Китая в результате деятельности Коминтерна, сделав вежливую оговорку, что понимает различие между этой организацией и
советским правительством и что сам он Коминтерна не боится, но многие в Японии боятся.
Сталин начал с того, что в Китае идет интенсивная борьба угнетенных классов против угнетателей, которая и является главной причиной нестабильности. В таких условиях распространение идей коммунизма естественно и неизбежно. Коминтерн существует девять лет, продолжал Сталин, а нестабильность в мире возникла куда раньше. Переходя к отношениям Коминтерна с советским государством, Сталин не без иронии заметил: за границей одни считают, что правительство руководит Коминтерном, другие, что Коминтерн руководит правительством, но ни те, ни другие не правы. Коминтерн
— международная политическая организация, охватывающая много стран, и т.д. Словом, повторение всего того, что десятью днями раньше политбюро постановило отвечать японскому гостю.Гото напомнил, что пришел для обмена мнениями по конкретным вопросам, а не для общих политических оценок. В качестве основных недостатков политики России в отношении Китая он указал на недостаточное знание и понимание ситуации, а также на склонность к поспешным действиям. “Корни древней цивилизации в Китае очень глубоки, и новому общественному движению там трудно добиться успеха”. Впрочем, признал Гото, и у японской политики в отношении Китая много недостатков. Сталин согласился и с первым, и со вторым, заметив, что главным недостатком японской политики является непонимание характера “нового общественного движения” в Китае. Новый национализм Китая, вызванный к жизни экспансией иностранных держав, аналогичен тому, который появился в Японии “семьдесят лет назад” (т.е. перед “реставрацией Мэйдзи”) и укоренен в ее современной цивилизации
.Затем вопросы стал задавать Сталин. Собеседники поговорили о Чжан Цзолине (Гото заметил, что его режим непрочен и долго не продержится) и о бесперспективности ориентирования японской политики в Китае на США (Гото согласился), после чего Сталин поинтересовался идеями Гото относительно экономического сотрудничества. Гото ответил, что в этот раз собирался говорить только о китайских делах и попросил о второй встрече, которая состоялась 14 января. На сей раз почти весь разговор был посвящен рыболовной конвенции, но Сталин вновь заговорил о маньчжурском диктаторе, охарактеризовав его как реакционного и ограниченного националиста, не знающего окружающего мира и не понимающего происходящих в нем глобальных процессов.
Подводя итоги визита во время заключительной встречи с Чичериным 21 января, Гото вернулся к торговому договору и пакту о ненападении, заключить который советская сторона предлагала уже не раз. Премьер Танака уклонялся от заключения пакта, опасаясь негативной реакции со стороны США и Великобритании, о чем Гото прямо говорил Чичерину и Карахану. Руководство МИД ставило пакт в зависимость от рыболовной конвенции и торгового договора. Гото предлагал сценарий постепенного продвижения, предусматривавший вслед за заключением рыболовной конвенции подписание торгового договора и ряда концес-
сионных соглашений, что подготовило бы правящие круги и общественное мнение Японии к переговорам о политическом соглашении. На это Чичерин ответил: “Советский Союз, со своей стороны, считает подписание как торгового договора, так и пакта о ненападении в высшей степени желательным. СССР к этому стремится и будет их приветствовать”.
Визит в Москву стал “лебединой песней” Гото. Первоначально Танака предполагал, что оттуда его посланец отправится в Берлин на предмет выяснения перспектив сотрудничества трех держав. Однако граничащая с истерией нервозность британской и французской прессы вынудила отменить вторую часть поездки. В Германию поехал только Мори, но подробности его вояжа нам неизвестны.
По возвращении домой Гото выступил с несколькими лекциями о поездке, высоко оценивая экономические успехи СССР и призывая к расширению экономического и политического сотрудничества двух стран. В знак признания его заслуг в том же году он был возведен в графское достоинство. Но силы старого евразийца были на исходе, и 13 апреля 1929 г. Гото скончался. Как только это известие дошло до Москвы, Карахан пригласил к себе японского поверенного в делах Сако и вручил ему ноту: “Прошу Вас принять и передать вашему Правительству искреннее и глубокое
соболезнование по случаю смерти графа Гото. Правительство СССР в полной мере разделяет скорбь японского народа, потерявшего в лице графа Гото выдающегося государственного деятеля, заслуги и труды которого по упрочению и дальнейшему развитию отношений и взаимного понимания между нашими странами столь высоко нами ценились и играли столь важную роль в деле политического, экономического и культурного сближения между СССР и Японией. Эта потеря особенно тяжела мне лично, поскольку многолетнее наше сотрудничество научило меня ценить высокие личные качества покойного графа” (61). Можно поверить в искренность Карахана, выходившую за пределы обычной дипломатической вежливости.Со смертью Гото, за которой вскоре последовали советско-китайский конфликт на КВЖД и “Маньчжурский инцидент”, и без того немногочисленные круги японских евразийцев-русофилов лишились наиболее влиятельной фигуры. Стало ясно, что основной позитивный импульс в развитии советско-японских отношений в двадцатые годы шел именно от него.
До начала 1932 г. отношения двух стран оставались неблизкими, но дружественными. Военный конфликт Особой Краснознаменной Дальневосточной Армии (ОКДВА) под командованием В.К. Блюхера с войсками Чжан Сюэляна на севере Маньчжурии в 1929 г. протекал при благожелательном нейтралитете японцев, видевших в “молодом маршале” несравненно более опасного противника (62). Похожая картина повторилась и с началом “Маньчжурского инцидента” в сентябре — октябре 1931 г. Сами по себе эти события не имеют прямого отношения к теме нашего иссле-
дования, а потому рассматривать их мы не будем. Однако необходимо заметить, что в отечественной литературе они до сих пор освещаются тенденциозно, в антияпонском духе, как это принято в англо-американской историографии. Думается, пришла пора посмотреть на них по-новому, опираясь прежде всего на источники того времени, а не на сомнительные послевоенные “вердикты истории”. Но это уже тема отдельного разговора (63).
Так вот, с началом “Маньчжурского инцидента” японские дипломаты, желая заручиться нейтралитетом СССР, ссылались как на прецедент на его поведение во время конфликта 1929 г. Литвинов решительно отверг подобные аналогии, но воздержался от каких бы то ни было антияпонских акций (64). Поэтому в критические месяцы осени—зимы 19
31 — 1932 гг. советско-японские отношения выгодно отличались от отношений Японии с другими державами.Конечно, напряженность существовала, потому что военные действия шли в непосредственной близости от советских границ, для защиты которых и была предназначена постоянно укреплявшаяся ОКДВА. Верно оценил ситуацию историк А. Раппапорт: “Позиция Японии <в Маньчжурии. — В.М.> была сильной и безопасной. Единственная возможная угроза могла исходить от Советского Союза, поэтому с самых первых дней конфликта Токио напряженно и внимательно следил за Москвой”. Была ли договоренность о советском невмешательстве, как полагали некоторые? “Нет никаких документальных доказательств существования какой бы то ни было договоренности между двумя державами. Вся имеющаяся информация свидетельствует, что руководители в Москве были серьезно обеспокоены “Маньчжурским инцидентом”. Они рассматривали его как часть глобального плана капиталистических государств по окружению коммунизма с Японией в качестве передового отряда и орудия постоянного стремления Запада уничтожить большевизм” (65). Тем не менее в начале 1932 г. “общее впечатление было таково, что ни Япония, ни Россия не хотят войны в то время, как обе страны заняты множеством других серьезных проблем” (66).
В этих условиях Советский Союз предпринял первый решительный шаг. 31 декабря 1931 г. посол во Франции Ёсидзава (подписавший Пекинскую конвенцию 1925 г.), только что назначенный министром иностранных дел, находился в Москве проездом из Парижа в Токио. Несмотря на то, что была суббота и канун Нового года, Литвинов принял его для серьезного разговора, Кроме них во встрече принимали участие заместитель наркома Карахан и японский посол Хирота. Известный, в отличие от Литвинова, своей “светскостью”, Карахан легко входил в контакт с иностранными дипломатами, а со скромным, трудолюбивым и совершенно “несветским” Хирота у него установились весьма доверительные и даже похожие на дружеские отношения. Литвинов предложил японцам — уже не в первый раз! — заключить двусторонний пакт о ненападении
, аналогичный тем, которые СССР подписал со многими из своих соседей. Ёсидзава, разумеется, сразу никакого ответа не дал и дать не мог (67). 12 января 1932 г., еще до возвращения нового министра на родину, Трояновс-кий встретился в Токио с премьер-министром Инукаи, временно исполнявшим обязанности главы внешнеполитического ведомства, и прямо поставил перед ним вопрос о пакте. В заключение беседы полпред передал начальнику департамента информации МИД Сиратори, который переводил беседу, меморандум с перечислением всех предыдущих советских инициатив и двусторонних переговоров по данному вопросу (68).
На протяжении всего 1932 г. Литвинов в Москве и Трояновский в Токио не раз напоминали японским дипломатам и государственным деятелям, включая военного министра Араки, о советских предложениях, намекая, что СССР готов к уступкам вплоть до признания де-факто Маньчжоу-го
14 путем открытия генеральных консульств и продажи КВЖД (69). Однако ответ был дан только через год, когда ситуация радикально изменилась: 13 декабря 1932 г. преемник Ёсидзава на посту министра уже известный нам Утида вручил Трояновскому конфиденциальную ноту с отказом от пакта. Официальной мотивировкой было то, что обе страны подписали Антивоенный пакт 1928 г. (“пакт Бриана—Келлога”), который делает дополнительные двусторонние соглашения излишними (70). Кроме того, отрицательное отношение министра к советским предложениям и вообще к России было хорошо известным фактом.Советский Союз настаивал на предании документов гласности, поскольку предложение было официально обнародовано сообщением ТАСС еще в феврале: сообщение было призвано опровергнуть слухи о секретном соглашении между СССР и Японией по маньчжурским или каким-либо другим вопросам. Утида категорически возражал против огласки — как лично, так и
через японских дипломатов в Москве. Однако СССР был настроен решительно: ответная нота советского правительства, датированная 4 января 1933 г., была не только вручена министру, но и опубликована две недели спустя, 17 января, правда, в изложении и без некоторых фраз, вызвавших особое недовольство МИД Японии (прямые намеки на агрессивные намерения Японии и т.д.) (71). Утида соглашался только на публикацию коммюнике, однако советское руководство, понимая, что заключения пакта сейчас уже не добиться и что ему в этом отношении терять нечего, обнародовало весь объем информации, не спрашивая ничьего согласия. Публикация вызывала взрыв недовольства в Токио, но советская позиция оставалась непреклонной. Формально инцидент мог считаться исчерпанным, но отношения между странами основательно осложнились.Тем временем произошел один примечательный, хотя и не получивший никакой огласки случай. В мае 1932 г. в Москве Хирота заговорил со своим германским коллегой Дирксеном о желательности японо-германского сотрудничества с непременным привлечением к нему Советского Союза. Дирксен идею в принципе одобрил, но указал на напряженность между СССР и Японией, наличие которой делает этот план неосуществимым, по крайней мере, в нынешней ситуации. Он сообщил о разговоре
14
В январе 1932 г. госсекретарь США Г. Стимсон выступил с призывом об официальном непризнании Маньчжоу-го, что было поддержано Лигой Наций.статс-секретарю МИД фон Бюлову, но тот отнесся к сказанному гораздо более скептически. В ответном письме он заметил, что Япония скорее будет искать союза с Великобританией и Францией, а Германии, в свою очередь, не выгоден союз с такой “второстепенной” державой, как Япония. Основным камнем преткновения Бюлов считал Китай, подчеркивая заинтересованность Германии в китайском рынке и нежелательность экономических уступок в пользу Токио и Москвы. Он в принципе не исключал возможных положительных перспектив союза трех держав, но считал это делом отдаленного будущего (72). Хирота выступал за достижение взаимопонимания с Москвой и по возвращении на родину осенью 1932 г., но Утида не внял его советам (73).
Активным и влиятельным сторонником диалога с СССР был бывший начальник Генерального штаба ВМФ адмирал Като Кандзи (“младший Като”, как его называли, чтобы отличать от однофамильца Като Томосабуро, “старшего Като”), имевший репутацию ярого националиста и милитариста. Удивляться этому не следует: руководство флота считало главным противником США и благожелательно относилось к СССР, тем более что советский Тихоокеанский флот явно не представлял в то время для Японии никакой опасности. Кстати, бывший морской министр (и будущий премьер) адмирал Сайто занял после смерти Гото пост председателя правления Японо-советского общества. Главным же противником любого сближения с СССР была армия. Как писал летом 1935 г. английский посол в Токио Р. Клайв своему министру С. Хору, “для военного сознания пакт о ненападении — предложение жить в вечном мире — с единственным постоянным врагом совершенно неприемлем” (74). Особенно отличалась круги, близкие к генералу Араки, который постоянно твердил о “советской угрозе”, подчеркивая ее “духовную” опасность для Японии и одновременно требуя увеличения военных расходов. Со второй половины 1932 г. военное министерство при поддержке прессы развернуло пропагандистскую кампанию на тему “советской угрозы”, доводившую общественное мнение до истерического состояния. Однако это было лишь частью куда более масштабной кампании против “белого империализма”, которую армия вела с самого начала “Маньчжурского инцидента”, а выпады против США и Лиги Наций появились там на много месяцев раньше, чем против СССР (75). На таком фоне решалась судьба советско-японского пакта.
11 августа Трояновский сообщал: “Почти все приходящие к нам в один голос говорят, что в армии идет энергичная подготовка к войне с нами. Настроение Араки в отношении нас в последнюю неделю ухудшилось под влиянием ознакомления с данными коммунистического процесса <очередной суд на японскими коммунистами. — В.М.>. Военные заводы работают день и ночь. Некоторые энергично выступают против войны с нами. Идет ожесточенная борьба между генералом Араки и адмиралом Като, решительно стоящим за хорошие отношения с нами. Окружение императора тоже против войны с нами... Я хочу видеться с Араки, но мне некоторые не советуют, опасаясь дурного впечатления мининдела и даже провокаций со стороны Араки” (76). Буквально на следующий день влиятель-
ный журналист Фусэ, гордившийся тем, что брал интервью у Ленина, Троцкого и Сталина, говорил советнику полпредства И.И. Спильванеку: “Почему Араки враждебен к СССР? Он верит информации своих атташе и агентов, которые дают одностороннюю и неправильную информацию, измеряя все, что делается в СССР, только с точки зрения японских военных”. Фусэ сказал, что японские дипломаты редко пишут из Москвы, и их отчеты не могут конкурировать с информацией, получаемой от военных. Он также обратил особое внимание на несогласие армии и флота по вопросам внешней политики, на роль личной дружбы Като с Трояновским, заметив: “Но наше счастье <выделено мной. — В.М.>, что Трояновский умеет хорошо играть на противоречиях флота с армией” (77). Как ни старался Трояновский, ему не удалось добиться заключения пакта о ненападении. Однако он стал одним из самых популярных в японской столице иностранных дипломатов, а его деятельность на посту полпреда оценивалась очень высоко — в том числе самими японцами (генерал Араки демонстрировал личную симпатию к нему) и даже американцами, хотя дипломатических отношений между Москвой и Вашингтоном в то время не было. В начале февраля 1932 г. американский посол в Токио К. Форбс записал в дневнике: “Русские не угрожают, не протестуют; они просто предложили мирный <договор. — В.М.> или договор о ненападении, от которого Япония уклонилась, и продолжают тихо посылать войска в Сибирь, позволяя японцам самим разбираться, что происходит. (Это именно тот язык, который японцы понимают, — язык силы, без каких-либо угроз)” (78).