Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобождён из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырёх углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их как песок морской. И вышли на широту земли, и окружили стан святых и город возлюбленный.

   Откровение Иоанна Богослова, 20:7 — 20:8

   Мой дух всё более и более обращается к Западу, в сторону древнего наследия. Возможно, в тех руинах всё ещё прячутся неведомые сокровища… Впрочем, я не уверен.

   Лоуренс Даррелл

От автора 

Я собирался написать большое предисловие, в котором намеревался объяснить свою позицию и показать, что всё написанное мной — нечто гораздо большее, чем настигший меня нелепый, чудовищный сон. Даже если разворачивающиеся на страницах моей книги события, символичные сами по себе, кажутся неправдоподобными, — нам никуда не деться от факта, что нечто похожее, тем не менее, происходит прямо сейчас. Достаточно лишь взглянуть на цифры предполагаемого роста населения на пороге грядущего тысячелетия, через 28 лет: 7 миллиардов людей, из которых лишь 900 тысяч будут белыми.
   Ну, и что с того?
   Я хочу подчеркнуть, однако, что слова, вложенные мною в уста персонажей, слова, которые я заставил их написать, — все эти редакторские колонки, речи, пастырские послания, законы, новости и заявления — все они, на самом деле, вполне настоящие. Возможно, по мере того, как они будут появляться в реальном мире, читатель сможет связать их с теми, что ему довелось прочесть в этой книге. Я фантазировал, но реальность воплощает мои фантазии, хочу я этого или нет.
    Жан Распай

От переводчика

   Я осмелился изменить название романа на русском языке так, как оно, по моему мнению, и должно звучать. В цитате из «Апокалипсиса», взятой автором в качестве эпиграфа, упоминается именно стан избранных, а не «лагерь святых». Дело в том, что в оригинальном, арамейском (и древнееврейском) тексте слово «кадош», часто переводимое как «святой», означает «избранный», «отделённый». Именно это значение, по моему глубокому убеждению, и имел в виду Жан Распай: «стан избранных», а вовсе не какой-то странный и нелепый «лагерь святых» (или, того хуже, «лагерь святош» — такой перевод названия тоже мне попадался). Ну, и в заключение — мой эпиграф к роману, или, что правильнее, к его переводу, поскольку эпиграф этот сам автор использовать не мог по целому ряду причин.

   Вадим Давыдов




   Жан Распай

   Мои войска выходят на поверку.
   Сегодня бой, но я скольжу по верху,
   рассеян, как гриппозный Бонапарт.
   Отчизна тает в час по километру.
   Мой конь идёт не вовремя до ветру.
   Мой вестовой прелестно конопат.
   Так наступил наш общий час неровный.
   Наш Рим в огне, но мы же не Нероны —
   не нам в вину вменяется поджог.
   А варвары прорвутся сквозь кордоны
   и вставят нам, не вспомнив про кондомы,
   и вынут царство прямо из-под жоп.

   Александр Таллер

   Пожилой профессор поднял голову, охваченный простой — слишком простой — мыслью. Несмотря на имеющиеся невероятные обстоятельства, невзирая на всё, им прочитанное, написанное и передуманное за долгую жизнь, на привычку к научному осмыслению всего вокруг — ему не хватает мужества предложить что-нибудь, кроме самых обыкновенных, самых банальных рассуждений, на которые способен любой школяр.

   День выдался чудесным, тёплым, но не жарким, и прохладный весенний бриз нежно, бесшумно обнимал закрытую террасу возле дома. Особнячок профессора примостился вверху, одним из последних — у самого гребня холма, взгромоздившегося на скалистом склоне, словно застава, хранящая коричнево-оранжевый посёлок и возносящаяся над раскинувшимся внизу ландшафтом курортного местечка, — над его пышным прибрежным бульваром, усаженном ярко-зелёными пальмами, верхушки которых едва можно было разглядеть отсюда, и превосходными белыми домами; над морем, безмятежно-синим морем богачей, — теперь изборождённым отнюдь не привычной дорогущей фанерой хромированных яхт, не мускулистыми телами любителей водных лыж и загорелыми девушками, не дряблыми белыми животами туристов, подпирающих поручни палуб прогулочных катеров, больших, но привычно осторожных, — нет, теперь в пугающе пустой акватории, в каких-нибудь пятидесяти ярдах от берега, зловеще покачивался невероятный флот, приковылявший сюда с другой половины земного шара, ржавый, убогий флот, — пожилой профессор рассматривал его уже долго, с самого утра.

   Вонь уже не донимала так сильно, — чудовищная вонь гигантского сортира, возвестившая о прибытии мусорного флота, как гром возвещает о приходе грозы. Профессор оторвался от окуляра подзорной трубы  и отступил от штатива с закреплённым на нём прибором. Он потёр уставший от напряжения глаз и посмотрел на входную дверь. Выполненная из цельной дубовой древесины, она казалась незыблемой, и впечатление это усиливалось могучими петлями, крепко державшими дверь. Фамилия, которую с гордостью носили предки пожилого мужчины, была навечно врезана в тёмную панель, как и год, в который один из славных предшественников профессора на земле завершил строительство: 1673. Сразу за дверью находилась просторная комната, служившая профессору библиотекой, кабинетом и гостиной одновременно. Других входных дверей у дома не было. Вообще-то с террасы можно было выйти сразу на дорогу, спустившись по пяти невысоким ступенькам, — без калитки или ворот, что могли бы помешать прохожему войти и поприветствовать хозяина, — так они обычно и делали тут, в посёлке. От рассвета до заката дверь оставалась открытой. Так, и в этот вечер, когда солнце уже завершало свой привычный путь за горизонт, дверь привычно не запиралась, — и, кажется, впервые профессора это беспокоило. Из-за этой вечно незапертой двери в мозгу пожилого профессора свербела мимолётная мысль, которую он ощущал, но никак не мог ухватить, и чья совершеннейшая банальность заставляла его губы кривиться в ригорической усмешке: «Интересно, — как будто говорил он сам себе, — что, если, в известном смысле, пословица права, и дверь следует или распахнуть, или держать на замке?»

   Он снова вернулся к наблюдению, — ему хотелось как можно полнее использовать последние лучи уже садящегося солнца, освещающие страшную картину в последний раз перед наступлением тьмы. Сколько же их там,  — людей, переполняющих качающиеся на воде обломки? Если примерные оценки справедливы, — невероятные цифры, одна другой ужасней, каждая газета стремилась опубликовать первой, — значит, палубы и трюмы должны быть забиты людьми плотно, как в бочке, значит, они висят на трапах и окружают надстройки и трубы, значит, они стоят на мертвецах, и мертвецы стоят рядом с живыми, поддерживаемые последними, — словно колонны муравьёв на марше, — бурлящий поток живых, текущий по миллионам раздавленных мёртвых тел. Пожилой профессор по имени Кальгюйе направил трубу на одну из посудин, всё ещё осеняемую лучами умирающего солнца, и тщательно наводил резкость до тех пор, пока изображение не стало отчётливым. Он был настойчив и терпелив, словно исследователь, настраивающий свой микроскоп, чтобы убедиться — культура микробов, выведенная им, находится именно там, где ей и положено. Посудина оказалась пароходом, на вид ей можно было дать лет шестьдесят. Пять прямых узких труб свидетельствовали о её более чем преклонном возрасте. Четыре трубы были обрезаны на разной высоте, — покрытые ржавчиной, неухоженные, они являли собой картину очевидной разрухи. Корабль уткнулся в песчаную отмель и теперь лежал, накренившись под углом примерно десять градусов. Как и на всех прочих судах этого призрачного флота, на нём невозможно было разглядеть ни одного огонька, даже самого тусклого. Вероятно, на нём уже давно ничего не работало — ни котлы, ни генераторы, ни прочие необходимые кораблю приборы и механизмы — с той минуты, как это бывшее судно двинулось навстречу собственной гибели. Скорее всего, топлива на нём оказалось ровно столько, чтобы совершить этот самый последний вояж — и ни граммом больше. А может быть, на борту просто отсутствовали все те, кому положено заботиться о подобных вещах — или вообще кто-нибудь — особенно теперь, когда путешествие завершилось у врат новообретённого рая. Мсье Кальгюйе тщательно записал всё, что увидел, всё до детали, до точки, стараясь избегать любых оттенков собственных эмоций. Ну, кроме, разве что, чисто научного интереса, — интереса к этому авангарду чуждого мира, явившегося во плоти, чтобы требовательно постучать в дверь, за которой скрывается вожделенное изобилие. Он снова вжался глазом в окуляр, и первое, что он увидел, были руки. Он видел только часть палубы, — круг около десяти ярдов в диаметре. Он начал считать — отстранённо и безразлично. Но это походило на попытку сосчитать деревья в лесу, — руки вздымались, колыхались, переплетались друг с другом, тянулись к близкому берегу. Они напоминали тонкие ветки, чёрные и коричневые, оживляемые дыханием надежды. Голые, худые, слабые руки, словно руки Ганди. Они простирались наружу из лохмотьев, бывших когда-то туниками, тогами, сари на телах пилигримов. Профессор насчитал более двухсот — и оставил эту затею. Он сосчитал, сколько смог, в пределах видимого поля зрения своей трубы, а потом произвёл несложный расчёт. Исходя из размеров палубы, на ней должно было поместиться больше тридцати таких «кругов», а между каждой их парой — по два треугольника, вершина к вершине, каждый площадью примерно в треть «круга», что в сумме означало — 30 + 10 = 40 кругов, 40 x 200 рук = 8 000 рук.  Четыре тысячи тел! Только на одной палубе! Можно смело предположить, что они стоят там не в один слой, — ну, ладно, пусть даже в один, но на нескольких палубах, в трюмах, на баках и полубаках — становилось понятно, что число их, само по себе непредставимое, должно быть умножено как минимум на восемь. Тридцать тысяч существ на одном корабле! И это — не считая мертвецов, постоянно выбрасываемых живыми с самого утра, всплывающих то тут, то там вокруг корпуса судна, — их тряпьё полощется в воде, словно пена прибоя. Ужасно само по себе, — и ещё ужаснее оттого, что людские останки оказались за бортом, отнюдь не по соображениям гигиены, в чём профессор был убеждён непоколебимо. Иначе — зачем было ждать окончания пути? Мсье Кальгюйе был уверен, что знает причину. Он верил в Бога. Он верил также и во всё остальное: в вечную жизнь, искупление, милосердие Всевышнего, верил, что существует надежда и что вера имеет смысл. Он также верил, убеждённый в греховности своих мыслей, в то, что те, чьи трупы раскачивались сейчас на волнах у берегов Франции, достигли своего рая, стремясь к нему добровольно и неудержимо, и удостоились его навечно. Эти несчастные благословенны вдвойне, — живые, выбросив своих мёртвых в море, даровали им всепрощение, радость и вечное счастье, здесь и везде. Наверное, это и можно назвать истинной любовью. По крайней мере, старик-профессор видел происходящее именно так.

   Ночь, крадучись, опускалась на землю, протягивая руки тьмы к последнему красному лучу, освежающему подходящий к берегу флот. Кораблей было больше сотни, — ржавые, абсолютно неприспособленные к выходу в море, и в то же время каждый из них служил зримым доказательством чуда, которое привело их сюда, невредимыми, с другого края земли. Всех, кроме одного, потерпевшего крушение у берегов Цейлона. Выстроившись почти безупречным фронтом, корабли, один за другим, утыкались в песок и застревали среди камней, покачнувшись в последний раз, словно тоскливо кланяясь долгожданной тверди.

   Робкий свет умирающего дня скользил по тысячам трупов вокруг, мертвецам, одетым в белое, усеявшим отмели, и двигался дальше, в открытое море, словно за тем, чтобы найти там всех остальных, кто не доплыл. Сотня судов! Профессор почувствовал, как дрожь пронизала всё его существо, — дрожь, которую мы испытываем, стараясь постичь разумом величие и бесконечность Вселенной и остро ощущая свою немощь, что обращает нас к благоговению и смирению. В канун первого пасхального дня восемьсот тысяч живых и несметные тысячи мёртвых переступили порог Запада для того, чтобы завоевать его без единого выстрела. Завтра ему конец.

   Медленно нарастая, поднимаясь с побережья в сторону холмов, на которых примостился посёлок и дом с террасой, грозное, несмотря на кажущуюся мягкость, до ушей профессора доносилось пение восьмисот тысяч — или их было больше? — голосов. Слов, конечно же, не удавалось разобрать — какая-то бесконечная баллада с подчёркнуто монотонным ритмом. Наверное, вот так же пели псалмы крестоносцы, окружавшие Иерусалим, накануне последнего штурма. Если вспомнить предание, то стены Иерихона рухнули, когда знаменитые трубы пропели свою могучую песню в седьмой раз. Наверное, даже когда всё стихло и улеглось, многие всё равно кожей ощущали мощь божественного недовольства.

   Профессор слышал и другие звуки. Рокот моторов сотен грузовиков, — ещё утром армия начала занимать позиции недалеко от средиземноморских берегов. Но в темноте ничего не получалось разглядеть — профессор на террасе оставался наедине лишь с небом и звёздами.

   Вернувшись в дом, профессор почувствовал прохладу, но дверь закрывать не стал, — пусть всё остаётся, как всегда. Разве может какая-то дверь защитить мир, который зажился на этом свете? Пусть даже такая дверь — настоящий шедевр человеческого мастерства и терпения, чей возраст перевалил за три столетия, дверь, выструганная однажды из цельного западного дуба?

   Света не было, как и электричества вообще. Похоже, технический персонал всех расположенных вдоль побережья электростанций сбежал на север — вместе со всеми остальными, превратившимися в перепуганную первобытную толпу и кинувшиеся наутёк, чтобы не видеть, не слышать ничего,  даже не пытаться понять, что происходит, — даже если кому-то и захотелось бы.

   Профессор зажёг масляные лампы, которые всегда держал под рукой на случай внезапных перебоев со светом. Одну из спичек он бросил в камин. Отборные дрова разгорелись, огонь загудел, потрескивая. Свет и тепло принесли ощущение безопасности и уюта, обманчивость которых была теперь особенно очевидна. Он включил транзистор, с помощью которого весь день безуспешно пытался поймать хоть какую-нибудь передачу, объясняющую происходящее. Куда же они подевались все разом, невесело усмехнулся профессор, — весь этот джаз и поп-музыка, изысканные комментаторши и скучные болтуны, чернокожие саксофонисты, всякие гуру, самодовольные звёзды экрана и сцены, бесконечные консультанты по вопросам здоровья, любви и секса? Пропали, как не были. Всё исчезло, испарилось из эфира, словно осуждённое и приговорённое к уничтожению за кощунство, как будто Запад больше всего был озабочен сейчас лишь одним — каким будет его последний, предсмертный крик. Ничего, кроме Моцарта. Одно и то же — от станции к станции. Сплошная «Маленькая ночная серенада». Профессор испытал чувство благодарности, тёплое чувство к тому безвестному музыкальному редактору центральной студии в Париже. Конечно, он, этот бедный редактор, ничего не мог знать или видеть. Но каким-то образом он уловил нечто, дуновение какого-то ветра, — и подобрал этим восьмистам тысячам монотонных голосов единственный достойный ответ. Что может быть в мире западней, цивилизованней, прекрасней Моцарта?! Никогда восьмисоттысячный хор не сможет исполнить Моцарта. Моцарта нельзя провыть, прогудеть, проскандировать. Моцарт никогда не писал для толпы, его музыка не сплачивала марширующие ряды. Она обращалась к сердцу каждого человеческого существа, в его частном, отделённом от всех бытовании. Как же это символично! Вот она, квинтэссенция Западного мира, — и это сделалось ясным лишь теперь, на пороге гибели.
   Голос диктора заставил профессора встрепенуться:

   — Президент Республики в течение дня проводил в Елисейском дворце ряд встреч и совещаний с членами правительства. Ввиду небывалой серьёзности ситуации, в консультациях принимают участие начальники штабов всех родов войск, руководство полиции и жандармерии, префекты департаментов Вар и Приморские Альпы, а также его преосвященство кардинал и архиепископ Парижа, папский посланник, с правом совещательного голоса, и главы дипломатических представительств всех ведущих западных держав, находящиеся в столице. В настоящий момент консультации продолжаются. Только что пресс-секретарь сообщил, что вечером, около полуночи, президент выступит с чрезвычайно важным заявлением и обращением к нации. Как следует из сообщений о положении на юге, беженцы, прибывшие на кораблях, сохраняют спокойствие. Армейское командование распространило коммюнике, в котором подтвердило развёртывание двух мотострелковых дивизий перед… перед лицом…

   Диктор остановился в замешательстве, подыскивая подходящее слово. Профессор усмехнулся, — но не иронически, а, скорее, сочувственно. Кто, в конце концов, посмеет бросить в беднягу камень за то, что тот не может сразу придумать, как назвать происходящее? Какое слово выбрать для бесчисленных отверженных и того, что они собираются совершить? Враги?  Орды? Вторжение? Третий мир на марше?

   Диктор, наконец, справился с тяжёлой задачей:

   — Перед лицом этого беспрецедентного внедрения, — о, подумал профессор, не так уж плохо сказано, — и сообщило о выдвижении ещё трёх дивизий в южном направлении, несмотря на объективные трудности, связанные с чрезвычайными условиями передислокации. В новом коммюнике, которое мы получили буквально пять минут назад, начальник штаба полковник Драгашье сообщает, что военные под его командованием приступили к сооружению примерно двадцати деревянных конструкций на берегу, предназначенных для… — Диктор снова замешкался. Профессору показалось, что бедняга задохнулся, и даже послышалось нечто вроде «о, господи боже!» — …кремации нескольких тысяч тел, выброшенных за борт с прибывших судов…

   Голос диктора смолк, и тотчас же, без всякой паузы, вернулся Моцарт. Музыка смыла всё: и марширующие на юг полки, и ряды погребальных костров, дым которых отравит зловонием кристально чистый воздух курортного побережья. Запад не любит сжигать своих мёртвых. Он убирает подальше урны с прахом, прячет их в глубине кладбищенских лабиринтов. Сена и Луара, Рона, Темза и Рейн, Гвадалквивир или Тибр совсем не похожи на Инд или Ганг. Их берега никогда не смердели зловонием недогоревших трупов. Да, их воды не раз становились красными от пролитой крови. Верно, — иногда было трудно понять, где — кровь, где — вода. Бывало, крестьяне подталкивали вилами тела мертвецов, отправляя их плыть вниз по течению. Но в те дни, когда Запад был молод и силён, на берегах этих рек и мостах над ними люди танцевали, пили вино и утоляли жажду пенистым свежесваренным пивом, парни щупали крутобоких весёлых девок, и все смеялись над негодяем на козлах для порки — смеялись прямо в лицо, хохотали над подонком на виселице, со свисающим языком, над мерзавцем на плахе, с перерубленной шеей, — да, всё было в точности так, потому что Запад, уравновешенный и суровый, умел и смеяться, и плакать навзрыд, — всему своё время. А потом, когда колокольный звон их церквей созывал этих людей на молитву, они шли вкусить от плоти их Бога, ставшего ради них человеком, свято убеждённые в том, что их мертвецы покоятся в мире, под тяжёлыми, вечными обелисками и крестами, на кладбище напротив холма. А огонь, полагали они — отличная штука для продавших души дьяволу злодеев, колдунов и зачумлённых бродяг.

   Профессор вышел на террасу. Внизу, насколько хватало глаз, берег тускло освещали ряды багрово-красных кострищ, и густой дым клубился вокруг них. Он вынул бинокль, поднёс его к глазам и всмотрелся в самую высокую из огненных могил, — деревянную башню, выложенную трупами от основания до вершины. Солдаты тщательно выполняли приказ, соблюдая неукоснительно страшную технологию смерти: слой дерева, на нём — слой мёртвых тел, опять дерево, опять тела, — и так до самого верха. В этом зловещем порядке можно было даже увидеть своеобразную дань уважения к смерти. И вдруг башня осела, провалилась внутрь себя, безжалостно перемешивая горящие останки людей и деревьев, превращая всё в отвратительное месиво, похожее на кучи дымящегося асфальта вдоль строящегося шоссе.

   Больше никто не заботился о стройности башни. Управляемые людьми в костюмах химзащиты, двинулись бульдозеры; за ними шли машины, оснащённые ковшами и клешнеобразными захватами. Они сдвигали останки в мягкие, осклизлые кучи, поднимали их и бросали в огонь, а руки, ноги и головы, и даже трупы целиком, не помещаясь в ковшах, вываливались из них, усеивая собой землю вокруг. И в этот момент профессор впервые — потом таких случаев станет так много, что им потеряют счёт — увидел, как один из солдат повернулся и побежал, вызывая в памяти пожилого мужчины очередное клише — марионетка на верёвочках, безупречно разыгрывающая пантомиму необузданной паники. Перед тем, как сбежать, солдат вывалил трупы, которые должен был убирать, прямо наземь. Он остервенело отшвырнул прочь шлем и маску, сдёрнул защитные перчатки, и воздевая руки, помчался прочь, петляя, как загнанный, перепуганный заяц, в спасительную темноту, прочь от дымящейся груды. Не прошло и пяти минут, как его примеру последовали ещё с десяток глупцов. Профессор опустил бинокль, и горькая усмешка понимания искривила его рот. Пренебрежение к людям иной расы, осознание собственной как наилучшей, торжествующая радость принадлежности к высшей касте человечества, — ничего подобного этому знанию, этому чувству не наполняло жалкую душу и протухший мозг этих дрожащих юнцов. И даже то немногое, что, возможно, присутствовало, пожрал чудовищный рак, поразивший совесть Запада. Не мягкосердечие заставило их бежать прочь, а болезненно гипертрофированная сентиментальность, стремящаяся к позе и аффектации и презирающая реальность и действие. Люди с истинно добрым, сострадающим сердцем трудились бы этой ночью, не покладая рук, — никто иной не смог бы выдержать такого. За мгновение до того, как возвышенный юноша, наплевав на солдатский, человеческий и товарищеский долг, смазал пятки и драпанул со всех ног, взгляд Кальгюйе выхватил на мгновение из тьмы фигуру гиганта в форме. Он возвышался у основания горящей груды, крепко расставив ноги, и швырял в огонь трупы могучими, выверенными бросками, словно кочегар паровоза, насыщающий топку углём. Вероятно, то, что творилось вокруг, причиняло ему не меньшую боль, нежели тем, кто малодушно покинул товарищей, — но, если так и обстояло на самом деле, его боль не сумела всецело им овладеть. Напротив, он воплощал собой довольно простую истину: человечество больше не представляет собой единую, безликую, панибратскую массу, как требовали от него все, кому не лень — святоши, философы, римские папы, интеллектуалы, политиканы Запада, — требовали слишком долго. По крайней мере, профессору, наблюдающему за «кочегаром» и его работой — а «кочегаром» был не кто иной, как сам полковник Драгашье, показывающий пример своим подчинённым — хотелось так думать, и он невольно приписывал свои мысли отважному солдату.

   Определённо, в эту ночь никто не думал о любви. Никому ещё не удавалось полюбить всё человечество сразу — все его расы, народы и веры, — удавалось любить лишь тех, кого ощущают семьёй, принадлежащих к единому роду, неважно, насколько он многочислен. Человек лишь притворяется полным вселенской любви, — пока остальные требуют от него этого самонасилия, он подчиняется силе. А потом, в какой-то момент, разрушение становится необратимым, и человек превращается в руину самого себя. В этой странной войне, затрагивающей самые основания жизни, победят те, кто любит своих больше, чем всех остальных. Кто из нас, подумал профессор, готов наутро радостно обрушиться вниз, на гнусную армию пришлых, сбросить их в море, назад, к их собственным мертвецам, атаковать их своей силой и жаждой жизни? Радостно, — вот что особенно важно! Важно на самом деле лишь это. Минуту назад следящему за «кочегаром» профессору показалось, что рот его широко открывается — как будто «кочегар» поёт. Боже правый,  — он поёт! И даже если только двое сумеют выстоять там и продолжить пение, возможно, им удастся пробудить остальных от смертельного сна?!

   Но нет, — никакого другого звука, кроме уже знакомого угрожающе-убаюкивающего гула, исторгаемого почти миллионом глоток, не было слышно на берегу.

   — Вот это да, — вдруг произнёс чей-то голос из тьмы.

   Какой-то молодой человек — профессор не слышал, как тот преодолел пять ступенек, отделявших террасу от дороги — теперь стоял совсем рядом. Босой, с длинными, спутанными грязными волосами, в цветастой рубахе едва не до пят, с «индийским» воротником, и в «афганской» жилетке.

   — Я только что оттуда, снизу, — юноша махнул рукой в сторону побережья. — Обалдеть! Я пять лет об этом мечтал!
   — Вы один? — осторожно осведомился Кальгюйе.
   — Пока что один, — молодой человек пожал плечами. — Но это ненадолго. Ещё много народу скоро подтянется! Все эти местные свиньи рванули на север, прикиньте?! Ни одной машины оттуда, только туда! Вот блин, я устал, как чёрт, но это слишком круто, чтобы пропустить такое. Собираюсь покурить, стрельнуть травки и опять прогуляться вниз. Пешком, не на заднице, — он ухмыльнулся, словно профессор был ему ровня.
   — Вы хорошо там всё рассмотрели? — получить информацию было важнее, чем поставить юнца на место.
   — Отлично, — кивнул парень. — Только долго не получилось задержаться. Пару раз мне врезали, между прочим. Какой-то вояка с пушкой. Как будто я какой-то мусор. А некоторые рыдают там, — целая толпа ревущих солдат, я их видел. Это круто! Я вам говорю, — завтра здесь всё изменится. Вы не узнаете эту страну. Всё переродится, по-настоящему!
   — Вы видели людей с лодок?
   — Конечно!
   — И вы полагаете, что похожи на них? — прищурился профессор. — Посмотрите на себя. У вас белая кожа. Вы говорите по-французски, в вашей речи слышен местный говор. Вы, кажется, христианин. У вас, наверное, есть где-то семья. Я прав?
   — И что с того?! — отпарировал молодой человек. — Моя настоящая семья — вон те, на кораблях. Я тут, чтобы воссоединиться с моими братьями, сёстрами, матерями и отцами. И жёнами, если я захочу. Я пересплю с первой же, кто мне даст, и сделаю ей ребёнка. Чудесного чёрненького малыша. А потом я растворюсь среди них. Вот это жизнь, понимаете?!
   — Вот именно, растворитесь, — подхватил профессор. — Вы потеряетесь в толпе. Они даже не заметят вашего существования!
   — Класс! Это же именно то, что мне нужно! Мне осточертело быть винтиком, единицей среднего класса! Я не хочу штамповать таких же, как я, — если вы это понимаете под «существованием». Мои предки свалили поутру. И мои сеструхи с ними. Типа испугались, что их изнасилуют, обеих сразу. Они ведут себя как все, одеваются, как все. Ну, эта дурацкая одежда. Всякие штуки, которые они годами не надевали. Юбочки такие аккуратненькие, блузки на пуговках. Перепуганные до смерти, прямо не узнать их. Куда они собрались? Всё равно им не убежать. Никому не убежать. Ну, ладно, пусть попробуют, хотя, — он беспечно махнул рукой, но было и что-то обречённое в этом жесте. — Всё, им конец. Всем. Блин, вам стоило их увидеть! Мой папаша, лихорадочно набивающий свой сраный грузовичок сраными башмаками из своей сраной лавки. Моя мамаша вертит головой туда-сюда, соображая, что ещё можно впихнуть, что есть ещё ценного и что можно бросить. И сеструхи, — жмутся друг к дружке, как куры, и таращатся на меня, икая от страха, как будто я первый в охрененно длинной очереди, чтобы их хорошенько оттрахать. А я ржу и отрываюсь вовсю, чувак! — парень даже приплясывал от избытка охвативших его чувств. — Мой папахен закрывает решёткой витрину своего магазина, запирает её и прячет ключ в карман. Дятел, блин! Я ему говорю: «На хрена ты это делаешь? Да я без проблем всё открою, и никакого ключа мне не надо! Вот завтра возьму и открою. Знаешь, что они сделают с твоими вонючими башмаками? Не знаешь?! Они нассут в них, папуля. Или сварят и съедят. Они же босиком привыкли ходить, сечёшь?!» А он смотрит на меня, как полный кретин. А потом он мне врезал. А я врезал в ответ, — поставил ему вот такой фингал, — парень воинственно махнул кулаком перед самым носом профессора. — Ничё так попрощались родственнички, да?!
   — Ну, а почему вы здесь? Именно в этом посёлке? Именно в моём доме? — с интересом, как будто даже отстранённо, спросил Кальгюйе.
   — А это моя добыча — всё это, — парень повёл рукой вокруг себя широким жестом. — Я послал к дьяволу всё ваше общество ещё тогда, когда оно было живым. А теперь оно сдохло, и я тут промышляю костями. Вот это называется — перемены, чувак! Я тащусь от этого! Всё катится к чертям собачьим! Вы все покойники. Кроме солдатиков, вас, меня и парочки моих друзей тут нет никого на километры вокруг. Поэтому всё тут моё, чувак. Да ты не бойся, дядя, — довольный собой парень ухмыльнулся, как будто невзначай переходя в одностороннем порядке на «ты». — Не съем я тебя, — недавно похавал. Да и вообще, мне нужно немного. И опять же, — всё тут моё. Завтра я встану вот тут, — он топнул ногой, — и пущу их всех сюда. Пусть берут. Я — как король, который отдаёт первому встречному королевство. И это круто! Сегодня же Пасха, верно? Ну, похоже, ваш Христос воскрес последний раз. И он вас не спасёт, как никогда не спасал.
    — Боюсь, я не успеваю за вашей мыслью, — вежливо-холодно заметил профессор.
   — На этих кораблях миллион народу, и каждый из них — Христос, — захохотал парень. — И первое, что они сделают завтра утром, — они воскреснут. Миллион воскресших Христов! Каждый из них — воплощение Христа! Это же он их создал, так?
   — Вы верите в Бога?
   — Да пошёл он!
   — А как же миллион Христов? Это ваша собственная идея?
   — Ни фига не моя, но забавная. В смысле, для попа забавная. Я услышал её от священника. Ну, такой, из работяг, из паршивых кварталов для пролов. Я с ним столкнулся где-то час назад, он бежал мне навстречу, — я сюда как раз поднимался. Мчался, как псих, вниз. Я сначала подумал — он пьян в лохмотья, но нет, — просто спятил. Побежит, остановится, руки кверху задерёт и вопит: «Благодарю Тебя, Боже! Благодарю Тебя!» И опять бегом вниз. Да их тут полно таких!
   — Каких?
   — Да всяких попов, вроде этого придурка. Слушай, чувак, ты меня напрягаешь. Я не трепаться сюда пришёл. Ты вообще привидение. Как это я тебя вижу? — парень снова заржал, довольный своей шуткой.
   — Мне очень интересно беседовать с вами, — признался профессор.

   Похоже, искренность этой тирады несколько обескуражила парня:

   — Типа, моё гонево тебя прикалывает? — хмыкнул он.
   — Неимоверно, — серьёзно подтвердил Кальгюйе.
   — Ну, тогда слушай: с тобой всё. Отвянь. Ты, типа, шевелишь пока мозгами и языком, но мне некогда с тобой тут тереть. Давай, вали отсюда!
   — Да? — удивился Кальгюйе. — О, позвольте мне только…
   — Слушай, чувак, — бесцеремонно перебил профессора его негаданный собеседник. — Ты и твой дом — вы просто какие-то динозавры, блин. Сколько тысяч лет этот сарай тут стоит?
   — С 1673 года, если быть точным, — Кальгюйе улыбнулся впервые с той минуты, как заговорил со своим визави.
   — Триста лет! Охренеть! По наследству от папочки достался, да? Ну, да. Вы все такие крутые, такие уверенные в себе. Типа, всё будет как всегда во веки веков. Это полная хрень, чувак!
   — Возможно. И всё же мне интересно, отчего вы так взволнованы этим. Может быть, вас это как-то касается? Подумайте хорошенько. Вдруг вы по-прежнему один из нас?
   — Слушай, заткнись, пока я не блеванул от твоих нотаций! — разозлился парень. — Ладно, допустим, ты получил по наследству нехилый домишко. И что? Может, ты и сам ничего, — не то, что мой старик. Типа, не тупой, воспитанный, и всё такое. Но ты всё равно похож на самодовольную скотину, такой весь из себя. Типа, ты на своём месте. Типа, ты это заслужил. И всё это вокруг — весь твой посёлок, набитый такими же, как ты сам, с вашими двадцатью или сколько там поколениями ваших долбаных предков, на которых вы так похожи. Двадцать поколений ни в чём не сомневающихся, бессердечных уродов. Зачётная родословная, блин! И вот ты — последнее яблочко на яблоне. Ты такой правильный, просто охренеть можно. Вот поэтому я тебя ненавижу. Поэтому я завтра приведу сюда этих ребят с кораблей. Выберу самых грязных и тупых и приведу сюда, в твой дом. Ты для них — ничто! Ты — и всё, что тебе так близко и дорого. Твой мир для них ничего не значит. Они не собираются даже пытаться тебя понять. Они устали, чувак. Устали и замёрзли. Поэтому они разведут костёр и разломают на дрова твою клёвую дубовую дверь. Они засрут твою чистенькую терраску, и вытрут говно с рук страницами твоих книжек. Они высосут твоё вино, стащат со стен всю твою антикварную посуду и будут лазить в неё своими грязными пальцами, соскребая со стенок еду. Потом они сядут на корточки и будут смотреть, как горит твоя изящная мебель. Они порвут твои простыни и сделают себе из них красивую по их меркам одежду. И все твои вещи потеряют смысл. Твой смысл, чувак. То, что тебе кажется красивым, для них уродство. То, что ты считаешь полезным, их насмешит. А то, что тебе не нравится, их вообще не колышет. Всё потеряет цену. Ну, разве что место на полу будет ещё что-нибудь стоить. Вот за него они подерутся, и разнесут тут всё к чертям собачьим. Так что, давай. Убирайся отсюда!
   — Только одну минуту ещё. Вы позволите? — кротко попросил Кальгюйе. — Вы сказали, что времени на болтовню и рассуждения не осталось. И всё-таки вы, кажется, с удовольствием преуспеваете в обоих занятиях.
   — Я не думаю, чувак. Я тебе объясняю то, что давно уже придумал и решил. Я закончил с раздумьями. Давай, вали прочь, слышишь меня?!
   — Последний вопрос, — вкрадчиво произнёс профессор. — То, что они всё разнесут, меня не удивляет. Они ничего не видели хорошего в своей жизни. А почему это так радует вас?
   — Почему?! Да потому, что я научился всё это ненавидеть. Потому, что смысл жизни состоит в том, чтобы научиться всё это ненавидеть, вот почему! Ну, хватит. Ты начинаешь бесить меня, дед. Отвали, понял?!
   — Конечно, раз вы настаиваете, — кивнул Кальгюйе. — Мне не имеет никакого смысла тут оставаться. У вас светлая голова, хотя и вы и несколько путано всё излагаете. Ваши учителя, надо сказать, постарались на славу. Да-да, я уже ухожу, — профессор примирительно поднял руку. — Только возьму шляпу.

   Кальгюйе вошёл в дом и несколько секунд спустя появился на пороге, сжимая в руках дробовик.

   — А это ещё на кой хрен?! — удивился парень.
   — Ну, как же, — пожал плечами профессор, направляя ствол на гостя. — Я намерен вас пристрелить. Мой мир, скорее всего, не доживёт до утра, и я собираюсь в полной мере насладиться его последними мгновениями. Вы даже не представляете, на что я готов ради этого удовольствия! Я настроился прожить ещё одну жизнь. Сегодня ночью, прямо вот тут. Я думаю, она окажется гораздо интереснее первой. И, поскольку все, кто похож на меня, исчезли, я собираюсь прожить мою новую жизнь в одиночестве.
   — Э? — промычал парень, неотрывно глядя на чёрное отверстие ствола. — А я, типа?
   — Ты? — удивился Кальгюйе. Нарочито придерживаться даже подобия этикета ему, кажется, расхотелось. — А при чём тут ты? Ты совершенно не похож на меня. Вряд ли можно представить себе более непохожих типов, чем ты и я. Разумеется, испортить лучшие мгновения этой ночи, судьбоносной ночи, присутствием такого дерьма, как ты, я не могу себе позволить. Поэтому я тебя убью.
   — Да ладно, — протянул парень, криво улыбаясь и стреляя глазами по сторонам. Он заметно побледнел и всё время облизывал губы. — Ты не сможешь, дед. Ты даже не знаешь, как стрелять из этой штуки. Блин, да ты же в жизни никого не убил!
   — Точно, — спокойно подтвердил Кальгюйе. — Я прожил довольно тихую жизнь. Я всего лишь профессор литературы, который любит свою работу. Не больше. Я никогда не был ни на одной войне, и, откровенно говоря, зрелище бессмысленной бойни мне отвратительно. Боюсь, из меня никогда не вышло бы хорошего солдата. И, тем не менее, окажись я рядом с Аэцием, я получил бы удовольствие, порубив свою порцию гуннов. Будь я среди рыцарей Карла Мартелла, Жоффруа Буйонского или Бодуэна Иерусалимского, я, без сомнения, продемонстрировал бы известное рвение, пронзая мечом плоть сарацинов. Возможно, я пал бы у стен Византии, сражаясь на стороне Константина Драгаша. Но, бог ты мой, сколько турок я положил бы перед тем, как испустить последний вздох, — целую орду! Кстати, — когда человек уверен, что бьётся за правое дело, убить его не так-то легко! Смотри на меня, — это я, возродившись, в доспехах и тевтонском плаще врубаюсь в толпу восточных варваров . А вот, — я вместе с Вилье де Лиль-Адамом и его крошечным отрядом беспримерных храбрецов покидаю Родос; моя накидка осенена крестом, и дымящаяся кровь струится по клинку моей шпаги. А вот я карабкаюсь по волнам вместе с Хуаном Австрийским — нас ждёт сражение при Лепанто. О, это была восхитительная схватка! Жаль, всё заканчивается довольно быстро, и мне некуда податься. Какие-то пустяковые перестрелки, ни одна из которых не достойна упоминания ныне. Вроде войны между Севером и Югом, когда мы, конфедераты, разгромлены, и приходится вступать в ку-клукс-клан, чтобы иметь возможность собственноручно повесить парочку черномазых. Гадость, вообще, если честно. Чуть получше обстоит дело с Китченером, — прекрасная возможность насадить на вертел несколько мусульманских фанатиков — «воинов Махди», и выпустить им кишки… А всё остальное — уже современность, один сплошной гафф. Даже в голове не удержишь. Пожалуй, мне удалось бы внести свою лепту, пристрелив нескольких красных у Берлинских ворот. Там пара вьетконговцев, тут пяток мау-мау. Штука-другая алжирских повстанцев, чтобы совсем уж не заскучать. Ну, в худшем случае — прикончить каких-нибудь леваков на заднем сиденье полицейской машины, или мерзкого засранца из «Чёрных Пантер». Какая грязь, а? Что скажешь? Никаких фанфар, торжественных парадов, никто не поёт осанну и не бросает чепчиков в воздух… Ну, ладно, — я полагаю, ты будешь достаточно снисходителен к лепету старого педанта. Видишь, я вовсе не пытаюсь рассуждать — я просто раскрываю карты, излагая тебе свои принципы. Ты верно подметил — я ни разу не убивал. В отличие от всех тех врагов, которых я только что вызвал к жизни своим воображением, — и все они сейчас соединились в единое целое, воплотившись в тебе. И я собираюсь пережить все эти битвы, все сразу, в один миг, прямо здесь, и для этого хватит одного выстрела. Вот теперь — всё!

   Парень сложился пополам и, отлетев прочь, врезался спиной в перила, после чего медленно сполз, кренясь, на землю, и остался неподвижно лежать в позе, показавшейся Кальгюйе более чем подходящей для разыгравшейся мизансцены. Ярко-красное пятно на груди убитого начало расползаться по ткани его рубахи, но кровь не пролилась на землю — больше не разгоняемая остановившимся сердцем, она перестала течь. Это была почти мгновенная, аккуратная смерть. Когда профессор склонился над парнем, закрывая ему глаза — один, потом другой, мягким движением большого и указательного пальцев — то не увидел в них удивления.

   Ни флагов, ни рёва фанфар. Только победа в классическом западном стиле, столь же безоговорочная, сколь бесполезно-абсурдная. Профессор выпрямился и удивлённо покачал головой, прислушиваясь к себе: пожалуй, ещё никогда прежде в душе его не воцарялось такого умиротворения и спокойствия. Повернувшись спиной к мертвецу, мсье Кальгюйе перехватил поудобнее свой дробовик и вернулся в дом.

   Теперь, освободившись от навязчивых мыслей, профессор вдруг ощутил острый приступ голода. Оно было похоже на то чувство голода, что обрушивается на мужчину на исходе ночи, проведённой в жарких объятиях любимой — или хотя бы желанной — женщины. Он уже смутно помнил, как это бывает, — «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», — и всё же, воспоминания вызвали у Кальгюйе лёгкую улыбку с оттенком грусти. Те импровизированные трапезы, которые он разделял со своими женщинами, — ночью ли, рано ли утром, — профессор, как ни странно, отлично помнил. Толстые ломти деревенского хлеба, дочерна закопчённая горцами ветчина, твёрдый овечий сыр с хутора неподалёку, маслины из рощ на террасах, абрикосы из сада, утопающего в солнечном свете, вино со скалистых склонов, увитых лозой, — пожалуй, чуть более терпкое, чем нужно. Всего этого пребывало тут, в доме, в достатке — только руку протяни: и хлеб в буфете с вырезанным на дверце крестом; и маслины в глиняной миске; и окорок, свисающий с потолка на кухне; вино и сыр в чулане снаружи, стоящие ровными, будто книги, рядами бутылки на слабо освещённых полках.

   Он быстро накрыл стол, — старый стол с массивной плитой столешницы, служившей верой и правдой уже не первую сотню лет. Стоя у края стола, Кальгюйе потянул пробку из бутылки с вином. Миг спустя она звонко хлопнула, освобождаясь из тесного плена стеклянного горлышка, и знакомый звук наполнил зал какой-то чувственной радостью. И снова старому профессору показалось, что он отмечает праздник рождения любви.

   Кальгюйе наполнил бокал вином. Первый он выпил залпом, утоляя жажду, зато второй он уже медленно смаковал, наслаждаясь роскошью и очевидным излишеством. Он нарезал окорок аккуратными, тонкими ломтиками, красиво разложил на блюде, добавил оливки, и поставил на стол низкую плетёную корзинку с сыром и виноградом.

   Он удобно устроился за столом, в предвкушении окинул взглядом еду и напитки, и удовлетворённая улыбка осветила его лицо. Он чувствовал себя, словно влюблённый. Будто удачливый поклонник, наконец-то оказавшийся один на один с предметом своей страсти. Но на этот раз его любовью была не женщина, — вообще не живое существо, а некий идеал, состоящий из бесчисленных образов, с которыми Кальгюйе ощущал духовное родство, столь сильное, что их можно было назвать проекцией его собственной духовной сути. Например, как образ лежащей сейчас перед ним старой серебряной вилки с истончившимися зубцами, на которой всё ещё можно было рассмотреть почти до основания стёршийся вензель одного из его предков по линии матери. Любопытно, если вдуматься, — ведь Запад изобрёл вилку ради приличия, в то время как три четверти мира по-прежнему ест при помощи пальцев.

   Или, скажем, хрустальные бокалы, всегда выставляемые на стол в ряд по четыре, — совершенно бесполезная вещь! Но почему же нет? Зачем отказываться от них, словно мы — какие-то хамы? Почему мы не должны пить из них, — только потому, что бедняки в трущобах Рио и Сан-Паулу умирают от жажды? Из-за того, что Индия корчится от сыпного тифа, наглотавшись дряни со дна пересохших колодцев? Пусть толпы рогоносцев колотятся о вашу дверь, угрожая местью, — любовь не знает жалости. Весь остальной мир может повеситься, если захочет, — для того, кто любит, нет ничего, кроме любви. Сюда марширует миллион рогоносцев, жестоко обманутых жизнью, которая предпочла одарить удовольствиями других? Что ж, тем лучше!

   Кальгюйе выровнял линейку бокалов до полной безупречности. Он развернул лампу так, чтобы на хрусталь падало больше света, — и он засверкал, как усеянный звёздами небесный свод.

   А вот грубовато сколоченный шкаф, такой большой и тяжёлый, что никто никогда не сдвигал его с места, занятого однажды. Триста лет, от отца к сыну, непоколебимо и прочно — всё точно так, как сказал этот бедняга, застреленный профессором.  А внутри — бесконечные стопки скатертей и салфеток, наволочек и простыней, покрывал и белья, сотканных из отборного льна с прицелом на вечность. Толстые стопки, упакованные столь плотно, что невозможно протиснуться сквозь них и дотянуться до спрятанных за ними домашних  сокровищ, — переложенные веточками лаванды, убранные туда его матерью, или бабкой, ещё в незапамятные времена. И бедным их отдавали аккуратно заштопанными — в том виде, в каком их не стыдно использовать дальше. Чистые, благоразумные души, они твёрдо знали: необузданная благотворительность — грех, преступление против себя самого.

   В какой-то момент бедных стало слишком много. Чересчур. Какие-то люди. Другие. Нездешние. Просто люди — без имён, без ничего. Они роились повсюду. Всё делалось весьма тонко, — до ужаса тонко. Словно зараза распространялась по городам, заползала в дом, просачивалась сквозь двери. Никакой склеп не спасёт от могильных червей, не так ли? Это происходило повсюду, тысячами путей, бесчисленными способами, проверенными многократно и потому чрезвычайно надёжными. Они влезали к вам в кабинет сквозь щели почтовых ящиков — прося и требуя сейчас же помочь, пугая чудовищными картинами голода, взывая к жалости фотографиями большеглазых детей, провозглашая милосердие долгом, требуя и настаивая от имени и по поручению фондов и групп, прикрывающихся громкими именами, — день за днём, конверт за конвертом. Они ложились к вам на стол в образе утренней газеты, звенели в ушах проповедью вашего пастора, въедались в глаза хроникой из телевизора — бесчисленные факты нищеты, и вот вам уже никуда не деться от них. Они окружают вас со всех сторон, куда бы вы ни обратили свой взгляд. Целые страны, ощетинившиеся призывами, просьбами, больше напоминающими угрозы. И теперь они просят отнюдь не бельё, чтобы прикрыть наготу, и не хлеба, чтобы утолить голод. Теперь вы должны платить. Переводить деньги на указанный счёт. И чем дальше — тем больше. Тем хуже. И вот, — вы уже бессильно наблюдаете, как толпы, целые орды безымянных существ поднимаются, словно тесто, умирая тысячами, и бесконечная бойня становится патентованным зрелищем, со своими распорядителями и дельцами, превратившими происходящее в выгодный бизнес. Бедность переполнила землю.

   Самобичевание стало повесткой дня, а счастье — печатью распада. Удовольствие? Да как вы можете! Даже в его родном посёлке всё изменилось, и рискни теперь Кальгюйе пожертвовать бедным хорошее, чистое бельё, его бы сочли отвратительным снобом. Никакая благотворительность не умалит вашей вины. Она лишь заставит вас чувствовать стыд и унижение, всё глубже, всё сильнее день ото дня.

   И вот, однажды — профессор отчётливо запомнил тот день, — он захлопнул свои сундуки и шкафы, свои чуланы и кладовые, — раз и навсегда, для всего того мира, что кипел негодованием и требовательно колыхался снаружи. В тот же самый день последний понтифик начал распродажу ватиканских сокровищ. Золото и драгоценности, библиотеки, картины, скульптуры, фрески, облачения, тиара, мебель — всё, по благословению князя епископов, пошло с молотка, под бурные аплодисменты и ликование всего христианского мира. А самые экзальтированные, охваченные инфекционной истерией, призывали уподобиться церкви, раздать всё и сделаться нищими. Какой бессмысленный героизм в противодействии вечному порядку вещей! Благородство викария Христа ухнуло в бездонную бочку: всех средств оказалось в итоге меньше, чем расходы Пакистана на продовольствие в год! В нравственном смысле он лишь доказал, что был неприлично богат, — будто какой-то махараджа, лишённый собственности властным декретом. Проглотив эту каплю, ничуть не утолившую его жажды, Третий мир снова обрушился на него, и тотчас же исполненное благодеяние обернулось грехопадением. Теперь Его святейшество метался по опустошённому, испоганенному дворцу, боясь бросить взгляд на ободранные до кладки — по его повелению — стены. Он долго умирал в пустой келье, на простой кровати с железной панцирной сеткой, между кухонным столом и плетёными стульями, как заурядный священник из бедного городского предместья. Какая жалость, — ни тебе зрелища, ни распятия по требованию перед замершей в нетерпении толпой. Этого Римского папу избрали незадолго до ухода профессора на покой.

   Итак, два человека: один с тоской взгромоздился на соломенный трон в Ватикане, другой — удалился в родную деревню, чтобы насладиться всеми дарами земного бытия. И вот — они перед ним, в том самом порядке, который ему нравится больше всего. Так возблагодарим же Всевышнего за нежный окорок, ароматный хлеб и прохладное вино! И выпьем за погибающий мир и за тех, кто всё ещё чувствует себя в нём, как дома, несмотря ни на что!

   Кальгюйе ел и пил, смакуя каждый кусочек, каждый глоток, и взгляд его блуждал по комнате, то и дело натыкаясь на предметы, знакомые с детства. И каждый раз, останавливаясь на той или иной вещи, профессор чувствовал, как любовь наполняет его. Глаза Кальгюйе увлажнялись слезами, но то были слёзы радости. Каждая малость в его доме лучилась достоинством тех, кто жил здесь прежде — их благоразумием, их порядочностью, их сдержанностью, их привычкой к непоколебимым устоям традиций, передаваемых из поколения в поколение, так долго, что они сами по себе становятся гордостью. Кальгюйе чувствовал, что и его собственная душа пребывает в каждой из окружающих его вещей: в старых изысканных переплётах и простых лавках вдоль стен, в вырезанном из дерева барельефе Девы Марии и больших плетёных креслах, в шестиугольниках паркета и лучах света сквозь оконца на крыше, в распятии — фигурка Христа из слоновой кости на самшитовом кресте; в сотнях, тысячах мелочей. Сущность человека выражается в его вещах, — куда весомей, чем в любых идеях, с которыми он так любит играть. Вот почему Запад утратил самоуважение и достоинство, вот почему мчится в этот самый миг, запруживая шоссе толпами людей, на север, без сомнения, почуяв свою обречённость, — это возмездие за попустительство монстрам, от которых он должен был защищаться. И почему не защищался, — будет ли дан однажды ответ на этот вопрос?!

   Ровно в одиннадцать диктор зачитал по национальному радио новое коммюнике:

   — Официальные лица с некоторой тревогой отмечают массовый исход населения по всему югу страны. Выражая беспокойство по этому поводу, правительство, тем не менее, не считает себя вправе оказывать противодействие, учитывая беспрецедентную природу событий, послуживших тому причиной. Армия и силы правопорядка приведены в состояние высшей боеготовности для обеспечения правопорядка, с тем, чтобы исход населения не мешал движению частей и техники с севера на юг, выполняемому в настоящее время. В четырёх прибрежных департаментах объявлен режим чрезвычайного положения. Особые полномочия получил мсье Жан Перре, личный представитель президента Республики. Армия приложит все усилия для сохранения покинутой собственности, в той мере, в какой это не будет помехой для выполнения ею непосредственно военных задач. Источники в правительстве подтвердили, что президент Республики сегодня в полночь выступит с обращением к нации, в котором будет отражена его глубокая озабоченность происходящим.

   На этом сообщение заканчивалось. В мире, давно переполненном словесной шелухой, такая краткость поистине впечатляла. «Краснобаи всегда умолкают перед смертью?» — задумчиво проворчал Кальгюйе. Он снял с полки книгу, налил себе ещё немного вина, зажёг трубку и стал дожидаться полуночи.

   Для Нью-Йорка эта ночь была странной — куда более спокойной и мирной, чем кто-нибудь помнил. Центральный парк опустел, оставленный тысячами его завсегдатаев, вечно слоняющихся туда-сюда. Маленькие девочки с дерзкими светлыми хвостиками, в розовых коротеньких маечках, радостно кувыркались в траве, счастливые тем, что могут резвиться тут безо всякой опаски. В негритянских и пуэрториканских гетто царила церковная тишина.
   Доктор Норман Хейлер распахнул окна. Он напряжённо вслушивался в тишину, пытаясь уловить знакомые звуки, но город безмолвствовал. Был тот самый ночной час, в который до Хейлера вечно доносилась какофония звуков, которую он ворчливо окрестил «адской симфонией»: крики о помощи, топот бегущих ног, безумные вопли, выстрелы, одиночные либо очередями, сирены полицейских машин, дикое, нечеловеческое рычание, хныканье младенцев, развратный смех под звон стекла, испуганный хрип клаксона заблудившегося «Кадиллака», изысканного, с кондиционированным салоном, остановившегося на светофоре и мгновение спустя утонувшего в море чёрных тел, размахивающих чем-то острым; крики «нет! нет! нет!» — безнадёжные крики во тьме, заглушённые резким ударом ножа, бритвы, цепи, унизанной шипами дубины, пудовым кулаком, или пальцем, а может быть, фаллосом.

   Это продолжалось изо дня в день последние лет тридцать, если не дольше. С каждым годом мощь «адской симфонии» только росла. Она неожиданно стихла несколько дней назад — график прыгнул к нулевой черте, необъяснимо и неожиданно. Тридцать лет — доктор Хейлер провёл здесь долгие тридцать лет, состоявших сплошь из провалов и разочарований, в которых не было его вины. Консультант по социологическим вопросам муниципалитета Нью-Йорка, он предсказывал всё это, с точностью до нескольких знаков после запятой. Доказательство содержалось в его прогнозах и отчётах. Разумеется, их проигнорировали — от первого до последнего.

   Решения не существовало в принципе. Чёрное останется чёрным, а белое — белым. Никаких изменений, — ну, разве что полностью перемешать всех, до получения светло-коричневого оттенка. Вражда между ними шла из самых глубин, их взаимная ненависть и презрение нарастали тем сильнее, чем лучше они узнавали друг друга. И теперь они ненавидели друг друга абсолютно. В этом заключалось мнение консультанта-социолога, и за это он получал свои деньги. Город щедро оплатил его монументальный труд по изучению социальной напряжённости, заканчивающийся торжественным прогнозом тотальной гибели. «Совсем никакой надежды, доктор Хейлер?» — «Совершенно никакой, мистер мэр. Разве что вы всех их перебьёте — потому, что вам не удастся их изменить. Как насчёт такого варианта?» «Господь, с вами, доктор, что вы такое говорите?! Посмотрим, как будут развиваться события, и будем делать всё, от нас зависящее, чтобы не допустить…»

   Роскошные в самом порочном смысле этого слова апартаменты доктора Хейлера располагались на двадцать шестом этаже одного из престижнейших домов в районе Центрального Парка, — защищённого от городских джунглей, отрезанного от грязного мира, с десятками охранников в холле, с дрессированными боевыми псами на поводках, сенсорами и камерами на каждом углу, пронизанного невидимыми лучами охранных систем, с гаражом, оборудованным, словно барокамера. Разводной мост между жизнью и смертью, любовью и ненавистью. Башня из слоновой кости, лунная база, бункер класса «люкс». Разумеется, отнюдь не дешёвый. Но доктор Хейлер, самый выдающийся американский консультант по социологии, получавший за свои консультации немыслимые гонорары, мог себе такое позволить. Он выстроил свой совершенный мирок в самом глазу урагана, и мог отсюда наблюдать сам ураган, который сметёт всё подчистую.

   Виски, колотый лёд, негромкая приятная музыка. Давай, дорогая, надевай эту маленькую штучку, которая стоит, как пароход, и почему-то называется «платьем». Что там? Звонок? А, это мэр.

   — Ничего не говори, Джек. Дай-ка, я угадаю. Вы там сидите, разодетые в пух и прах. Ты в смокинге, Бетти в платье. Она прекрасна до умопомрачения. Выглядит лучше, чем когда-либо прежде. Третий стакан, да? Красивые бокалы. Вы вдвоём, вам хорошо и уютно. Никакого повода — просто наслаждаетесь моментом. Я прав?
   — Абсолютно. А теперь давай-ка о деле.
   — Послушай, Джек. Со старыми джунглями, которые нам с тобой так хорошо знакомы, покончено навсегда. Белый человек напуган. Что ему ещё остаётся, бедняге? Последний парад его белого престижа. Последняя тризна по его бесполезным теперь миллионам, по его положению на самой вершине над всеми. За тебя Джек! Слышишь, как позванивает лёд в моём стакане. Самый дорогой на свете хрусталь, а в нём — скотч по несколько сотен баксов за глоток! У моей жены такие зелёные глаза. Самые зелёные. Такие зелёные, что я собираюсь нырнуть в них и захлебнуться.
   — Эй, Норм. С французами покончено, так ведь? Думаешь, они решатся перебить миллион этих жалких, беззащитных говнюков — раз, и всё? Я не верю. И, признаться, надеюсь, что не смогут. Я скажу тебе ещё кое-что. В гетто тоже не верят. Ни здесь, ни в Лос-Анжелесе, ни в Чикаго. Они вроде бы сидят в клетках, как дикие звери, но на самом деле они кроткие, как ягнята. Смирнее не бывает. Они сейчас сидят пред своими телевизорами и смотрят новости, не отрываясь. Или торчат у себя в церквях, и молятся, как ненормальные, за судьбу этих посудин. Знаешь, что происходит, когда обезумевшее стадо баранов сбивает тебя с ног и топчет? Вот что, Норм. Третий мир превратился в безумное стадо баранов. Нам конец.
   — А волки устали быть волками, — это ты хочешь сказать? Ладно, сделай мне одолжение, Джек. Налей себе ещё выпить, и пусть твои пальцы ласкают мраморную кожу твоей жены, осторожно и нежно, как самую большую драгоценность. Осталось недолго!

   Если вообще можно найти хоть какую-то логику в том, как рождается миф, покоряя миллионы, то следует вернуться назад, в Калькутту, в генеральное консульство Бельгии. Именно здесь этот миф о новом рае обрёл плоть и кровь. Незначительное, мало кому известное учрежденьице, расположенное в старой колониальной вилле на границе дипломатического квартала, проснулось однажды утром и, застыв от изумления, обнаружило под своими окнами бескрайнюю молчаливую толпу. На рассвете охранник-сикх запер входные ворота на цепь. Время от времени он просовывал сквозь решётку ограды штык своего антикварного ружья, пытаясь отпугнуть особо настырных, осмелившихся подойти слишком близко. Но, поскольку он всё-таки был славным парнем, и никакой угрозы ни ему, ни воротам действительно не было, он время от времени пытался им всё объяснить, вежливо, как только возможно:

   — Эй, послушайте! Я не знаю, конечно, но, может быть, они предоставят вам гуманитарную помощь. Но потом вам всё равно придётся уйти. Нет никакого смысла тут дежурить. Вы же читали объявление? Оно подписано самим консулом.

   — А что там написано? — раздалось сразу несколько голосов их толпы. — Прочти нам! Прочти вслух!

   Вообще-то текст на захватанном тысячами не слишком чистых пальцев клочке бумаги уже почти невозможно было разобрать, — люди не желают верить в дурные вести, и стремятся заполучить проклятую бумагу в руки и хотя бы потрогать буквы, — особенно, если не могут напечатанное прочесть. Но охранник знал текст наизусть. Он уже целую неделю, день за днём, зачитывал текст объявления людям перед воротами дословно, от начала до конца:

   — В соответствии с королевским указом  от … месяца … дня … 20.. года, правительство Бельгии приняло решение приостановить вплоть до особого распоряжения все находящиеся в стадии рассмотрения дела по усыновлениям. Новые запросы на усыновление рассматриваться не будут. Также не будут выдаваться въездные визы в Бельгию тем детям, дела которых находятся в стадии рассмотрения на выдачу въездной визы, даже в случае завершения юридической процедуры усыновления на момент подписания настоящего указа.

   Толпа издала протяжный стон. Прикинув его длительность и громкость, настороженный нехорошей тишиной, из которой он родился, охранник-сикх — обладавший превосходным чутьём на опасность, исходящей от массы народу — подумал, что количество людей перед консульством по крайней мере удвоилось за последние сутки.

   — Ну, всё, всё! Сдайте назад! — крикнул он, потрясая ружьём для вящей острастки. — Успокойтесь, вы, все! Вы получите продуктовые наборы и должны будете разойтись. Вам вообще не следовало здесь появляться. Вы слышали объявление.

   Какая-то женщина выступила вперёд и заговорила. Остальные замерли, внимательно слушая, так, словно она произносила речь за всех и за каждого из них. Она держала на вытянутых руках ребёнка, маленького мальчика лет двух, поднося его к решётке ворот так близко, что ему пришлось закрыть ладошкой глаза — огромные и пронзительные.

   — Посмотрите на моего сына! — её голос звучал на высокой ноте, грозя сорваться на крик, и в нём слышались слёзы отчаяния. — Посмотрите, какой он красавчик! Глядите, какой он крепенький, упитанный, какие плотненькие у него ляжечки, какие ручки, какие прямые ножки! Видите? Видите?! Посмотрите, вот его ротик, — какие ровные, белые у него зубки! А его личико! Вы видите на нём хоть один прыщик, хоть одну оспинку?! А какие у него чистые, ясные, большие глазки, — они ни разу не гноились у него, ни разу! Посмотрите, какие у него волосики! Потрогайте, если хотите, — ни один не выпадет, ни один! Взгляните, как у него чистенько между ног! И его маленькая попочка тоже чистая, и животик — гладенький, плоский, а не раздутый, как у других! Я могу показать, когда он ходит по-большому — у него нет, никогда не было глистов или крови! Прекрасный, здоровый малыш! Как написано у них в бумагах! Мы кормили его, как принца, с первого дня, как он появился на свет! Мы старались для них. А теперь что?! Мы видели, какой он замечательный, мы всей душой надеялись, что сможем отправить его туда. Чтобы он там вырос, чтобы стал богатым, счастливым. Мы кормили его всё лучше и лучше, и заботились о нём, точно, как нам велели в больнице. Две его сестры умерли. Они были старше, но обе такие хилые, маленькие, — не то, что он! А он так хотел кушать, и с каждым днём он становился всё прелестней! Он ел за троих, Боги благословили его! И что же?! Хотите сказать, мы зря кормили его?! Получается, его отец напрасно рвал жилы на рисовом поле, просто так уработался до смерти, ни за что?! И теперь я должна оставить его себе, и работать на него, и кормить его? Нет, теперь моя очередь есть! Да, моя очередь, потому что я выкормила его, он большой и сильный! И он уже не мой, у него новая семья на том конце света, они ждут его, чтобы дать ему свою фамилию, назвать своим сыном! Видите? Вот! Этот медальон прислали они, вот, у него на шейке. Смотрите, я не лгу! Он принадлежит им. Возьмите его, он больше не мой сын! Они обещали. Они сказали мне, что его заберут. Я всё сделала, как они велели, а теперь… Я не могу, не могу!

   Ещё не меньше сотни женщин подбежали к воротам, стеная и протягивая к ним детей. Они кричали, вопили, рыдали, — расслышать в этом гвалте можно было лишь отдельные фразы: «Заберите его, они обещали!», «Она им нужна, возьмите, возьмите!» Прелестные большеглазые малыши, испуганные, плачущие, здоровые и сытые — они являли собой ужасающий контраст с высушенной, дряблой плотью своих матерей; как будто дети питались ими, словно пуповина всё ещё связывала их друг с другом. Бедные, измученные, доведённые до отчаяния женщины, заходящиеся в крике — и вторящая им толпа: «Заберите! Это их дети теперь! Возьмите их!» Задние, обезумев, напирали на передних, пытаясь протолкнуть, просунуть всё новых и новых детей, мечтая зашвырнуть их в тот вожделенный рай, на который сами не могли и надеяться. Бельгийская инструкция, чьи создатели вовсе не имели ввиду остановить людской поток, вызвала настоящий потоп. Когда человеку нечего терять, ему плевать на предписания. Опыт учит — никаким декретом не остановить отчаявшихся. Когда исчезает реальность, её место тотчас занимает миф. Чем призрачней шансы, тем ярче упование. Несчастные, обездоленные, живущие одной лишь надеждой люди давились у консульских ворот, и картина эта странным образом напоминала витрину лукавого фруктовщика, что выкладывает наверх лучшие из плодов, под ними — те, что похуже, но вполне съедобные, особенно если не сильно принюхиваться, а в самом низу — помятые и червивые, но уложенные так, чтобы покупатель не видел изъяна. И там, в глубине человеческого моря, качались женщины с уродцами на руках, такими ужасными, что никто не осмелился бы к ним прикоснуться. Они стонали и выли громче всех остальных — ведь их надежда не знала пределов. Отвергаемые, отталкиваемые, гонимые прочь изо дня в день, они не могли не уверовать в то, что так хорошо защищаемый рай нужно штурмовать снова и снова, до конца своих дней. Прежде, когда ворота консульства открывались, одной из этих несчастных удавалось протиснуть туда и своё бедное чадо. Это было крошечным шагом к спасению — даже если охранник-сикх неизменно загораживал дорогу ружьём и захлопывал дверь у него перед носом. Им удалось приблизиться к вратам вожделенного рая, и одного этого хватило с избытком, чтобы вновь пробудить в них надежду, хватило, чтобы она расцвела прекрасными видениями молочных рек с кисельными берегами, кристально чистых озёр, обильно кишащих непуганой рыбой, щедрых дождей, орошающих тучные луга и поля, густо засеянные отборными злаками, простирающиеся до самого горизонта, где небожители раскроют их маленьким заморышам свои сердца.

   Чем проще люди, тем сильнее иллюзии. И уже вскоре каждый внимал их лепету, и все уверовали в их сказки, и вместе с ними предавались безумным мечтам о западной жизни. Проблема в том, что в замученной голодом Калькутте это слово — «все» — означает не сотни и даже не тысячи. Миллионы. Но может ли это служить объяснением, пусть даже одним из многих?

   Далеко позади, за последними из рыдающих женщин, возвышался голый до пояса гигант. Он вращал над головой нечто вроде флага. Принадлежащий к касте отверженных, предназначенных судьбой копаться в отбросах, золотарь, чей удел — торговать навозом и питаться им же в голодный год, — он воздевал зловонными руками над собой некую массу человеческой плоти: ноги, толстые и короткие, как колоды, над ними — огромное бочкообразное туловище, уродливое и кривое, переходящее в шею подобную широкому корявому пню, и несуразно маленькая лысая голова, на которой с трудом можно было распознать отверстия глаз и расщелину рта. Ни зубов, ни горла, — только складка кожи, прикрывающая отверстие глотки. Но живые глаза урода были устремлены вперёд, — пристальный взгляд поверх толпы, — они двигались, только когда отец-пария тряс его в исступлении. Консул, приоткрывший дверь для того, чтобы увидеть, что происходит, натолкнулся на этот взгляд и застыл истуканом, охваченный непередаваемым ужасом. В следующее мгновение он зажмурился, замотал головой, отгоняя видение, и закричал, размахивая руками:

   — Нет риса! Нет виз! Ничего нет! Ничего для вас тут нет и не будет! Убирайтесь! Все вон! Прочь! Прочь!

   Перед тем, как консул развернулся, намереваясь снова укрыться в здании, небольшой острый камень врезался ему в лоб, оставив глубокий порез. Глаза уродца вспыхнули, гримаса на миг ещё больше исказила то, что с трудом можно было назвать лицом. Никак иначе — ни словом, ни смехом — не мог он поблагодарить своего отца.

   Этот камень оказался единственным — скорее, отчаяние, чем насилие. И всё же бежавший в панике, схватившись за голову, хранитель рая, текущего млеком и мёдом, спрятавшийся за спасительными стенами консула, показал свою слабость толпе, осознавшей, какие трусы стоят на страже священных ворот, закрывающих путь на Запад. Трусы и слабаки, — и если подождать, рано или поздно они сами уронят к ногам бедняков ключи от священных чертогов. Может быть, это что-нибудь объясняет?

   Сикх поднял ружьё и прицелился. Этого оказалось достаточно. Толпа отступила и уселась на корточки в ожидании. Так отступают от берега воды морские, чтобы секунды спустя обрушиться вновь многотонным ударом цунами

   — Вы и ваше сострадание! — консул неистовствовал. — Ваша проклятая, вредоносная, отвратительная жалость! Назовите это, как вам угодно, — всемирное братство, благотворительность, совесть, — мне всё равно! Я смотрю на вас, на всех вместе и на каждого из вас, — и всё, что я вижу, — это ваше презрение к самим себе, оскорбление ваших собственных идеалов! Вы понимаете, что это значит?! Неужели вы не видите, к чему это ведёт?! Вы просто сумасшедшие. Психи или самоубийцы. Да нужно совершенно спятить, рехнуться, чтобы сидеть и смотреть, как всё это происходит, шаг за шагом! А всё из-за вашей жалости. Вашей пошлой, невыносимой жалости!

   Консул с перевязанной головой сидел за столом. Напротив него застыли на стульях с десяток фигур, напоминающих вырезанных на церковном фасаде апостолов. Все они чем-то неуловимо походили друг на друга. Одинаково белая кожа, на всех — что-то вроде униформы: просторные полотняные штаны или шорты ниже колен, защитного цвета рубахи с короткими рукавами, сандалии на босу ногу. Но всех их куда больше роднил один и тот же взгляд, — глубокий, тревожный взгляд, столь свойственный всяким самоявленным пророкам, показным филантропам, фальшивым провидцам, фанатикам, преступным гениям, мученикам за ложную веру, помешанным и свихнувшимся всех мастей, чей расщеплённый, раздвоенный разум заставляет их метаться и бежать от себя, стремясь выпрыгнуть из собственных шкур. Один из них был и вовсе епископом, но, не зная об этом, нельзя было отличить его от врача-миссионера или мечтательного бездельника, сидевших с ним рядом. Так же трудно, как увидеть разницу между философом-атеистом и писателем — бывшим католиком, ныне вероотступником, принявшим буддизм, что являлись вдохновителями и предводителями этой маленькой шайки. И все они молчали.

   — На этот раз, — снова заговорил консул, — вы зашли слишком далеко. И вы сделали это намеренно! О, конечно, — вы уверены, что поступаете правильно! Вы хоть представляете себе, сколько детей с берегов Ганга попали в Бельгию? Не говоря уже об остальной Европе и других нормальных странах, перекрывших границы задолго до нас?! Сорок тысяч — вот сколько! Сорок тысяч за пять лет! Вы использовали наших людей. Вы играли на их сентиментальности, на чувстве симпатии. Вы извратили их разум, заставив их заниматься самобичеванием без причины, вывернули наизнанку христианское милосердие ради собственных бредовых идеек. Взвалили на наших солидных, добропорядочных граждан чувства ложной вины и фальшивого стыда… Сорок тысяч! Да во всей Канаде триста лет назад не было столько французов! В наши двуличные времена можно держать пари, что государство не посмеет признать того, что на самом деле стоит за этим расистским законом. Да, расистским — именно так я это называю! Вы ненавидите это слово, верно? Вы взяли и выдрали расовые вопросы из общей исторической ткани, прямо из сердца Запада, с единственной целью — уничтожить его! Вот в чём смысл ваших действий. Вы хотите растоптать наш мир, разрушить наш образ жизни. Вы ненавидите себя за то, что вы белые, — и это всё, что у вас есть. Ненависть к самим себе.
   — Мы не гордимся им, и нас это не беспокоит, — поправил консула один из сидящих. — Эта цена, которую придётся заплатить за всеобщее братство. И мы будем счастливы её заплатить.
   — Всё ясно, — кивнул консул. — Дело не в усыновлении, прекратится оно или возобновится, — это больше неважно. Я связался со своими коллегами в других западных представительствах. Картина везде одинаковая. Толпа народу торчит у дверей, притихшая, как будто ожидает чего-то. Кстати, никаких инструкций, вроде нашей, к ним не поступало. И это — свидетельство против вас. Посмотрите на англичан. Их визовый отдел — такой беззубый, что пропускает чуть ли не всех подряд. Однако это не помешало десятитысячной толпе рассесться в саду возле британского консульства! И так — по всему городу, в любом месте, над которым развевается флаг какой-нибудь западной державы. Толпа стоит и ждёт. Просто ждёт. Но и это ещё не всё. По моим сведениям, население со всех прилегающих областей устремилось в Калькутту — дороги забиты так, что по ним невозможно проехать.
   — Именно так, — подал голос ещё один из приглашённых, с обрамлённым длинными светлыми бакенбардами лицом. — Они в основном из тех деревень, где мы проводили… разъяснительную работу.
   — Ну, раз вы знаете, кто это, вы должны знать, чего они, на самом-то деле, хотят? — консул чуть подался вперёд. — Чего они ждут?
   — Откровенно говоря, мы не можем утверждать что-либо определённо, — пожал плечами его собеседник.
   — Ну, хоть какие-нибудь мысли у вас есть?!
   — Вероятно.

   Консул перевёл взгляд на того, кто произнёс это, — бородатое лицо, отсутствующая улыбка. Епископ? Или ренегатствующий писатель-католик?

   — Вы намекаете, — начал консул и замер, поражённый собственной догадкой. Зловещая пауза повисла в воздухе. — Нет, — наконец выдавил из себя дипломат. — Нет. Я не верю. Вы не могли так далеко зайти, даже если вы совершенно рехнулись!
   — В общем, да, — согласился епископ (это был он). — Вы правы, я не стал бы заходить настолько далеко.
   — Вы хотите сказать, что потеряли контроль?! — привстал консул.
   — Боюсь, именно так, — спокойно подтвердил епископ. — Но это не имеет значения. Вы правы, большинство из нас рады этому. Начинается нечто грандиозное, и толпа чувствует это, даже если не имеет чёткого представления о том, что именно происходит. Для себя самого я объясняю это так. Раньше все эти люди жили в надежде на то, что им удастся пристроить часть своих детей к лучшей жизни. А теперь они, похоже, надеются и живут для чего-то более значительного, кажущегося нам диким, немыслимым. Например, они хотят, чтобы мы усыновили и приняли их всех. В стране, подобной этой, такой идеи достаточно, чтобы ситуация легко миновала точку невозврата.
   — Превосходно, ваше преосвященство, — скривился консул. — Отличная работа, ничего не скажешь! Прекрасное занятие для епископа римско-католической церкви! Священник-христианин, вдруг переметнувшийся на сторону язычников! Это что, Крестовые походы наизнанку?! Иуда, усевшись на Петра, пришпоривает его пятками и вопит «долой Иерусалим!» Бред какой-то… — Консул дотронулся ладонью до повязки на голове и снова поморщился. — Надо сказать, вы не могли выбрать эпоху, более подходящую. Бедняков более, чем достаточно. Их миллионы, десятки миллионов! Прошло только три месяца с нового года, а уже половина этой провинции умирает от голода. И правительство не собирается ничего предпринимать. Они самоустранились. Что бы ни случилось теперь, они спокойно умоют руки. Это довели до сведения всех дипломатов сегодня утром. А вы чем занимались всё это время? «Свидетельствовали об истине»? Так вы это называете?! Не будете ли вы столь любезны пояснить, в чём заключалось ваше «свидетельствование»? Вы проповедовали вашу веру? Распространяли вашу религию? Вы свидетельствовали о Христианской цивилизации? Ничего подобного! Вы свидетельствовали против самих себя, заражая всех вокруг своим враждебным западным ценностям цинизмом. Вы думаете, эти бедные дикари, идущие вам вслед, глупее вас?! Нисколько! Они видят вас насквозь. Для них белая кожа означает слабость. Они чувствуют вашу беспомощность, видят, что вы сдались. И в этом заключается ваша вина. Единственное, что они усвоили из ваших проповедей, которыми вы стремились завоевать их души, — понимание, что Запад — ваш Запад! — богат. Вы для них — символы и свидетельство изобилия. Одно лишь ваше присутствие здесь говорит им, что изобилие существует, и ваша совесть грызёт вас за то, что вы пользуетесь и наслаждаетесь им в одиночку. Вы можете сколько угодно наряжаться в лохмотья, притворяться бедными и жрать карри горстями, чтобы успокоить своё сердце. Вы можете рассылать служителей во все пределы земли, заставляя их питаться акридами и сеять благую весть в мудрости и бескорыстии. Напрасный труд, — эти несчастные будут всё равно завидовать вам, неважно, какие старания вы прилагаете. И вы понимаете, — я прав. И потом, несмотря на вашу помощь — все эти продукты, лекарства, технологии — они решают, что будет гораздо проще встать перед вами и сказать: «Вот мой сын, вот моя дочь. Вот я. Возьмите нас всех к себе!» Чудесная идея, не так ли?! Вам тоже понравилось. Вы вдохновляли их, организовывали. А потом всё вышло из берегов, и теперь вы ничего не можете поделать. Это наводнение. Потоп. Неудержимый. Слава Богу, между нами всё ещё есть океан!
   — Верно, океан. У нас точно имеется океан, — пробормотал четвёртый собеседник, полностью захваченный выводами из вполне очевидного предположения.
   — Ну, ладно, — консул поднялся из-за стола. — Существует прекрасное древнее слово для таких, как вы, господа. Это слово — предатель. Вы ничего нового не придумали. Мы знали немало всяких предателей. У нас были предатели-епископы, предатели-рыцари, предатели-генералы, предатели-политики, учёные-предатели и просто предатели. Этот вид живых существ в изобилии водится на Западе, и, чем богаче мы становимся, тем предателей больше. Забавно, — вообще-то должно быть наоборот. Но душа распадается, ум нищает — и вот результат. Предатели множатся. С того самого дня, 12 октября 1522 года, когда святой заступник всех предателей, благородный рыцарь Андреа д‘Амараль, открыл ворота родосской крепости перед турками… А, впрочем, всё уже произошло, и никто не в силах ничего изменить. Я — не могу точно. Но я скажу вам, дорогие мои, — я могу ошибаться в масштабах учинённого вами предательства, но то, что вы — именно предатели, несомненно. Вы сотворили невиданную гнусность. Со всем почтением, господа, — ваши паспорта не будут продлены. Это единственная официально доступная мне возможность продемонстрировать вам мои чувства. И мои коллеги-дипломаты поступят подобным образом со всеми своими гражданами, замешанными во всём этом.

   Один из сидящих поднялся, — тот самый, что отпустил реплику насчёт океана. Он был философом-атеистом, известный в западном мире как Баллан.

   — Паспорта, страны, религии, идеалы, расы, границы, океаны! — выкрикнул он. — Какая чепуха, чёрт вас всех подери!

   Баллан вышел из кабинета, громыхнув на прощание дверью.

   — В любом случае, — консул бросил взгляд на дверь, за которой скрылся Баллан, — мне, видимо, следует поблагодарить вас зато, что вы согласились меня выслушать. Я думаю, что вижу всех вас в последний раз. Наверное, поэтому вы были столь терпеливы. Я ведь теперь всего-навсего пустое место. Пережиток, так сказать, вымирающий вид…
   — Не совсем так, — возразил епископ. — Мы оба относимся к вымирающим видам, — хотя, вероятно, и разным, но не больше. Я никогда не покину Индию.

   За пределами консульской территории Баллан прокладывал себе путь сквозь толпу, расталкивая локтями массу детей-уродцев, самые чудовищные из которых цеплялись за него, пачкая слюной его одежду. Баллан испытывал какую-то необъяснимую тягу к уродам — впрочем, такую же, как и они к нему. Он выудил горсть липких конфет, которыми вечно были набиты его карманы, и принялся совать их в бесформенные рты. Вдруг он заметил гиганта-неприкасаемого, по-прежнему стоящего в отдалении со своим отвратительным тотемом на руках.

   — Эй, золотая рота! — окликнул его  Баллан. — Чего топчешься тут? Чего тебе нужно?
   — Возьмите нас к себе. Пожалуйста! — раздалось со всех сторон.
   — Сегодня всё свершится, дружок. Мы оба окажемся в раю. Ты и я!
   — Как? — переспросил ошарашенный гигант. — Сегодня?!

   Баллан кивнул и улыбнулся ему благосклонной улыбкой.

   Может ли это что-нибудь объяснить

   — … в четырёх прибрежных департаментах, под руководством специального представителя президента Республики Жана Перре. Армия приложит все усилия для сохранения покинутой собственности, в той мере, в какой это не будет помехой для выполнения ею непосредственно военных задач. Источники в правительстве подтвердили, что президент Республики сегодня в полночь выступит с обращением к нации, в котором будет отражена его глубокая озабоченность происходящим…

   Те, кто понимал по-французски, переводили слова диктора своим приятелям, толпившимся со всех сторон. Никогда ещё в этом подвале, расположенном на северной окраине Парижа, не собиралось столько народу, как сегодня ночью. Здесь, в этом подобии общежития, ютились выходцы с Чёрного континента, которые зарабатывали свои гроши уборкой мусора с городских улиц. Сейчас, собравшиеся вместе, по восемь человек на каждой двухъярусной кровати, они были охвачены неизведанным ими прежде чувством единства и силы. Ещё одна странность: если в обычной жизни эти люди любили всласть поболтать, то сейчас никто из них не осмеливался издать лишнего звука, — даже горстка белых, почти затерявшихся в основной массе чёрных. Среди них можно было увидеть знакомые типы, в том числе опустившегося священника и парочку идейных борцов, что вечно сражаются с обществом. Все они выглядели задумчивыми, — их разум работал, как никогда прежде. Нелегко осознать столь головокружительные перемены, такие масштабные и внезапные, что они вызывают настоящий шок у людей, живущих в этом странном городе, в проклятом богом подвале, и единственное, зачем они покидают его — чтобы подбирать мусор на бесчисленных улицах, названия которых им даже неведомы.

   — Если им удастся высадиться где-нибудь, что тогда? — спросил один из них. Остальные называли его «Шефом», поскольку он уже давно жил во Франции. — Если они придут сюда, вы тоже повылазите из своих крысиных нор?

   Обитатели подвала ответили долгим, неразборчивым ропотом. Они слишком плохо питались и никогда ничему не учились, — выстроить в уме логическую цепь из определённых событий было для них едва посильной задачей. Но что-то бурлило внутри них, поднималось и созревало, ещё не обрётшее нужную форму, — но, без сомнения, мощное и торжествующе-опасное нечто. И вот, с одной из расположенных в глубине коек, заполненных телами, наконец, донеслось:

   — Ну, поглядим. А много их будет, крыс-то?
   — Через день, — отозвался священник, — их будет столько, сколько деревьев в бескрайнем лесу, вырастающем за одну ночь в тишине.

   Этот сказочный образ оказался близок их немудрящим умам, и подвальные жители одобрительно заворчали, готовясь немного — совсем немного! — подождать.

   Этой ночью ожиданию предавались многие: пьяницы, побирушки, клошары, обитатели всех свалок Парижа; подёнщики и санитары многочисленных больниц и домов престарелых; прислуга грязных, дешёвых кафе; чернорабочие из Белланкура и Жавеля, из Сен-Дени и округи; вертлявые типы, промышляющие кражей газа из труб и похищением кабелей из коммуникационных колодцев; отчаявшиеся, готовые согласиться даже на смертельно опасную работу где угодно; мусорщики и трущобники, чёрные крабы с клацающими клешнями, вонючие, вечно копошащиеся в грязи полукаторжники, — воплощение всех тех презренных занятий, которые выскользнули из утончённых, слишком изысканных французских пальцев. Вместе с ними ждали и те, кто выхаркивал в госпиталях туберкулёзные лёгкие, и бодрые сифилитики, упрятанные за решётку в тюремных лазаретах.
   Их было несколько сотен тысяч, — арабов и африканцев, которых трусливые по-страусиному парижане предпочитали не замечать, — много больше, чем можно себе представить, поскольку власти подчищали статистику, опасаясь слишком уж резко пробудить дремлющий город. Париж — это ведь не Нью-Йорк. Они ждали, — в привычной, тихой манере, как жили вообще, неизвестные, незаметные, пребывающие в постоянном страхе, — целые племена страдальцев, прячущиеся в глубинах своих подвалов, забившиеся под стрехи, жмущиеся в подворотни, подальше от ярких, наполненных публикой улиц, скрываясь в неведомых беспечному парижанину гетто, — так немцы не ведали ни о Дахау, ни о Равенсбрюке.

   Пожалуй, лишь у арабов мысль о нашествии орд пришельцев с южного берега могла вызвать мстительные ухмылки предвкушения. Пока ничего конкретного, — если не считать глухой тоски и подавленных желаний, таких, как увидеть, например, нежную улыбку француженки вместо того, чтобы мечтать изнасиловать её, или возможность снять себе симпатичную шлюшку, не рискуя услышать сорвавшееся с её губ «я не сплю с грязными арабами»; а может, просто желание свободно прогуляться по парку без опаски наткнуться на перепуганных мамаш, сбивающихся в кучу, чтобы защитить своих детей и готовых броситься в бой подобно разъярённым клушкам. В этот вечер лишь законченные фанатики грезили о новом акте священной войны, той, что они даже не имели права вести. Однако, алжирские кварталы Парижа и пригородов были разделены на участки. И некий Мохаммед, которого все называли «Одноглазым Кади», взял в свои руки бразды правления. В одиннадцать ночи он отдал первые приказы смотрящим участков:

   — С хипесом завязать. Пусть спрячут свои мойки и перья, а у тех, кто будет борзеть, отберите и поломайте пырялки. Кто хоть каплю крови прольёт — яйца отрежу.

   Он был арабом и прекрасно знал, как следует разговаривать с арабами, поэтому все подчинились ему. Единственным исключением оставалась его жена, школьная учительница, — белая француженка. Она украла его бритву и спрятала её на внутренней стороне бедра, под резинкой чулка. Элиз хорошо знала, что такое презрение. За десять лет семейной жизни ни одно из его тонких шипов не миновало её. Она лелеяла мечту о кровавом возмездии, и не только она. Все жёны-француженки арабов из гетто — чуть меньше тысячи, вероятно, —  ощущали это бремя презрения. Среди арабов, в отличие от африканцев, они всегда оставались западными лазутчицами. Клан ненавидел чужаков ещё больше, если они проявляли дружеские чувства, — сильнее, чем явных врагов. И если клан соглашался терпеть христианских жён своих сыновей, то лишь потому, что проглатывал их полностью, если они принадлежали ему душой и телом, больше и глубже, чем француженка может принадлежать французу.

   Впрочем, были и такие, у кого не существовало никаких иллюзий. Они прекрасно понимали, какая начнётся бойня. Они закрывали ставни, опускали жалюзи и решётки, запирали двери, затемняли окна своих квартир и бюро и садились, притихшие,  перед телевизорами и приёмниками, с нетерпением, как и все остальные, ожидая обещанного обращения президента Республики. В основном, это были дипломаты и студенты из стран Третьего мира — африканцы, арабы, выходцы из южно-азиатских стран. Охваченные тревогой, многие — в панике, тем сильнее, оттого, что становилось понятно — деться им некуда, они больше не бомбардировали свои посольства запросами, и даже прекратили перезваниваться между собой. Лавина событий, сорвавшаяся столь внезапно, раздавила их — ещё недавно богатых, успешных, воинственных элитариев, воображавших себя вождями. Сейчас они даже не находили в себе сил хоть как-то мобилизоваться, внутренне или внешне. Теперь всё это потеряло смысл. Всё время, все эти два месяца, пока флот беженцев совершал свою драматическую одиссею, эти люди были погружены в исступлённые, противоречивые рассуждения и комментарии происходящего, выпуская бесконечные коммюнике, проводя пресс-конференции, интервью, собрания и дебаты, одно за другим. А флот, между тем, надвигался, медленно, но неотвратимо, — пугающая смесь факта и мифа, до такой степени невероятная, что люди должны были сначала воочию убедиться в его реальности прежде, чем поверить в то, что он существует. И лишь когда флотилия прошла Гибралтар, стало ясно: они будут здесь! И, словно по команде, все они враз прекратили свою болтовню, их воодушевление обратилось в панику, а кое-кто из них, прозрев, осознал: было бы лучше для них самих не слишком торопиться с излияниями ненависти. Увы, слишком поздно.

   Закрылись индийские бары, китайские рестораны, африканские дискотеки, арабские кафе. В свете всех остальных сообщений от самых разных информаторов — от посольских охранников до рабочих и студентов — все эти признаки, вне всяких сомнений, свидетельствовали о неизбежном: ситуация в Париже, в восьмистах километрах от прибывшего флота, стремительно скатывается к той, что наблюдается на южном побережье страны. Полиция рассталась с последними иллюзиями, если они ещё у неё оставались. Необходимо объявить чрезвычайное положение в столице — и сделать это немедленно, применив все надлежащие меры по предупреждению беспорядков.

   Пока ещё есть время!

   Префект полиции набрал номер канцелярии Елисейского дворца и потребовал соединить его с министром внутренних дел. Ему ответили: совещание в самом разгаре и министр не может с ним говорить. Не сейчас! А когда?! Префект в сердцах шмякнул трубку аппарата на место. Всего сорок пять минут до судьбоносного обращения главы государства, а они всё ещё ничего не решили! Префекту, как и всем прочим, оставалось только одно: ждать.

   Может быть, в этом причина?!.

   Улыбка Баллана совершила невозможное. Как часто человеку не нужно ничего больше, чтобы поверить в себя. Слава богу! Несмотря на всё своё безбожие, Баллан мысленно возблагодарил Всевышнего. Разумеется, так, как он только и умел — язвительно, ёрнически. Эй, ты там, наверху, подумал Баллан. Если бы ты так же, как я, слушал речи этого дерьмоеда в последние три дня, тебе следовало бы удавиться от зависти, — всего одна моя улыбка превратила его в настоящего трибуна! Тысяча лет нищеты и деградации, — а всё для чего? Чтобы произвести на свет самого потрясающего болтуна из гущи народа, какого эта страна сроду не видывала. Как тебе нравится моё чудо?! Могу лишь сказать: рано или поздно это должно было произойти. Может ли человек, всю жизнь копошась в дерьме, изучив все отхожие места вдоль великой реки Ганг, каждый день пропуская это самое дерьмо между зубов и смакуя его языком, не знать всей правды о человечьей породе? Он знал всё, что следовало знать. Он просто не знал, что он всё это знает, вот ведь какая штука. А теперь он понял. И мы с тобой оба знаем, приятель, куда это нас заведёт. Хочешь сказать, это твоя идея? Нет, ты серьёзно?! Даже если и так, — я собираюсь увидеть результат, прежде чем тебе удастся уверить меня в том, что ты есть. И я хочу тебе сказать: это точно было бы самым лучшим, самым ясным доказательством твоего бытия!

   Реку у пирса запрудили тела. Они качались на волнах вокруг деревянных свай, и одежда бедняг всплывала то тут, то там, — белыми островками в чёрной воде. Некоторые ещё боролись за жизнь, но большинство уже захлебнулись и плавали, мёртвые, лицами вниз, — некоторые с утра, а некоторые ещё с прошлой ночи, или с прошлого утра, — словно подгнившие плоды, осыпавшиеся с переполненной ими смоквы. Вот, ещё, — упала девушка, прекрасная, как темнокожая богиня. Она рухнула без стона, прямо, как статуя — ноги вместе, руки в золотых браслетах вытянуты вдоль тела. Горячие и густые, словно расплавленный желатин, воды Ганги безмолвно разверзлись, поглощая её. Мгновение спустя упал старик — нагой, высохший скелет, обтянутый кожей, и опустился на дно. Следом за ним полетел ребёнок, извиваясь и корчась, будто зверёк, предчувствующий свою гибель. Потом упали сплетённые в тесном предсмертном объятии дети — мальчик и девочка. Никто не протянул несчастным руки. Зачем? Тех, кого придвинуло к краю, слишком хорошо понимали: они — следующие, они тоже упадут, теснимые необъятной толпой, изливающейся на каждую пристань в порту. Их погружение в пучину вод означало на самом деле не смерть, а жизнь — ведь их несла неодолимая сила, которую невозможно остановить. На пирсе стояла невысокая тележка, а на ней выкрикивал речь  тот самый дерьмоед, всё ещё со своим уродцем, которого он держал на жёстких, как камни, плечах. И пусть это звучит, как легенда, — но глаза уродца светились! Его пристальный взгляд сделался настолько осмысленным с той минуты, как Кристофер заговорил с ним, что никто из толпы не мог отвести от него глаз. Люди на пирсе стояли и молча, жадно смотрели. И под действием этого взгляда каждая душа наполнялась священным огнём, благоговейно повторяя имя за именем:

   — О, Будда, о Аллах, о Шива, и Гаруда, и Ганеша, — провозглашал дерьмоед, и толпа вторила ему. — О, Кришна, Парвати, Индра и Дурга! О, Сурья, о, Бхаирава, Равана и Кали! — весь пантеон индуистских богов проходил перед мысленным взором Баллана, и каждое имя вызывало в толпе новые взрывы экстаза, один сильнее другого. — Боги пришли навестить младшего из братьев, бога христиан по имени Христос. Боги вытащили гвозди из его рук, сняли с креста, отёрли его лицо от крови, умастили его священными благовониями. Они излечили его, и ввели в свой круг, где он воссел с ними вместе, и сказали ему: «Ты обязан нам своей жизнью. Как ты собираешься отблагодарить нас?»

   «Даже Папа не продвинулся так далеко в своём экуменизме», — усмехнулся про себя Баллан, с восторгом наблюдая за происходящим. — «Да, этот говножуй без труда обыграет христиан на их собственном поле. Всепланетный экуменизм. Каково?!»

   — И вот, — продолжал дерьмоед, — сошедший с креста маленький христианский бог встряхнул руками и ногами, возвращая мышцам подвижность, и покрутил головой, разминая шею. И сказал он: истинную правду говорите вы, старшие боги. Я обязан вам жизнью, и я подарю вам за это своё царство. Срок в тысячу лет истёк. Народы восстают с четырёх концов земли, и число их, как песок морской. Они наводняют землю, и окружают стан избранных и город возлюбленный!
    Дерьмоед умолк, чтобы набрать воздуха в лёгкие. Глаза уродца, сидящего у него на плечах, тотчас потухли. Оратор, кажется, впавший в прострацию, трясся и дрожал.

   «Не может быть», — подумал Баллан. — «Проклятье, да кто же ему поверит?! Это же «Откровение Иоанна», глава двадцатая, стихи с седьмого по девятый! Конечно, с изрядной долей отсебятины, но всё же вполне узнаваемо! Его уже всего колотит. Кажется, долго он не протянет. А впрочем… Смотри-ка, — он, похоже, не собирается сдаваться? Что ж, тем лучше, тем лучше…»

   Взгляд уродца зажегся опять, засияв, словно маяк в ночи, — паузе конец, понял Баллан.

   — Вот что сказал им бог христиан, младший из всех богов…

   «Отлично!» — обрадовался Баллан. — «Прямо в яблочко! Эй, Ты, наверху, — знаешь, что будет дальше? Нет? Ну, так я тебе расскажу! И ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их; а диавол, прельщавший их, ввержен в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк! Думаю, тебе прекрасно известно, как всё случится. Ты знал всё с самого начала, но, разумеется, помалкивал. Да ведь? Ну и сволочь же ты! Я полагаю, так ты мстишь нам за то, что мы в тебя больше не верим?»

   На берегу Ганги, в тишине, — невероятной, непредставимой, если вдуматься, тишине, — ведь чуть  ли не полмиллиона человек сгрудились у самой воды, насколько хватало глаз, и тысячи и тысячи спешили пополнить их ряды, запруживая дороги потоком людских тел, —  дерьмоед продолжал своё вдохновенное повествование:

   — Вот что он сказал им! И тогда Аллах и Будда, и Шива, и Кали, и Вишну, и Кришна, — все они окружили пустой крест, и Христос стоял в этом кругу вместе с ними. И все они взялись за работу. Они поломали крест на мелкие части, и построили из них лодку, огромную лодку, на которой можно переплыть все моря, и сам великий океан. Громадную лодку, больше, чем «Индийская Звезда»! Потом они сняли с себя все кольца и ожерелья, все подвески и браслеты, и отдали их капитану, и сказали ему: «Мы заплатим тебе, потому что это справедливо. Возьми всё! Ты побывал во всех уголках этого мира. А теперь укажи нам дорогу в рай!» И вот, лодку спустили на воду, и тысячи лодок вместе с ней. А младшего из богов, христианского бога, они не взяли с собой. И он бегал вдоль берега, взад и вперёд, на своих неуклюжих белых ножках, и, рыдая, кричал им вслед: «А я?! Как же я?! Почему вы бросили меня?!» А Будда и Аллах подняли свои мегафоны, чтобы ответить ему, и ветер донёс их ответ до его ушей: «Ты отдал нам своё царство. Время, когда ты мог давать одной рукой, и забирать — другой, прошло навсегда. Если ты настоящий сын Творца Вселенной — пройди по воде, чтобы догнать нас!» Маленький христианский бог храбро вступил в воду, смело, как только мог. И когда вода закрыла его рот и достигла его глаз, он захлебнулся и утонул. И больше никто никогда ничего не слышал о нём, и только в одной забытой всеми священной книге осталось имя его. А путь  богов длился и длился. Он был долгим, и море опасностей караулили их на пути. Все, как один, страдали от голода. Даже Аллах, и Будда, и Шива, и Кали, и Вишну, и все люди, что были с ними. Многие, очень многие умерли в пути, и многие родились, чтобы занять их место! Но вот, солнце перестало палить, обжигающий воздух сделался прохладным и ласкал кожу, а не сушил её, как прежде. Западный рай явился во всей красе, раскинувшись перед пришельцами реками молока и мёда, полноводными реками, кишащими рыбой, и полями, полными колосьев, клонящимися к земле под тяжестью зёрен, бескрайними, до самого горизонта. И в этом раю не было ни души, ни единой живой души! Конечно, он был пуст — ведь маленький глупенький христианский бог утонул! Дети-калеки танцуют на палубе «Индийской Звезды», а люди поют, поют всю ночь напролёт. Мы добрались! Мы в раю!

   Из сотен тысяч глоток вырвался крик, прозвучавший победным кличем. Баллан поднял голову. На совершенно неподвижном лице уродца открылась страшная щель, из которой и вырвался вой, заставивший Баллана встрепенуться. Это послужило толпе особым, пророческим знаком, и на пирсе снова возникло движение.

   Так было захвачено первое судно — та самая «Индийская Звезда».

   Может быть, теперь кое-что прояснилось?

   «Индийская Звезда», шестидесятилетний пароход — ветеран почтовой службы, чья карьера началась ещё при британцах, уже больше года стояла пришвартованной у причала. Когда рухнуло колониальное иго, судно всё ещё держалось вполне молодцом. Но недолго: «Звезде» пришлось перевозить несметные толпы людей, сорванных с насиженных мест разделами территорий. В конце концов, вечно переполненная нищими и больными паломниками, «Звезда» ходила по маршруту из Индии в Мекку. Четыре из её пяти труб, когда-то ровных и аккуратных, теперь были срезаны на разной высоте, — временем, ржавчиной, безалаберностью или вовсе случайно.

   В нынешней кондиции судно годилось лишь для того, чтобы героически разбиться в щепки о скалы. Не иначе, именно эта идея сидела в мозгу капитана, когда он велел своей команде, состоявшей сплошь из законченных голодранцев, спустить опять насквозь проржавевшие трапы — те самые, что им же велено было поднять всего-то три дня назад, когда толпа народа на берегу разрослась до опасных размеров.

   Непоследовательность капитана выглядела весьма странной. Оставалось предположить, что кто-то смазал скрипучие шестерёнки его размышлений. Баллану удалось прокрасться на борт прошлой ночью, ещё толком не зная, что собирается предпринять. Ему всего лишь хотелось оказаться поближе к странным случайностям, стать первым из наблюдателей цепи невероятных событий, уже начинающих складываться в неумолимую и неотвратимую последовательность. В своём энтузиазме и любопытстве он не был одинок.

   Ещё несколько человек не смогли устоять перед таким соблазном. Словно в насмешку — все, как один, специалисты по психологии масс: несколько европейцев, группа незнакомых Баллану индийцев и китаец. Вдохновители, тайная сила движения. Следуя интуиции, они, тем не менее, действовали безошибочно. Один из них возвышался на мостике с более чем убедительной гранатой в руке, в то время как остальные расспрашивали капитана. Их интересовало, сколько потребуется ресурсов — воды, угля, продуктов, самого необходимого — чтобы добраться до Европы.

   — И назад? — уточнил капитан. — Ну, сомневаюсь, что моя старушка справится…
   — Мы не собираемся возвращаться, — отверг его предположения тот, что держал гранату. Как раз в этот момент Баллан вскарабкался на борт. И, хотя он был чужим в их компании, они, посмотрев на незваного гостя, молча признали его своим, словно рыцари некоего тайного ордена, шестым чувством распознающие соратников, приобщившихся к тайному знанию. Но что же это за орден, и как они вступили в него?!

   Стихийные движения масс на поверку редко оказываются полностью стихийными — некая степень манипуляции всегда присутствует в них. Вот почему многие склонны искать во всём происходящем руку мировой закулисы, наделять её атрибутами всемогущества, веря в её магические возможности управлять тысячами течений по всему миру при помощи неких одарённых личностей, способных организовать движение в нужном русле. Нет ничего более далёкого от реальности, нежели подобные заблуждения. Происходит нечто, гораздо более ужасающее: в царстве исковерканных смыслов талантливые — в лучшем и в худшем — создания ищут пути разрушить веками сложившиеся, но неприемлемые ими устои. А ещё страшнее то, что им трудно отказать в правоте. Не ведающие основ, они с лёгкостью и безрассудством предаются мечтам о прекрасном грядущем, безвозвратно сжигая мосты между воображением и реальностью. Каждый из них — сам по себе, со своими собственными планами и идеями, роящимися у него в голове. И в этом — самая потрясающая загадка современности: на первый взгляд, разрозненные и никак не связанные друг с другом, их мысли, устремления и порывы произрастают из единого корня. Что ж, мир, кажется, управляем. И не каким-то единственным кукловодом, но апокалиптическим зверем, невидимым, неосязаемы, но вездесущим чудовищем, наверное, очень давно поклявшимся уничтожить мир Запада. Это чудовище ничего не планирует. Оно ждёт подходящего случая. И несметные толпы людей на осклизлых берегах зловонного Ганга и были тем самым шансом, бесспорно лучшим из тех, что выпадал этой бестии когда-либо прежде. Чьё порождение есть этот зверь? Божественное или всё-таки дьявольское, что куда вероятнее? Ему, как ни дико это звучит, уже около двух столетий. Когда-то его опознал и запечатлел Достоевский, а потом и Пеги^[1], — правда, в иной, чем великий русский, форме, — сражаясь против «шайки интеллектуалов». И даже один из бывших Пап, Павел Шестой, прозревший в самом конце своего понтификата, увидел в нём, наконец, исчадие Ада. Но остановить чудовище невозможно. И мы все это знаем.

   Вот почему эти несколько человек на корабле твёрдо верили в победу своих идей. Вот почему те, кто им противостоял, слишком хорошо понимали, насколько их борьба бесполезна. И Баллан, падший ангел, тотчас распознал в этих людях прислужников зверя, и с радостью присоединился к ним, готовый служить, самоотверженно и бескорыстно. (Кстати, в этом заключается ещё одно объяснение.) Он предложил им воспользоваться  дерьмоедом вместе с уродцем и властью, которую тот приобрёл над толпой. Властью, сделавшей этого отверженного бесспорным предводителем толп, устремившихся в антикрестовый поход под знамёнами бесов. Всё, о чём грезил Баллан — это следовать за ним и внимательно слушать, время от времени нашёптывая в ухо  дерьмоеду кое-какие практические советы, и наблюдать, как тот превращает их — поразительно умело и быстро — в нечто эпическое, могущественное, повелевающее людьми.

   — Завтра они первым делом захватят «Индийскую Звезду», — китаец окинул остальных испытующим взглядом. — Они уже готовы, просто не знают пока, с чего начать. Единственное, что нужно — как следует  их подтолкнуть. Требуется какая-нибудь идея.
   — Нам придётся заплатить за провиант и за уголь, — отозвался кто-то из индийцев. — У наших женщин есть украшения, золото, — даже у самых бедных. И даже у нищих из нищих найдётся парочка рупий, отложенных на пожертвования богам. Гроши, разумеется. Но даже гроши, помноженные на миллионы, окупят и уголь, и рис, и воду, без которых не доплыть до Европы. Конечно, всё практически готово, но нужна какая-то зажигательная идея!
   — Предоставьте это мне, — усмехнулся Баллан.

   Позже Баллан так и не смог решить, что именно произошло: вложил ли он идею в голову  дерьмоеда, или тот просто прочёл его мысли. Что уж лукавить, — безграмотный пария, цитирующий Откровение Иоанна, переиначивающий Евангелие, слагающий на ходу легенды, ложащиеся в основу событий, вполне мог оказаться настоящим провидцем, для которого мысли людей, подобных Баллану — словно открытая книга.

   А дерьмоед продолжал свою речь:

   — Тогда они собрали все свои ожерелья и гребни, браслеты и кольца, и отдали их капитану, говоря: «Мы заплатим тебе, потому что это справедливо. Возьми всё! Ты побывал во всех уголках этого мира. А теперь укажи нам дорогу в рай!»

   Толпа зашевелилась, снимая с себя всё, имевшее хотя бы малейшую ценность, ещё до того, как голос пророка затих. Посланцы пророка — нищие — сжимая половинки тыкв в руках, медленно двигались в толпе. Эти несчастные, больше привыкшие к тумакам и насмешкам, нежели к подаянию и сочувствию, попрошайки с руками, вечно и тщетно протянутыми в пустоту, теперь ссыпали к ногам провозвестника горы сокровищ и вновь уносились вприпрыжку в гущу толпы на корявых увечных ногах, отзываясь на крики: «Сюда! У нас! Возьмите ещё!» Немедленно оживились менялы, — всё мигом очутилось у них под контролем. Они создавали цепочки, им подчинялись собиратели ценностей. Самое удивительное, что никто не выразил им недоверия! Глядя на горы золота и монет, возвышавшихся, словно барханы в гигантских песочных часах, каждый ощущал собственную причастность к великой легенде, сотворяемой прямо у них на глазах. Живописуя флотилию лодок с богами у Западных врат,  дерьмоед говорил на самом деле о них, о толпе, ожидающей знака. И, назвав имя «Индийской Звезды», пропев о танцующих на палубах людях, пророк возвестил им о том, чего они так страстно желали. Словно по команде, толпа повернулась и устремилась к «Индийской Звезде», ставшей для них путеводной — на пути к вожделенному раю.

   Дерьмоед поднялся на борт первым. Неподвижная голова уродца, сидевшего у него на плечах, возвышалась над толпой, будто перископ, обозначая путь новоявленного пророка. Толпа не двигалась. Тишина волной распространилась от причала вглубь слабо колышущихся людских масс, выкатилась за пределы порта и достигла прилегающих улиц, заполненных продолжающими прибывать людьми, увеличивающими и без того неисчислимую прорву народа. Сначала над палубой возникла голова калеки, и лишь потом показался сам  дерьмоед. Каждый мог теперь видеть эту ставшую поистине символической пару, медленно поднимающуюся по трапу на судно. Те, кто стоял у самой воды, видели всё своими глазами, а те, кто находился гораздо дальше в толпе и на улицах, ведущих в гавань, слышали передаваемые из уст в уста рассказы, в которых восхождение  дерьмоеда по неверным ступенькам превращалось в божественную мистерию вознесения. Теперь уже никто не сомневался в божественном покровительстве происходящему. Или почти никто — за исключением, пожалуй, небольших групп идейных подстрекателей, которые в эту самую минуту трудились на всех остальных кораблях во всех прочих портах по течению Ганга. Баллан, конечно, был атеистом, но даже в его душе зашевелилось некое мистическое чувство, когда он услышал нарастающий ропот, исторгаемый массой людей. Он увидел, как  дерьмоед, уже на палубе «Индийской Звезды», сначала простёр руки к небесам, а потом поднял вверх своего сына, держа его за изуродованные культи. И когда он воздел уродца над головой, торжественно салютуя своему триумфу, клубящееся у его ног муравьиное море народа отозвалось так, словно он к каждому из них обратился по имени.

   То, что началось вслед за сигналом к подъёму, выглядело достаточно мирно, но только на первый взгляд. Зверь потребовал свою долю кровавой жертвой, и получил её. Нет, дети-уродцы не пострадали, — их передавали из рук в руки, проносили над головами. Но снова и снова переполнявшие узкие трапы людская река роняла в чёрную воду между пирсом и бортом безмолвные капли людских тел, присоединявшихся к тем, кто уже отправился в небытие, оплачивая своими смертями предстоящий путь к открытому заново раю. И Баллан стал одним из них.

   Броуновское движение толпы поднимало вверх тела маленьких калек, прежде сгрудившихся у ног Баллана. Их рты всё ещё оставались липкими от конфет, которыми он их пичкал. Баллан попытался не отставать от детей, но толпа оттирала его назад — медленно, но неуклонно. Та связь, которая, как думал Баллан, связала его с этими людьми не только духовно, но и телесно, оказалась миражом. Внезапно он снова стал для них — и для тех, кто знал его, и для всех остальных — одним из бледнолицых, чужим и отверженным. Баллан, напрягая все силы, пытался пробиться к опасно шатающемуся под тяжестью тел крутому ржавому трапу. Но поток превратился в стену, и, словно стена, усеянная шипами и битым стеклом, ощетинился кулаками, локтями, оскаленными зубами, когтями. Баллан цеплялся за сари, хватался за части их тел, но люди стряхивали его, будто надоевшую муху. Он чувствовал, как силы покидают его. Один глаз Баллана заплыл от удара, кровь текла по его лицу, он слизывал её, ощущая во рту терпко-солёный привкус. И в какой-то миг Баллан осознал, что губы его помимо воли шепчут слова: «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят!»

   Он разжал руки, выпустив какого-то упитанного детёныша, за которого только что судорожно пытался схватиться, и рухнул с трапа, на который успел вскарабкаться, всё ещё сохраняя на подушечках пальцев чувство прикосновения к чужой плоти. Он умер быстро. Погружаясь в мутные воды, он вдруг с ошеломляющей ясностью понял, как сильно любил Запад и как тосковал по нему. И, уничтоженный этим последнем своим прозрением, в безусловном отречении от всего, чему до сих пор поклонялся, он радостно принял огромный глоток смерти широко распяленным жаждущим ртом.

   В тот день и несколько последовавших за ним сотни судов и паромов были взяты точно таким же штурмом, — отнюдь не без согласия капитанов и находящихся у них под началом команд.  дерьмоеду достаточно было появиться перед толпой, как она бросалась на приступ. В нескольких случаях местные полицейские сообщали, что видели парию-пророка на двух или более кораблях сразу, — похоже, они так само пали жертвой массовой истерии. Впрочем, всякая власть в городе, сошедшем с ума, исчезла вообще, будто её и не было никогда. Подразделение, считавшееся образцовым, отправленное навести порядок и очистить прилегающие к порту улицы от толпы, побросало оружие в реку и растворилось в людском муравейнике. Но даже на этот, вполне символический, жест правительство не отважилось бы, если бы не яростное давление, оказанное на него дипломатами западных стран. Вслед за этим событием министры попрятались у себя на виллах, и высшие чиновники испарились, исчезли неведомо где. Все, кроме одного — руководителя департамента информации. До него бельгийскому посланнику, исполнявшему обязанности дуайена , удалось, как ни странно это звучит, дозвониться незадолго до того, как и этот чиновник пропал навсегда. Этот человек, родовитый, с безукоризненным вкусом, — спокойным тоном, как будто атака на Западный мир была чем-то давно предопределённым и ожидаемым, заявил такое, от чего у бельгийского дипломата волосы встали дыбом не только на голове:

   — Послушайте, друг мой. С чего, бога ради, вы надеетесь, будто моё правительство имеет на всё это хоть какое-то влияние? То, что сейчас происходит — всего-навсего последствия стоящих перед нами неразрешимых проблем. Как раскалённая лава, выплёскивающаяся из жерла вулкана. Или волна, обрушивающаяся на берег. Да, это, пожалуй, лучшая из метафор — волна, а за нею — ещё одна, и ещё, и ещё. Мы понимаем, что море, и шторм — причина всего. Толпа голодранцев, атакующая суда — всего лишь первая волна. Всё это уже было. Их страдания вам известны, но они не трогают вас. А как насчёт второй волны, что движется вслед за первой? Она состоит из многих и многих тысяч, — это вас не шокирует? Полстраны идёт сюда, я полагаю. Молодые, здоровые, те, кто ещё не успел поголодать. Вторя волна, дружище. Эти люди, наши люди — прекрасные создания, образцы божьего совершенства. Словно статуи во всей славе своей победительной наготы, они вышли из храмов и движутся по дорогам, ведущим в гавани и порты. В конце концов, уродство склоняется перед красотой. Да, а за ними — третья волна. Страх. А потом четвёртая — голод. Два месяца, мой друг, всего два — и же пять миллионов умерших. Потом — волна наводнений, смывающая плодородный слой, уничтожающая посевы, опустошающая страну на долгих пять лет. За ней, по пятам — следующая. Война. Она несёт с собой ещё более жуткий голод, и новые миллионы трупов. Её настигает, приближаясь вместе со штормом, волна стыда, позора тех дней, когда Запад хозяйничал на нашей земле. Но наши люди пережили все эти волны, их неумолимый бег. Как, спросите вы? Они совокуплялись, производя на свет миллионы, чтобы и они жили и умерли точно так же. Это всё, что у них было, всё, что им оставалось, чем они могли ублажить свои тела и души. Во так это началось. Это глаз урагана, и неважно, сумеете вы это понять или нет. А знаете, что? Это вовсе не шторм, а неодолимая, торжествующая волна жизни. Нет никакого «Третьего мира». Больше нет. Вы, бледнолицые, напридумывали всяких лукавых словес, чтобы держать нас в узде, в том самом месте, которое вы определили для нас. Существует лишь один мир — тот, что вокруг. И очень скоро его затопит жизнь. Моя страна превратилась в ревущий поток, реку спермы. И сейчас меняется всё, друг мой, земля переворачивается, и теперь мы окажемся над вами!

   Рука, держащая телефонную трубку, находилась так близко от его ноздрей, что консул неосознанно принюхался к ней. Он вдруг подумал о тех многих моментах — брифингах, фуршетах, коктейлях и прочих, подобных им — когда тот самый чиновник пожимал его руку, а после ладонь и пальцы консула исторгали тяжёлый, устойчивый запах, столь сильный, — требовалось несколько дней и огромное количество едкого мыла, чтобы избавиться от него. «Ну и воняет же этот Восток!» — пробормотал дипломат, вытирая руку о крышку стола. В такие моменты ему представлялось, что его визави делает то же самое, бормоча: «Господи боже, ну и воняет же этот Запад!»

   — Могу я вас кое о чём спросить, друг мой? — прервал излияния чиновника бельгиец. — Каким одеколоном вы пользуетесь?

   Чиновник издал что-то похожее на вздох изумления, а потом тихо рассмеялся, словно уловил тайный смысл заданного вопроса. В конце концов, он был умницей, этот индиец.

   — Вам кажется, это стоит непременно обсудить именно сейчас? — саркастически осведомился он.
   — Честно говоря, — рассмеялся в ответ дипломат, — я просто ни о чём больше не могу думать.
   — Ну, тогда не буду вас мучить, — весело продолжил чиновник. — Я вообще никогда никаким одеколоном не пользовался. А вы, если осмелюсь спросить?
   — Я тоже. Никогда.
   — Так я и думал.
   — Не сомневаюсь.

   Оба перестали смеяться. На мгновение воцарилось молчание, а потом бельгиец продолжил:

   — Что ж, теперь мне есть, о чём проинформировать моё правительство. Я предам всё открытым текстом, так, чтобы вы, при желании, могли с ним ознакомиться. Следует удовлетворить их истерично-местечковое любопытство по поводу происходящего и его причин. Боюсь, помимо этого, у нас с вами не так уж много пунктов, которые нужно обсудить. Не то, чтобы я действительно ожидал чего-то подобного. Но я внимательно слушал вас. Вы, как обычно, продемонстрировали прелестную вашу привычку — врождённую, я полагаю — закрывать на всё глаза. Нет, я не сомневаюсь: вы, лично вы — человек вполне разумный, с острым, даже блестящим, умом. Скажу больше: в вашей стране полно таких, как вы. Она просто изнемогает от избытка людей, предвидевших, как именно всё случится. Ваша превосходная яркая речь просто замечательно разложила всё по полочкам: глад, мор, войны, наводнения, мифы и предрассудки, население, растущее, подобно леммингам. Ну, так не нужно никаких вычислительных центров, — которых у вас, кстати, хватает — чтобы предсказать последствия. Разумеется, вы всё знали. Вы так выпукло и со знанием дела описывали все эти волны, — вы видели их приближение. И что вы предприняли? А ни черта!
   — Ну вот, теперь я слышу знакомый расистский бред, — с мстительным удовольствием перебил дипломата индиец. — Но я не обижаюсь. Я понимаю — вы чувствуете вкус страха. Да, это страх, — вы же умный человек, и не можете этого не сознавать! Через пять минут я повешу трубку, и на этом всё закончится. Вы можете отправляться, куда хотите, мой дорогой друг, вместе со всем вашим прекрасным Западом, который уже в прошлом. Никто не даст за вас даже ломаного гроша, — и я тоже. Даже мусор у нас под ногами, и тот стоит дороже! И я с удовольствием пошлю вас ко всем чертям, — если моему правительству всё ещё интересно, я обязательно им это сообщу. Идеальный способ закончить дело. Вы говорите, мы ничего не предприняли? А вы?! Господи боже, да мы умоляли вас о помощи, но вам было этого недостаточно! Вы хотели, чтобы мы пресмыкались перед вами, хотели увидеть наше унижение. Но даже ваша поддержка вряд ли бы изменила хоть что-то. В общем, предупреждений хватало — вы просто не желали их замечать! Ваш мир не хотел замечать, если уж на то пошло. Единственная часть мира, которая имеет вес! Всегда и везде, где я служил дипломатом — в Лондоне, в Париже, в Нью-Йорке — каждый раз, когда я садился выпить рюмку-другую с друзьями, я повсюду натыкался на телеэкраны, которые показывали, как умирают мои соотечественники! Откройте ваши глянцевые «Ньюсуики» и «Ле Монды», почитайте репортажи ваших собственных корреспондентов! Они знали и видели, что происходит, но это не портило им аппетит и не мешало сладко спать по ночам! Все эти заголовки, — «Тяжкий удел Третьего мира — проснись, совесть богатых стран!» «Помощь ООН и Запада недостаточна!» «Будущее развивающихся стран под угрозой!» Вы все — поголовно грамотные. Глухих у вас нет! Вы слушали эту музыку десятилетиями со всех сторон. Ваши же люди, из тех, чьи сердца вечно обливаются кровью при виде больных и голодных, твердили вам о том, что происходит. И что вы предприняли? Вы превратили вашу совесть в чувство вины и принялись молиться, чтобы всё как можно дольше оставалось без изменений. Вот тут вы ошиблись. Вам следовало немедленно обратиться к привычному для Запада презрению. Это могло бы сделать вас стойкими перед лицом катастрофы. Именно катастрофа ожидает вас, мой дорогой друг, и вы никак не сможете её остановить. И поделом. Никто из вас не осмелится встать и сражаться. Никто — и вы тоже. И это показывает, как вы на самом деле слабы и ничтожны!
   — Моя совесть абсолютно чиста, — усмехнулся бельгиец. — Никакого чувства вины, могу вас уверить. Не стану отрицать — мне действительно страшно, но страх — единственное чувство по отношению к вашей стране, которое я когда-нибудь испытывал. Поэтому, исполняя мой долг, простой и понятный, я не собираюсь поддаваться этому страху. Увидимся на пирсе?
   — Да вы сошли с ума! Это шутка?!

   Дипломат не шутил, хотя разговор оборвался на шутливой — пусть и нервозно-шутливой — ноте. С этой минуты и до тех пор, пока флот не отчалил, все чиновники как будто исчезли, растворившись в безмолвии Ганга.

   Впоследствии, когда мир узнал не только об отплытии флотилии, но и об обстоятельствах смерти бельгийского консула, ни одна живая душа на Западе не осмелилась поднять голос в его оправдание. Со всех сторон неслись одни лишь резонёрские обвинения в духе — «Консул Химманс и его глупое геройство», и никому не было дела до чувств и мыслей человека, которого разъярённая толпа топтала до тех пор, пока он не превратился в пятно крови на берегу Ганга. Поступок дипломата следовало назвать вовсе не глупым, а патетическим — вот, пожалуй, наиболее верное слово. Но уязвлённые им до глубины естества адепты «толерантности любой ценой», разумеется, не могли до этого додуматься. Им было некогда: они торжествовали. Для них патетика имела совсем другой смысл. Дырявые корыта, наполненные беженцами, представлялись им воплощением пафоса, а бельгиец в их глазах оставался глупцом. Одни-единственный журналист почти что сумел правдиво отразить поступок дипломата, но и он не удержался от глумливого тона: «Последний выхлоп издыхающего режима». В статье обсуждались времена, когда Запад посылал войска, вмешиваясь в судьбы покорённых народов, и картина постепенного ослабления западной мощи — вплоть до единственного выстрела винтовки посла, олицетворявшего навеки утраченное превосходство.

   Для стороннего наблюдателя героический жест бельгийца выглядел, как произведение искусства: воплощение, синтез и развязка одновременно, само совершенство, словно последнее движение кистью величайшего художника, которое он считает самым выдающимся из своих достижений. Но бельгиец был чужд любого позёрства. Он не стремился никому подражать. Далёкий от грёз предстать в глазах потомков образцом эпического великолепия, он не испытывал тяги к театральным эффектам. Несмотря на это, спектакль его гибели разыгрался в лучших традициях сценического искусства. Вся его армия, например, состояла из единственного солдата — того самого верного и отважного сикха. Он превратился в комического персонажа, которого играет потёртый, изголодавшийся второсортный актёр, ковыляющий по сцене с плакатом «Армия Его Превосходительства Западного Посла». Важным, пожалуй, мог быть тот факт, что, несмотря на ничтожный размер, армия дипломата олицетворяла собой, тем не менее, старинную традицию, благодаря которой власть и могущество Запада утвердилось вдали от его непосредственных границ. Это была армия, сформированная из туземцев, натасканных ненавидеть своих соплеменников, так же, как, например, собака бледнолицего не выносит собаку негра. Ещё более символичным представлялось то, что эта армия — продажная сверху донизу, нанятая для утверждения западных интересов по всему миру — скукожилась до одного бойца. И вот так, с одним-единственным солдатом за спиной, бельгиец преградил дорогу миллионной толпе бесноватых дикарей — сухопарая фигура в английских шортах, рубашке с короткими рукавами, в вырезе которой просвечивала поросшая седым волосом костлявая грудь. Не то, чтобы эта толпа и в самом деле состояла из бесноватых дикарей, — просто так принято живописать подвиги западных завоевателей, от Кортеса и Писарро до нашего собственного Бурназеля и его африканских завоеваний: белый человек в гордом одиночестве (ну, почти всегда) против необузданных многочисленных, угрожающих орд, повергающий их всех в ужас одним лишь своим появлением. Впрочем, очарование этой картинки давно поблекло. Дипломат походил скорее на старого усталого фокусника, уверенного, что он непременно завалит свой трюк, но всё-таки из раза в раз повторяющего его на публике, не ради славы или чего-то такого, а потому, что даже ветхий, ни на что не годный более чародей заслуживает достойного конца, сколь угодно абсурдного. Так же и незадачливый западный герой совершает причудливый, эксцентричный подвиг перед теми, кто прежде исправно ему рукоплескал. Как только восхищение уступает место презрению, эпатаж остаётся единственным, что имеет хоть какой-то смысл. Собственно, почему должно быть иначе? Разве шуты не были умнее тех королей, перед которыми им приходилось скоморошествовать? Да будет так. При новых смуглых господах шутами станут бледнолицые. Вот так, — очень просто.

   Бельгиец в сопровождении своей «армии» появился в порту около полудня. Утверждать, что моральный дух «батальонов» был низок, значило сильно польстить им: пожалуй, дух этот отсутствовал напрочь — так честнее. «Войска» были полностью деморализованы. Руки сикха, сжимающие допотопную винтовку, тряслись, как у недоопохмелившегося пропойцы. Предпочитая не думать о том, что происходит, он механически поднимал ноги, словно марионетка, позади своего командира, чьи узловатые колени делали его похожим на лагерного доходягу. Но дипломат был выше таких мелочей. Бельгийская выправка, англофильский стиль, высоко поднятая голова и безразличный взгляд («что бы вы ни делали, оставайтесь бесстрастными!») заставили толпу расступиться и дать ему дорогу. Море народа шипело на полуденном солнце, — бельгиец презрительно фыркнул. Он вынул из кармана большой платок и повязал им нижнюю половину лица, — точь в точь, как маршал Бужо и его легионеры в пустыне.

   Несомненно, этот инстинктивный  жест, безусловно непреднамеренный, резко усилил напряжение, и без того достигшее опасной черты. Именно так восприняли это и те, кто ничего не видел, находясь в середине людской массы, но услышал в передаче свидетелей. Толпа угрожающе взревела. «Войска теснее сомкнули ряды» — охранник-сикх сжал ягодицы, чувствуя, как холодный пот катится по спине и ногам. Ствол его ружья колебался в такт его дрожащим рукам, направленный в небо, мгновенно потемневшее от мелькающих кулаков. Бельгиец, тем не менее, решительно прокладывал себе путь сквозь толпу, становившуюся всё плотней и плотней, и пробрался, наконец, к пирсу. Большое судно стояло у причала, почти такое же, как «Индийская Звезда», и по трём протянувшимся с берега трапам люди непрерывным потоком вливались в него — три взбаламученных муравейника. В основании одного из них стоял белый человек со скорбно воздетыми вверх руками.

   — Что вы тут делаете? — обратился к епископу бельгиец. — Думаете, пришло время нам, реликтовым развалинам, сдохнуть? По разные стороны баррикад, разумеется!

   Епископ улыбнулся и молча продолжил благословлять пассажиров.

   — Вы мне напоминаете Христа, — продолжал дипломат. — Мёртвого Христа, если быть точным! Я потерял работу, но я способен это признать. И вот тут мы с вами расходимся. Вы хотите и дальше заниматься самообманом во имя бессмыслицы, которую считаете богом. Этот бог сидит лишь у вас в голове, на самом деле его не существует! Да посмотрите же, наконец, на эту массу народа вокруг, и включите мозги! Вы для них — ничто. Неприкаянный поп, расточающий бесполезную благодать! Зато я… Ну, хотя бы на минуту они поймут, что я существую, и это случится скоро, быстрее, чем они думают! А вы, ваше преосвященство, останетесь один, как перст. У них, — дипломат крутанул головой, охватывая этим жестом всё кишащее вокруг столпотворение, — нет ни малейшего представления о том, зачем вы нужны. Но вы, несмотря ни на что, продолжаете лезть к ним со своими благословениями. Вот что я вижу, дорогой патер, — ничего больше! Вы ведь благословляете их, правильно, ваше преосвященство?
   — В общем-то, так, — согласился, поворачиваясь к дипломату, епископ. — Как апостольский посланник ко всем живущим вдоль Ганга, я желаю своей пастве доброго пути, и молю Господа облегчить и ускорить их путь.
   — Что за чушь вы несёте?! — зло рассмеялся бельгиец. — Епископ или нет — вы всего лишь простой священник в душе. Были времена, когда епископами рождались, а не становились, а священники занимались своими маленькими делами. А теперь не стало никаких правил, каждый творит, что ему вздумается! Вы что же, всерьёз полагаете, будто этот вздор кому-нибудь интересен?! Епископ всех дикарей, копошащихся около Ганга! Да, это единственное, в чём они нуждаются! Вы правда думаете, богу есть дело до всего этого сброда?! Может быть, вашему богу, — но не моему, и я в этом чертовски уверен!

   Сикх позеленел от страха, — его всего трясло и корчило, он был напуган до смерти. Он смотрел то на двух белых сахибов, упражняющихся в салонной ироничной беседе в самом центре бурлящей человеческой массы, то водил затравленным взглядом, словно танк, шарящий стволом башни из стороны в сторону, и ствол ружья в руках сикха скользил, едва не задевая лиц, плотной стеной окружавших беззащитную пару. Наконец, он не выдержал и ухватил бельгийца за рукав, приплясывая, как ошалевший от ужаса дервиш, надеясь, что его всё же услышат:

   — Консул-сахиб! Пожалуйста, давайте теперь уходить! Они меня не боятся уже! Ещё немного минут, они вас тоже не будут бояться! Если так, мы не уйдём живые отсюда! Пожалуйста, консул-сахиб! Я много лет служил для вашей страны, спасите меня! Сейчас пожалуйста, ради бога, спасите меня!

   Дипломат сердито посмотрел на сикха:

   — У тебя винтовка заряжена?
   — Нет, консул-сахиб! — ещё сильнее испугалось «войско». — Зачем?!
   — Заряжай, идиот! — прошипел бельгиец.

   О, как измельчали нынче отважные сикхи, слава и гордость канувших в Лету империй! Четыре раза дёргал бедняга залипший затвор, и на пятый, наконец, приказ консула был исполнен. Потомок некогда грозных воинов походил сейчас на испитого бродягу с трясущимися руками, пытающегося попасть в замочную скважину, — он дрожал от бороды и тюрбана до самых коричневых пяток. А епископ ответил консулу в тот самый миг, когда сикх дослал патрон в патронник:

   — Бог не за них, говорите? Ладно, слушайте. Именно на их стороне он теперь! Видите?! Они идут!

   Корабельная сирена «Индийской Звезды» выдала жалобный вопль, способный повергнуть в дрожь и уныние самого несуеверного из капитанов. Он походил на оргастический стон, исторгаемый глухонемым, снедаемым дикой страстью колоссом, который не может слышать безумного воя из собственной глотки: прерывистое рыдание, то выше, то ниже тоном, вскоре сливающееся в единый удушающий рёв, — аллегро, крещендо, сфорцандо, форте. Ржавый орган корабельных труб «Индийской Звезды», испещрённый дырами всевозможных форм и размеров аккомпанировал этому звуку своими дымами. Рёв сирены разнёсся над пирсом, едва только уродец на плечах  дерьмоеда захлопнул свою беззубую пасть.

   «Калькуттская Звезда» стояла у бокового пирса — полуразложившийся символ некогда блестящего, а теперь столь же распадающегося, как и корабль его имени, города. Капитан кутался в нечто вроде паломнического плаща, и только фуражка на его голове свидетельствовала о том, что он всё ещё при должности. Он смотрел на происходящее пустым взглядом куклы-перчатки, отдавая матросам, поднимающим трапы, команды жестами рук. Два трапа уже были подняты. Консул и его «армия» заняли позицию у третьего. На палубе образовалось немного места для тех, кто по-прежнему толпился на пирсе, изнывающем под тяжестью несметной толпы. И толпа немедленно устремилась к трапу — сначала медленно, словно некая слитная масса, словно тысяченогий стоглавый зверь. Юноша с тонким, красивым лицом, на котором горели огромные глаза, — кажется, ничего, кроме глаз, не было на этом лице — оказался ближе всех: поднятый ствол одинокой винтовки, жалкий символ некогда могучей западной артиллерии, смотрел ему прямо между бровей.

   — Огонь! — рявкнул консул.

   Ему никогда прежде не доводилось отдавать подобных команд, и где-то на периферии сознания мелькнула удивлённая мысль: оказывается, я на это способен? Сейчас на пороге смерти, он — обыкновенный штатский — испытал настоящую радость оттого, что знает, как именно такая команда должна звучать. Огонь! Ещё одна колония падает к вашим ногам, сэр! Огонь! Таити сдаётся, — поднять флаг! Огонь! Султан Патаки умоляет о протекторате! Огонь! Огонь! Огонь! Мятежные арабы глотают пыль сметаемых артиллерийским огнём укреплений — так вам и надо, мерзавцы! Мы — великая и щедрая раса… Пока ещё. Поэтому — товьсь, цельсь, пли!

   Шарканье ног отступающего солдата выдернуло консула из сна наяву. Выстрела не было.

   — Чего ты ждёшь?! Огонь, болван!

   Момент истины, наконец, наступил — сикх бросился наутёк. Тотальный разгром, который терпят исключительно трусы. Консул посмотрел на епископа. «Когда такое ничтожество, как этот предатель, начинает вещать от имени Всевышнего, — пронеслось в его голове, — и происходит немыслимое — армия покорителей поворачивается задом к врагу и разбегается в страхе!»
   Сикх впихнул консулу в руки ружьё и рыбкой нырнул в тяжёлую, маслянистую воду.

   — Вы не выстрелите, — покачал головой епископ.
   — Ошибаетесь, — усмехнулся, прилаживаясь щекой к прикладу, консул, целясь в замершего перед ним многоглавого зверя. — Я буду не просто стрелять — я буду стрелять, чтобы убить. А вы что подумали, прах вас побери?!

   Ствол ружья смотрел прямо в глаза красивого темнокожего юноши. Толпа застыла на мгновение — перед последним броском.

   — Ну, что вы хотите ещё от меня услышать? — снова заговорил консул. — Нужно произнести речь — ура, да здравствует, за торжество принципов? Может быть, за христианскую цивилизацию? Или ещё какой-нибудь бред вроде этого? Да ни черта подобного! Я собираюсь погасить эти яркие, сияющие глаза ради удовольствия, которое мне доставит это действо! У меня нет никаких родственных чувств к этой толпе. Они марсиане. Они ничто. И сейчас я это докажу.
   Грохнул выстрел. Одно из тысяч тел единого существа упало с окровавленной дырой между глаз. Но на его месте тотчас выросло новое — с квадратным тёмным лицом, мощными жвалами и ненавидящим взглядом. На консула обрушился град ударов, опрокинувших его наземь. Епископ склонился над распростёртым тощим телом бельгийца:
   — Во имя Господа, я отпускаю вам ваши грехи.
   — Во имя Господа, заткните пасть! — прошипел консул.

   И это были его последние слова.

   Гигантская многоглавая тысяченожка, зажатая перилами трапа, цепляясь тысячами рук за поручни, полезла на палубу корабля — больше ничто не преграждало ей путь. Подхваченный этим неумолимым потоком, сдавленный им, епископ опомнился уже на борту, куда его опустила людская волна — живая, но бессознательная, словно потерпевший крушение судна матрос, которого чудом выносит на дюны безлюдного островка посреди океана. В сокрушительном круговороте нечистых тел, вместе с потом и запахом источающих всеми своими порами мистический пыл, епископ потерялся, утратил себя безвозвратно. Когда «Калькуттская Звезда» отчалила, ему, в тумане подступающего безумия, помстилось: на опустевшем пирсе стая бродячих собак рвёт на части кровавое месиво, и сотни шелудивых псов, заливаясь голодным лаем, мчатся по пустынным покинутым улицам, чтобы примкнуть к ужасному пиру. «И всё? Это всё, что осталось от консула?» Только эта — единственная связная — мысль бродила в бедной епископской голове. Ему мерещилось, что он видит, как одна из собак чертит языком в луже крови какие-то письмена. Но корабль был уже далеко, и епископ ничего не мог разглядеть, хотя ему казалось — он успел ухватить взглядом какие-то латинские слова. Он сидел на палубе в странной йогоподобной позе, ритмично покачиваясь в такт ударам волн о борта корабля и тщетно пытаясь удержать разумом то, что — хотелось думать ему — видели его глаза. Епископ старался изо всех сил, старался долго — пока безумие окончательно не поглотило его.

   Перевод с английского Вадима Давыдова  (Перевод на английский с французского оригинала — Норман Шапиро)
    Впервые издано на французском — Le Camp Des Saints, Jean Raspail © 1973

   Шарль Пеги (фр. Charles Peguy) (1873 —1914) — французский поэт, драматург, публицист, эссеист и редактор (прим. переводчика)

Знаете ли Вы, что "гравитационное линзирование" якобы наблюдаемое вблизи далеких галактик (но не в масштабе звезд, где оно должно быть по формулам ОТО!), на самом деле является термическим линзированием, связанным с изменениями плотности эфира от нагрева мириадами звезд. Подробнее читайте в FAQ по эфирной физике.