академик РАН Харитон Ю.Б
Как руководитель страны, Хрущев большое внимание уделял работам по созданию ядерного оружия. И, насколько я помню, регулярно, ежегодно собирал группу основных работников обоих институтов, занимавшихся разработкой ядерного оружия. Он выслушивал результаты, полученные за последний год работы, и планы дальнейших испытаний. Это были очень такие оживленные совещания. Обычно после совещания устраивался совместный обед. И это систематически практиковалось до того момента, когда были прекращены испытания в 1958 году.
Естественно, несмотря на прекращение испытаний, шла интенсивная работа. В тот период политическая ситуация была довольно сложная. И в 1961 году было принято решение возобновить испытания в Советском Союзе. Так как за это время была проведена большая работа по созданию новых типов изделий, то предстояла большая программа испытаний.
В отделе физиков-теоретиков, которым руководил Сахаров, возникла мысль и развернулась работа над созданием сверхмощного изделия порядка 100 миллионов тонн тротилового эквивалента. Общее руководство этой проблемой Сахаров поручил Виктору Борисовичу Адамскому.
Основная группа, занимавшаяся сверхмощным зарядом, состояла из Сахарова, Адамского, Бабаева, Смирнова и Трутнева. Они очень дружно работали, обсуждали коллективно все вопросы, связанные с предстоящим испытанием. Теоретики были увлечены работой и считали своей обязанностью посмотреть, что же мы максимально можем сделать. Хотелось показать, что они могут и больше, чем американцы, которые к тому времени навзрывали уже некое количество почти 15- мегатонных зарядов. В технические детали я входить не буду. Но работа была очень серьезная. Все было оценено так, что никаких неприятностей не должно было возникнуть.
Руководителем грандиозного испытания был назначен Николай Иванович Павлов.
Когда на нашем изделии шли заключительные работы, я в то время занимался подготовкой большого количества испытаний на Семипалатинском полигоне. Время от времени информацию о ходе подготовки к испытанию сверхмощного изделия я получал по телефону - обычно от Юрия Алексеевича Трутнева. Хотя изделие разрабатывалось мощностью 100 мегатонн, было все-таки решено ограничиться при испытании 50-тью мегатоннами.
День испытания запомнился мне очень хорошо. Было известно заранее, когда именно, в какой час произойдет взрыв, и в подземном помещении Семипалатинского полигона была установлена сейсмическая аппаратура. За некоторое время до взрыва небольшая группа, и я в том числе, спустилась в подземное помещение Семипалатинского полигона, в котором находилось сейсмологическое оборудование. К моменту, когда должен был произойти взрыв, была включена аппаратура. Через некоторое время на движущейся ленте прибора появилась характерная длинная синусоида, которая показала, что взрыв произошел. Были заранее сделаны оценки возможного сейсмического сигнала, по которым можно было судить о мощности взрыва. Из того, что мы через какое-то время увидели на сейсмографе, можно было заключить: мощность взрыва, как и было намечено, оказалась порядка 50 миллионов тонн тротилового эквивалента. Об этом я сообщил по телефону членам группы, создававшим сверхмощное изделие и с нетерпением ожидавшим результата испытаний. Дальнейшие измерения подтвердили эту цифру. Обсудить результаты мы смогли заметно позже, потому что из-за большого объема испытаний мне еще нужно было на довольно длительное время задержаться на Семипалатинском полигоне.
Таким образом, Советский Союз оказался обладателем самого мощного в мире ядерного устройства. Взрыв был произведен на высоте около четырех километров над землей. Так было совершено испытание, мощнее которого взрывы уже не проводились.
Конечно, в то время эта очень громоздкая по размерам конструкция не могла быть размещена нормальным образом в самолете, с которого она сбрасывалась. Все-таки чувствовалось, что это больше демонстрация, чем начало использования таких мощных ядерных взрывных устройств. Несомненно, Хрущеву хотелось показать: Советский Союз хорошо владеет вопросами конструирования ядерного оружия и является обладателем самого мощного в мире заряда. Это было скорее политическое, а не техническое действие. Хрущеву хотелось показать возможности развития советского оружия с тем, чтобы Соединенные Штаты, с которыми тогда были очень сложные отношения, понимали, что Советский Союз может за себя постоять. И против него опасно предпринимать какие-либо действия.
академик РАН А.Д. Сахаров
Подготовка к испытаниям шла полным ходом и Юлий Борисович Харитон сделал об этом краткое сообщение (в середине августа, в Кремле ). Но Хрущев уже знал основные линии намечавшихся испытаний, в частности, о предложенном нами к испытаниям рекордно мощном изделии. Я решил, что это изделие будет испытываться в «чистом варианте» - с искусственно уменьшенной мощностью, но тем не менее существенно большей, чем у какого-либо испытанного ранее кем-либо изделия. Даже в этом варианте его мощность превосходила бомбу Хиросимы в несколько тысяч раз! Уменьшение доли процессов деления в суммарной мощности сводило к минимуму число жертв от радиоактивных выпадений в ближайших поколениях, но жертвы от радиоактивного углерода, увы, оставались, и общее число их было колоссальным (за 5000 лет) ...
В начале октября я выехал в Москву для обсуждения расчетов, в особенности большого изделия. Я не застал Гельфанда в институте и поехал к нему домой. Мы обсудили с ним срочные планы расчетов...
Наибольшие волнения мне доставляло самое мощное изделие... Шли последние дни перед отправкой «мощного». Для его сборки было выделено специальное помещение. Сборка велась прямо на железнодорожной платформе. Через несколько дней стена цеха должна была быть разобрана, и платформа (как всегда - ночью), прицепленная к литерному поезду, под зеленый свет отправиться в тот пункт, где изделие погрузят в бомболюк самолета-носителя.
Ко мне в кабинет вошел один из моих сотрудников, Евсей Рабинович. Он смущенно улыбался и просил зайти в его рабочую комнату. Там уже собрались все сотрудники отдела, в том числе «ведущие» мощное изделие Адамский и Феодоритов. Рабинович начинает излагать свои соображения, согласно которым мощное изделие должно отказать при испытании. Он пришел к этому несколько дней тому назад и только что доложил всему составу отдела, кроме меня, посеяв у большинства самые сильные сомнения. Я работал с Рабиновичем в самом тесном контакте более семи лет, очень высоко ценил его острый критический ум, большие знания, опыт и интуицию. Сейчас, докладывая вторично, он был четок и категоричен в своих формулировках. Опасения его выглядели вполне обоснованными. Я считал, что конечный вывод Рабиновича неправилен. Однако доказать это с абсолютной убедительностью было невозможно. Точных математических методик, пригодных для этой цели, у нас не было (отчасти потому, что, стремясь создать изделие, допускающее большое увеличение мощности, мы отступили от наших традиционных схем). Поэтому я, Адамский и Феодоритов, возражая Евсею, пользовались оценками (как и он). Но весь наш опыт говорил о том, что оценки - вещь хорошая, но субъективная. Под влиянием эмоций вполне можно с ними впасть в серьезную ошибку. Я решил внести некоторые изменения в конструкцию изделия, делающие расчеты тех тонких процессов, о которых говорил Евсей, по-видимому, более надежными. Я тут же поехал в конструкторский отдел. Если замещавший Юлия Борисовича начальник конструкторского отдела Д.А. Фишман не сказал мне ни слова упрека, то лишь потому, что ситуация была слишком серьезной, чтобы что-то говорить. Конструкторы не ушли в тот день домой, пока не передали чертежи в цех; на другой день изменения были сделаны. Я решил также известить о последних событиях Министерство и написал докладную, составленную, как мне казалось, в очень обдуманных и осторожных выражениях, по возможности, содержащую описание ситуации без ее оценки.
Через два дня мне позвонил разъяренный Славский. Он сказал: «Завтра я и Малиновский (министр обороны) должны вылетать на полигон. Что же, я должен теперь отменить испытание?» Я ответил ему: «Отменять испытание не следует. Я не писал этого в своей докладной. Я считал необходимым поставить Вас в известность, что данное испытание содержит новые, потенциально опасные моменты и что среди теоретиков нет единогласия в оценке его надежности».
Славский буркнул что-то недовольное, но явно успокоился и повесил трубку. Испытания мощного изделия проходили в один из последних дней заседаний XXII съезда КПСС. Конечно, это было не случайно, а составляло часть психологической программы Хрущева. До этого на двух полигонах (в Казахстане и на Новой Земле) было произведено почти столько же разнообразных по значению взрывов, сколько за все предыдущие испытания. Кроме того, насколько я знаю, в другом месте было проведено чисто военное испытание.
В день испытания «мощного» я сидел в кабинете возле телефона, ожидая известий с полигона. Рано утром позвонил Павлов и сообщил, что самолет-носитель уже летит над Баренцевым морем в сторону полигона. Никто не был в состоянии работать. Теоретики слонялись по коридору, входили в мой кабинет и выходили. В 12 часов позвонил Павлов. Торжествующим голосом он прокричал: «Связи с полигоном и с самолетом нет более часа! Поздравляю с победой!» Смысл фразы о связи заключался в том, что мощный взрыв создает радиопомехи, выбрасывая вверх огромное количество ионизированных частиц. Длительность нарушения связи качественно характеризует мощность взрыва. Еще через полчаса Павлов сообщил, что высота подъема облака - 60 километров ...
Чтобы покончить с темой «большого» изделия, расскажу тут некую оставшуюся «на разговорном уровне» историю - хотя она произошла несколько поздней. Но она важна для характеристики той психологической установки, которая заставляла меня проявлять инициативу даже в тех вопросах, которыми я формально не был обязан заниматься, и вообще работать не за страх, а за совесть. Эта установка продолжала действовать даже тогда, когда по ряду вопросов я все больше отходил от официозной линии. Конечно, в основе ее лежало ощущение исключительной, решающей важности нашей работы для сохранения мирового равновесия в рамках концепции взаимного устрашения (потом стали говорить о концепции взаимного гарантированного уничтожения).
После испытания «большого» изделия меня беспокоило, что для него не существует хорошего носителя (бомбардировщики не в счет, их легко сбить) - то есть в военном смысле мы работали впустую. Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки. Я фантазировал, что можно разработать для такой торпеды прямоточный водо-паровой атомный реактивный двигатель. Целью атаки с расстояния несколько сот километров должны стать порты противника. Война на море проиграна, если уничтожены порты - в этом нас заверяют моряки. Корпус такой торпеды может быть сделан очень прочным, ей не будут страшны мины и сети заграждения. Конечно, разрушение портов - как надводным взрывом «выскочившей» из воды торпеды со 100-мегатонным зарядом, так и подводным взрывом - неизбежно сопряжено с очень большими человеческими жертвами.
Одним из первых, с кем я обсуждал этот проект, был контр-адмирал Ф. Фомин, в прошлом - боевой командир, кажется, Герой Советского Союза (в действительности –П.Ф. Фомин). Он был шокирован «людоедским» характером проекта, заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооруженным противником в открытом бою и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве. Я устыдился и больше никогда ни с кем не обсуждал своего проекта. Я пишу сейчас обо всем этом без опасений, что кто-нибудь ухватится за эти идеи — они слишком фантастичны, явно требуют непомерных расходов и использования большого научно-технического потенциала для своей реализации и не соответствуют современным гибким военным доктринам, в общем, мало интересны. В особенности важно, что при современном уровне техники такую торпеду легко обнаружить и уничтожить в пути (например, атомной миной). Разработка такой торпеды неизбежно была бы связана с радиоактивным заражением океана, поэтому и по другим причинам не может быть проведена тайно».
Примечание (В.Б. Адамского и Ю.Н. Смирнова)
В «Воспоминаниях» А.Д. Сахарова фамилия В.П. Феодоритова как непосредственного участника разработки в 1961 г. сверхмощного изделия названа по недоразумению. Но отметим и такой факт. Еще в мае 1960 г. в связи с появившимися в иностранной печати сообщениями о возможности создания суперводородной бомбы мощностью в 1000 мегатонн, А.Д. Сахаровым, Г.А. Гончаровым и В.П. Феодоритовым была произведена оценка осуществимости и основных параметров подобных и даже более мощных конструкций. Ими была подготовлена краткая, на 2-3 страничках, информационная справка. При этом Г.А. Гончаров и В.П. Феодоритов привели возможную схему таких зарядов. Созданная 50-мегатонная бомба, испытанная 30 октября 1961 г., была сделана по такой же схеме. Она была обоснована и реализована разработчиками 50–мегатонного заряда независимо. На наличие информационной справки, которая сразу была вшита в одно из сверхсекретных дел среди прочих бумаг, Г.А. Гончаров обратил внимание В.Б. Адамского уже только в 1995 году. Кстати, А.Д. Сахаров в течение всего периода работы над 50–мегатонным зарядом ни разу не упомянул о существовании этой информационной справки. И, кроме того, разрабатываемая конструкция 50-мегатонного заряда никогда не была предметом обсуждения «всех сотрудников отдела» - кроме авторов для решения ряда вопросов привлекались В.Г. Заграфов, Е.М. Рабинович и Л.И. Огнев.
д.ф.-м.н. В. Б. Адамский
История создания сверхмощной водородной бомбы восходит к середине 50-х годов. Именно тогда А.П. Завенягин, одно время бывший министром среднего машиностроения, предложил создать очень мощное изделие, и нашим коллегам на Урале было поручено его сделать. На свет появился даже корпус будущей бомбы. Но в конце 1956 г. Завенягин умер, и работа над изделием прекратилась. Бывший в ту пору начальником нашего главка Н.И. Павлов как-то заметил, что со смертью А.П. Завенягина умерла и эта его идея. Да и вообще она у нас никому особенно не нравилась, не выглядела привлекательной: попросту, больше «горючего» - большая, мощная бомба. Даже не знаю, какая у Завенягина была политическая подоплека. Быть может, прямолинейное техническое стремление к «расширению масштабов». Одним словом, корпус остался лежать на уральском объекте до лучших времен.
Летом 1961 г. забытая идея в новых условиях возродилась. Если во времена Завенягина создание сверхмощной бомбы выглядело делом преждевременным, да и решение этой задачи технически было прямолинейным, то теперь, с учетом прогресса в наших разработках, задачу можно было решить физически красиво, на совершенно ином уровне.
Во всяком случае, летом 1961 г., когда я вернулся из отпуска и встретился с Андреем Дмитриевичем в коридоре, он радостно воскликнул: «О! Вы приехали! Хорошо. Заходите ко мне - тут как раз мы вас ждали». И в присутствии Трутнева и Бабаева Андрей Дмитриевич рассказал мне о новой задаче - разработать и приготовить к испытанию ближайшей осенью сверхмощное изделие. Андрей Дмитриевич хотел, чтобы я взялся за эту задачу. Вспомнили о хранящемся на Урале сделанном когда-то корпусе и решили новое изделие «вписать» в его габариты. За готовым корпусом и документацией к нему был командирован на Урал один из наших конструкторов С. Воронин.
Первоначально предполагалось испытать заряд на малую мощность, заполнив основную массу рабочего слоя инертным веществом. Мощность в этом варианте была бы порядка 2,5 мегатонн.
Когда корпус пришел, то сам его вид натолкнул меня на мысль сделать изделие полномасштабным по мощности, и Андрей Дмитриевич поддержал эту идею.
Между тем испытание все больше приобретало не только технический, но и политический характер. Разработка и испытание изделия совпали по времени с берлинским кризисом и имели целью демонстрацию силы в этот неспокойный период. В то время мы все, включая и Андрея Дмитриевича, придерживались наивно-патриотической точки зрения, состоявшей в том, что у нас должны быть самые мощные, самые эффективные заряды, и это должно быть известно «потенциальному противнику», а также «людям доброй воли». Так называемые «люди доброй воли» (этот термин из политического жаргона был тогда в ходу) должны были почувствовать, какую страшную угрозу представляет собой ядерное оружие, и воздействовать на свои правительства, чтобы они согласились на его запрещение. Конечно, испытание на неполную мощность не могло иметь такого политического эффекта.
Уже начало работы над изделием быстро показало, что объективно оно будет самым важным в планируемой на осень серии наших испытаний. Дело было очень ответственным и из-за большого объема расчетов трудоемким. Поэтому его нельзя было поручать только одному исполнителю. Кроме того, Андрей Дмитриевич возложил на меня диспетчерские функции по распределению машинного времени по всем разрабатывавшимся тогда изделиям. Это было очень важно, так как появилась возможность уделять приоритетное внимание расчетам на ЭВМ сверхмощной бомбы.
Вместе с Ю. Смирновым мы производили расчеты и «рисовали», как говорится, в две руки. И однажды я обратил внимание на одну деталь в наших результатах, которая заставила поволноваться. Она показывала, что развитие динамических процессов в изделии может не гарантировать успеха. Мы это очень переживали, но пока я решил начальство не тревожить. Вскоре на эту же особенность обратил внимание и Ю. Трутнев и очень эмоционально реагировал на нее. Было решено рассказать Андрею Дмитриевичу, тем более что дело происходило уже ближе к сентябрю. Но Андрей Дмитриевич к нашим опасениям отнесся спокойно, даже довольно оптимистично. Конечно, разобрались, поняли, что определенные обстоятельства учитывать следует, но ничего страшного пока не происходит.
Надо сказать, вообще сверхмощному изделию Андрей Дмитриевич уделял особое внимание. В связи с этим мне припоминается приезд на наш объект заместителя министра П.М. Зернова и начальника главка Н.И. Павлова, когда работа над изделием была в самом разгаре. По какой-то причине А.Д. Сахаров отсутствовал на встрече с гостями, и о ходе разработки сверхмощного изделия рассказывать пришлось мне. Я повел разговор так, что Андрей Дмитриевич должен был восприниматься слушателями тоже как соавтор и исполнитель по этой теме. Даже показал какой-то документ, где он наряду с нами был соисполнителем. Для Зернова и Павлова это выглядело несколько необычно, потому что к тому времени техника разработки новых изделий настолько выросла и одновременно упростилась, что работа над ними уже не предполагала обязательного участия столь высоких авторитетов, как А.Д. Сахаров. Но Андрей Дмитриевич объективно так много внимания уделял этому изделию, что его непосредственное участие было фактом и прибавило теме дополнительный авторитет. Так это и было понято гостями. Между прочим, когда мы вписали его в качестве соавтора по итоговому отчету, то смысл был и в том, что Андрей Дмитриевич в осенней серии испытаний оказался задействованным в конкретной разработке по этому, очень ответственному, изделию и еще по одному, которому руководство не придавало, однако, большого значения.
Впечатляющими были и некоторые эксперименты по изделию, проводившиеся на специальных площадках, и масштабы, габариты самого изделия. Когда я однажды оказался в цехе, где оно монтировалось, и внутри бомбы сидел по грудь рабочий и что-то припаивал, у меня возникло невольное сравнение с летчиком в истребителе — так непривычно велика была бомба. Размеры ее поражали и воображение конструкторов. Однажды при разговоре с Фишманом директор опытного завода Е.Г. Шелатонь даже засомневался, хватит ли у него «горючего» материала. Д.А. Фишман ответил ему: «Поищите получше, наскребите по сусекам».
К этому времени большинство зарядов конструировалось по хорошо зарекомендовавшей себя стандартной схеме. Наш заряд можно было бы, вероятно, сделать по такой же схеме. Но это привело бы к неестественным соотношениям между составляющими узлами. Поэтому в нашем заряде было заложено два новых принципа. Правильнее будет сказать, что один из них уже был заложен в заряде мощностью 20 мегатонн, который вел Г.Е. Клинишев и который должен был испытываться на неделю раньше. Теперь представляется, что этот принцип был необязателен. Другой же имел более существенное значение. Именно его применение в случае успешного испытания открывало возможность создавать заряды неограниченной мощности.
Мы относились к нашей работе как к очень интересной и важной. Было ощущение некоего «рекордсменства», азарта и осознание человеческого могущества. Даже говорили, спорили (и с Андреем Дмитриевичем тоже) полушутя - полусерьезно, что такой сверхмощный взрыв может быть использован как сигнал для связи с внеземными цивилизациями...
Работа над изделием потребовала большого напряжения и внимания. Не раз возникали острые моменты. Но, когда накануне успешно прошло испытание упомянутого выше нового изделия, в котором был заложен близкий по решению принцип, накал волнений несколько остыл.
Завершался и крайне напряженный заключительный этап у конструкторов и производственников, связанный с созданием сверхбомбы.
Я помню, как в этот знаменательный период я оказался по какому-то делу в кабинете у Фишмана, который, выполняя свои обязанности, одновременно оставался и за начальство, уехавшее на полигоны. Как раз в это время с Семипалатинского полигона позвонил Юлий Борисович и, видимо, поинтересовался, как идут дела по сверхмощному заряду. Давид Абрамович с вздохом явного облегчения ответил: «Наконец-то эта штука „отплывает"...».
После взрыва 30 октября и возвращения самолетов на аэродром, председатель Государственной комиссии Н.И. Павлов выстроил нас, четверых разработчиков изделия (Андрей Дмитриевич остался на объекте) и экипажи самолетов Ту-95 и Ту-16 лицом друг к другу тут же, около самолетов. Он произнес мажорную патриотическую речь в честь физиков и летчиков, во славу успехов нашей страны. Все было позади. Мы возвращались домой.
Академик РАН Ю.А. Трутнев
Со дня взрыва советской сверхмощной 50-мегатонной бомбы прошло 40 лет. Но если бы вдруг сейчас потребовалось создать современный вариант столь же мощного заряда, его габариты - при всех возможных ныне усовершенствованиях! - не очень сильно отличались бы от габаритов своего далекого предшественника. Скорее всего, совпали бы диаметры этих изделий и только длина могла быть короче.
Объяснение этому простое. Уже в 1955 и 1958 годах нашими физиками были отработаны настолько совершенные идеи, заложенные в конструкции термоядерных зарядов, что они по существу предопределили, если можно так выразиться, современный облик этого вида советского ядерного оружия.
Конечно, взорванная сверхмощная бомба не предназначалась для боевых действий. Было ясно, что этот заряд вряд ли найдет военное применение, хотя первое время после успешного испытания Андрей Дмитриевич размышлял над подобным вопросом. Даже Н.С. Хрущев накануне взрыва бомбы в одном из своих выступлений не удержался от мрачных, запугивающих слов: «Мне как Председателю Совета Министров ученые предложили, что мы вам дадим бомбу 100 миллионов тонн тротила. Одна бомба! Ракетчики говорят, что мы поднимем эту бомбу. Вот какая перспектива будущего!»
Однако взрыв 50-мегатонной бомбы 30 октября 1961 года так и остался чисто политической акцией, быть может, одним из самых кульминационных проявлений безудержных амбиций политиков периода «холодной» войны.
Но если говорить с точки зрения профессиональной, с позиции физика-разработчика ядерного оружия, у этой истории есть и другая сторона. Впечатляющий успех испытаний 1955 и 1958 годов привел к осознанию того, насколько велики и емки потенциальные ресурсы найденных советскими физиками решений и принципов для конструирования водородных зарядов. В том числе и сверхмощных. Именно после достигнутого успеха наш коллектив физиков-теоретиков с особым энтузиазмом приступил к интенсивной проработке и созданию боевых образцов ядерного оружия для разнообразных систем его использования. Проистекало это от чувства колоссальной ответственности за возложенное на нас дело. Ответственности перед народом и страной, которая должна быть надежно защищена. Это чувство было воспитано в нас нашими руководителями - Ю.Б. Харитоном, А.Д. Сахаровым, Я.Б. Зельдовичем, Д.А. Франк-Каменецким ... И в этом - одно из главных проявлений школы Юлия Борисовича Харитона, которой мы верны и поныне.
Когда к осени 1961 года политические страсти между СССР и США в очередной раз накалились до предела, и Советское правительство приняло решение возобновить испытания ядерного оружия, нами, наряду с отработкой боевых зарядов, было предложено создать и испытать водородную бомбу особо большой мощности. С одной стороны такой взрыв продемонстрировал бы открывающиеся беспредельные возможности термоядерных зарядов, когда они уже утрачивают реальное военное предназначение как вид боевого оружия, становясь опаснейшим средством уничтожения жизни на Земле. С другой - и мы надеялись на это - подобный сверхмощный взрыв мог произвести отрезвляющее действие на политиков. По-видимому, в итоге в той или иной мере так и произошло ...
Я очень хорошо помню, как однажды зашел к Андрею Дмитриевичу и мы стали обсуждать с ним эти вопросы. Создав термоядерный заряд мощностью, скажем, порядка 100 мегатонн, можно было воочию показать, на что способны современные технологии. Андрей Дмитриевич загорелся идеей. И когда решение было принято, участвовал в создании этого небывалого заряда самым активным образом.
Разумеется, разработка сверхмощного заряда потребовала очень тщательного рассмотрения некоторых специфических эффектов, которые могли повлиять на его срабатывание. Заявление Н.С. Хрущева средствам массовой информации о предстоящем эксперименте с указанием мощности взрыва только увеличивало нашу ответственность.
Нам потребовалось мобилизовать все электронно-вычислительные возможности, которыми мы никогда не были избалованы. И мобилизовать, как говорится, свои умственные ресурсы. Необходимо было разобраться в очень сложной картине явлений при взрыве необычного заряда, чтобы добиться не просто успеха во время полигонного эксперимента, а точного соответствия мощности взрыва объявленной заранее цифре. Приходилось учитывать массу тонкостей. Не раз в процессе работы наступали тревожные дни, когда казалось, что не все выглядит настолько благополучно, как нам представлялось еще накануне.
В подобной работе подчас подстерегают и проявляются такие вещи, которые на первый взгляд кажутся просто невероятными.
В итоге именно они, если их не распознать и не осознать вовремя , способны загубить все усилия. И тогда теоретикам приходится быть особенно изощренными: сложнейшие явления, сопровождающие термоядерный взрыв, когда важны даже доли микросекунды, не поддаются воспроизведению в лабораторных условиях. Не случайно, работа над сверхмощным зарядом стимулировала развитие математических программ для расчета новых конструкций и математического моделирования физических процессов при срабатывании столь необычных водородных зарядов.
Наряду с преодолением чисто научных проблем при работе над бомбой, нам пришлось решать, осуществить ли полномасштабный 100-мегатонный взрыв или же испытать созданную конструкцию в варианте половинной мощности. Другими словами, надо было сделать оптимальный выбор между максимальным политическим эффектом и минимальными экологическими последствиями предстоящего эксперимента. Мы остановились на 50-мегатонном варианте. Бомбу решено было взорвать на высоте 4 километров над Новой Землей, чтобы по возможности исключить соприкосновение радиоактивных продуктов взрыва с земной поверхностью. Более того, в принятой для испытания конструкции в качестве инертного вещества, снижающего мощность со 100 до 50 мегатонн, был использован свинец. Я помню, как Андрей Дмитриевич, стремясь к уменьшению отрицательных последствий взрыва, добивался тщательного контроля закладываемого в заряд свинца. Делалось это для того, чтобы исключить в свинце примеси сурьмы, которая при взрыве стала бы дополнительным источником наведенной активности.
После взрыва советской сверхбомбы американские специалисты сразу отметили и оценили достоинства ее конструкции. По словам известного ученого-атомника Ральфа Лэппа, в США считалось, что советский «взрыв на высоте всего 4000 метров вызовет весьма значительное выпадение радиоактивных осадков. Но русские удивили западных экспертов. Когда ученые Соединенных Штатов произвели анализ проб продуктов взрыва этой бомбы (отбор проб производился самолетом на большой высоте), они установили: 1) бомба была заключена в свинцовую оболочку и 2) менее 2 процентов энергии взрыва приходилось на реакцию деления, а остальная энергия - на реакцию синтеза. Следовательно, это была чрезвычайно «чистая» бомба, взрыв которой вызвал относительно слабое выпадение радиоактивных осадков ... Советские испытания продемонстрировали то, что специалисты-атомники Соединенных Штатов ясно представляли себе: термоядерная бомба - оружие, усовершенствование которого имеет большие перспективы, то есть можно создать термоядерную бомбу любых размеров и при сравнительно небольших дополнительных затратах». (Ральф Лэпп «Убийство и сверхубийство»)
Не будем обсуждать, что и как представляли себе американские специалисты до нашего сверхмощного взрыва. Важно другое - возложенная на нас задача была успешно решена.
Незабываемы дни, когда мы, группа разработчиков изделия, приехали в Оленью к месту окончательной подготовки бомбы к испытанию. Заключительные операции завершились ее подвеской в бомболюк самолета. Вместе с Евгением Аркадьевичем Негиным мы подъехали к тому участку взлетной полосы, где тяжелый, огромный бомбардировщик должен был оторваться от земли. Когда ревущая махина с чуть опущенными могучими крыльями пронеслась мимо нас и, взмыв в воздух, взяла курс на Новую Землю, мы направились на командный пункт. По мере того, как шло время, напряжение нарастало. Мы стояли в ожидании. Один из находившихся на командном пункте офицеров не удержался и спросил нас: «Ну, как, сердчишко-то екает?».
В этой обстановке бросались в глаза удивительное спокойствие, четкость, собранность, самообладание, полнейшая невозмутимость председателя Государственной комиссии по проведению испытания генерала Николая Ивановича Павлова. Он колдовал за пультом и держал непрерывную связь с экипажем самолета. Казалось, звучит обычная человеческая речь, но все отдававшиеся команды были закодированы. И каждая из них передавалась определенным набором цифр.
Наконец, прошла команда на сброс бомбы. Наступили самые трудные для всех минуты ожидания.
Мысленно мы представляли себе, как бомба отделилась от самолета. Как через какое-то мгновение над ней раскрылась гигантская парашютная система, замедлив скорость ее приближения к земле. Эта система включала вытяжной парашют, за которым в работу вступали три огромных вспомогательных парашюта. И, наконец, раскрывался основной купол, площадь которого превосходила 1500 квадратных метров. Остряки шутили позднее, что наступивший затем в стране дефицит с капроновыми изделиями, быть может, был обязан и этой парашютной системе, и расходами материала на ее предварительную отработку.
Уходили последние секунды перед взрывом ... И вдруг связь с экипажем самолета и наземными полигонными службами полностью прекратилась. Это было знаком, что бомба сработала. Но никто точно не знал, что произошло на самом деле. Предстояло пережить долгие 40 минут тревоги и ожиданий.
Конечно, вера в успех сохранялась и все же ... Если бы вдруг произошло нечто неожиданное и незапланированное в работе изделия, началось бы выяснение причин осложнений. Тогда наступили бы горячие, напряженные и тяжелые дни для нас, физиков-разработчиков этого изделия.
Наконец, прорвалось первое долгожданное известие. А еще через какое-то время поступило сообщение с Семипалатинского полигона от Ю.Б. Харитона: испытание завершилось благополучно и мощность взрыва совпала с ожидавшимся ее значением. Полный успех! Вскоре по телефону со словами поздравлений к нам обратился Андрей Дмитриевич. А Н.И. Павлов прямо у вернувшихся с задания самолетов, только что заглушивших свои двигатели, замечательными словами приветствовал экипажи летчиков и физиков, работавших над изделием ...
Как водится в подобных случаях, чтобы отметить удачу, из чемоданчика была извлечена заветная бутылка коньяка. Как материальный символ и память о работе над изделием и полигонных переживаниях в связке ключей от квартиры домой поехал маленький плоский блестящий номерной ключик, чем-то похожий на автомобильный. Есть такая традиция у наших физиков-теоретиков - авторов заряда - получать в качестве сувенира ключик от «своего» изделия. Он представляет собой один из индивидуальных ключей от замка электронной системы предохранения, обеспечивающей безопасность при наземной работе и подготовке заряда к испытанию.
Предстоял обратный путь в Арзамас-16 ...
За долгие годы после сверхмощного термоядерного взрыва над Новой Землей ядерное оружие, естественно, продолжало совершенствоваться. Но ныне все более осознается ограниченное значение мощных термоядерных зарядов. И, по-видимому, нельзя исключить, что пока в ядерном оружии сохраняется необходимость, его дальнейшее развитие пойдет по пути миниатюризации и уменьшения мощности.
к.ф.-м.н. Ю.Н. Смирнов
Испытание 50-мегатонной советской водородной бомбы потрясло воображение современников. Став самым мощным за всю историю человечества рукотворным взрывом, этот эксперимент взбудоражил политических лидеров мира.
Еще накануне, 24 октября 1961 г., газета «Нью-Йорк Таймс» сообщила, что, по мнению Белого дома, «подобный взрыв не имеет никакой военной ценности и приведет лишь к обширному радиоактивному заражению». Двумя днями позднее эта же газета информировала читателей: «Политический комитет Генеральной ассамблеи ООН 75 голосами «за», 10 - «против», при 1 воздержавшемся призвал Советский Союз отказаться от испытания 50-мегатонной бомбы. Против голосовали советский блок и Куба, Мали воздержался...». А 27 октября уже Генеральная Ассамблея ООН на своем 1043-м пленарном заседании 87 голосами (против 11 при 1 воздержавшемся) принимает резолюцию, в которой «торжественно призывает правительство Союза Советских Социалистических Республик воздержаться от осуществления его намерения произвести до конца текущего месяца взрыв в атмосфере бомбы в 50 мегатонн».
Но дипломатический и политический прессинг уже ничего не мог изменить - «холодная война» развивалась по своим законам. Тем более что Соединенные Штаты еще в первой половине 50-х гг., без каких-либо терзаний, сами провели несколько мощных термоядерных взрывов (к примеру 1 ноября 1952 г. эксперимент «Майк» мощностью 10,4 мегатонны и серию экспериментов в 1954 г.: 1 марта «Браво» - 15,0 мегатонн, 27 марта «Ромео» - 11 мегатонн, 5 мая «Янки» - 13,5 мегатонн).
Последовавшие за советским сверхмощным взрывом официальные заявления только подтвердили, что запланированный руководством СССР политический эффект достигнут. Так, по свидетельству «Нью-Йорк Таймс» от 31 октября, «Белый дом охарактеризовал испытание как политический шаг, направленный на разжигание страха и паники». А газета «Таймс» 1 ноября процитировала совсем не «протокольные» слова премьер-министра Японии Икеды из его телеграммы-протеста Н.С. Хрущеву: «Это испытание ввергло меня в состояние такого шока, какого никогда ранее я не испытывал».
Теперь эти события - далекая история. Напоминание, до каких опасных и нелепых «высот» доходило противостояние двух сверхдержав, из которого, казалось, нет и не будет никакого разумного выхода.
Новому поколению, наверное, непросто прочувствовать и понять накал непримиримых страстей, которыми жил тогда мир, разделенный на два враждующих лагеря. Этот период, будем надеяться, безвозвратно ушел в прошлое. Но даже лишенные эмоций строки «Книги рекордов Гиннесса» из года в год, из издания в издание упорно напоминают - да, было такое, было: «Самое мощное термоядерное устройство. Термоядерное устройство с взрывной силой равной приблизительно 57 мегатоннам тротила ( в действительности – 50 мегатонн. Ю.С. ), было взорвано в бывшем СССР на архипелаге Новая Земля в октябре 1961 г. Взрывная волна обошла земной шар 3 раза, сделав первый оборот за 36 ч. 27 мин. По некоторым расчетам, мощность взрыва составила от 62 до 90 мегатонн».
… Лето 1961 г. преподнесло сюрприз. 10 июля Никита Хрущев провел в Кремле встречу-совещание с разработчиками и создателями советского ядерного оружия. Он сообщил, что руководство страны, учитывая складывающуюся международную обстановку, приняло решение отказаться в одностороннем порядке от добровольно взятого на себя обязательства не проводить ядерных испытаний. Предстоящей осенью такие испытания будут проведены, и соответствующее официальное заявление будет сделано правительством накануне. До этого момента вся работа по подготовке к взрывам должна была проходить в условиях полной секретности.
Вернувшись с совещания, Андрей Дмитриевич рассказал нам о решении правительства. Он поделился впечатлениями о встрече в Кремле и добавил, что принято также решение разработать и испытать сверхмощную бомбу в 100 мегатонн. Естественно, мы были взволнованы новостями. Во время обсуждения прозвучал острый вопрос: «Зачем нужно делать такое «людоедское» оружие?!» Андрей Дмитриевич улыбнулся: «Никита Сергеевич сказал - пусть это изделие висит над капиталистами, как дамоклов меч...».
Для нас, физиков-теоретиков, — а для новичков, как я, в особенности, - такой поворот событий явился в какой-то мере неожиданностью. Необходимо было немедленно приступать к интенсивной работе. Острота впечатления усиливалась тем, что после длительного перерыва с испытаниями некоторые из опытных сотрудников получали возможность экспериментально проверить ряд новых идей и усовершенствований, а кое-кому из новичков предстояло впервые соприкоснуться с небывалым для них реальным делом. Мы были взволнованы очередным крутым виражом в «грандполитике» и оказались посвященными в готовящийся «сюрприз» глобального характера. Когда 31 августа 1961 г. советское правительство выступило с заявлением об отказе от добровольного моратория, уже на следующий день над Семипалатинским полигоном прогремел первый взрыв из беспрецедентной по количеству и разнообразию зарядов серии наших ядерных испытаний.
Пользуясь термином А.Д. Сахарова (см. его воспоминания), «вести» сверхмощное изделие было поручено одному из самых опытных сотрудников - Виктору Борисовичу Адамскому. Непосредственными участниками его разработки стали наиболее авторитетные сотрудники Андрея Дмитриевича - Юрий Николаевич Бабаев и Юрий Алексеевич Трутнев. При этом они в ту памятную «сессию» выполняли уже куда более важную роль, чем просто участники конкретной разработки. Как авторы принципиально нового подхода к конструированию термоядерных зарядов, блестяще реализованного ими в 1958 г., Ю.Н. Бабаев и Ю.А. Трутнев по существу вместе с А.Д. Сахаровым разделяли ответственность за всю предстоящую программу работ и стали его доверенными лицами.
Неожиданно для меня я также был подключен к работе над сверхбомбой.
Сначала мне казалось, что 100-мегатонное изделие вряд ли будет испытываться, и до поры до времени работа над ним большого накала не приобретала. Чудовищная цифра мощности подавляла и не воспринималась как нечто реальное и допустимое. Но постепенно дискуссии вокруг этой бомбы становились определеннее. Вскоре в целях безопасности было решено испытывать ее в варианте половинной мощности. Все быстро переменилось.
Стало ясно, что из аутсайдера, как мне представлялось в первые дни, это испытание переходит в разряд приоритетных и наиболее ответственных. Сверхбомба и в самом деле оказалась на особом счету у Хрущева, своеобразным козырем в его политической игре с Америкой. Уже по этой причине она приобрела куда более важное значение, чем просто некий «трудовой подарок» разработчиков ядерного оружия к открытию очередного партийного съезда, как пишут в некоторых публикациях.
Разработке сверхбомбы стали уделять повышенное внимание и оказывать максимальное, всестороннее содействие. Андрей Дмитриевич взял эту работу под свою опеку.
В этот период сотрудники теоретических секторов были увлечены перспективами, которые открылись вследствие принципиальных достижений наших физиков в ходе испытаний ядерного оружия в 1955 и 1958 гг. О реализации в 1955 г. так называемой «третьей идеи» теперь знают многие. Но другой важнейший результат был получен в одном из экспериментов 1958 г. и связан с именами Ю.Н. Бабаева и Ю.А. Трутнева. Этот их успех оказал огромное влияние на всю последующую работу над советским термоядерным оружием, предопределив исходные концепции и для сверхмощной бомбы.
Случилось так, что после выданного Андреем Дмитриевичем задания на разработку 100-мегатонной бомбы моя прошитая, опечатанная, сверхсекретная рабочая тетрадь оказалась под рукой. Адамский и Трутнев на моих глазах быстро набросали на одной из ее страниц принципиальную эскизную схему изделия - в сущности, она и воплотилась в жизнь.
С этого момента и до подрыва изделия Виктор Борисович и я были на работе неразлучны. Все чаще и все дольше мы засиживались в его небольшой комнате, занимаясь расчетами, пока, наконец, не стали задерживаться до глубоких сумерек. Эта работа сблизила нас, сохранив теплоту отношений на все последующие годы.
Все чаще стал заглядывать к нам Андрей Дмитриевич. Усаживался на стул, иногда, к моему удивлению, ловко обвивая одну свою ногу другой. В эти минуты общения и обсуждения результатов стирались должностные и возрастные грани. Мы настолько увлекались (а времени оставалось все меньше и меньше!), что когда в момент какой-то страстной дискуссии к нам заглянул Я.Б. Зельдович и попытался «заполучить» Андрея Дмитриевича, он встал, подошел к Якову Борисовичу и по-дружески, очень мягко, выпроводил его из комнаты.
Напряжение нарастало. Иногда невольно возникали сомнения: не подведет ли изделие, не «откажет» ли в момент испытаний. Как-то Андрей Дмитриевич заметил: «Если мы не сделаем ЭТО, - пойдем строить железные дороги...» В другой раз, на заключительной стадии работ, когда за рубежом стали шириться протесты против уже объявленного Хрущевым сверхмощного взрыва, он довольно спокойно рассуждал: хотя в двух-трех наших посольствах в западных странах и могут разбить оконные стекла после нашего эксперимента, дальше этого дело не зайдет.
Мы не только проводили многочисленные расчеты на ЭВМ и делали прикидочные оценки при изменении параметров, стараясь разобраться в физической картине явлений при «срабатывании» бомбы и стремясь убедиться в эффективности вырисовывающейся конструкции. Мы выезжали к конструкторам для консультаций и согласования технической документации, бывали у экспериментаторов при проведении модельных опытов.
Работа кипела. На заводе появлялись на свет все новые детали и узлы будущей бомбы. Естественно, в ее создание было вовлечено множество самых разных специалистов.
Напряжение достигло апогея, когда изделие было отправлено в район испытаний. Следом 26 октября 1961 г. к месту, где предстояла окончательная подготовка бомбы и подвеска ее в бомболюк самолета-носителя, должны были поездом выехать Адамский и я. Мы условились, что на другой день нас самолетом догонят в Москве Бабаев и Трутнев, и, объединившись, мы вместе отправимся поездом до станции Оленья на Кольском полуострове.
Время было спрессовано. В день отъезда я столкнулся с Андреем Дмитриевичем на лестнице и попросил подписать мое командировочное задание. Он расписался тут же, не поднимаясь в кабинет. Пользуясь неофициальностью обстановки, я спросил, почему он так занятно расписывается, издали перечеркивая в своей фамилии палочку в букве «х» (позднее он максимально упростил свою подпись). Андрей Дмитриевич ответил: «У меня примета: если удастся перечеркнуть палочку посередине - все будет удачно. Если нет - жди осложнений». И добавил, довольный: «Видите, как удачно получилось на сей раз: значит, изделие сработает успешно!»
В тот же день, 26 октября, к вечеру, когда мы с В.Б. Адамским уже заняли свои места в вагоне и готовились к отъезду в Москву, в нашем купе неожиданно появились Ю.Н. Бабаев и Ю.А. Трутнев. Они сказали, что подъехали к поезду вместе с Андреем Дмитриевичем и он ждет нас в машине. Мы вышли из вагона. Недалеко от платформы стояла «Волга». Мы уселись все вместе, и началось необычное, но очень важное и срочное деловое совещание.
Оно было продиктовано совокупностью обстоятельств и, прежде всего, упреждающим заявлением Хрущева на открытии съезда КПСС о предстоящем испытании с указанием не только сроков, но и мощности изделия. Такой шаг был беспрецедентным. В сочетании с волновавшими нас техническими нюансами это порождало естественное беспокойство и вызывало дополнительное напряжение.
Андрей Дмитриевич вдобавок поделился свежей информацией, исходившей, по-видимому, от высших инстанций. Она также касалась испытания нашего изделия
По существу перед нами возник драматический вопрос: не отменить ли в сложившейся ситуации само испытание. Мнения участников этого импровизированного совещания были выслушаны. Никто не торопился. Виктор Борисович с присущим ему спокойствием и на сей раз был невозмутим: «Я уверен в надежности изделия. Все надежно ...»
Тем временем поезд стоял. Наше совещание завершалось. Было решено ничего не менять. Андрей Дмитриевич пожелал успеха и сказал, что остается на объекте. Мы с Виктором Борисовичем вернулись в вагон, и поезд тронулся. Перед нашими глазами медленно проплыло скромное здание вокзала ...
Вечером 28 октября, находясь в пути, по поездной трансляции мы услышали голос Хрущева, выступавшего на съезде с заключительным словом и говорившего как бы для нас: «В последнее время буржуазная пропаганда много шумит в связи с тем, что Советский Союз был вынужден возобновить испытания ядерного оружия. Эта шумиха приняла истерический характер после того, как на съезде было заявлено о предстоящем испытании ядерного оружия мощностью в 50 миллионов тонн тротила. Раздаются голоса, будто бы эти испытания противоречат принципам морали. Странная логика! Когда Соединенные Штаты Америки первыми создали атомную бомбу, они сочли для себя юридически и морально оправданным сбросить ее на головы беззащитных жителей Хиросимы и Нагасаки. Это был акт бессмысленной жестокости, в нем не было никакой военной необходимости ...»
Мы с Виктором Борисовичем вышли из купе в коридор. Поезд мчался. Сквозь стук колес по всему вагону раздавался переходящий на высокие ноты голос Хрущева. Несколько человек слушали трансляцию, стоя рядом с нами. Переговаривались и комментировали... Разумеется, мы и виду не могли показать, что имеем к теме выступления и предстоящему взрыву самое прямое отношение. Хрущев продолжал: «Укрепляя оборону Советского Союза, мы действуем не только в своих интересах, но и в интересах всех миролюбивых народов, всего человечества. Когда враги мира угрожают нам силой, им должна быть и будет противопоставлена сила, и притом более внушительная ...»
Делегаты съезда разразились бурными аплодисментами. Было ясно, что наше изделие не имеет права не сработать.
На станцию Оленья мы приехали ранним холодным утром. Нас поджидала автомашина «Волга». Преодолев унылое голое пространство, мы очень скоро оказались в закрытом военном городке при аэродроме. Нас четверых разместили вместе в одной просторной комнате на втором этаже какого-то здания и «поставили на довольствие» в офицерской столовой.
Едва придя в себя с дороги, мы выехали к особо охраняемому внушительному техническому корпусу, который располагался на некотором отдалении от взлетной полосы. В одном из его помещений уже работал с документами генерал-майор Н.И. Павлов - начальник одного из главков нашего министерства, а здесь - председатель Государственной комиссии по проведению испытаний ядерного оружия на Новой Земле. Ему помогал добродушный и смешливый Коля Самохвалов - наш коллега из группы Я.Б. Зельдовича. После короткой, оживленной беседы, которая больше напоминала взаимное дружеское приветствие, мы, облачившись в белоснежные халаты, прошли в специальное большое помещение, где находилась «наша» бомба.
Вокруг нее, выполняя комплекс заключительных операций, «колдовали» несколько человек в таких же белоснежных халатах. Было тихо, царила спокойная деловая атмосфера. Ясно слышались отдельные четкие слова. Ничто и никто не мог отвлечь работавших здесь людей от их дела. Таков был установленный порядок.
В этом отношении характерен эпизод, связанный с оформлением моего постоянного пропуска в технический корпус, куда для первого раза меня пропустили по особому разрешению Н.И. Павлова. Никто не посылал меня к фотографу, мне не пришлось куда-либо ехать или идти. Через какое-то время «спецфотограф», видимо, снимавший «для истории» подготовку изделий к испытаниям, подошел ко мне, и мы «на секунду» перешли в соседнее помещение. Он пристроил меня у побеленной стены, а я приспустил с плеч свой халат. Затвор щелкнул, и я вернулся к своим товарищам. А вскоре мне принесли туда полностью оформленный пропуск с наклеенной фотографией.
Вечером 29 октября в большой комнате на первом этаже здания, в котором мы остановились, за дверью, охраняемой часовым, состоялось заседание Государственной комиссии. Среди присутствующих выделялись три человека в генеральских мундирах: представительный генерал-лейтенант С.В. Форстен, очень статный и по-военному красивый генерал-майор Н.И. Сажин и, конечно, председательствующий - Николай Иванович Павлов, внешностью, голосом и даже манерами напоминавший мне популярного тогда киноактера Николая Крючкова.
Руководители различных служб и подразделений лаконично доложили о полной готовности к эксперименту. Благоприятным оказался и прогноз погоды. Было решено произвести испытание сверхмощной бомбы 30 октября 1961 г.
После заседания комиссии я с группой офицеров пошел в специальную аудиторию смотреть учебные «немые» документальные фильмы, предназначавшиеся для экипажей боевых самолетов. Мелькали кадры, показывавшие, как производится сброс бомбы над полигоном, как экипаж готовится к ядерному взрыву и как формируется в атмосфере гигантский гриб. Но особенное впечатление произвели на меня съемки внутри кабины самолета: световая вспышка и сильная встряска от ударной волны, порожденной взрывом, а затем и от волны, отраженной от поверхности Земли. Я невольно представил тогда, какое испытание и какие эмоциональные нагрузки ждут летчиков при взрыве «нашей» сверхбомбы.
Глубокой ночью, в первые часы наступившего нового дня — 30 октября, вместе с Бабаевым я отправился вновь в технический корпус. Затем мы пошли к самолету, который должен был доставить супербомбу к цели. У огромного стратегического бомбардировщика Ту-95 при локальном маскировочном освещении сновали люди, готовя его к ответственейшему полету. Через какое-то время из темноты медленно выплыл тягач со специальной тележкой, на которой покоилась бомба. К солдатам, охранявшим самолет, добавилась охрана, сопровождавшая бомбу.
К 9 часам утра подвеска бомбы и все подготовительные операции завершились. Через люк под фюзеляжем забрались друг за другом в самолет члены экипажа. Наступило томительное ожидание. Наконец, была дана команда приступить к выполнению задания.
Мы переместились к обочине взлетной полосы. На некотором отдалении от нас налаживали свои камеры два-три кинооператора-документалиста.
И вот взревели моторы. Ту-95 с выглядывавшей из бомболюка бомбой неторопливо и аккуратно направился к далекой начальной точке аэродрома, где уже находился самолет-лаборатория Ту-16. Раздался могучий рокот, и бомбардировщик, тяжело разбежавшись по казавшейся нескончаемой бетонной полосе, поднялся в серое, низкое, затянутое сплошной облачностью небо. Следом за ним взмыл и Ту-16. Нам сказали, что вскоре к самолетам, взявшим курс на Новую Землю, присоединились истребители сопровождения. Мы снова оказались во власти ожидания ...
В комнате, где накануне заседала Государственная комиссия, собралось несколько человек. Мы обменивались шутливыми репликами. Но, кажется, всеми овладело плохо скрываемое напряжение. Время от времени поступали известия, что связь с летчиками нормальная и все идет по графику. Приближалась критическая минута. Прошло сообщение, что в заданной точке бомба отделилась от самолета, парашют раскрылся, и экипажи уходят из района предстоящего взрыва ...
Наконец, нам передали, что в 11 ч. 33 мин. московского времени связь с экипажами и пунктами наблюдения за экспериментом полностью прервалась. Это означало: взрыв состоялся. Теперь предстояло узнать, каково самочувствие экипажей самолетов и насколько соответствуют характеристики взрыва его расчетным параметрам. И только через 40 мин. пришло первое известие о том, что самолеты благополучно возвращаются на свой аэродром и что, по предварительным данным, термоядерный заряд сработал нормально. Это сообщение приглушило наши волнения и развеяло нараставшую тревогу. Послышались первые поздравления.
Спустя еще какое-то время Н.И. Павлов пригласил нас, четверых разработчиков заряда, с собой, и мы поехали встречать приземляющиеся самолеты.
Самолеты подрулили. Было видно, что на Ту-95 в одном-двух местах остались небольшие темные отметины от световой вспышки взрыва. Когда шум двигателей стих, а экипажи оказались на земле, командир бомбардировщика А.Е. Дурновцев отдал рапорт председателю Госкомиссии об успешном выполнении задания. Начались вопросы и ответы. Один из членов экипажа, совсем еще молодой человек, находившийся в хвостовой кабине бомбардировщика и как никто видевший панораму и динамику развития небывалого «гриба», показал Павлову зарисованные им характерные стадии этого процесса. Незабываемым финалом встречи стала короткая, но эмоциональная и яркая поздравительная речь Николая Ивановича, с которой он обратился к летчикам и к нам, физикам.
Через какое-то время после испытания нам позвонил Андрей Дмитриевич, и мы поздравили друг друга с успехом. В этом разговоре Виктор Борисович произнес: «Смелость города берет!» Андрей Дмитриевич лаконично ответил: «Я понимаю вас». Речь шла о высокой степени напряжения и риска на заключительной стадии работы. Кульминацией того нашего состояния и было, пожалуй, памятное совещание в салоне автомашины перед отправлением поезда.
О том, что бомба показала проектную мощность 50 мегатонн и, значит, сработала идеально, мы узнали от Ю.Б. Харитона, который позвонил нам в тот же день с Семипалатинского полигона…
Вскоре после взрыва мы стали собираться домой. Начальство благоволило, и я получил разрешение провести несколько дней по своему усмотрению. Ранним утром 4 ноября по моей просьбе меня отвезли в Мончегорск, показавшийся мне очень маленьким городком, а оттуда поездом я доехал до Мурманска. Побродил по улицам, посмотрел на океанские корабли, зашел в краеведческий музей. Затем сел на самолет и почти за полночь прилетел в Ленинград. Здесь я провел несколько дней у своих университетских друзей-сокурсников и обнаружил: только и говорили, что о нашем супервзрыве. Оказывается, они слышали обо всем по зарубежному радио и пересказывали многочисленные комментарии и сообщения. А я, как и полагалось, делал вид, что ничего об этом событии не знаю.
Когда 10 ноября я вернулся домой, на объект, то с удивлением узнал, что мои старшие коллеги тоже в Ленинграде. Но задерживаются, так как заболел Виктор Борисович. Время поджимало, и Андрей Дмитриевич попросил меня, не откладывая, подготовить заключительный отчет по результатам испытаний сверхмощного изделия. Работа была выполнена, и я зашел к нему. Андрей Дмитриевич стал внимательно, страница за страницей, читать рукописный текст. Вдруг раздался телефонный звонок по местному аппарату. Отвечая на чьи-то вопросы, он сказал, что ему дважды - в 1953 и 1956 гг., после испытаний термоядерного оружия - присваивалось звание Героя Социалистического Труда. Я понял, что готовится представление к награждению Андрея Дмитриевича третьей Золотой звездой Героя. Закончив чтение моего черновика и не сделав ни единого исправления по тексту, Андрей Дмитриевич задумался. Потом в конце дописал короткое предложение, повторяющее один из тезисов нашего итогового отчета: «Успешное испытание заряда ... доказало возможность конструировать на этом принципе заряды практически неограниченной мощности».
И дал «добро» на дальнейшее оформление рукописи.
Работа над 50-мегатонной бомбой была захватывающей. Готовящееся испытание оказалось в центре внимания руководителей страны. Поэтому на меня, тогда совсем молодого, 24-летнего человека, незабываемое впечатление произвела вся цепочка событий: от первого упоминания о задании разработать такую бомбу, от первых прикидочных числовых оценок, умещавшихся на нескольких страничках, - до ее материализованного воплощения на заводе и подвески в бомболюк самолета. От этапа нашей профессиональной работы над бомбой - до заключительного момента, когда на ход событий могли влиять уже только высшие руководители страны.
В этом отношении характерны два эпизода. Помню случай, когда я один, без моих старших опытных коллег, оказался при каких-то обстоятельствах на заводе, в специальном помещении, где находились элементы заряда. Там без всяких скидок на мой «зеленый» возраст, обратились ко мне и спросили, можно ли сделать так-то или допустимо поступить иначе, не отразится ли это на работоспособности заряда.
И другая картина. К бомболюку огромного самолета в сопровождении охраны подошла тележка с «нашей» могучей бомбой. Мы, ее разработчики, превратившись теперь в пассивных зрителей, молча наблюдали за четкими слаженными действиями специалистов. Понимали, что она, даже не приведенная в действие, уже магией своего существования и неотвратимостью приближающегося взрыва взбудоражила и как-то «придавила» мир. Через несколько часов, стоя у обочины взлетной полосы аэродрома, мы проводили взглядом пронесшийся мимо нас бомбардировщик со знакомым корпусом под фюзеляжем ...
И потом - взрыв, который всколыхнул весь мир.
Когда несколько лет назад я разговаривал с Н.И. Павловым об этом уникальном взрыве, он назвал его эпохальным событием.
Теперь о днях и ночах, проведенных в Оленьей, мне напоминает офицерский золотистый нагрудный знак, который я купил тогда в качестве сувенира в военторге аэродромного гарнизона: маленькая бомбочка с алой звездой на стабилизаторе, такой же алой цифрой «1» вдоль ее корпуса и симметрично раскинутыми в стороны от корпуса крыльями, как принято в авиационной символике. По-видимому, я купил знак летчика-бомбометателя первого класса. Но в то время мне нравилось воспринимать его совсем по-иному: как символ нашего сверхзасекреченного небольшого «бомбодельского» коллектива, руководимого А.Д. Сахаровым и имевшего название «сектор № 1». Позднее, однако, знак стал, скорее, напоминанием о самой супербомбе. А она, в свою очередь, тревожит память очень непростыми вопросами. Собственно, вопросы стали появляться вскоре после взрыва. Первый из них - что дальше? Следующий - зачем?
Конечно, работа над бомбой была всепоглощающим делом. Ни с чем подобным я, естественно, прежде не сталкивался. Азарт молодости и, в определенном смысле, как бы «боевое крещение» только усиливали остроту восприятия происходящего. Все остальное отступило, померкло и стало несопоставимым с главным. Тесное взаимодействие с коллегами - людьми яркими и незаурядными, их доверие и расположение добавляли уверенности в своих силах. Общение с Андреем Дмитриевичем, поначалу казавшееся фантастикой, становилось нормой. Каждая новая встреча с ним и обсуждение результатов вызывали все большее уважение к этому необыкновенному человеку.
В тот момент меня не тревожили какие-либо «каверзные» вопросы или сомнения. Общая атмосфера профессионального поиска и энтузиазма увлекала и казалась совершенно естественной. В конце концов, в ту пору для нас было емким и значимым простое слово «надо». Наша работа была воплощением усилий «сделать все» в интересах безопасности страны. Кроме того, разумеется, молодому человеку не могла не льстить причастность к делу государственной важности, которое находилось под контролем высшего руководства страны и вызвало затем резонанс во всем мире. В тот период безоглядной увлеченности места для вопросов у меня не оставалось.
Они, нарастая, и все более подчиняя себе, возникли позднее. Но это тема для отдельного разговора.
В заключение остановлюсь на конкретном факте, в котором, я полагаю, проявилось весьма своеобразное переплетение интересов обороны страны с абсурдной логикой ядерной гонки, когда милитаристский угар довлеет над моралью.
А.Д. Сахаров активно участвовал в работе над сверхбомбой. Более того, после ее испытания он по своей инициативе стал искать способ эффективной доставки сверхмощного заряда к цели, остановившись на большой торпеде, запускаемой с подводной лодки.
Таким был его ответ на вопрос «что дальше?».
Однако энтузиазм Андрея Дмитриевича быстро угас после беседы с адмиралом Фоминым: «Я устыдился и больше никогда ни с кем не обсуждал своего проекта». И это было ответом на второй вопрос.
Но эта многоплановая, побуждающая к размышлению коллизия имела неожиданное продолжение. Хотя уже без участия Андрея Дмитриевича и, определенно, без его ведома.
В один из октябрьских дней 1993 г. я случайно услышал по радиостанции «Свобода» выступление Н.Н. Сунцова - бывшего начальника отдела поверхностных явлений подводных ядерных взрывов ленинградского морского филиала ЦНИИ-12 Министерства обороны. Николай Николаевич сообщил, что в 1962 г. на смену весьма сомнительному варианту большой торпеды «появился вариант, по которому взрыв должен происходить на некотором удалении от берега». И этот взрыв - естественно, сверхмощного заряда - должен был привести к возникновению гигантской катастрофической волны типа цунами.
Далее Сунцов сказал: «В 1962 г. я был вызван из Ленинграда в Москву начальником 6-го управления Военно-Морского Флота инженер вице-адмиралом Фоминым Петром Фомичем. Это была заметная фигура среди руководящего состава Военно-Морского Флота: в его ведении были все флотские ядерные боеприпасы, ему же подчинялся ядерный полигон на Новой Земле. Фомин вызвал меня, чтобы поручить выполнение научно-исследовательской работы, как он сказал, чрезвычайной важности. Целью этой работы являлось составление методики расчета ущерба, который может быть нанесен территории США искусственной волной цунами, вызванной подводным взрывом мощного термоядерного заряда. Был выдан диапазон тротиловых эквивалентов, верхней границей которого и была цифра 100 мегатонн...».
Оказалось, для достижения желаемого эффекта взрыв 100-мегатонного заряда должен был бы производиться на глубине не менее 1000 м. Тогда на расстоянии 5 км от эпицентра взрыва высота возникшей океанской волны могла бы составить около 500 м, а длина ее приблизилась бы к 10 км. Но для тихоокеанского гористого побережья США такая волна не представила бы большой опасности. Другое дело атлантическое побережье Америки, отличающееся, однако, обширной прибрежной отмелью. Это вынудило бы в поисках подходящих глубин для взрыва уйти дальше в океан. Кроме того, было не вполне ясно, как поведет себя искусственная волна в случае такой широкой отмели. В связи с этим коллектив Сунцова выполнил обширные модельные исследования.
На песчаном берегу Ладожского озера около Приозерска была смоделирована даже материковая отмель и прилегающая к ней часть Атлантического океана у восточного побережья США. Прогремели небольшие заряды до 100 кг. Позднее были проведены и контрольные опыты на Новой Земле с массой обычной взрывчатки до 1 т. В результате подтвердились скептические предположения, что материковая отмель является прекрасным фильтром, разрушающим прибойный поток, и (вне зависимости от мощности подводного супервзрыва в океанских глубинах) реальный ущерб мог бы быть нанесен сооружениям и объектам на расстоянии 2, максимум 5 км от уреза воды.
Не без иронии Сунцов заключил: «Таким образом, нами было опровергнуто предложение некоторых горячих голов «смыть» американский империализм с лица Земли с помощью 100-мегатонного заряда. На этом данная проблема была закрыта, и к ней, насколько мне известно, больше не возвращались».
Интерес к испытанному в виде авиабомбы термоядерному суперзаряду, как возможному варианту оружия, был утрачен. Но, став символом противостояния двух ядерных сверхдержав, это испытание до сих пор продолжает будоражить воображение журналистов и историков».
Пояснения.
Между прочим, различного рода фантазии вокруг нашего супервзрыва публикуются и поныне. Даже в саровской печати можно прочитать, что А.Д. Сахаров, якобы, буквально накануне отправки готовой бомбы в Оленью приехал на завод и, как говорится, по мановению руки превратил 100-мегатонную бомбу в 50-мегатонную. Как ни пытались мы с Юлием Борисовичем убедить «воспоминателя» в нелепости такого «факта», в ответ слышали упрямое: «Но я же видел!»
Другой, уже бывший работник объекта Ф.Д. Попов, убеждает читателя в своей книге (с. 124), что Сахаров "колебался в необходимости проведения такого эксперимента" (т.е. взрыва 50-мегатонной бомбы в 1961 г.) и он "до конца не осознал"... А на с. 164 пишет: "В 1961 году после взрыва… водородной супербомбы теоретическая разработка термоядерного оружия перестала занимать главенствующее место в тематике КБ-11" (Ф.Д. Попов. «Арзамас-16. Семь лет с Андреем Сахаровым. Воспоминания контрразведчика», Мурманск, 1998). Хотя в действительности именно продолжавшаяся и даже ускоренная (из-за назревавшего запрещения испытаний в атмосфере) "теоретическая разработка" позволила нашим специалистам осуществить принципиально важную большую испытательную программу в течение 1962 года!
Кстати, о том, что Сахаров, якобы, «вообще возражал против испытания» 50-мегатонной бомбы, утверждается и в другой книге (Ю.А. Хабаров. «Этот фатальный месяц октябрь», Москва, ИздАТ, 1997, с. 142).
Однако до каких высот могут подняться фантазии профессиональных журналистов, я проиллюстрирую на примере телевизионного «эссе» небезызвестного Алексея Самолетова, которое представил на государственном канале РТР 21 мая 1999 года в своей программе «Подробности» не менее известный телеведущий Николай Сванидзе («ключевые находки» я отметил в скобках восклицательными знаками):
«… Специальный самолет для этих испытаний (50-мегатонной бомбы. Примеч. - Ю.С .) был изготовлен на Машиностроительном заводе в Куйбышеве (ныне Самара) и носил название Ту-95М (!). В 1961 году (!) сразу после облета машины заводским экипажем ее перегнали в подмосковный Жуковский, где на нее началась установка дополнительного оборудования … Бомбу прятали (на аэродроме в Оленьей. Примеч. – Ю.С .) в брезентовой палатке (!) … Насколько они успеют уйти из зоны (летчики после взрыва. Примеч. – Ю.С .)? Какой огромной она будет? Какой силы будет ударная волна? Каким излучение? Этого не знал никто (!) …
Провожал экипаж на правительственное задание незнакомый сутуловатый седеющий генерал-майор, непохожий на кадрового военного. Экипажу шепотом сообщили: «Виноградов … Главный конструктор (!)» Только спустя много лет, когда телевидение показало горьковского узника-диссидента, оставшиеся в живых узнали в том Виноградове Андрея Дмитриевича Сахарова (!)…
Баренцево море. В траверс к «Ту-95М» встают еще три (!) машины: две летающие лаборатории «Ту-16» и дублер справа. Освободившийся от 40-тонного (!) груза самолет словно подпрыгнул… Взрыв произошел в 500 (!) метрах от земли …
Экипаж результаты взрыва увидел по возвращении в Оленью ... Краски не было (!). Был только голый (!), как ободранный наждаком, фюзеляж и плоскости, на которых было множество (!) темных пятен. Не выдерживавший теплового потока верхний слой дюраля попросту стекал (!) и сгорал (!)…
Герой Советского Союза Андрей Дурновцев скончался ровно через год (!) после испытания. Похоронен в Киеве. Рядом с ним покоится прах штурмана…»
Для убедительности А. Самолетов использовал в сюжете в качестве рассказчиков четверых вполне достойных, но не имевших никакого отношения к эксперименту людей. До реальных, ныне здравствующих участников, Самолетову дела не было. Вот и «усилил» фантазии журналиста генерал-майор в отставке, Герой Советского Союза А. Дудаков: летчики «успели отойти до ее взрыва на расстояние 50 км. И на этом (!) расстоянии самолет так тряхнуло, что такое впечатление, что самолет ломается …» Чтобы мало не показалось, заслуженный летчик-испытатель Герой Советского Союза И. Ведерников добавил: «… мог взрыв так состояться, что и вся земля взорваться (!). В этом тоже был (!) какой-то процент риска: пойдет реакция и весь земной шарик …» Третий участник телесюжета, генерал-майор в отставке В. Рог, рассуждая об экипажах самолетов, вообще ограничился слухами: “Насколько мне известно, предлагали (выполнить задание - Примечание Ю.С .) испытателям, государственным НИИ и так далее – те не пошли. А, как говорят, рядовой экипаж (но в кавычках!), но со строевой части Дальней авиации – пошел на это”».
Я не буду обсуждать все нелепости, отмеченные восклицательными знаками. Ограничусь несколькими пояснениями. К сожалению, генерал-майор в отставке А. Дудаков не учитывает, что ударная волна не распространяется мгновенно и в действительности она догнала Ту-95 на удалении 115 км от пункта взрыва, а ТУ-16 на расстоянии 250 км. Андрей Дмитриевич Сахаров не только генералом не был, но даже простого офицерского звания не имел. Что же касается Ту-95, доставившего супербомбу к цели, то он был построен в 1955 г. и доработан в Жуковском в качестве носителя в 1956 г. Его предполагалось использовать для испытания запланированного тогда к изготовлению заряда «Изделие 202». Именно поэтому самолету был присвоен индекс Ту-95-202. Наконец, задание выполняли не «рядовые экипажи», а отобранные и подготовленные специальные подразделения, в которых летчики прошли полную выучку и успешно работали, испытывая ядерные заряды на Семипалатинском и Новоземельском полигонах (см. Серафим Куликов «Авиация и ядерные испытания», Москва, ЦНИИатоминформ, с.с. 125-126, 1999).
А.Д. Сахаров в 1961 г. выступал не против конкретного испытания. Он очень активно участвовал (когда решение было принято) в создании сверхмощной бомбы. В действительности Сахаров 10 июля 1961 г. возражал Хрущеву, считая, что не следует нарушать действовавшее тогда добровольное обязательство воздерживаться от испытаний ядерного оружия.
1. Электромагнитная волна (в религиозной терминологии релятивизма - "свет") имеет строго постоянную скорость 300 тыс.км/с, абсурдно не отсчитываемую ни от чего. Реально ЭМ-волны имеют разную скорость в веществе (например, ~200 тыс км/с в стекле и ~3 млн. км/с в поверхностных слоях металлов, разную скорость в эфире (см. статью "Температура эфира и красные смещения"), разную скорость для разных частот (см. статью "О скорости ЭМ-волн")
2. В релятивизме "свет" есть мифическое явление само по себе, а не физическая волна, являющаяся волнением определенной физической среды. Релятивистский "свет" - это волнение ничего в ничем. У него нет среды-носителя колебаний.
3. В релятивизме возможны манипуляции со временем (замедление), поэтому там нарушаются основополагающие для любой науки принцип причинности и принцип строгой логичности. В релятивизме при скорости света время останавливается (поэтому в нем абсурдно говорить о частоте фотона). В релятивизме возможны такие насилия над разумом, как утверждение о взаимном превышении возраста близнецов, движущихся с субсветовой скоростью, и прочие издевательства над логикой, присущие любой религии.
4. В гравитационном релятивизме (ОТО) вопреки наблюдаемым фактам утверждается об угловом отклонении ЭМ-волн в пустом пространстве под действием гравитации. Однако астрономам известно, что свет от затменных двойных звезд не подвержен такому отклонению, а те "подтверждающие теорию Эйнштейна факты", которые якобы наблюдались А. Эддингтоном в 1919 году в отношении Солнца, являются фальсификацией. Подробнее читайте в FAQ по эфирной физике.
|
|
 |
